Текст книги "Блуждающий огонь"

Глава XVIII

Hic et ubique? – В таком случае мы сделаем иначе. Приблизьтесь, господа, положите ваши руки на мою шпагу. Клянитесь на моей шпаге.

Шекспир. Гамлет

– Ваше имя – Джита? – спросил королевский прокурор, просматривая свои бумаги. – Джита – а фамилия?

– Джита Караччиоли, синьор, – ответила девушка таким мягким, нежным голосом, что сразу расположила к себе всех присутствующих.

Однако имя Караччиоли заставило всех вздрогнуть и переглянуться.

– Караччиоли!.. – повторил прокурор с удивлением. – Это одно из известнейших имен Италии – уж не претендуете ли вы на родство с ним?

– Синьор, я не претендую ни на что известное; я бедная, простая девушка и живу со своим дядей в княжеских башнях на горе Арджентаро.

– Но почему вы носите знаменитое имя Караччиоли?

– Синьор, – горячо заговорила Джита, – это имя моего отца, покрытое вчера страшным позором, когда на виду тысячной толпы неаполитанцев отец моего отца был повешен на одном из ваших судов.

– И вы считаете себя внучкой этого несчастного адмирала?

– Я выросла с этой мыслью. Пусть небо дарует его душе тот мир, в котором здесь отказано было его телу! Да, преступник, как вы его называете, был моим дедом, хотя это мало кому было известно, пока он жил в почете, всеми уважаемый.

Водворилось глубокое молчание: неожиданность сообщения и неподдельная искренность девушки не могли не произвести сильного впечатления.

– Вспомните, что вы обязались показывать одну правду, – снова обратился к Джите королевский прокурор. – Скажите, знали ли вы Рауля Ивара, француза, командира «Блуждающего Огня»?

Сердце Джиты сильно забилось, и она невольно покраснела, вся в тревоге. Она не имела никакого понятия о судопроизводстве, а сейчас забыла даже о деле, ради которого была приглашена. Но затем ее душевная чистота восторжествовала, совесть ее была покойна, и она признала, что ей нечего краснеть за свое чувство к Ивару.

– Синьор, – отвечала она, опуская глаза перед пытливо устремленными на нее глазами всех присутствующих, – я знаю Рауля Ивара, о котором вы спрашиваете. Вот он сидит между тех двух пушек. Он француз и командир люгера «Блуждающий Огонь».

– Недаром я рассчитывал на эту свидетельницу! – воскликнул Куф, не скрывая своего удовольствия.

– И вы говорите, что сами все это знаете, не понаслышке? – переспросил королевский прокурор.

– Господа, – обратился Рауль к судьям, вставая, – позвольте мне говорить! Жестоко продолжать этот допрос, жестоко относительно этой девочки, которой предстоит тяжелое и неожиданное для нее открытие, я в этом уверен; позвольте ей удалиться, и я обещаю вам не скрыть от вас ничего, на что вы имеете теперь право после ее свидетельского показания.

После некоторого совещания между собой судьи отпустили Джиту; но она уже успела прочесть на лице Рауля что-то такое, что подняло в ней мучительную тревогу, и не могла уйти, не выяснив себе выражения его лица, которое так поразило ее своей резкой переменой.

– Сказала я что-нибудь такое, что может вам повредить, Рауль? – спросила она его с беспокойством. – Я дала клятву на святом Евангелии и на Кресте говорить правду; но если бы я могла предвидеть, что эта правда повредит вам, никакая земная власть не вынудила бы от меня присяги, и я могла бы молчать.

– Ничего, Джита, так или иначе правда всплыла бы наружу; вы узнаете все в свое время. Итак, господа, между нами нет больше недоразумений, – начал Рауль, когда затворилась дверь за Джитой, – я Рауль Ивар, как вы и предполагали. Я стрелял в ваши лодки, капитан Куф, я избег вашего брандера, я же устроил вам веселую гонку вокруг острова Эльбы; я обманул синьора Баррофальди и его друга подесту – и все это сделал из любви к прекрасной и скромной девушке, которая сейчас ушла из этой комнаты. Никакой другой мотив не руководил мною ни при моем появлении в Порто-Феррайо, ни здесь – в Неаполитанском заливе – клянусь вам в этом честью француза!

Во всяком другом случае ненависть к враждебной национальности одержала бы верх, но в заявлении Рауля было столько неподдельной горячности, оно дышало такой очевидной искренностью, что внушало невольное уважение, и хотя, может быть, суд не вполне поверил его словам, но смеяться никто не позволил себе над положением этого смелого и благородного человека.

– После вашего признания, господин Ивар, нам не нужны больше никакие свидетели, – заговорил Куф, – но я должен вас предупредить, что падающее на вас обвинение в шпионаже может иметь серьезные последствия.

– Я объяснил уже, какая была у меня побудительная причина проникнуть в Неаполитанский залив. Своего отношения к нации, враждебно настроенной против моей родины, прилагающей все старания повредить ей, я отрицать не стану, – я служу моему отечеству, и вы, как храбрые патриоты, не можете не оценить моей преданности моему государству. Что же касается появления моего на этом фрегате, то вам известно, что я не добровольно сюда попал, меня позвали – и мне нечего говорить о повсеместно признаваемых правах гостеприимства.

Члены суда обменялись выразительными взглядами, и на минуту водворилось молчание. Затем королевский прокурор снова приступил к своим обязанностям и сказал:

– Вы обвиняетесь, подсудимый, в том, что переодетым проникли в Неаполитанский залив с целью заручиться некоторыми сведениями, могущими пригодиться вашей родине в ее борьбе с нами. В только что сделанном вами признании вы даете иной мотив своему поступку, но нам недостаточно одного вашего заявления, мы должны опираться на законные доказательства; если вы можете нам их представить, сообщите.

Рауль колебался. Он не сомневался в том, что подтверждение его заявления Джитой придало бы ему большой вес, но ему очень не хотелось снова призывать ее перед судьями. Его чувство деликатности не допускало выставлять Джиту предметом общего любопытства после его признания. Это выставление напоказ самых священных чувств было неприятно и ему самому.

– Можете ли доказать свои слова, Рауль Ивар? – обратился к нему снова королевский прокурор.

– Боюсь, что это мне не удастся. Если бы мне, впрочем, разрешили вызвать моего товарища, то может быть…

– Итуэля Больта? Отчего же, мы выслушаем его показания и посмотрим, можно ли будет дать им цену.

– В таком случае я попрошу вызвать Итуэля.

Отдан был приказ, и Итуэль появился перед судьями.

После снятия обычного предварительного допроса Итуэль заявил, что он только в таком случае будет отвечать как свидетель, если ему позволят говорить свободно и снимут с него кандалы. При этом он поднял руки, и судьи увидели на них ручные цепи, надетые на него каптенармусом. Взгляда упрека и двух слов со стороны Куфа было достаточно, и ручные кандалы были с него сняты.

– Теперь я могу говорить более добросовестно, – заметил Итуэль с сардоническим смехом, – а то, знаете ли, когда железо впивается в человеческое тело, то хочется говорить одни только любезности. Спрашивайте меня, если у вас есть о чем меня спросить.

– По-видимому, вы англичанин.

– Неужели? В таком случае моя внешность обманывает. Я уроженец Северной Америки.

– Знаете вы подсудимого, Итуэль Больт, – человека, называемого Раулем Иваром?

Итуэль не знал, что ему на это ответить. При всей своей суеверной набожности он, однако, не смотрел на присягу как на священное действие, связывающее человека в известном отношении и нисколько бы не задумался отбросить всякое стеснение, чтобы выручить товарища из беды; но, давая заведомо ложное показание, он боялся подорвать к себе доверие и тем лишиться в будущем возможности помочь Раулю. Лживый по натуре человек, верующий по-своему, Итуэль представлял резкую противоположность с Раулем, почти атеистом, ничем не пренебрегавшим в военное время, но избегавшим ненужной и несвойственной ему по натуре лжи в иных случаях, когда обе стороны являлись незамаскированными, лицом к лицу.

Внимательно всматриваясь в выражение лица Рауля, Итуэль, казалось, начинал угадывать, в чем дело.

– Мне кажется, что да, по крайней мере, насколько я… – протянул Итуэль неопределенно, но, уловив в эту минуту выражение одобрения на лице Рауля, продолжал уже увереннее: – Да, как же, я его узнаю.

– Известно вам, что заставило Рауля Ивара явиться в Неаполитанский залив?

– Собственно говоря, нет, господа судьи; эта поездка сюда капитана Рауля мне не вполне понятна; его дела здесь не поддаются точному определению.

Тогда суд предложил Раулю, со своей стороны, предложить несколько вопросов свидетелю.

– Итуэль, – обратился к нему Рауль, – разве вы не знали, что я люблю Джиту Караччиоли?

– Я, капитан! Я много раз слышал это от вас, но, вы знаете, я не знаток в такого рода делах.

– Разве не случалось мне много раз приставать к враждебному берегу единственно с целью увидеть ее, быть подле нее?

Итуэль, пораженный сначала заявлением Рауля, теперь начал понимать, дело.

– Ничто не может быть вернее, капитан, хотя я много раз противился вашему желанию в таких случаях.

– Разве не Джита, одна только Джита была причиной моего приезда в этот залив?

– Именно. Это так же верно, господа судьи, как то, что отсюда виден Везувий. Это было единственным делом капитана Рауля здесь.

– Сейчас вы заявили, что поведение подсудимого в Неаполитанском заливе для вас туманно и необъяснимо, свидетель, а теперь вы говорите совершенно другое, – заметил прокурор.

– Совершенно верно, господин судья, но это именно то, что есть. Я прекрасно знал, что любовь была в основании всего, но ее-то я и называю причиной туманной, неясной и необъяснимой.

– Как же вы узнали, что именно это чувство побудило подсудимого приехать сюда?

– Эти вещи понимаются сами собой, господа, когда живешь с человеком. Сначала мы заехали туда на гору, где живет тетка этой девушки, и когда мисс Джиты там не оказалось, поехали к Неаполю. Вот и все.

Все это действительно так и было, и Итуэль говорил вполне естественным тоном, внушающим доверие.

– Вы говорите, что сопровождали Рауля Ивара сначала к жилищу родственницы той девушки, а затем сюда. Но откуда, собственно, вы приехали? – спросил его капитан Куф, стараясь равнодушным тоном замаскировать расставляемую ловушку.

– Это смотря по тому, с какого времени начать считать, – невозмутимо ответил Итуэль, не поддаваясь. – Собственно, первый мой выезд был из Америки.

– Нет, мы возьмем последний, предшествовавший вашему появлению здесь.

– А, я понимаю вас, капитан Куф, мы съехали с люгера, известного под названием «Блуждающий Огонь».

– Я так и думал. Теперь скажите мне, где вы оставили люгер?

– Мы, собственно говоря, нигде его не оставили, так как едва мы с него сошли, как его и след простыл.

– Но где это было?

– На море, само собой, капитан Куф, подобной вещи не могло случиться на земле.

– Вне всякого сомнения. Но, видите ли, так как точное доказательство настоящего положения вещей может иметь очень важное значение для решения участи подсудимого, то нам было бы желательно проследить все это дело обстоятельно.

– Я оставил люгер приблизительно в полумиле от того места, где теперь стоит ваш фрегат, – вмешался Рауль, – но его здесь нет, как вы видите.

– Где же он теперь? Вы присягнули говорить правду, свидетель, отвечайте!..

– Я, право, затрудняюсь, капитан Куф. Именно ввиду моей присяги, я по совести не могу вам ответить на этот вопрос. Никто не знает, где в настоящее время находится люгер, кроме тех, кто на нем.

Куф был немного смущен этим ответом, а капитан Лейон иронично улыбнулся и сам обратился к Итуэлю:

– Вы совершенно верно заметили, что только людям на борту люгера известно, где они находятся, но не скажете ли вы нам, где вы условились найти друг друга, когда сошли с судна, предпринимая ваше смелое путешествие?

– Я протестую против этого вопроса как противозаконного, – отвечал Итуэль с такой силой и порывистостью, что прокурор вздрогнул, а прочие члены суда переглянулись с удивлением.

Затем, ввиду важности и затруднительности положения, суд удалился для совещания. После того как каждый высказал свое мнение по этому поводу, решено было все-таки вторично предложить свидетелю этот вопрос, принимая во внимание его значение для дальнейших действий фрегата. Суд вернулся в комнату, где происходило разбирательство дела, и прокурор снова обратился к Итуэлю:

– Свидетель, суд постановил, что вы обязаны отвечать на этот вопрос. Итак, в каком месте условился Рауль Ивар встретиться со своим экипажем?

– Не думаю, чтобы капитан Рауль о чем-нибудь уславливался со своим экипажем, я, по крайней мере, не слышал. Да и не такой человек капитан Рауль. Он решает все один, а другие его слушаются, вот какой человек капитан Рауль.

– Бесполезно его спрашивать, – опять вмешался Рауль. – Я оставил судно здесь, как уже говорил вам, и в случае, если бы подал сигнал прошлой ночью, меня ожидали бы близ скал Сирен; но так как сигнал не был дан и время для него уже прошло, то более чем вероятно, что мой старший лейтенант отправился на другое условленное между нами место, о котором свидетель не знает и которого я, конечно, никогда вам не назову.

Рауль сохранял полное самообладание и твердость, держал себя так спокойно и с таким достоинством, что не мог не внушать к себе невольного уважения. Его ответ сделал бесполезным дальнейший допрос Итуэля, и после нескольких незначительных замечаний со стороны прокурора оставалось только выслушать оправдание подсудимого.

– Господа, – начал Рауль, – я не скрыл от вас своего имени, своей национальности, характера и профессии. Я – француз и ваш враг так же, как и враг неаполитанского короля. Я одинаково истреблял как ваши, так и его суда. Если вы отпустите меня на мой люгер, я примусь опять за прежнее. Все враги Франции – враги Рауля Ивара. Такие достойные моряки, как вы, господа, не могут этого не понять. Я молод, у меня не каменное сердце, и меня не могут не трогать красота, скромность и добродетель другого пола. Я полюбил Джиту Караччиоли и вот уже год как добиваюсь на ней жениться. Должен признаться, что она не поощряет меня, но от этого она ничего не теряет в моих глазах. Мы расходимся с нею во взглядах на религию, и я думаю, что, отказав мне в своей руке, она сочла за лучшее удалиться из Арджентаро, чтобы больше не встречаться со мной. Таковы девушки, господа, но мы, как вам, должно быть, известно, мы не так легко соглашаемся на подобную жертву. Я узнал, куда отправилась Джита, и последовал за нею. Ее красота, как магнит, притягивала мое сердце. Необходимо было войти в Неаполитанский залив и пройти среди неприятельских судов, чтобы разыскать ту, которую я любил; но это совсем не то, что взяться за гнусное ремесло шпионства. Кто бы из вас, господа, поступил иначе? Я вижу молодых среди вас, они должны сознавать силу красоты; да и другие, более пожилые господа, верно, испытали в свое время подобные страсти, общие всем людям. Господа, мне больше нечего сказать, вы знаете все остальное. Если вы осудите меня, то осудите как несчастного француза, сердце которого оказалось слишком слабым, но не как подлого и вероломного шпиона.

Сила и искренность этой речи не прошли бесследно, и если бы решение зависело от воли сэра Фредерика, подсудимый был бы немедленно оправдан. Но Лейон не понимал любви и к тому же обладал неудержимым духом противоречия, не допускавшим его легко соглашаться с чужими мнениями. Подсудимого увели, а судьи приступили к обсуждению дела.

Было бы несправедливостью перед капитаном Куфом не сказать, что он почувствовал некоторую долю сострадания к мужественному врагу; и если бы решение зависело от него, то он отпустил бы его на борт «Блуждающего Огня», дал бы ему отплыть на известное расстояние и затем снова начал бы свою погоню за ним. Но решение зависело не от него одного, да к тому же его связывало присутствие королевского прокурора, обладавшего не большей мягкостью, чем сам Лейон.

Результат совещания, длившегося добрый час, оказался роковым для подсудимого. Двери открыли, подсудимого ввели и прочли приговор. Он заключался в том, что Рауля Ивара, пойманного переодетым среди враждебных ему союзных эскадр как шпиона, присудили к повешению завтра на одном из английских судов, по указанию главнокомандующего.

Так как Рауль и не ожидал ничего другого, то он выслушал приговор спокойно и вежливо и с достоинством поклонился военному совету; после чего его увели, чтобы заковать в кандалы, согласно установленному для подобных случаев обычаю.

Глава XIX

Свет не более как заглавие книги, и это заглавие не заключает ничего. Свет не более как лицо. Если кто-нибудь покажет свое сердце, его упрекнут в наготе и будут презирать.

Юнг

Больт не был призван к суду, так как относительно его судьбы возникало много затруднений и разногласий. Капитану Куфу дано было полномочие неограниченного произвола в подобных случаях, но в нем заговорило чувство гуманности по отношению к иностранцу, насильно завербованному в число английских матросов. Куф решил взять Итуэля обратно на свое судно на том основании, что он не может быть подвергнут суду, пока не докажет своей национальности, – к такому выходу из затруднительного положения нередко прибегали капитаны, желавшие избежать необходимости произнесения смертного приговора. Во всяком случае, Куф решил переговорить об этом с адмиралом, который далеко не был чужд снисходительности, когда не был под влиянием прекрасной сирены, у которой он находился в положении покорного раба.

По произнесении приговора над Раулем и после того, как он был уведен из комнаты военного совета, суд поспешил немедленно отправить лодку к Нельсону, чтобы отвезти ему копию судебного приговора для подписи. Затем возникли горячие прения относительно местонахождения люгера «Блуждающий Огонь» в настоящее время и способах изловить его, что всех сильно занимало. В одном все были согласны – что люгер не должен быть далеко, – но где именно? Этого никто не мог сказать. Офицеры были отправлены на все прибрежные высоты Капри, откуда можно было обозреть море по всем направлениям на большое протяжение; но все было безуспешно, люгер как в воду канул.

Большая часть дня прошла таким образом, потому что полное затишье в воздухе не позволяло ни одному из судов двинуться в путь. Капитан Куф настолько был уверен в том, что преследуемый люгер непременно находится неподалеку, что даже сделал уже некоторые приготовления к новой атаке, рассчитывая на этот раз на больший успех ввиду соединенных сил трех судов. Но вот возвратилась и последняя лодка, посланная на разведку к острову Искии, и с тем же результатом, – нигде никаких признаков «Блуждающего Огня».

Куф разговаривал с другими двумя капитанами в то время, когда ему принесли это последнее известие.

– Меня уверяли, – сказал он, – что этот Рауль Ивар имел смелость входить во многие из наших портов под английским флагом и оставаться в них, не возбуждая подозрения, сколько ему заблагорассудится. Не пробрался ли он и теперь в глубь залива? Около городского мола такое множество разнообразных судов, что при некоторых незначительных изменениях во внешнем виде такое небольшое судно, как люгер «Блуждающий Огонь», могло не обратить на себя внимания. Что вы об этом думаете, Лейон?

– Действительно, капитан Куф, таков закон природы: мелкие предметы теряются перед лицом крупных, и то, что вы говорите, вероятно. Нет лучшего средства укрыться, как затеряться в массе.

– Может быть, это и верно, Лейон, – проговорил сэр Фредерик, – но мне что-то не верится, чтобы французское судно, большое ли, маленькое ли, осмелилось бросить якорь перед самым носом Нельсона.

– Это было бы вроде того, как если бы ягненок улегся перед волком, – сказал Куф. – Винчестер, не наша ли это идет лодка?

– Как же, капитан, это возвращаются с ответом от Нельсона. Рулевой!

– Рулевой! – сурово крикнул Куф. – Вы невнимательны к вашим обязанностям! Наша лодка почти подошла к нам, а вам дела нет!

Рулевой ничего не возразил, приученный к строгой дисциплине и безмолвному послушанию. Офицер, отвозивший Нельсону постановление военного совета, поднялся на палубу «Прозерпины» и вручил капитану Куфу ответ адмирала.

– Посмотрим, – сказал Куф, вскрывая для всех интересный пакет у себя в каюте, куда он удалился с обоими командирами. – «Одобряю. Приговор должен быть приведен в исполнение на палубе фрегата «Прозерпина» завтра днем, между восходом и закатом солнца».

Затем следовала хорошо всем знакомая подпись Нельсона. Это было то, чего и ожидал Куф, даже чего он желал; но он предпочел бы больший простор в выборе времени для исполнения приговора. Не следует думать, будто Куф отличался особенной мстительностью и жестокостью. Нет, он рассчитывал на другое: объявлением подписанного адмиралом смертного приговора он надеялся добыть от Рауля сведений о местонахождении люгера, а затем, опираясь на его признание, испросить для него помилование и задержать его у себя в качестве военнопленного. Куф не был высокого мнения о корсарах и предполагал, что человек, для своих личных выгод вступивший в борьбу, не остановится перед возможностью спасти свою жизнь ценою выдачи тайны; морскому офицеру, состоящему на службе у французской республики, он не решился бы сделать подобного предложения.

Сэр Фредерик и Лейон были того же мнения, а потому возможность взятия «Блуждающего Огня» все они считали делом решенным.

– Однако это очень печально, Куф, – заметил сэр Фредерик своим ленивым тоном, – когда нет другого выбора, как предать своих друзей или быть повешенным.

– Так, так, Дэшвуд, – отвечал Куф, – никто, вероятно, и не находит его положения приятным. Чего бы я ни дал, чтобы поскорее покончить с этим ненавистным люгером! Ну, да теперь недолго ждать.

В эту минуту в каюту буквально ворвался Гриффин, не предупредив даже о своем приходе обычным стуком в дверь.

– Что случилось, Гриффин? – холодно спросил его Куф.

– Простите, капитан, – начал Гриффин, тяжело дыша, так как он торопился сообщить новость, – часовой, оставленный на высотах Кампанеллы, сейчас дал знать, что он видит люгер на юго-востоке, приблизительно в окрестностях горы Пиане, и что это нам как нельзя более теперь кстати: ветер уже поднимается.

– Превосходная новость! – воскликнул Куф, потирая руки от удовольствия. – Распорядитесь, Гриффин! Скажите Винчестеру, чтобы снимались с якоря, и другим судам об этом передали. Ну, господа, игра начинается, и остается только хорошо ее разыграть. Теперь распределим наши обязанности. Так как «Прозерпина» лучшее из трех судов (при этом сэр Фредерик иронично улыбнулся, а Лейон поднял брови, как будто услышал нечто совершенно новое для себя), то она пойдет вперед, а вы, сэр Фредерик, только после солнечного заката последуете за мной; вы же, Лейон, переждете, когда наступит уже совершенная ночь. Таким образом, мы преградим все пути отступления и, наверное, удачно выполним свое дело: окруженный со всех сторон нашими судами и лодками, загнанный в залив, он принужден будет сдаться.

– Прекрасно задуманный план, капитан Куф, – заметил Лейон. – Только иногда случается, что вместо того, чтобы его вогнать между берегом и нами, мы сами окажемся загнанными к берегу, а неприятель останется снаружи. Что тогда делать?

– Пуститься за ним в погоню, и тогда видно будет, что надо кому из нас делать. А теперь, господа, простите за негостеприимность, но «Прозерпине» пора пуститься в путь, так как путь ей предстоит немалый, а сами вы знаете, можно ли очень рассчитывать на ветер в это время года.

Куф так торопился, что его гости немедленно поднялись. Вернувшись на свой фрегат, сэр Фредерик потребовал себе обед, на который пригласил некоторых из своих офицеров. После обильного обеда он часа два пиликал на скрипке, затем отдал необходимые приказания первому лейтенанту и больше уже не заботился о своем фрегате.

Капитан же Лейон, поднявшись на свой корвет, прежде всего распорядился, чтобы принялись за починку, по меньшей мере, в восьмой или девятый раз нескольких старых парусов; после чего он приступил в одиночестве к довольно умеренному обеду.

Совсем иное происходило на «Прозерпине». Работа кипела, и в скором времени фрегат на всех парусах уже огибал вершину Ана-Капри. Дул попутный ветер, и ход судна не обманул ожидания командира.

Когда солнце зашло и все кругом оделось легким туманом, с фрегата «Прозерпина» можно было смутно различить вдали темную точку – то была «Терпсихора», двинувшаяся по следам первого фрегата. Сэр Фредерик ужинал у себя в каюте с приглашенными офицерами, но на палубе у него находился умелый и добросовестный старший лейтенант, строго державшийся данных ему инструкций и настолько опытный, что в случае какой-нибудь неожиданности мог распорядиться и самостоятельно.

На корвете капитана Лейона в это время шла усиленная починка старых парусов, которые обязательно было исправить прежде, чем отправиться в путь. Но вот и для корвета наступило время отплытия, и он снялся с якоря.

Когда он шел уже полным ходом, капитан Лейон позвал к себе в каюту своего старшего лейтенанта.

– Посмотрите, Мак Бин, – сказал Лейон, указывая ему на разложенную на столе карту, – капитан Куф должен теперь находиться как раз около Пиане, а сэр Фредерик вот здесь. Должен же стоить чего-нибудь этот люгер, если на него пускают такую солидную облаву! Говорят, эти корсары большие любители золота, да если принять во внимание стоимость самого судна, да перерыть там все сундуки – меня бы не удивило, если бы этот приз дал от восьми до десяти тысяч фунтов стерлингов! Недурно было бы для экипажа корвета, но сущая безделица, если разделить между экипажами трех судов. И этим учетом мы обязаны адмиралу. Что вы об этом думаете?

– Совершенно то же самое, что вы мне сейчас сказали, капитан. Придется делить на три части долю каждого лейтенанта, как и каждого капитана.

– Вот именно. Нет никакой необходимости пройти так далеко, как предписал капитан Куф, потому что в случае если загонят этот люгер в залив, он, естественно, прежде всего захочет выбраться из него к этому мысу, – и тут-то мы его и встретим. Вы следите за моей мыслью?

– Вполне, капитан, и обо всем позабочусь.

– Если мы возьмем люгер перед наступлением полной темноты, когда капитан Куф и сэр Фредерик не будут даже знать, где он, то как они могут нам помочь овладеть им?

– И вы желаете, чтобы мы смотрели во все глаза в эту ночь, капитан Лейон?

– Несомненно. Чем лучше будем смотреть, тем лучше захватим добычу. Согласитесь, что было бы жаль разделить на троих то, что мы можем получить одни.

Вот с какими мыслями отправились три капитана на поимку люгера. Куф главным образом из честолюбия желал овладеть им, отчасти, может быть, и удовлетворяя чувству мести за причиненные ему потери. Сэр Фредерик думал только о том, чтобы как-нибудь убить время, предоставив все заботы своему старшему лейтенанту; капитаном Лейоном руководил личный корыстный расчет.

Час или два спустя после захода солнца, собираясь лечь спать, Куф послал за своим старшим лейтенантом, приглашая его к себе, если он еще не лег в постель. Винчестер занят был составлением своих личных заметок, но сейчас же пошел на призыв капитана.

– Добрый вечер, Винчестер, – дружески и фамильярно обратился к нему капитан, из чего лейтенант понял, что его призвали не для выговора. – Садитесь и попробуйте этого славного винца.

– Благодарю, капитан. Это действительно очень хорошее вино. Я слышал, капитан, что адмирал подписал решение совета и этого француза повесят завтра на нашем судне?

– Так стоит на бумаге. Если же он укажет нам, где стоит его люгер, он будет помилован. Но теперь обстоятельства так сложились, что мы возьмем этот проклятый «Блуждающий Огонь» и будем этим обязаны только самим себе.

– Так оно и лучше, капитан. Неприятно слышать, когда человек выдает своих товарищей.

– Я с вами согласен, Винчестер, однако нам во что бы то ни стало надо захватить этот люгер. Но я вас позвал, собственно, по поводу Больта. Надо как-нибудь решить с этим плутом.

– Это совершенно несомненный случай дезертирства, капитан, и даже дезертирства к врагам. Я предпочел бы видеть повешенным десять подобных ему негодяев, чем того француза.

– Вы не злопамятны, Винчестер. Забыли вы Порто-Феррайо и гонку на лодках? Или вы любите ваших врагов, как предписывает Евангелие?

– Все шло совершенно правильно в том деле, о котором вы говорите, капитан, и мне не в чем упрекнуть мистера Ивара. Совсем другое дело – Больт! Беглый негодяй, предоставляющий другим отстаивать интересы своей родины в то время, когда сам поступает на службу ее врагов!

– Вот в этом-то и вопрос, Винчестер. Интересы «своей» ли родины отстаивал он на нашем фрегате?

– Мы его взяли как англичанина на наше судно. Или, капитан, вы верите его россказням о том, что он янки? Будь это правда, то мы уже оказали ему величайшую несправедливость, какая только возможна, но я не верю этим уверткам и всех, прибегающих к ним, считаю не иначе как бунтовщиками, поступаю с ними соответственным образом.

– Прекрасное средство усыпить свою совесть, Винчестер. Но дело становится слишком серьезным, когда касается жизни человека. А я не уверен в том, что он не американец, также и относительно некоторых других из нашего экипажа.

– Но в таком случае почему он не представит доказательства своей национальности?

– Это не всегда возможно. Откуда ему взять все нужные для того бумаги?

– Но тогда вам остается только отпустить всех, в чьем происхождении вы не уверены, капитан!

– Большая разница – отпустить или повесить, Винчестер. Нам недостает рук в настоящую минуту, мне бы надо было, по меньшей мере, еще человек восемнадцать-двадцать, чтобы поставить фрегат на хорошую ногу. А Больт очень небесполезный человек, он мастер на все руки – словом, мы не можем обойтись без него.

– Как же думаете вы поступить, капитан?

– Я думаю опять взять его в свой экипаж. Если он действительно американец, то в его поступке нет ни дезертирства, ни измены. Нельсон дал мне произвольную власть, и я воспользуюсь ею, чтобы успокоить нашу совесть и получить пользу. Через год, много два, мы вернемся в Англию, и там можно будет основательно разобрать вопрос о его национальности, а до тех пор, я полагаю, Больт только может радоваться предлагаемым ему условиям.

– Может быть, капитан. Но что скажет экипаж при виде такой безнаказанности проступка?

– Я уже думал объявить его королевским свидетелем. Знаете ли, что это такое? Это когда, за неимением никого другого, свидетелем является соучастник обвиненного, получающий, таким образом, помилование в награду за выдачу товарища. Больт, как вам известно, служил свидетелем в деле Ивара.

– Это возможно, капитан, но тяжеленько тогда придется бедняге – матросы ненавидят доносчиков больше, чем преступников.