Текст книги "Незнакомцы на мосту"

Я не стал оспаривать просьбу обвинения о том, чтобы фамилия и адрес одного из свидетелей (скорее всего, Хейханена) не читались в переданном нам списке. Но получил отказ на свой запрос выдать мне хотя бы фотографию этого «тайного» свидетеля. Представители государства заявили, что организуют для меня встречу с ним, но не могут дать фотоснимок. Напрасно я прибегал к аргументу, что, если свидетель работал в органах советской разведки, русские, безусловно, располагали его фото в личном деле. Так чем могла ему повредить передача его фотографии нам в целях расследования? Но все оказалось напрасно.

По окончании дебатов я коротко успел переговорить с Абелем в помещении для арестантов, спросив его мнение о последнем варианте моих письменных показаний по поводу ареста и изъятия имущества. Он сказал, что они составлены превосходно, и раскритиковал один только заключительный абзац, который заканчивался словами:

«Если Свободный мир перестанет быть верен своему моральному кодексу, то на планете больше не останется общества, которое сможет служить образцом для всех».

– Слишком эмоционально, – заметил он и в своей типичной манере преподавателя добавил: – Не думаю, что столь эмоциональный лозунг имеет прямое отношение к разбираемым юридическим проблемам.

– Рудольф, – сказал я, – вам очень повезло, что вы не практикуете юриспруденцию в Соединенных Штатах. Если ваши представления о том, как представить свою точку зрения с наибольшей эффективностью, именно таковы, вы бы и доллара не заработали.

Мое замечание от души позабавило его.

Однако уже несколько минут спустя в моем разговоре с прокурором Томпкинсом не было совершенно ничего забавного. Он остановил меня по другую сторону двери зала суда, чтобы сообщить о «новой линии мышления», возобладавшей в министерстве юстиции по поводу возможной меры наказания, которую следует требовать обвинению. Он объяснил мне разделение во мнениях по этому вопросу. Одна из групп считала, что в интересах правительства будет пожизненное заключение для Абеля в надежде на его возможное согласие сотрудничать в будущем. Но другая группа настоятельно рекомендовала властям требовать смертной казни. Не только как грозного предостережения для других советских агентов, но в расчете на то, что Абель может «сломаться» от стресса, когда представит себе электрический стул. Все, кто рассматривал имеющиеся улики, сказал он, предсказывали быстрое вынесение обвинительного приговора.

Я сообщил Томпкинсу, что в данный момент мы полностью сосредоточены на плане защиты Абеля, и если наши усилия увенчаются успехом, любая мера наказания, которую они обсуждают для него, может уйти в область чисто академических споров. Но при этом я добавил, что даже в случае вынесения Абелю приговора решение о мере наказания не должно приниматься исключительно на уровне министерства юстиции. По моему мнению, об этом следовало проконсультироваться с Государственным департаментом и с Центральным разведывательным управлением, нашей службой разведки за рубежом.

– Вполне вероятно, – сказал я, – что наказание, которому мы подвергнем Абеля, повлияет на то, как русские станут обращаться с некоторыми из наших людей. Вам следует установить, не арестовали ли они кого-то из агентов американской секретной службы.

Я также выразил надежду, что все федеральные ведомства станут взаимодействовать между собой более согласованно, чем они делали это во время моей службы на правительство в Вашингтоне в годы Второй мировой войны.

– Аминь, – подытожил Томпкинс.

Четверг, 19 сентября

Разумеется, обвинение приложило все усилия, привело все возможные аргументы против нашего иска по поводу ареста и захвата имущества. Прежде всего, как они утверждали, иск нам следовало подавать в Бруклине, а не на Манхэттене, и требовали, чтобы Южный окружной суд отклонил его. Томпкинс настаивал, что данный вопрос являлся частью дела, подлежавшей рассмотрению во время процесса в Бруклине. О письменных показаниях он отозвался так:

– Их рассмотрение в рамках общего судопроизводства приведет к более упорядоченной организации дела и поможет избежать повторного рассмотрения одного и того же вопроса во время суда в Бруклине.

Судья Манхэттена принял решение в пользу правительства, и наш иск был передан в Бруклинский окружной суд, где мы теряли всякую возможность незамедлительной апелляции в случае неблагоприятного для нас вердикта и вынужденно продолжали бы участие в процессе, несмотря на него.

Утром бруклинские (католические) адвокаты провели так называемую красную мессу в ознаменование начала нового юридического года. В церковной службе, проводившейся ежегодно в соборе Святого Борромео на Бруклинских холмах, принимали участие множество адвокатов других вероисповеданий, а не только те, кто придерживался одной со мной веры. Собрались почти все юристы нашего округа и вместе с членами ассоциации адвокатов вознесли совместную молитву о том, чтобы в наступавшем году во всех рассматриваемых делах торжествовала справедливость.

Я прибыл пораньше и некоторое время стоял перед входом с собор. Было приятно услышать, что среди моих друзей, высказывавшихся о деле Абеля, некоторые особо подчеркнули свое профессиональное удовлетворение тем, что защита «приняла все необходимые меры».

Отставной член Верховного суда США Питер П. Смит, истинный джентльмен, которому уже перевалило за восемьдесят, сказал, что тщательно изучил газетные сообщения о нашем иске по поводу незаконности ареста и обыска. По его мнению, мы должны были набрать на этом очки в свою пользу. Он также убеждал меня не обращать внимания на все неприятные инциденты, поскольку многие «в целом интеллигентные люди» становились исключительно враждебны к юристам, выступавшим защитниками непопулярных в народе личностей. По его словам, он прекрасно понимал, через что я сейчас, должно быть, проходил, поскольку сам много лет назад по назначению суда вынужденно стал адвокатом ненавидимого всеми преступника, разбор дела которого получил широкое освещение в прессе.

Он рассказывал:

– Это был известный «медвежатник», специалист по взлому сейфов. В точности как делаете сейчас вы, я подал прошение об удалении из дела многих важных улик обвинения. И выиграл иск. Им пришлось воздержаться от демонстрации в суде огромного количества документальных доказательств, и мой подзащитный не был осужден. Что же произошло потом? Я тогда еще числился младшим членом совета попечителей сберегательного банка «Бей-Ридж». Так вот, многие старшие члены совета еще долго не разговаривали со мной. Они посчитали мои действия издевательством над правосудием, а двое так никогда и не избавились от неприязни ко мне.

Я отвечал судье Смиту, что моим единственным опасением была вероятность слишком сильно прикусить себе язык, чтобы не терять контроля над собой и не отвечать на оскорбления.

Вторая половина дня и вечер ушли на изучение документов и составление меморандумов по поводу двух отдельных вопросов, обсуждение которых предстояло в понедельник: 1) должен ли наш иск остаться на рассмотрении суда Южного округа; 2) действительно ли власти нарушили конституционные права Абеля.

Пятница, 20 сентября

Я провел с полковником почти два часа, обозревая множество различных аспектов дела. Мною также был предъявлен ему список моих расходов, оплаченных из собственных средств, которые он одобрил при внимательном изучении. Затем Абель подписал обращение к судье Абруццо с просьбой компенсировать мои расходы из его конфискованных денежных фондов.

Он заявил, что не желает экономить на необходимых судебных издержках, но ему в то же время хотелось бы оставить себе известную сумму на случай, если его приговорят «к тюремному заключению сроком от десяти до пятнадцати лет». Я кивнул и промолчал. А что я мог ему сказать, принимая во внимание содержание моего последнего разговора с Томпкинсом?

Он спросил, сможет ли зарабатывать, находясь в тюрьме, и я заверил его, что наша система наказаний предусматривает возможность зарабатывать достаточные суммы, которые покрывают личные нужды заключенного.

Затем он сообщил о мнении, высказанном некоторыми его товарищами в тюрьме предварительного заключения, которые считали, что его обменяют на какого-нибудь американского агента, пойманного в России. Но при этом сам же и помотал головой.

– Не думаю, что такое возможно, – сказал он, – поскольку не слышал, чтобы наши контрразведчики сумели арестовать кого-либо с вашей стороны, чей ранг равнялся бы моему.

Когда я поднялся, чтобы уйти, в комнату зашел дружелюбный, хотя и весьма строгий в профессиональных делах, старший надзиратель Алекс Крински. Абель, как показалось, состоял с ним в добрых отношениях и сразу же попросил доставить ему еще книг.

– Для меня жизнь в тюремной камере невыносимо скучна, Алекс.

Надзиратель отвечал, что готов войти в его положение, и обещал подобрать дополнительную литературу. В присутствии надзирателя я рассказал Абелю о книге, которая могла заинтересовать его, – «Лабиринте» Вальтера Шелленберга, человека, близкого к Гитлеру, повествовавшего о работе немецкой контрразведки в военное время.

– Шелленберг пишет, – добавил я, – что однажды во время войны немцы захватили более пятидесяти радиопередатчиков, которыми пользовались русские агенты, а потом воспользовались ими, чтобы скармливать дезинформацию русским.

Крински громко рассмеялся, но Абель вдруг резко спросил:

– А он не пишет, сколько таких же передатчиков захватили мы и использовали в тех же целях?

Ходили слухи, что войну Абель провел агентом в фашистском тылу.

Когда Абеля вернули в камеру, я спросил Крински, оказавшегося действительно по-дружески настроенным, могу ли передать Абелю экземпляр книги Шелленберга. Крински замялся, а потом сказал, что, судя по всему, текст был посвящен шпионажу, а правила тюремных властей США запрещали заключенным читать что-либо, способное подвигнуть их вернуться к той преступной деятельности, за которую они и понесли наказание.

Теперь настала моя очередь рассмеяться.

– Офицер советской военной разведки с тридцатилетним стажем, – отметил я, – едва ли настолько впечатлителен, что его «собьет с пути истинного» любая прочитанная им книга. К тому же шансы на оправдание Абеля фактически равнялись нулю.

Мне удалось убедить главу надзирателей в своей правоте. Крински лишь объяснил, что книга должна прибыть в тюрьму прежде никем не прочитанной и напрямую от издателя. А потом с неподдельным любопытством спросил, неужели меня никогда не преследовали угрызения совести, что я стал защитником Абеля. Он честно сказал:

– Лично я не сумел бы решиться ни на что подобное вашей миссии.

– По всей видимости, мы очень разные люди, – отвечал я, – а моя совесть чиста, как никогда прежде. – Он только пожал плечами.

Когда я вернулся в офис, мне передали сообщение Дебевойса о том, что представитель властей ранее в этот день принес нам список своих свидетелей. В нем значились шестьдесят девять фамилий, тридцать две из которых принадлежали агентам по особо важным делам ФБР. Числились там также Хейханен и сержант армии США Рой А. Родес.

Суббота, 21 сентября

Защита целый день трудилась не покладая рук. Я составил черновик нового дополнительного варианта письменных показаний на тему законности проведения обыска и изъятия имущества. Мною был обнаружен факт, который мог значительно усилить отстаиваемый нами тезис, что помимо действий, произведенных строго в рамках закона для правоохранительных органов, ФБР осуществило также тайные обыски в контрразведывательных целях, а обнаруженные в ходе подобных обысков улики считались непригодными для предъявления в суде. Признание со стороны ФБР подобных «секретных» обысков подтвердило бы нашу позицию о нарушении в данном случае конституции США.

Я наткнулся на эту поистине золотую жилу накануне вечером, когда внимательно перечитал снискавшую огромную читательскую популярность «Историю ФБР», написанную Доном Уайтхедом. Одно из примечаний в книге поясняло, что помимо расследований в целях получения «юридических улик, допустимых для демонстрации в суде», ФБР также регулярно проводило так называемые «тайные» операции в чисто разведывательных целях. Такая практика, говорилось в книге, применялась, например, если возникала необходимость получить негласный доступ к документам лица, подозреваемого в шпионаже. Поскольку точность изложенных в книге фактов подтверждалась в предисловии лично директором ФБР Дж. Эдгаром Гувером, подобные заявления не могли восприниматься иначе как правдивые.

В тот же день газета «Дейли ньюс» опубликовала материал о юном продавце газет из Бруклина, который случайно нашел полый «никель», содержавший микрофильм с зашифрованным сообщением. Предполагалось, что именно это дало в руки ФБР первую ниточку «к раскрытию шпионской сети, созданной, как теперь предполагалось, Рудольфом Ивановичем Абелем». Но тому мальчишке уже исполнилось семнадцать, а монету он нашел четырьмя годами ранее, и, как излагалось в газете, ее обнаружение сохраняли в строгом секрете, пока «местные и федеральные власти сплетали свою цепкую паутину вокруг Абеля». Юный продавец газет должен был выступить свидетелем обвинения. Я сделал себе пометку, чтобы расспросить об этом Абеля, но, как мне показалось, обвинение пыталось использовать «сотканную паутину» в целях дополнительной саморекламы.

Воскресенье, 22 сентября

Утро и часть послеобеденного времени я провел за подготовкой к завтрашним дебатам в суде Южного округа. Работал я дома и выходил из библиотеки лишь для того, чтобы поесть и проверить, сделали ли младшие дети школьные домашние задания. Как всегда, терпеливая Мэри не допускала ко мне случайных посетителей и даже вполне благонамеренных друзей, приезжавших, чтобы отговорить меня от участия в деле «ради моего же блага».

Понедельник, 23 сентября

Утром нам пришлось отстаивать правомерность своих действий перед окружным судьей на Манхэттене Сильвестром Дж. Райаном, главным судьей округа. Когда мы закончили выступление, он великодушно отметил огромный объем работы и юридических изысканий, проделанных нами за столь короткий промежуток времени, который был нам отведен. Меня же этот комплимент предельно встревожил. Если судья начинает хвалить твою работу, обычно это означает, что ты проиграл.

Отдав распоряжение, чтобы дополнительный меморандум по чисто техническим вопросам применения законодательства был ему вручен к четвергу, судья Райан отложил вынесение решения по обоим пунктам.

Следуя моему предложению, представители обвинения и защиты встретились в 15.30 в личном кабинете судьи Байерса, чтобы в неформальной обстановке обсудить будущее развитие дела. Излагая нашу позицию, мы объяснили судье, что работаем буквально день и ночь, но в самом лучшем случае нам необходимо время до 1 ноября, чтобы подготовиться к защите должным образом. В соответствии с обещанием, данным ранее прокурором Муром, обвинение не возражало против такой отсрочки.

Однако здесь сказал свое веское слово судья Байерс, заявивший, что не потерпит столь длительного отлагательства, и доверительно сообщивший ожидаемую им самим дату начала процесса – 30 сентября, то есть всего через неделю.

– Понимая немалые сложности, с которыми столкнулась защита, – сказал он, – могу заверить вас в своей способности завершить все необходимые для вас дополнительные процедуры в кратчайшие сроки.

Затем, впав в нравоучительное настроение, он откровенно и подчеркнуто изложил свои взгляды на последние тенденции в решениях Верховного суда относительно как коммунистов, так и обычных преступников, отметив, что, по его мнению, они делают «осуществление правосудия почти невозможным».

Мы покинули его кабинет в весьма удрученном настроении. Я же упрямо продолжал верить, что, несмотря на ультраконсервативные личные убеждения судьи, он сумеет обеспечить справедливое рассмотрение всех наших аргументов.

Четверг, 24 сентября

Мои помощники позвонили рано утром, возмущенные так, как способны возмущаться только очень молодые юристы. После вчерашней встречи в офисе судьи Байерса они пребывали в твердой уверенности, что он заставит нас начать слушания в понедельник, и нам следовало сделать все возможное для отмены подобного решения. Они считали принуждение нас к исполнению обязанностей адвокатов до того, как мы окажемся полностью готовы, типичным прецедентом «обратимой ошибки»[11]11
  Обратимая ошибка – на юридическом языке, принятом в США, так называется ошибка, дающая основание для отмены уже принятого решения.


[Закрыть], позволяющей апелляционному суду отдать распоряжение о повторном рассмотрении дела. Никого из нас подобный оборот событий не устраивал.

Я предложил излить душу перед судьей Абруццо, который назначил меня защитником и повесил этот мельничный жернов на наши шеи. Причем судья неоднократно повторял приглашение обращаться к нему лично, если у нас возникнет необходимость посоветоваться.

В 14.30 мы уже сидели перед судьей Абруццо и объясняли ему свои сложности. «По нашему мнению, – заявили мы, – принуждение нас к слушаниям сейчас станет со стороны суда актом чистейшего произвола. Его с большой долей вероятности можно будет рассматривать как нарушение установленной процессуальной процедуры, а значит, «обратимой ошибкой». Если честно, то и одного суда окажется для всех участников более чем достаточно. Повторное разбирательство совершенно ни к чему».

Судья Абруццо высказал нам свое понимание и сочувствие, но пояснил, что у властей существует очень веская причина провести суд как можно раньше. Если мы позволим им выбрать хотя бы состав жюри присяжных, был уверен он, суд даст нам затем любую отсрочку в разумных пределах. Но Абруццо тут же добавил, немного подумав, что не имеет права разглашать причину, заставлявшую обвинение стремиться к спешному началу процесса. (Лишь месяцы спустя мы обо всем узнали. Хейханен снова запил и пытался взять назад свое обещание выступить в суде против Абеля. А без его показаний у правительства не оставалось по-настоящему весомых доказательств вины подсудимого.)

– Если мы позволим выбрать жюри, – возразил я, – то защита окажется в крайне невыгодном положении. Как только жюри присяжных избрано, суд считается начатым. Его будет окружать громкая шумиха в прессе, а отдельные присяжные сами станут объектами пристального внимания журналистов и широкой публики. Вы не можете избрать присяжных, а потом позволить им месяцами свободно разгуливать по Бруклину.

Абруццо обещал обсудить вопрос с судьей Байерсом.

Среда, 25 сентября

Сегодня защита наняла частного детектива и пустила его по следу Рейно Хейханена, известного также как Юджин Маки. Я сам встретился с этим сыщиком, и мы с ним обсудили аспекты дела, которые требовали особо тщательного расследования с его стороны. Я подчеркнул наш глубочайший интерес к личности Хейханена, его пестрой карьере, грязному прошлому и к его подруге, которая была столь же горькой пьяницей, как и он сам. Основываясь на сказанном мне Абелем, я предложил частному детективу начать поиски с Ньюарка.

– Все, что вам нужно сделать для начала, – сказал я, – это разыскать бар с польским аккордеонистом.

Я также уведомил сыщика, что мы надеемся получить разрешение встретиться с Хейханеном до конца недели, и тогда передадим в его распоряжение либо набросок внешности этого человека, либо профессионально выполненный портрет. А пока ему придется довольствоваться словесным описанием и фактами из прошлого Хейханена, которыми нас снабдил полковник Абель.

Расставшись с сыщиком, я вернулся к борьбе с текстом аффидевита, где излагались подробности уже проделанной нами работы и перечислялось то, что нам еще только предстояло сделать. Перечень намеченных действий, как мы надеялись, должен был убедить любой суд перенести начало слушаний на 1 ноября. Причем мы знали, что подобный документ приведет в крайнее раздражение судью Байерса, но пришли к единому мнению, что в интересах Абеля должны сделать подобное письменное заявление. Только таким путем мы могли занести его в официальные судебные протоколы.

В тот же день русские объявили, что захватили резидента американской разведки, который, по их словам, «прошел обучение в специальном разведывательном центре на территории фермы поблизости от Вашингтона». Московский корреспондент «Нью-Йорк таймс» сообщал, что американца арестовали в Латвии вместе с его помощником-латышом. Советский Комитет государственной безопасности распространил информацию, что американский агент имел при себе полный шпионский набор: огнестрельное оружие, радиопередатчик, крупную сумму советских денег и штампы для изготовления фальшивых удостоверений личности.

Мне трудно было избавиться от ощущения, что подобная публикация в контролируемой государством советской прессе неким образом должна иметь отношение к делу моего клиента.

Четверг, 26 сентября

Судья Байерс вынес решение начать суд над Абелем в следующий четверг. Он выслушал наши аргументы в ходе открытого заседания, но объявил наш запрос по поводу 1 ноября «безосновательным». В своей излюбленной издевательской манере он сказал:

– Я, наоборот, посчитал, что защита настаивала на как можно более раннем начале процесса. А потому мы уже созвали всех кандидатов в будущее жюри присяжных…

Когда же я напомнил ему, что наш иск об изъятии некоторых улик до сих пор находится на рассмотрении судьи Райана, а потому мы не имеем никакой возможности начать участие в суде на будущей неделе, Томпкинс сообщил, что Райан обещал вынести решение уже завтра. Байерс же вообще отмахнулся от всего вопроса о незаконности ареста и обыска как от мелочи, с которой «он разделается в два счета».

Абеля привезли на заседание из тюрьмы временного содержания, и, как отметили репортеры, он выслушал аргументы сторон с живым интересом. Он, несомненно, был хорошим слушателем. Можно было даже предположить, что на этом таланте он и сделал себе карьеру.

После сессии в зале суда мы встретились и вместе проанализировали письменные показания, подготовленные властями на нашу жалобу по поводу проведения ареста и обыска. Абель читал текст без комментариев, пока не дошел до утверждения: «Подателю петиции во время ареста было в устной форме высказано, что он имеет право на адвоката». Приложив палец к строчке, Абель сказал:

– Это неправда. Ничего подобного мне не говорили.

Кроме того, я дал ему ознакомиться со списком свидетелей обвинения, и он объяснил, что Арлин Браун – фамилия для нас новая – была замужней сестрой сержанта Роя Родеса. Этой женщине Хейханен звонил, находясь в Колорадо.

– ФБР все известно о Родесе, – сказал Абель. – Один из их агентов сообщил мне об этом во время допросов в Техасе. По его словам, Родес во всем признался. Он хотел произвести на меня этим впечатление.

– И ему удалось?

– А это имеет значение? – спросил он.

Затем мы обратились к личности Хейханена. Абель высказал пожелание, чтобы во время перекрестного допроса «крысы» (а он возлагал на него большие надежды) я сделал особый упор на факторы, приведшие Хейханена к измене: его пьянство, его блондинку, его неосторожность с деньгами и склонность влезать в долги. А потом поведал мне занятную историю, показывавшую, что деньги у Хейханена в карманах не задерживались.

Он рассказал, что в июле 1955 года отправился в «длительную командировку» (вероятно, в отпуск на родину) и оставил Хейханену пять тысяч долларов наличными. Деньги, как он объяснил, предназначались на особые расходы, но не стал вдаваться в подробности, на какие именно. Когда он вернулся, Хейханен сказал, что все выполнил, но это оказалось ложью.

– По всей вероятности, – считал Абель, – эти средства Хейханен присвоил.

Я расспросил Абеля об истории с «Дейли ньюс» и монете с микропленкой. Он сказал, что сам не помнил о потере подобного «никеля». К этому времени я достаточно хорошо узнал Абеля и понимал, что если бы он сам потерял полую монету с микрофильмом, то не забыл бы о такой оплошности.

Я не поделился с ним своими мыслями, но при появлении истории в печати мы не без оснований подозревали, что власти намеренно слили информацию в газету с ежедневным тиражом в около двух с половиной миллионов экземпляров в попытке найти дополнительных свидетелей, которые помогли бы связать полую монету и микропленку с Абелем и с Хейханеном. Однако Томпкинс не только отрицал это, но и заявил, что считал утечку делом наших рук.

Как бы то ни было, Абель ничего не знал о полой монете и не думал, что в шифровке на микропленке использовался его код. Как он объяснил, каждый агент имел индивидуальный шифр, ключ к которому мог находиться только в Москве.

Теперь, как мне показалось, настало время рассказать моему столь уверенному в себе клиенту, насколько твердо прокуроры считали, что ему вынесут обвинительный приговор. Этим утром один из членов их команды доверительно сообщил нам о «новом важном повороте событий» и с многозначительным видом добавил, что им, вероятно, и не понадобятся все те улики, которые мы объявляли захваченными незаконно.

Я передал Абелю его слова с объяснением всей серьезности их наиболее вероятного смысла.

– Мне представляется возможным, – сказал я, – что у них появился новый, не известный нам пока свидетель, который подтвердит показания Хейханена. Некто, чьи показания будет трудно поставить под сомнение в ходе перекрестного допроса. Был ли еще кто-либо, возможно, некий американец, знавший об истинном характере вашей работы в США? – спросил я.

Я задавал ему подобные вопросы и прежде, а он неизменно с бесшабашной легкостью попросту отмахивался от них. Но теперь оказался по-настоящему встревожен. Он побледнел, у него задрожала рука. Ему пришлось положить сигарету, потому что она слишком очевидно выдавала его нервное напряжение.

– Вы должны обо всем рассказать мне, – настаивал я. – Это в ваших интересах. Только так мы сможем обеспечить вам наиболее эффективную защиту.

Он сделал вид, что глубоко задумался, но я догадывался: на самом деле он не напрягает память, а всего лишь решает, как много может рассказать мне об определенной персоне.

Наконец он произнес:

– Как я полагаю, есть только один человек, которого они могли попытаться вовлечь в дело. Его зовут Алекс Уинстон.

Как он объяснил, молодой человек по имени Алекс Уинстон был псевдоинтеллектуалом, который вроде бы писал диплом на последнем курсе университета Нью-Йорка. Абель описал его как отпрыска богатого текстильного промышленника, восставшего против своих родителей и их буржуазного образа жизни, который он считал упадничеством. Тем не менее, насколько я понял, он продолжал без стеснения жить за их счет.

По словам Абеля, они с Уинстоном однажды встретились в Центральном парке, куда оба пришли поработать над эскизами пейзажей. Их объединяли общие интересы к искусству, музыке, изысканной кухне, и они быстро подружились. Стали вместе посещать концерты, кинотеатры, музеи и рестораны. С девушкой Уинстона они часто втроем ужинали в апартаментах молодого человека в центральной части города, когда Абель сам отвечал за выбор вин и готовил блюда для истинных гурманов.

Полковник признался, что однажды предпринял попытку привлечь юного критика капитализма к сотрудничеству, подав это под лозунгом «Пусть все нации на нашей планете делятся между собой информацией!», но Уинстон так и не дал ему определенного ответа. Однако, как показалось, его первая реакция выглядела негативной. Если верить Абелю, больше он к подобной теме не возвращался и никогда не делился с Уинстоном собственной истинной ролью в процессе «распространения информации». Тем не менее он продолжал доверять Уинстону и даже воспользовался однажды его банковской ячейкой для хранения пятнадцати тысяч долларов наличными.

Вся жизнь полковника, все его существование было построено на твердом, как камень, основании из самодисциплины и самопожертвования. Но подобная жизнь настолько отчаянно одинока, что человек невольно шел на компромиссы, позволяя себе опасную роскошь заводить немногих, тщательно подобранных друзей. В случае с Абелем они относились примерно к одному типу: это были молодые люди, художники, и всех их объединяла еще одна общая черта. Они не обладали особой искушенностью в вопросах практической политики и международных отношений. Уинстон и еще двое молодых живописцев – Берт Сильверман и Дэйв Ливайн – идеально отвечали запросам Абеля. А сам Абель являл собой тип хорошего старого друга: добрый, внимательный и надежный. Я лично убедился в этом вскоре после того, как стал его адвокатом.

После своего ареста Абель написал Ливайну письмо из Техаса, приложив доверенность на распоряжение своей собственностью в Бруклине. Копия была затем включена в число судебных документов. В письме говорилось:

«Я пишу тебе в надежде, что ты найдешь способ помочь мне избавиться от оставшегося у меня имущества. У меня нет каких-то особых пожеланий. Просто просмотри мои картины и сохрани наиболее достойные из них до того (маловероятного) времени, когда я смогу вновь вернуть их себе.

Не возражаю, чтобы ты взял себе или пустил в дело любые материалы, которые могут оказаться полезными тебе или другим моим друзьям… Если найдешь способ что-то продать, оставь себе из выручки сумму, достаточную для компенсации затраченных тобой усилий».

Абель не упомянул ни о своем аресте, ни о местонахождении, как не объяснил эпитет «маловероятное», употребленный относительно времени возвращения имущества в свою собственность. Тем не менее доверенность оказалась оформлена по всем правилам в нотариальной конторе в Идальго, штат Техас. Впрочем, она так и осталась невостребованной.

Когда Абель закончил свой рассказ об отношениях с Уинстоном, я заметил, что не вижу в них ничего особенно опасного для линии его защиты в суде. По его заверению, Уинстон ничего не знал об истинных занятиях Абеля и видел в нем разочарованного бунтаря против общественных устоев, который, однако, создал себе жизненные условия, не совсем совпадавшие с его философскими взглядами.

Сменив тему, я попросил Абеля рассказать о своем прошлом и задал вопрос о расовой принадлежности.

– Я чистейший белый, – ответил он, а потом не без хвастовства добавил, что евреи часто принимали его за еврея, немцы за немца, а поляки за поляка. Надо ли ему было объяснять, что в Бруклине он сходил за стародавнего бруклинца?

– Все это очень хорошо, – заметил я, – но вот только среди американцев ирландского происхождения вы не слишком походили на того, кому при крещении дали имя Мартин Коллинз.

Он рассмеялся и снова стал самим собой, благополучно преодолев зачатки нервного срыва. Теперь он продолжил разговор сам, высказав большой интерес к газетной публикации из Москвы о поимке американского шпиона-резидента. Он объяснил, что это очень походило на «прощупывание почвы» для вероятного обмена агентами в будущем, поскольку сообщения подобного рода крайне редко появлялись в прессе на его родине.