Текст книги "Незнакомцы на мосту"

– Предоставлю выбор вам самому, – ответил он, а потом с улыбкой добавил: – Быть может, мне следует выглядеть преуспевающим юристом с Уолл-стрит? Хотя лучше будет, если вы просто купите мне серый фланелевый костюм с жилеткой.

Мы оба рассмеялись, однако я и сам подумывал о чем-то подобном.

Следующим пунктом нашей повестки дня стал список вопросов относительно его интереса к искусству. Список передали мне журналисты, и мы согласовали подходящие варианты ответов. Многие репортеры хотели знать, насколько негативно на его развитие как живописца повлияла партийная дисциплина. Этот вопрос он оставил без ответа. Зато охотно назвал своих любимых художников: Рембрандта и Хальса.

Картины самого Абеля никогда не выставлялись в Америке, но вот портрет Эмиля Голдфуса был вывешен в зале Национальной академии дизайна в феврале 1957 года и находился в экспозиции месяц. Выполненный Бертом Сильверманом, другом из Бруклина, портрет изображал Абеля (известного под именем Эмиля Голдфуса) сидящим в своем ателье в окружении тюбиков краски и кистей с коротковолновым приемником на заднем плане. Художник назвал свое полотно «Любитель», вложив в название подлинный смысл этого слова: «не профессионал, но человек, относящийся к какому-либо делу с любовью и живым интересом». Сильверман считал радиоприемник на заднем плане свидетельством интеллектуальной разносторонности изображенного на портрете соседа. Разумеется, он понятия не имел, что тот был полковником советской разведки, работавшим за рубежом.

Абель называл свою живописную манеру реалистической, но настаивал, что не он был автором найденных у него записок «Не следует путать искусство с политикой». По его словам, рукопись много лет назад случайно оставил у него приятель.

Я сообщил Абелю о своем плане поместить все его имущество, включая картины, на охраняемый склад. Он подписал для меня доверенность, разрешавшую распорядиться его вещами по своему усмотрению. При этом он, однако, проявил известную дотошность, спросив, не должен ли он расписаться под документом как Эмиль Р. Голдфус, под именем которого снял квартиру.

– Быть может, – ухмыльнулся он, – мне следует подражать обвинительному заключению и проставить: «известный также как Марк и Рудольф И. Абель»?

– Забудьте об этом, – ответил я.

На самом деле эта проблема уже обсуждалась мною с прокурором Муром, и мы пришли к соглашению, что если уж Абель подписался на договоре аренды как Эмиль Голдфус, для него же будет проще и в будущем пользоваться этой подписью.

Далее я затронул вопрос, не хочет ли он, чтобы я обратился в советское посольство в Вашингтоне с надеждой на официальное подтверждение его статуса и получение заявления о возможном распространении на него дипломатического иммунитета. До сих пор посольство не проявляло к делу ни малейшего интереса, и я сказал Абелю, что при здравом размышлении стал считать подобную попытку ненужной и даже вредной.

Прежде всего я не смог бы вступить в контакт с посольством СССР без предварительных консультаций с официальными лицами США. Пришлось объяснить Абелю, что я опасался возникновения потенциального конфликта интересов между моими обязанностями в качестве его адвоката и долгом американского гражданина. К тому же, настаивал я, подобный шаг мог бумерангом вернуться и ударить по мне, его защитнику. Ознакомившись в газетах с моей биографией, в советском посольстве имели основания считать, что я – подсадная утка ФБР, и отнестись к любым моим попыткам выйти с ними на связь как к части «американского заговора» с целью поставить Советский Союз в неловкое положение.

– Вероятно, Рудольф, Россия уже списала вас со счетов как своего секретного агента, – сказал я. – Вы теперь сами за себя.

– Совершенно с вами не согласен, – вдруг резко отозвался он. – Меня никто не списывал со счетов. Разумеется, они не могут вмешиваться в дело. Это традиционная практика в моей профессии, и я ее понимаю. Но меня никто никуда не списывал, и мне неприятно слышать от вас подобные утверждения.

Так у нас впервые возникло нечто близкое к разногласиям. Тем не менее он сказал, что сам пришел к абсолютно аналогичному выводу, когда рассматривал возможность моей попытки связаться с советскими представителями в этой стране. Я же добавил, что мог бы, вероятно, добиться такого же результата, заявив в наиболее подходящий момент: обвинение называет Абеля полковником российской военной разведки, и, хотя мой клиент хранит молчание по этому поводу, защита в целях содействия правосудию готова признать мнение обвинителей не лишенным оснований. Но прибегать к столь рискованному гамбиту нам следует только в случае крайней необходимости. Например, если неожиданно появится шанс с его помощью добиться закрытия дела по причине наличия у обвиняемого иммунитета, а также в случае вынесения присяжными обвинительного приговора для смягчения меры наказания или при апелляции.

Мне показалось, что он остался удовлетворен моими доводами, и на этом мы расстались, проведя вместе два часа.

За стенами тюрьмы на Вест-стрит меня дожидалась группа репортеров, которые уже почти в буквальном смысле сделались моей «тенью», интересовавшихся, как прошла встреча и что сказал мне Абель на этот раз. Я немногое мог им сообщить. Абель, по моим словам, «сохраняет спокойствие», «не желает посещений и не хочет ни с кем встречаться». Но я не преминул отметить, что он не ждет помощи со стороны, надеясь на правильное понимание смысла сказанного газетчиками: Абель не хотел привлекать к делу ни советское посольство, ни левые организации, ни просто группы сочувствовавших, которые могли бы заявить о своей поддержке.

От мрачного здания федеральной тюрьмы предварительного заключения мы все направились через реку в крошечную студию Абеля в Бруклине. Журналисты и фотографы получили первую возможность взглянуть на его жилище, которое до той поры, с момента ареста, было заперто и находилось под охраной.

Комната выглядела грязной и имела странную форму – ни одна стена не располагалась под прямым углом к другой. Пол, стенной шкаф и длинный стол были завалены его полотнами и фотографическими материалами. Раковину давно не мыли, окна покрывал слой сажи, и повсюду он разместил картины. Шестнадцать холстов висели на стенах, остальные стопкой лежали на полу или в коробках. Я насчитал пятьдесят законченных работ в жанрах от обнаженной натуры до уличных пейзажей, наброски голов, три автопортрета. И посреди всего этого хаоса торчала, как красный воспалившийся палец, неоткрытая банка консервированного горохового супа.

В офисе прокурора заявили, что картины, по всей видимости, не имели никакого отношения к «профессиональной деятельности» Абеля. За исключением, видимо, той, что запечатлела нефтеперерабатывающий завод. Сие «произведение» повергло представителей прокуратуры в недоумение.

Картины и эскизы Абеля привлекли огромный интерес прессы, главным образом из-за своих сюжетов. С точки зрения дилетанта, они выглядели вполне достойно, но оценка экспертов оказалась все же менее высокой. «Он использует цветовую палитру как начинающий талант, который пока не додумался проанализировать имеющиеся в его распоряжении материалы, – подытожил мнение о нем один из друзей, признанный мастер живописи. – Хотя лет через пять из него мог бы получиться очень хороший художник».

(Когда я сообщил ему этот отзыв, Абель беззаботно заметил:

– Я бы добился значительного прогресса в изобразительном искусстве, если бы мог уделять ему больше времени.

Он, разумеется, имел в виду, что у него слишком много времени отнимало совсем другое занятие.)

Что же до натуры, которую предпочитал Абель, то его наброски были по большей части пейзажами пришедших в запустение окраин Нью-Йорка. В его альбоме почти на каждом листе я обнаруживал изображения грустных пожилых мужчин, стоявших и сидевших или собравшихся в группы. Некоторые играли в шахматы или шашки в небольших парках, другие тихо, почти печально беседовали прямо на улице. Некоторые походили на тип вечных неудачников, но таких было меньшинство. И тем не менее все они относились к числу бродяг и попрошаек, терпеливо сносивших бесцельность своего существования.

Еще один знакомый Абеля, из числа художников, считал, что он сам носил в душе шрамы вечной бесприютности, сумев выбраться из круга людей, понапрасну просиживающих штаны. «На этих типажах лежит особая печать, – заметил он. – И, как бы удачно ни сложилась в будущем их судьба, они сохраняют внешние приметы прошлого. С ним получилось точно так же». Подобные мнения, конечно же, шли Абелю только на пользу.

Покинув студию на Фултон-стрит, я отправился в Ассоциацию юристов Бруклина для совещания с тремя членами выборного комитета, которые и утвердили мое назначение (Линном Гуднохом, Фредериком Вайсбродом и Рэймондом Рейслером), а также с президентом ассоциации Луисом Мерриллом. Нас всех разочаровал звонок одного известного судебного юриста, которого мы надеялись привлечь к процессу в качестве ассистента защиты. В прошлом он имел богатый опыт участия в процессах на стороне обвинения. Но сейчас извинился и сообщил, что его деловой партнер (который сам не был юристом) решительно выступил против его участия из опасения крайне негативной реакции общественного мнения, которая могла привести к бойкоту их совместной фирмы.

Суббота и воскресенье, 24–25 августа

Я работал над делом оба выходных дня, а кроме того, выкроил время для нескольких своих не столь известных, но богатых и коммерчески выгодных клиентов. Кое-кто в нашей юридической фирме полагал, что из-за моего согласия защищать русского шпиона мы рискуем потерять часть консервативно настроенной клиентуры. Я не был согласен с таким мнением и высказал свою точку зрения. Однако по меньшей мере один из младших партнеров пригрозил уходом.

Почта принесла хорошие новости. Несколько крупных провинциальных газет в редакционных статьях признали полковника Абеля аналогом солдата, выполнявшего опасное задание на службе своему отечеству. Одна из публикаций – в «Кроникл», издававшейся в Сан-Франциско, – вырезку из которой мне прислал старый друг Ролло Фэй, отозвалась также весьма позитивно о моей собственной роли назначенного судом адвоката. Вот что говорилось в статье «Кроникл»:

«Донован будет исполнять свои обязанности (защищать Абеля), видя в них «свой долг перед обществом». В свете презираемых всеми преступных деяний, в которых обвиняется подсудимый, подобное описание функций защитника на первый взгляд выглядит неоправданно высокопарным. Но если вдуматься, оно полностью соответствует пресловутому американскому принципу: даже последний негодяй, не исключая и советского шпиона, должен предстать перед законным судом и заслуживает справедливого рассмотрения своего дела».

В статье приводились мои высказывания с первой пресс-конференции, где я упоминал о Натане Хейле и выражал надежду, что наше правительство «тоже внедрило (подобных Абелю) людей с такими же заданиями во многих странах мира». Завершалась публикация разумным выводом:

«Естественно, шансы, что Донован выиграет этот процесс, практически равны нулю. Нет сомнений, он сам осознает это, как и его подзащитный полковник Абель. Однако участие такого известного адвоката в подобном деле может только послужить росту престижа американского правосудия во всем мире и в то же время умерит ненависть к иностранным агентам среди самих американцев, показав им жестокую правду: прискорбную необходимость в существовании профессионального шпионажа».

И самые нервные мои партнеры сразу же кинулись рассылать фотокопии статьи из «Кроникл» наиболее важным клиентам нашей фирмы.

Понедельник, 26 августа

Утро я посвятил детальному анализу обвинительного заключения и неофициальным обсуждениям дела с несколькими сотрудниками фирмы. Все они высказали единое мнение: мне необходима помощь, причем особенно для проведения юридических исследований и изучения деталей, которые защите важно было знать, если требовалось произвести впечатление на жюри присяжных. Я пояснил коллегам, что мое назначение судом носило личный характер, не имело к нашей фирме прямого отношения, а посему я даже не заикнусь о том, чтобы еще кто-то из них тратил время: было более чем достаточно моего.

В поисках ассистента я позвонил бывшему прокурору Южного округа Нью-Йорка, который понимал мою насущную необходимость в молодом, но опытном юристе, знакомом со всеми новейшими федеральными правилами судебных процедур. Он оказался настолько добр, что снабдил меня списком бывших помощников окружных прокуроров, высокая квалификация которых была ему известна. Ознакомившись со списком, я пришел к заключению, что наилучшим вариантом для меня стала бы ситуация, при которой крупная юридическая фирма с Уолл-стрит согласилась бы выделить своего человека мне в помощники в качестве жеста доброй воли и во исполнение своих обязанностей перед обществом.

Вторник, 27 августа

Абель пребывал в самом добром расположении духа, когда днем мы встретились, чтобы обсудить уже сделанное и наметить очередные задачи. Он заявил, причем лишь отчасти в шутку, что я оказался далеко не единственным желающим защищать его.

Потом он пояснил свое заявление. Хотя его содержали в одиночной камере тюрьмы «усиленного режима», ему удавалось получать советы относительно своих законных прав от сотоварищей по заключению. Они ухитрялись передавать ему даже точные изложения пригодных к его случаю юридических прецедентов прошлого. Он показал мне один такой тщательно написанный инструктаж, который удалось пронести к нему в камеру. Судя по приведенным цитатам и выделенным юридическим нюансам, авторы, несомненно, обладали обширным и глубоко личным знакомством с процедурами уголовных дел. И теперь желали дать Абелю бесплатную консультацию тюремных «правоведов». Между тем большинство обитателей тюрьмы отличались крайне патриотическим настроем, и были нередки случаи, когда в местах заключения члены коммунистической партии США подвергались избиениям. А вот полковнику каким-то образом удалось завоевать расположение и снискать сочувствие «тюремного населения».

По словам Рудольфа, заключенные очень внимательно следили за всеми сообщениями о деле по нью-йоркским газетам, а один из них готовил полный анализ уязвимых мест, содержавшихся в официальном обвинении. Я ответил, что буду с нетерпением ждать возможности ознакомиться с подобным анализом.

Затем мы перешли к обсуждению недавно принятой Верховным судом США «поправке Дженкса». Согласно новым установкам государство отныне было обязано (с некоторыми оговорками) предоставлять в распоряжение защиты в письменном виде все показания свидетелей обвинения по делу, собранные агентами ФБР и другими следователями, чтобы адвокаты при подготовке к перекрестным допросам имели возможность заранее выявить имеющиеся в них возможные противоречия или несовпадения.

Абель понял суть нововведений со свойственной его интеллекту быстротой, но сказал, что оставляет за мной решение о том, как наилучшим образом использовать их к нашей выгоде. Я же в шутку предложил ему обсудить поправку со своей новой командой адвокатов-добровольцев из числа заключенных.

Среда, 28 августа

Ранним утром я вошел в расположенный на Уолл-стрит офис фирмы «Дьюи, Бэллантайн, Бушби, Палмер и Вуд» и по предварительной договоренности встретился с Уилки Бушби, старшим партнером. Фирма была огромной, а в штате ее сотрудников значилась целая группа бывших помощников окружных прокуроров из списков, полученных мной ранее. Я объяснил мистеру Бушби свою срочную потребность в квалифицированной помощи. Он внимательно выслушал меня и сказал, что затронет тему моего запроса на совещании всех находившихся на рабочих местах старших партнеров. В 15.00 он позвонил мне с ответом.

– В интересах юриспруденции, – сказал он, – мы решили предоставить в ваше распоряжение молодого сотрудника Арнольда Фраймана на весь период проведения процесса. Мы будем продолжать выплачивать мистеру Фрайману жалованье и не потребуем денежной компенсации за его услуги.

Это решение, как подчеркнул мистер Бушби, было принято после совещания, в котором принял участие бывший губернатор Нью-Йорка и кандидат в президенты США Томас Дьюи. Я выразил ему свою благодарность и дал высокую оценку чувству профессиональной ответственности, проявленному руководством фирмы.

Тридцатидвухлетний Фрайман являлся выпускником юридического колледжа Колумбии, три года отработавшим в подчинении прокурора Южного округа Нью-Йорка. Мы оперативно назначили с ним встречу на 17.00. Я представил его выборному комитету Ассоциации адвокатов Бруклина, члены которого выдвинули мою кандидатуру для защиты Абеля. Фрайман был молод и агрессивен – то есть обладал качествами, насущно необходимыми нам на данном этапе работы.

В еще одной газетной статье, снова пересказавшей всю фабулу дела, утверждалось, что я регулярно встречался с Абелем в тюрьме и якобы «разработал схему» возможных дальнейших действий, но не желал ни с кем делиться своими «хитроумными планами».

Что верно, то верно, я ни с кем не собирался делиться планами своих действий, тем более что первым «хитроумным» шагом с моей стороны становилась всего лишь покупка для полковника новой одежды. Эту миссию я исполнил ближе к вечеру, заглянув в старый магазин в дальнем конце Бродвея, торговавший предметами мужского гардероба и прочими принадлежностями. Попросил подобрать темно-серый костюм, снабдив продавца размерами Рудольфа. Я хотел, чтобы Абель выглядел как банкир, но не владелец банка, а руководитель какого-нибудь кредитного отдела.

Уверен, у продавца сложилось впечатление, что я выполнял долг христианина и покупал одежду для умершего друга, чтобы тело в гробу выглядело презентабельно. Я же предпочел не сообщать ему излишних подробностей. Приобрел полный набор: костюм, белую сорочку и галстук в диагональную полоску (продавец заботливо предложил остановиться на «сдержанной цветовой гамме»). Брюки нуждались в подшивке, и я попросил дать мне знать, когда они будут готовы, чтобы прислать за ними кого-нибудь. Я с очень серьезным видом поторопил с выполнением заказа, поскольку «дело не терпело отлагательств». Продавец сочувственно и понимающе кивнул.

Пятница, 30 августа

В 11.00 я и Фрайман встретились с Абелем в Бруклине. Нам снова выделили для встречи более комфортабельное помещение в здании окружного суда – один из пустовавших залов заседаний. Я представил Фраймана Абелю и бегло описал его прежнюю профессиональную биографию. Абель принял его без каких-либо комментариев.

Я предложил провести детальный разбор дела, включая информацию, которую Рудольф мог дать о своем предателе Хейханене. Мне не терпелось встретиться с Хейханеном и, если будет возможность, задать ему ряд вопросов и даже снять досудебные показания. Но для начала, разумеется, мне следовало узнать подробнее его историю. Затем нам предстояло найти либо его самого, либо людей, хорошо его знавших. Если верить газетам, «федеральные власти поместили его в надежное укрытие». Абель, как казалось, более чем охотно пошел на разговор о человеке, который поставил крест на его карьере и стал причиной заключения в тюрьму с угрозой смертной казни.

Он сообщил, что Хейханен жил в США под именем Юджина Николи Маки и принадлежал к «низменным натурам». Ввязался в несколько пьяных драк, привлекших к нему внимание полиции. Кроме того, прошлой осенью он попал в автомобильную аварию в Ньюарке, штат Нью-Джерси, после чего с трудом прошел проверку на алкоголь. Насколько я понял, часть этой информации была получена от самого Хейханена, а что-то – из других источников.

Абель рассказал, что Маки временами жил в нижней части Бей-Риджа в Бруклине, в районе, носившем неофициальное название «финский квартал». Шпионскую «легенду» Хейханен построил на своем мнимом прошлом в Финляндии. Его подложные паспортные данные указывали, что он родился в Энавилле, Айдахо, но большую часть молодости провел в Финляндии. Реальный Маки, как объяснил Абель, являлся урожденным американцем, которого родители взяли с собой в поездку на историческую родину в 1938 году незадолго до начала советско-финской войны, в ходе которой вся семья погибла.

Я хорошо знал район Бей-Риджа. Значительная часть его заселена выходцами из Скандинавии, которые имеют там свою общину: церкви, песенные клубы, организации для совместного отдыха и проведения парадов, газеты и рестораны. Как правило, это очень законопослушные люди, среди которых у меня образовался обширный круг знакомых.

С презрительным выражением на лице Абель рассказывал, как Хейханен стал уделять значительную часть своего времени в США молодой скандинавской блондинке примерно двадцати пяти лет, которую вынужден был признать «довольно-таки привлекательной». Между тем в России Хейханен оставил жену и маленького сына, к которому, о чем не раз говорил Абелю, «был очень привязан».

Абель жаловался, что Хейханен вел в Нью-Йорке недостаточно активный образ жизни и изоляция пагубно сказывалась на уровне его знания английского языка.

– Я неоднократно советовал ему проводить как можно больше времени с американцами, – сказал он, – потому что хотел, чтобы его акцент не привлекал к себе излишнего внимания. Мне постоянно приходилось твердить ему об этом, потому что его речь отличалась заметной неправильностью.

Абель рассказал, что с декабря (1956 года) Хейханен-Маки стал якобы замечать за собой слежку, занервничал, весь издергался. Однако когда Абель встретился с ним в следующий раз – в начале этого года, – он уже казался вполне уверенным в себе. Абель задним числом понял, что в декабре Хейханена без шума взяли в оборот агенты ФБР и его следующие встречи с Абелем проходили по указке федеральных властей.

В апреле этого (1957) года Абель встретился с Хейханеном в последний раз и приказал ему бежать из страны. Он вручил ему двести долларов и фальшивое свидетельство о рождении. Абель полагал, что если к тому моменту Хейханен уже сдал его ФБР, то нельзя было исключить возможности фиксации той встречи на фотографии и магнитофонную запись. Когда Абель говорил об этом, мне вспомнились слова прокурора Томпкинса о простоте дела и об отсутствии необходимости в магнитофонных записях или других сомнительных уликах. Возможно, Томпкинс был прав.

Далее мне понадобились заверенные под присягой письменные показания Абеля с полным описанием обстоятельств его ареста. В газетах содержались лишь фрагменты этого эпизода, которыми пожелало поделиться с прессой правительство. Там говорилось, что его задержали в нью-йоркском отеле, доставили в лагерь временного содержания нелегальных иммигрантов в Техасе, а потом на основе полученных там данных перевели в Бруклин, предъявив обвинение в шпионаже.

По мере того как полковник описывал историю своего задержания, до меня впервые дошло, насколько фантастически эта история выглядела. После ареста в отеле «Латам» в целях депортации по ордеру, выписанному службой иммиграции и натурализации США (СИН), о чем не обязательно было сообщать публично, Абель и все его имущество исчезли на пять дней. Его тайно (хотя и официально) переправили самолетом в Техас, где держали в одиночной камере, пока он подвергался допросам сотрудниками ФБР и СИН США. Он сам и его вещи пропали с Манхэттена, словно испарились с лица земли. Публичной огласке не были преданы ни его арест, ни перевод за две тысячи миль в Техас, ни содержание в качестве заключенного, подозреваемого в преступлении, караемом смертной казнью. А поскольку его права как обвиненного по статье уголовного кодекса ничем не отличались от прав любого американского гражданина, во всем этом виделось нечто фундаментально неправильное.

Вот как описывались обстоятельства в черновом варианте письменных показаний:

«11 мая 1957 года я зарегистрировался под именем Мартина Коллинза в отеле «Латам» по адресу: Нью-Йорк, Манхэттен, Восточная Двадцать восьмая улица, дом 4. Мною был снят номер 839 за 29 долларов в неделю с внесением оплаты каждую субботу».

Когда разнеслась новость об аресте Абеля, репортеры взяли интервью у менеджера отеля «Латам». Он описал Мартина Коллинза как «спокойного, никому не причинявшего беспокойства постояльца, который редко прибегал к дополнительным услугам служащих гостиницы». По принятым в отелях стандартам Коллинз оказался хорошим клиентом, поскольку платил вовремя, не предъявлял повышенных требований и «за ним не замечалось приглашения к себе в номер гостей». Более того, его присутствие в отеле зачастую вообще едва ли было заметно. В этом, разумеется, заключалась сильная сторона личности Рудольфа: он всегда умел оставаться лишь неприметным лицом в толпе, именем в книге регистрации, одним из тех многочисленных людей, которые живут, ни на что не жалуясь, незаметно и почти анонимно.

«Номер 839 находился на восьмом этаже отеля, и к нему примыкала небольшая ванная. Сама комната имела примерно десять футов в ширину и тринадцать в длину. Мебель состояла из двуспальной кровати, низкого комода, небольшого письменного стола, двух стульев и раскладной подставки под чемодан. Стенной шкаф для одежды, снабженный дверью, вдавался внутрь помещения».

В номере стояла также маленькая прикроватная тумбочка, на которой, по описанию агентов ФБР, располагался коротковолновый приемник «Холликрафтер». Антенна тянулась по стене, пересекала потолок, достигала ванной, где ее конец свешивался из окна.

«Примерно в 7.30 утра в пятницу 21 июня меня разбудил стук в дверь. Поскольку ночь выдалась жаркой, я спал обнаженным и лежал поверх простыней. Не успев ничего на себя надеть, я на несколько дюймов приоткрыл дверь, чтобы посмотреть, кто пришел. Трое мужчин тут же вломились в номер. Они заявили, что являются агентами ФБР, и показали удостоверения, вставленные в бумажники. Как я предположил, они были вооружены, хотя не припоминаю, чтобы при мне демонстрировалось какое-либо оружие. Они приказали мне сесть на кровать. Все еще не одетый, я подчинился и сел.

В течение следующих пяти минут эти трое мужчин, представившиеся как Фелан, Гэмбер и Бласко, пытались разговаривать со мной. Они заявили: «Нам все о вас известно», – сказали, что следили за мной и выявили всех моих «агентов». Меня они призывали к «сотрудничеству». Я в ответ высказал полное недоумение. У меня было право хранить молчание, я воспользовался им. Через какое-то время мне разрешили надеть хотя бы трусы, как я и поступил.

На протяжении всей беседы они называли меня полковником, хотя я никогда не носил ни этого, ни другого воинского звания в Соединенных Штатах».

По словам Абеля, именно обращение как к полковнику подсказало, кто выдал его, поскольку Хейханен был единственным человеком в США, знавшим его звание в структуре советской разведывательной службы.

Затем агенты ФБР сказали Абелю: «Полковник, мы располагаем информацией о вашей шпионской деятельности и предлагаем вам сотрудничать с нами. Если вы не дадите согласия на сотрудничество, вас арестуют, прежде чем вы покинете эту комнату». В случае согласия сотрудничать один из присутствовавших в номере агентов должен был «незамедлительно позвонить своему непосредственному начальнику в нью-йоркском отделении ФБР, чтобы доложить о степени готовности к совместной работе, продемонстрированной Коллинзом». Когда же Абель высказал отказ, они вызвали троих офицеров иммиграционной службы, дожидавшихся в коридоре за дверью.

«К этому моменту, – писал Абель, – в моем номере стало совсем тесно. Офицеры службы иммиграции приступили к обыску помещения. По моему предположению, они имели на это законные полномочия. Обыск в основном проводили сотрудники иммиграционных властей, но на всем его протяжении в комнате продолжали находиться агенты ФБР. Они обшарили одежду, которую я надевал накануне. Ее свалили кучей на комод. Ими был открыт стенной шкаф, обыскана висевшая там одежда, вынут мой чемодан, и его содержимое выложено на постель. Все принадлежавшие мне вещи были сняты со своих мест, досмотрены, а потом упакованы в мои чемоданы».

Его гардероб состоял из не новых, но вполне приличных предметов одежды, неброских, но купленных в магазинах, торговавших качественным товаром. В том и состояла его гениальная способность к маскировке: посторонние видели перед собой достойно одетого, но совершенно не запоминавшегося человека. Точно так же отнюдь не скупость руководила им при выборе небольшого и скромного отеля. Он отнюдь не испытывал нужды в деньгах. Офицеры иммиграционной службы убедились в этом тем же утром, когда обнаружили в номере 839 более шести с половиной тысяч долларов наличными. Завернутыми в коричневую бумагу внутри чемодана на молнии лежали четыре тысячи в купюрах по двадцать долларов. Отдельно хранились еще две с половиной тысячи в банкнотах достоинством пятьдесят и двадцать долларов, чековая книжка с балансом тысяча триста восемьдесят шесть долларов и двадцать два цента на счету в сберегательном банке «Ист ривер». Кроме того, имелся ключ от депозитной ячейки, из которой позже изъяли пятнадцать тысяч долларов наличными.

Наряду с деньгами правительственные агенты обнаружили свидетельство о рождении на имя Эмиля Роберта Голдфуса, где указывалось, что он родился 2 августа 1902 года, и еще одно – на Мартина Коллинза, родившегося 2 июля 1897 года. (Проверив записи в архиве городского управления здравоохранения Нью-Йорка, сотрудники ФБР установили, что Эмиль Роберт Голдфус был белым ребенком мужского пола, проживавшим по адресу: Восточная Восемьдесят седьмая улица, дом 120, который умер 9 октября 1903 года в возрасте двух месяцев и семи дней.) Помимо прочих предметов в номере присутствовали две фотографии с надписью «Ширли и Моррис» на обороте одной из них.

Во время последовавших предварительных слушаний по делу один из участвовавших в аресте офицеров иммиграционной службы показал: «Когда мы обыскивали личные вещи нелегального иммигранта, нам попался на глаза счет из магазина, выписанный на фамилию Голдфус, и мы спросили, кто это.

– Это я, – ответил Коллинз.

«После того как он полностью оделся, – дал показания под присягой офицер СИН США Фарли, – я начал укладывать его вещи в его же чемоданы. Однако подозреваемый высказал недовольство тем, как я обращался с принадлежавшим ему имуществом, и попросил разрешения самому все упаковать. Мы дали необходимое разрешение, и он принялся укладывать каждый предмет чрезвычайно бережно, причем как одежду, так и другие свои пожитки. В процессе упаковки чемоданов он иногда брал некоторые предметы, лежавшие в разных местах комнаты, и выбрасывал их в корзину для мусора. К тому времени, когда он закончил укладываться, корзина оказалась наполовину заполнена выброшенными им вещами».