Текст книги "Незнакомцы на мосту"

– Они, должно быть, считают всех нас крысами, которых можно купить, – сказал он, что подвело его к обсуждению личности ключевого свидетеля обвинения, сбежавшего на Запад бывшего своего помощника Хейханена.

– Вот кто настоящая крыса, – с горечью произнес он. – Для меня непостижимо, как человек ради спасения своей шкуры может предать свою страну и настолько опозорить оставшихся на родине членов своей семьи.

Затем он заверил меня, что сам ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество с властями Соединенных Штатов и не совершит ничего, способного выставить в дурном свете свою страну, пусть даже на кону стоит его жизнь. Как американцу, ответил я, мне остается только сожалеть о подобной решимости. При этом я добавил, что, если присяжные вынесут обвинительный приговор, я буду наставать на необходимости сохранения ему жизни, поскольку после нескольких лет тюремного заключения он может передумать.

Для вас желательно остаться в живых, присовокупил я, поскольку политический климат подвержен изменениям и возможно улучшение американо-советских отношений, которое изменит и ваше положение. Или в руки русских может попасть ваш американский эквивалент, и тогда возникнет почва для обсуждения обмена заключенными. Или произойдет нечто другое, пока непредвиденное. При этом я не высказывал вслух мысли, что члены его семьи, оставшиеся в СССР, могут умереть, и отпадет важная причина для того, чтобы хранить молчание.

– Не стану оказывать на вас давления в данном вопросе, – сказал я. – Но с точки зрения американца, не могу не выразить надежды, что вы смените свою позицию относительно сотрудничества. Больше к этой теме мы не вернемся, если только вы сами не пожелаете возобновить ее обсуждение.

Мне показалось, что я действительно исчерпал свои возможности в данном вопросе.

– Я готов уважать ваше мнение, – сказал он, – и понимаю, насколько двойственные чувства вы, должно быть, испытываете ко мне, как и к решению стать моим адвокатом.

Затем речь зашла о его прошлом. Я позволил ему вести беседу, потому что видел: ему хочется выговориться, а мне представлялось важным наладить с ним взаимопонимание с первой же встречи. Он рассказал, что являлся выходцем из благородной семьи, известной в России еще до революции. Повторил, что испытывает глубоко патриотические чувства и хранит верность стране, которую именовал «Матушка Россия». Я уведомил его о том, как попытался в ходе своей пресс-конференции внушить репортерам четкое понимание о его происхождении и прояснить глубокие различия между ним и «предателями из числа американских граждан». Он согласился с важностью подобного разграничения и поблагодарил меня за это.

Я сказал ему, что не менее важным может стать доказательство его положения как человека со статусом военного, поскольку тогда к нему окажутся применимы некоторые статьи международных договоров. По его словам, на родине он носил мундир, а его воинское звание официально признавалось в России всеми, хотя он не относился к офицерам Красной армии. Однако без крайней необходимости в интересах защиты он не хотел, чтобы его именовали полковником, поскольку считал это ударом по престижу своей страны. Когда же я спросил его, как мне к нему обращаться в ходе взаимного общения, он усмехнулся и ответил:

– А почему бы не просто – Рудольф? Имя ничем не хуже других, мистер Донован.

Судья Абруццо оказался совершенно прав: Абель был человеком высокой культуры и благородного происхождения, что делало его пригодным как для избранной им профессии, так и для любой другой. Он свободно говорил по-английски, владея чисто американскими разговорными словечками и оборотами («крыса», «пойман со спущенными штанами»). Позже я узнал, что ему в такой же степени доступны еще пять языков. Он имел образование инженера электронной промышленности, разбирался в химии и атомной физике, достиг известного мастерства как художник-любитель и музыкант, был отличным математиком и шифровальщиком.

Абель общался со мной открыто и откровенно, причем у меня возникло ощущение, что этому способствовало мое прошлое в Управлении стратегических служб. Он нашел кого-то, с кем мог обсуждать профессиональные темы без опасения быть подслушанным парой, расположившейся за соседним столиком в ресторане. С какой стороны ни посмотри, Рудольф выглядел интеллектуалом и джентльменом с отменным чувством юмора. Наши отношения сразу же стали складываться на редкость тепло, хотя я по-прежнему находил его личностью загадочной. Но чисто по-человечески он не мог не нравиться даже помимо моей воли.

И в этом смысле я был далеко не одинок. Не без гордости он рассказал мне, как в федеральной тюрьме предварительного заключения в Нью-Йорке, расположенной в центре Вест-Сайда, хотя его держали в условиях усиленного режима охраны, другие заключенные относились к нему дружелюбно.

– Они называли меня Полковником. Им не только было понятно мое положение, но они признавали, что я всего лишь служил своей стране. И, конечно же, среди них всегда пользовались уважением люди, которые отказывались становиться стукачами.

В свою очередь, я заверил его, что как адвокат приложу максимальные усилия для осуществления всех юридических процедур без исключения в установленной законом последовательности. Одновременно я высказал убеждение, которое важно было до него донести. В интересах правосудия, защиты, а значит, и в его собственных интересах мы должны провести весь процесс от начала до конца в духе предельной благопристойности.

– Я не предприму ни единого шага ради создания шумихи на пустом месте, – сказал я, – и буду всеми силами избегать выпячивания своей личности как участника суда в целях саморекламы. Но при этом я твердо намерен отвергнуть любую поддержку, которую могут попытаться предложить нам некоторые громогласные организации левого толка и прочие активисты из подобных политических групп.

Абель выразил полное согласие с подобным подходом. Он негромко сказал:

– Я бы и сам не хотел, чтобы вы сделали нечто, способное принизить достоинство человека, который с честью служил своей великой нации.

«Вот ведь характер!» – подумалось мне.

Я спросил его, не обеспокоен ли он чем-либо, нет ли чего-то, что я мог бы для него сделать. И тогда он упомянул о своих картинах, оставшихся в студии на Фултон-стрит.

– По чисто сентиментальным причинам, – сказал он, – они мне особенно дороги как часть моей здешней жизни. Я опасаюсь, что какие-нибудь вандалы могут вломиться в ателье и стащить их, чтобы потом сбыть с рук, пользуясь поднятой вокруг моего имени шумихой.

Я заверил его, что присмотрю за его полотнами, а если потребуется, готов найти место для их хранения у себя дома.

– Но есть ли еще что-то, чего вы желали бы немедленно? – спросил я.

– О да! – ответил он. – Я желал бы обрести свободу.

Впрочем, он тут же сам улыбнулся собственной шутке, а всерьез высказал просьбу получать ежедневные газеты – «за исключением совсем уж бульварной прессы».

Мы снова пожали друг другу руки, и я с ним попрощался, чтобы выйти к репортерам. Наш первый разговор продолжался без малого три часа.

Уже дома поздним вечером, когда члены моей семьи отправились спать и воцарилась тишина, я надолго засиделся за работой в своем кабинете. Просмотрел кипу юридической литературы, изучил дела о шпионаже, слушавшиеся в США и в Европе, а потом разобрал абзац за абзацем обвинительное заключение.

И пришел к выводу, что, если государственное обвинение не развалится само в силу процессуальных или конституционных противоречий, моя основная надежда спасти Абелю жизнь связана с прямой атакой на показания подполковника Рейно Хейханена, бывшего помощника, который предал его. Отвратительные черты личности Хейханена и его порочные привычки следовало продемонстрировать перед жюри, чтобы заставить присяжных усомниться в его надежности как свидетеля. Необходимо было также с самого начала внедрить в умы всех мысль, что под судом находится не Советская Россия или коммунистическая система. В зале суда будет решаться лишь вопрос, повинен ли Абель в конкретных деяниях, которые наш закон трактует как преступные. Если защите удастся добиться выполнения этих задач, присяжные вынесут обвинительный приговор только при условии, что государством его вина будет доказана стопроцентно и неопровержимо.

В ходе работы я сделал одно внушавшее оптимизм открытие. Я обнаружил, что за всю новейшую историю США и Западной Европы ни один иностранный шпион не был казнен в условиях мирного времени. Этель и Юлиуса Розенбергов приговорили к смерти, потому что они являлись американскими гражданами, чьи преступления оказались тесно связанными с событиями Второй мировой войны. Таким образом дело «Соединенные Штаты Америки против Абеля» становилось первым проходившим в мирное время судом над иностранным агентом после принятия «поправки о Розенбергах», согласно которой шпионаж должен был караться смертью даже при отсутствии военных действий.

Обвинительное заключение отпечатали на двенадцати страницах стандартного для юриспруденции формата, и оно выглядело устрашающим документом для защиты обвиняемого, «команда адвокатов» которого состояла из одного человека. Против Абеля выдвинули обвинения по трем пунктам. Первый. Участие в заговоре в целях передачи информации об атомном оружии и прочих военных секретах Советскому Союзу (максимальное наказание – смертная казнь). Второй. Участие в заговоре в целях сбора вышеуказанной информации (максимальное наказание – десять лет тюремного заключения). Третье. Пребывание на территории Соединенных Штатов без официальной регистрации в государственном департаменте в качестве представителя зарубежной державы (максимальное наказание – пять лет тюремного заключения).

Далее в документе содержалось в качестве дополнения обвинение Абеля в привлечении к незаконной деятельности четверых сообщников: Рейно Хейханена, известного также под кличкой Вик, который и предал Абеля, Михаила Н. Свирина, Виталия Г. Павлова и Александра Михайловича Короткова. За исключением Хейханена, все они уже вернулись в Россию, и по крайней мере двое из них получили от властей определение «важных фигурантов дела».

Павлов был прежде вторым секретарем посольства Советского Союза в Оттаве, откуда руководил сетью послевоенной агентуры на Западе. В 1946 году у советских шпионов под его руководством начались проблемы: доктор Клаус Фукс был арестован в Англии, а чета Розенбергов – в США. Другой известный соучастник преступлений Абеля – Михаил Н. Свирин – состоял членом секретариата ООН в Нью-Йорке, занимая эту должность с августа 1954-го по ноябрь 1956 года. При этом ему выплачивалось жалованье в размере десяти тысяч долларов ежегодно за «неоценимую помощь» в работе ООН.

Текст обвинительного заключения, составленного коллегией присяжных[7]7
  Коллегия присяжных, или большое жюри, – обычно состоит из двадцати трех человек и решает вопрос о вынесении обвинения. Этот орган американского правосудия не следует путать с жюри присяжных в суде.


[Закрыть], особенно три первые его части о «злонамеренных актах», читался как увлекательный приключенческий роман в мягкой обложке или не менее захватывающий сценарий кинофильма. Хотя для съемок фильма место действия наверняка перенесли бы в Вену или в Лиссабон. Вот выдержки из заключения:

«Начиная приблизительно с 1948 года… Рудольф Иванович Абель, известный также как Марк (кодовая кличка), Мартин Коллинз и Эмиль Р. Голдфус, вступил в противозаконный, сознательный и заранее спланированный сговор с Рейно Хейханеном, известным также как Вик… и с группой других лиц, оставшихся большому жюри неизвестными… в целях сбора и передачи (в том числе по радио)… Союзу Советских Социалистических Республик… документов, письменных сообщений, фотоснимков и негативов, планов, карт, чертежей, моделей, инструментов, деталей технических устройств и прочей информации, имевшей отношение к системе национальной обороны Соединенных Штатов Америки. Подобная информация касалась в особенности вооружений, оборудования и размещения подразделений вооруженных сил Соединенных Штатов, а также программы использования США атомной энергии…

В дальнейшем частью вышеуказанного заговора стала вербовка или попытки вербовки в качестве агентов граждан Соединенных Штатов, включая некоторых военнослужащих, деятельность которых позволяла им иметь доступ к информации, касающейся национальной обороны…

…Обвиняемый использовал коротковолновые приемники для получения инструкций… из Союза Советских Социалистических Республик, а также рацию для передачи сведений властям данного государства…

…Обвиняемый изготавливал «контейнеры» из болтов, гвоздей, монет, электрических батареек, карандашей, запонок, сережек и тому подобного… пригодных для утаивания внутри секретных микрофильмов, микрокадров и разного рода секретных сообщений…

…Обвиняемый и его сообщники общались между собой, помещая сообщения в упомянутые «контейнеры» и оставляя их… в заранее устроенных тайниках, располагавшихся в Проспект-парке, Бруклине, Форт-Трайон-парке, штат Нью-Йорк, равно как и в других местах…»

Меня поразила ирония судьбы, заключавшаяся в том, что Абель использовал Проспект-парк в своих целях. Дело в том, что окна моего жилища, двухуровневой квартиры на Западной Проспект-парк-авеню, выходят как раз на 526 акров этого зеленого оазиса в центре обширного района сплошной застройки. И, читая этот пункт обвинения, я смотрю в окно кабинета и вижу мерцание фонарей по всему Проспект-парку. Где-то внизу, вероятно, располагался тайник, избранный Москвой для международного шпионажа. Весьма возможно, его использовали как-нибудь вечером, пока мы с Мэри принимали наверху гостей.

Далее в обвинительном заключении утверждалось:

«Еще одной составляющей частью упомянутого заговора… было получение обвиняемым от советского правительства… крупных денежных сумм для проведения противозаконной деятельности… причем часть средств для будущего использования он укрывал, зарывая в землю…

…В случае войны между Соединенными Штатами и Союзом Советских Социалистических Республик обвиняемый и некоторые из его сообщников намеревались установить посты тайного приема и передачи по радио, чтобы продолжить… отправлять информацию, касающуюся системы национальной обороны США, и планировали проводить диверсионные акты, направленные против США».

Всего в заключении перечислялось девятнадцать подобных «злонамеренных действий», чтобы дополнить дело подробностями и подкрепить обвинение в предумышленном заговоре, показывая вовлеченность всех сообщников в тайные операции. Они прослеживали нити заговора от Кремля до Соединенных Штатов и поясняли, как основные фигуранты осуществляли тайные встречи между собой, использовали тайники и широко раскидывали сети сбора информации и вербовки агентов для достижения своих целей. Говорилось в документе и о связи Абеля с Хейханеном.

Вот как история излагалась в разделе о «злонамеренных действиях»: Абель нелегально проник в Соединенные Штаты «через неустановленный пункт» на границе с Канадой 5 ноября 1948 года. В 1952 году к его деятельности в нашей стране присоединился подполковник Хейханен, однако прошло одиннадцать месяцев, прежде чем состоялась личная встреча двух агентов.

Летом 1952 года Хейханен был вызван в штаб-квартиру разведки в Москве и уведомлен, что ему поручается выполнение задания в Соединенных Штатах. Его снабдили поддельным американским паспортом. При этой встрече присутствовали соучастники – Свирин и Павлов. Хейханен прибыл в Нью-Йорк на борту «Куин Мэри» и уведомил остальных советских агентов о своем появлении, оставив белую кнопку на доске объявлений, установленной рядом с тропой для верховой езды в Центральном парке.

Между тем Абель обосновался в своей художественной студии на верхнем этаже дома 252 по Фултон-стрит в Бруклине поблизости от Бруклинского моста. С «откровенной дерзостью», как это позже было названо в официальных правительственных документах, советский резидент открыл свою студию прямо напротив федерального ведомственного знания, где располагались главные офисы органов охраны закона и порядка Бруклина и Лонг-Айленда. Вдоль внешней стены рабочего помещения он натянул радиоантенну для улучшенного приема коротковолновых передач.

Шпионский центр Абеля находился также прямо за углом местного полицейского участка. И тем не менее мастерская могла считаться превосходным укрытием, поскольку размещалась на достаточно запущенной окраине Бруклинских холмов, где художники, писатели и поэты уже почти столетие вели уединенный, творческий образ жизни. В итоге 17 декабря 1953 года Эмиль Р. Голдфус, он же Рудольф И. Абель, он же Марк, переехал в запущенную однокомнатную «студию», за которую платил тридцать пять долларов в месяц.

Летом 1953 года Абель и Хейханен (Вик) впервые встретились в мужской курительной комнате кинотеатра фирмы «Кейт РКО» во Флашинге, Нью-Йорк. Согласно полученной инструкции, Хейханен надел синий галстук в красную полоску и курил трубку.

– К черту пароли, – сказал ему Абель. – Я знаю, что вы – нужный мне человек. Давайте выйдем наружу.

В течение следующих двух с половиной лет Марк и Вик периодически встречались. Во время одной из встреч Абель передал Хейханену коротковолновый радиоприемник, в ходе другой вручил закодированное сообщение для расшифровки, на третье свидание принес двести долларов и поддельное свидетельство о рождении. Дважды Абель отправлял Хейханена в командировки: в Салиду, штат Колорадо, и Куинси, Массачусетс. Совместно они совершили поездки в Нью-Гайд-Парк, на Лонг-Айленд, в Атлантик-Сити, в Нью-Джерси и Пукипси, штат Нью-Йорк. Путешествие в Пукипси, говорилось в обвинении, было предпринято «с целью подобрать подходящее место для размещения коротковолнового радиопередатчика». (Хейханен позже жаловался, что Абель смотрел на него свысока, как на человека интеллектуально второсортного, и снисходительно воспринимал его «в роли простого шофера».)

Хотя Абеля арестовали в номере отеля на Манхэттене, обвинения ему были предъявлены в Бруклине, где ему и предстояло предстать перед судом, поскольку именно там находилась его оперативная квартира. Поэтому обвинительное заключение подписал прокурор США Леонард П. Мур (округи Бруклин и Лонг-Айленд), а также Уильям Ф. Томпкинс, заместитель генерального прокурора по вопросам внутренней безопасности министерства юстиции. Томпкинс приехал из Вашингтона, чтобы руководить завершающей стадией расследования, проводившегося большим жюри, и задержался, чтобы стать ведущим обвинителем по делу.

Было два часа ночи, когда я закончил разбор обвинительного заключения. У меня выдался долгий и тяжелый день, начавшийся утром первой встречей с Абелем.

Четверг, 22 августа

По моей инициативе я встретился за обедом с прокурором Муром (ныне судьей второй инстанции апелляционного суда США) и заместителем генерального прокурора Томпкинсом (тогда работавшим в Вашингтоне, округ Колумбия, а в эти дни имеющим частную адвокатскую практику в Нью-Джерси). Закончили мы только в три часа пополудни.

– Хотя, разумеется, защита должна представить свою позицию в наиболее выгодном свете, – начал я, – могу заверить, что мы не станем прибегать к дешевым уловкам, затягивая процесс из-за тривиальных проблем.

Я объяснил им, что Абель, имея на то свои причины, согласился с концепцией поддержания достойной линии защиты.

В то же время мне пришлось отметить, что в столь сложном деле единственному адвокату было затруднительно состязаться с неограниченными людскими ресурсами федерального правительства. Я только начал изучать документы, но сразу же четко и болезненно осознал, что один противостою министерству юстиции и целой армии агентов ФБР. А ведь за моей работой пристально следили представители адвокатуры Нью-Йорка и прессы.

Я выразил надежду, что они будут придерживаться процедуры, принятой, например, во время Нюрнбергского процесса, где проводилось досудебное предъявление улик, чтобы в ходе суда обвинение не имело возможности предъявить новые доказательства, не рассмотренные прежде защитой. К примеру, в Нюрнберге вечером, накануне моей демонстрации в зале суда документальных кинокадров о нацистских концлагерях, было выдвинуто требование провести частный предварительный просмотр для всей группы, представлявшей защиту обвиняемых.

Это правило мы переняли из практики европейского судопроизводства и согласились применить его в Нюрнберге, потому что стремились, чтобы приговор международного военного трибунала был одобрен всем мировым сообществом – и особенно в самой Германии – как справедливый и принятый с соблюдением всех прав подсудимых.

– По моему мнению, – сказал мистер Мур, – подобное досудебное предъявление улик может создать крайне нежелательный прецедент для проведения будущих разбирательств уголовных дел в нашей стране.

– Возможно, если бы речь шла о рядовом случае, – возразил я. – Но в суде над Абелем, как в Нюрнберге, на кон поставлен наш престиж на международной арене. Мы хотим, чтобы все страны мира признали, что нигде не существует более справедливой системы правосудия, чем в Америке. Все проводимые нами процедуры должны выглядеть обоснованными в глазах, например, каждого рядового европейца.

В принципе мы пришли к соглашению, но мне дали ясно понять, что они покажут заранее только то, что обязывает предъявить федеральное положение о процедурах криминальных судебных разбирательств, но ничего сверх того.

Затем Томпкинс заявил:

– Мне это дело представляется крайне простым. Мы проведем процесс в открытой и прямой манере. В нем не будут фигурировать никакие незаконные магнитофонные записи или другие доказательства, полученные нелегально. Прокуратура не видит необходимости в том, чтобы прибегать к приемам, вынуждавшим Верховный суд в прошлом отказываться утверждать обвинительные приговоры по делам о шпионаже.

Когда же я прямо задал вопрос, будет ли правительство настаивать на смертном приговоре, он ответил, что на данный момент официальная точка зрения исчерпывается желанием просто изложить имеющиеся факты в зале суда, не давая никаких рекомендаций по поводу приговора.

– Лично я, – продолжал Томпкинс, – не думаю, что правительство потребует смертного приговора, но ситуация может очень быстро измениться.

Наше совещание прошло в приятной обстановке и, как мне показалось, получилось выгодным для обеих сторон. По важнейшим вопросам мы неуклонно приходили к принципиальному согласию. К обоим собеседникам я отнесся с симпатией и уважением.

Вернувшись к себе в контору, я обнаружил огромное количество поступившей на мое имя почты. Было принято также множество телефонных звонков, большинство которых стали позитивными комментариями к моему решению принять назначение. Письма тоже оказались главным образом в мою поддержку. Их прислали друзья и коллеги-юристы из разных концов Соединенных Штатов, а некоторые поступили даже из Европы. В них высказывалось ободрение, понимание вставших передо мной трудностей, а в одно из них – от друга, приверженца англиканской церкви – даже был вложен текст краткой молитвы.

Сразу несколько писем содержали примерно такие замечания: «Даже не знаю, поздравлять тебя или выразить соболезнования». Приятель-адвокат из Бриджпорта в Коннектикуте писал: «Я желаю тебе проиграть этот процесс, но даже поражением прославить свое имя». Чудесным образом укреплявшее веру в свои силы письмо прислал полковник Роберт Сторей, бывший президент Ассоциации американских адвокатов, вместе с которым я участвовал в Нюрнбергском процессе. Очень многие отмечали: «Именно защита изгоев общества превращает нашу профессию в истинное призвание».

Близкий друг, который неизменно восхищал меня своим патриотизмом и отвагой (Рэй Мэрфи – бывший командор «Американского легиона»), писал из Калифорнии: «Вот превосходная возможность продемонстрировать американское правосудие во всем его блеске мировому сообществу и русским хозяевам самого Абеля. И пусть подобная демонстрация не повлияет на политику Кремля, она должна произвести неизгладимое впечатление на весь остальной мир».

Тем вечером мне довелось присутствовать на старомодных ирландских поминках в Бей-Ридже, одном из самых комфортабельных жилых кварталов Бруклина. Друг семьи моей жены умер, и прощание с ним проходило в известной бруклинской похоронной фирме «Клавин». Отдавая усопшему дань последнего уважения, я не без удовлетворения отметил, что присутствовавшие, многих из которых я давненько не видел, относятся ко мне по-дружески. А ведь там были представлены выходцы из самых различных кругов общины ирландских католиков Бруклина. Вот почему по дороге на поминки я задавался вопросом, как будет ими воспринято появление адвоката русского полковника.

Стараясь проявить вежливость, пожилая женщина заметила:

– На фотографиях в газетах вы выглядите хуже, чем в жизни, мистер Донован.

И все остальные ссылки на мое участие в деле носили столь же косвенный характер. Никто прямо не поднимал вопроса о том, что мне предстоит защищать полковника.

Если настроение, царившее на поминках, могло служить лишь слабым индикатором этого, то большинство писем и телефонных звонков действительно отражали общий настрой общественного мнения, ширившегося осознания различия между необходимостью обеспечить Абелю справедливый американский суд и осуждением вызывавших всеобщее неодобрение действий советских властей. Кроме того, разграничение между действиями предателей Америки и русского, служившего своей отчизне, тоже, по всей видимости, начинало восприниматься как нечто существенное. Но одновременно, напоминал я себе, крайне важно для защиты было внедрить в сознание общественности понимание еще одного аспекта: обвиняемым по этому делу будет проходить не Советская Россия.

А ведь суд уже грозовым облаком нависал над горизонтом. Его начало было назначено на 16 сентября. То есть до него оставалось меньше месяца.

Пятница, 23 августа

В девять часов утра я встретился с прокурором Муром, чтобы обсудить, как поступить с тем имуществом Абеля, которое не собирались использовать в качестве вещественных доказательств: огромным количеством инструментов, книг, «контейнеров» и тех самых картин, за судьбу которых так беспокоился Абель. Я сразу заявил федеральному обвинителю, что не возьму на себя ответственность за полотна, пока ФБР не проверит их с помощью рентгена и не даст своего разрешения. При этом я напомнил, что шпионы веками выдавали себя за художников и писали, чтобы скрыть под краской карты, схемы или сообщения. Я не считал, что мое назначение требует от меня превращения в возможного хранителя шпионских материалов. (Когда позже я изложил свою позицию Абелю, он рассмеялся и сказал – о чем я не преминул уведомить ФБР, – что подмешивал к масляным краскам барий, а потому рассмотрение холстов под рентгеновскими лучами «стало бы пустой тратой времени». Барий делает рентген бесполезным для обнаружения того, что может быть скрыто на полотне.)

Прокурор США и я пришли к единому мнению. Имущество Абеля следовало поместить на склад, куда в равной степени имели бы доступ представители обвинения и защиты. 29 июня двое агентов ФБР провели обыск в ателье Абеля и составили список из двухсот двух предметов. 16 августа они вернулись и спустили сто двадцать шесть предметов из ателье в холл, где их уложили в двадцать фанерных и деревянных ящиков.

Вещи, обнаруженные ФБР, как мне представлялось, могли служить превосходной иллюстрацией двойной жизни, которую вел в США мой клиент. Генератор мощностью в одну треть лошадиной силы. Радиоприемник «Холликрафтер» и наушники к нему. Фотоаппарат «Спидграфик», а также целый набор другого фотографического оборудования и материалов. Металлические штампы и инструменты. Многочисленные кассеты с фотопленкой. Одежда. Отпечатанные на машинке записки под заголовком «Не следует путать искусство с политикой». Подробная карта участка «Медвежья гора – Гарриман», который является частью национального парка «Палисейдс Интерстейт». Уличные планы Квинса, Бруклина, а также округов Вестчестер и Путнэм в штате Нью-Йорк. Карты Чикаго, Балтимора и Лос-Анджелеса. Россыпь разнокалиберных гвоздей, обрывки фотопленки, «контейнеры» в виде запонок и прочие мелочи, уложенные в тринадцать коробок из-под таблеток от простуды. Расписание отправки международной почты. Блокнот с математическими формулами. Ноты. Граммофон и пластинки. Альбом для рисования. Научные журналы и технические описания. Чековая книжка. Картина маслом, изображавшая нефтеперерабатывающий завод. Упаковка презервативов. И шестьдесят четыре кисти для живописи.

В 14.30 я нанес первый визит Абелю в федеральной тюрьме предварительного заключения – невзрачном, но очень внушительном здании, расположенном на Вест-стрит Манхэттена. Меня впустили в открывавшуюся с помощью электромотора стальную дверь, после чего я расписался в книге регистрации посетителей. За всю историю тюрьмы была совершена лишь одна попытка побега отсюда, но и она закончилась неудачно.

Встреча с Абелем проходила в тесной и узкой каморке. Я сразу же решил для себя, что в таких условиях крайне затруднительно вести свободную беседу, и впоследствии, насколько это было возможно, встречался с ним в корпусе федеральных служб Бруклина. Помимо других преимуществ, которые давало новое место наших свиданий, оно, вероятно, заставляло Рудольфа чувствовать себя «почти как дома», когда из окна открывался вид на хорошо знакомую Фултон-стрит.

При нашей второй встрече Абель, как мне показалось, вел себя уже гораздо более раскованно в обществе назначенного судом адвоката. Когда мы сели, я сказал:

– Не хотел бы внушить вам никаких ложных надежд, но, по моему мнению, начало стало для нас весьма конструктивным.

После чего рассказал ему о полученных письмах, телефонных звонках, как и о вполне благоприятных газетных публикациях, появившихся по следам моей первой пресс-конференции.

– Во мне крепнет уверенность, Рудольф, что вам пойдет на пользу характерная для американцев склонность к честной игре. Каждому из нас нравится видеть, когда любому человеку гарантирован справедливый суд, к каким бы общественным кругам подсудимый ни принадлежал.

Он ответил:

– Знаю. Я ведь прожил среди вас достаточно долго. Но меня беспокоит реакция желтой прессы.

Затем я кратко отчитался о проделанной работе и сказал ему, что в соответствии с согласованной нами линией защиты, исполненной чувства собственного достоинства, я не хотел бы его появления в суде или перед камерами фотографов до тех пор, пока он не будет выглядеть наилучшим образом. Это означало необходимость сменить одежду. Я переписал все нужные размеры и пообещал приобрести новый гардероб, приодев его с головы до ног.

– Какой костюм вы желали бы носить? – спросил я.