Текст книги "Блуждающий огонь"

– Все же это лучше, чем быть повешенным, Винчестер. Плут будет рад, что дешево отделался. К тому же вы присмотрите, чтобы его уже не слишком преследовали. Итак, Винчестер, распорядитесь, чтобы с него сняли кандалы, и объявите ему о его судьбе, прежде чем ляжете спать.

Вот каким образом решена была участь Итуэля Больта, по крайней мере, в настоящую минуту. Если бы разбирательство его дела досталось Нельсону, то можно было бы безошибочно предсказать, что он был бы, безусловно, отпущен, так как весь нравственный облик адмирала был слишком возвышен, чтобы заведомо допустить всю вопиющую несправедливость требования службы со стороны насильно завербованного в матросы иностранца. Но теперь все сложилось иначе, и Винчестер, согласно приказанию капитана Куфа, разбудил каптенармуса и велел ему расковать американца.

– После всего происшедшего сегодня, Больт, – обратился к нему лейтенант, повышая голос настолько, чтобы его могли слышать все присутствующие поблизости матросы, – капитан приказал снять с вас цепи и вернуть вас к вашим прежним занятиям. Вы должны оценить снисходительность капитана, Больт, и не забывать, что вы были на волос от смерти. С завтрашнего утра вы вступаете в свою прежнюю должность.

Итуэль был достаточно хитер, чтобы промолчать в ответ. Он прекрасно понял, в силу каких соображений его пощадили, и решил, что не пропустит первого могущего представиться случая для вторичного бегства. Однако мысль Куфа выдать его за государственного свидетеля, предавшего своего друга, далеко ему не нравилась, так как, по общему убеждению матросов, это больший грех, чем тысяча преступлений. Винчестер не мог уловить того, что происходило у него в уме; поболтав еще немного с дежурным офицером, зевнув раза два, он отправился в свою каюту, бросился на койку и через какие-нибудь пять минут уже спал крепким сном.

Глава XX

Последний проблеск надежды, являющийся взору несчастного, блестит, как белый парус, который видят в море, когда горизонт наполовину покрыт тучами, наполовину освещен дневным светилом и который виден на границе темных волн и неба.

«Остров»

Рано утром на следующий день капитаны Куф и Лейон стояли уже на палубах своих судов, пытливо всматриваясь в окружающие предметы. Даже сэр Фредерик Дэшвуд разрешил дежурному офицеру разбудить себя и прийти сообщить о положении вещей.

Куф поднялся еще за полчаса до восхода солнца и теперь вместе с подошедшим к нему Гриффином присутствовал при появлении первых лучей, озаривших дивную панораму полного пробуждения дня.

– Я не вижу ровно ничего там, вдоль берега, – заметил Куф.

– Я различаю что-то чернеющееся вот около тех развалин, о которых мы слышали столько чудесного. Но ничего похожего на оснастку люгера.

– А в этой стороне, Гриффин? Но это слишком велико для «Блуждающего Огня».

– Это, должно быть, «Терпсихора», капитан; она как раз должна быть в этом месте. Но вон какие-то удаляющиеся паруса, туда к северу; возможно, что это люгер.

– Это непременно люгер. Он, очевидно, все время скрывался в окрестностях Амальфи.

«Прозерпина» шла хорошим ходом по направлению предполагавшегося люгера, но по мере того как расстояние между двумя судами уменьшалось, возникало все больше и больше сомнений относительно того, люгер ли это на самом деле.

«Терпсихора» следовала за первым фрегатом, но уже два часа спустя все убедились, что судно, ошибочно принятое за люгер, было не что иное, как корвет Лейона. В своем желании опередить оба фрегата и захватить люгер раньше, чем другие его заметят, капитан Лейон нарушил предписание Куфа и обманул его ожидания.

– Не может быть никакого сомнения, что это большое судно и даже, по всей вероятности, именно корвет Лейона! – воскликнул капитан Куф с явной досадой. – Но, черт его знает, что он там делает? Разве он заметил что-нибудь подозрительное?! Мы это сейчас сами узнаем.

У всех почти пропала надежда на удачу. Решили, что часовой, сообщивший о люгере, ошибся, приняв за него какую-нибудь фелуку. Но как-никак, а ошибка была сделана на фрегате «Прозерпина», и виновником оказывался очень опытный и пользующийся общим доверием офицер, который давно уже дослужился бы до звания лейтенанта, если бы не его несчастное пристрастие к вину. Теперь он подъезжал к борту фрегата на лодке со своего сторожевого поста, и Куф не мог скрыть своего раздражения против своего любимца и, как всегда в таких случаях, ушел к себе в каюту, приказав, чтобы того ему прислали немедленно, как только он появится на палубе «Прозерпины».

– Что же это значит, сударь! – закричал Куф пронзительным и резким голосом, когда в дверях показалась голова злополучного офицера с красным и в то же время смуглым лицом с правильными чертами. – За кем это вы нас заставили гоняться? И теперь благодаря вам мы туда зашли, откуда неизвестно когда выберемся по милости ветра.

Клинч по опыту знал, что в таких случаях надо дать гневу начальника излиться беспрепятственно, а потому не возражал; единственно, что он позволял себе в таких случаях, это выражение некоторого недоумения и сожаления на своем лице, как будто говорившем: «Но что же я такое сделал? А если я действительно в чем-нибудь виноват, то вы видите, как я об этом сокрушаюсь». И это немного комическое его выражение всегда влияло смягчающим образом на расходившегося командира.

– Извольте же объясниться, по крайней мере, – закончил наконец Куф, передохнув.

– Будьте любезны, капитан, скажите мне, что я должен вам объяснить? – возразил Клинч с ясно выраженным недоумением.

– Это мне нравится! Но, послушайте, как было понять ваш сигнал? Разве вы действительно видели «Блуждающий Огонь»?

– Видел, и я вижу, капитан, что поданные мною сигналы были поняты совершенно правильно. Я видел люгер около южной части Капри, я не мог ошибиться, слишком характерна внешность этого люгера, и кто раз его видел, тот его навсегда запомнит.

– Но куда же он в таком случае делся?

– Я полагаю, капитан, что, пользуясь ночной тьмой, люгер проскользнул незамеченным и ушел из залива в открытое море, на это у него хватило смелости. Но что это был именно тот люгер, это несомненно, я его видел на расстоянии не более четырех миль!

– Четырех? Я полагал, что восьми, по крайней мере. Почему вы не дали нам знать о расстоянии?

– У меня не имелось для этого надлежащих сигналов, да и к тому же…

– Что к тому же? Говорите.

– Я полагал, что на фрегате никто не может сомневаться в том, что небольшой люгер не может быть виден на расстоянии восьми-девяти миль.

На самом деле, «Блуждающий Огонь», которого, действительно, видел Клинч, прошел ночью между обоими фрегатами никем не замеченный, под благодатным покровом ночи, и направился в пространство между Капри и Искией, пересекая как раз последнее место стоянки трех судов. Оставляя люгер, Рауль условился относительно сигналов со своим старшим лейтенантом Пентаром; но тот напрасно прождал в обоих указанных пунктах: он не получил никакого сигнала от своего капитана, да и не мог получить, как мы знаем. Замеченные с люгера корвет и два фрегата были им приняты за отправлявшиеся на Мальту и в Сицилию, а сам люгер до наступления ночи спасало от посторонних глаз частью отсутствие верхних парусов, что практикуется корсарами именно во избежание быть замеченными, частью скалы, до некоторой степени прикрывавшие его. Клинч же не мог видеть дальнейшего движения «Блуждающего Огня», так как поспешил со своими матросами отыскать какую-нибудь деревушку, где можно было бы приютиться на ночь, как только увидел, что «Прозерпина» откликнулась на подаваемые сигналы.

– Где вы переночевали, Клинч? Надеюсь, не под открытом небом на той возвышенности? – спросил Куф после того, как уже исчерпан был весь материал, касающийся люгера.

– Как нельзя лучше, капитан, в деревне, где нас и приютили и накормили.

– И вы не надеялись растерять ваших людей, Клинч? Вино и хорошенькие девушки такая приманка для наших матросов.

– Как видите, мы вернулись в полном составе. И вообще, мне ни разу не случалось терять моих людей.

– Вероятно, вы выбрали с собой женатых?

– Напротив, я совершенно не этим руководствовался. Наши семьянины еще хуже холостых, капитан, они рады избавиться от своих жен.

– Да, это, пожалуй, верно. А вы сами женаты, Клинч? Я слышал, что-то говорили.

– Ради самого неба, капитан Куф! Это одна из сказок наших мичманов. Если верить половине того, что они сочиняют, можно утратить все нравственные и религиозные понятия. На нашем фрегате в настоящее время такие сумасбродные мичмана, что надо только удивляться тому, как справляется с ними Винчестер.

– Мы с вами тоже были молоды, Клинч, не будем слишком строги к молодежи. Но расскажите-ка, как же вы устроились на ночь?

– Так хорошо, как только может быть вне Англии. Бок о бок с одной старой женщиной, по имени Джунтотарди – итальянской фелукой, наверное, сооруженной шестьдесят лет тому назад.

– А!.. Но вы немного понимаете по-итальянски, если не ошибаюсь?

– Я так много ездил по свету, что кое-что удержал из каждого языка, все, знаете, пригодится, когда захочешь достать чего-нибудь поесть или выпить. Так вот она мне рассказала целую историю, так как была в большой тревоге и сильно огорчена. К ней, видите ли, приехали погостить брат и племянница, да отправились в Неаполь, откуда должны были возвратиться еще третьего дня, вечером, а между тем их нет и до сих пор. Она спрашивала, не повстречалась ли нам их лодка.

– С нами Бог, Клинч, вы напали на след, и я сожалею, что вы об этом ничего не знали. Наш арестант ссылался на то, что был в этой местности, и от этой женщины мы могли бы кое-что разузнать, если бы ее половчей выспросить. Надеюсь, что вы расстались друзьями?

– Лучшими в мире, капитан. Мне всегда друг тот, кто меня пригреет и накормит.

– Я в этом не сомневаюсь, Клинч, вы верный человек.

Легкая судорога передернула лицо честного моряка, и его глаза забегали по всей комнате, кроме лица его командира. Он знал, что давно пора ему была повыситься по службе, и также знал, что служило ему помехой.

– Я служу верой и правдой своему королю, а он кормит меня ложкой подшкипера и укрывает в трюме, – проговорил Клинч, отпивая грог.

– Мы с вами давно вместе служим, Клинч, – мягко возразил ему Куф, – мне знакомо ваше положение, и вы не обидитесь на меня, если я скажу вам, что всему виною ваш любимый враг, который вам тем более вредит, чем вы чаще к нему прибегаете. Вы понимаете меня, Клинч?

– Да, капитан, и я не могу не согласиться с вами. Но тяжела жизнь без всякой надежды впереди.

Эти слова, произнесенные с неподдельной тоской, вообще свойственной Клинчу, тронули Куфа. Он вспомнил, как они оба с Клинчем одновременно служили мичманами, и какая теперь разница в их служебном положении.

– Конечно, тяжела жизнь без надежды, – начал опять Куф, – но надежда – это последнее, что должно умереть в человеке. Вы должны еще раз попробовать свои силы, прежде чем окончательно отказаться от всякой надежды.

– Если я об этом думаю, капитан, то не столько ради себя, сколько ради моих родных. Когда мой отец, пользующийся общим уважением, купец в Плимуте, отдал меня в морскую службу, он надеялся, что я со временем стану выше его в общественном положении. И вот, вы видите, я занимаю положение, скорее, низшее сравнительно с ним.

– Но это может быть переходной ступенью, Клинч. Почему вы ставите крест на возможности вашего повышения?

– Подшкипер в мои годы, капитан, – это безнадежно.

– Но вы, должно быть, моих лет, Клинч? Сколько вам?

– Тридцать два, капитан. А моя мать мечтала видеть меня на более видном месте… И еще одна молодая особа, подарившая всю свою привязанность человеку недостойному.

– Вот это новость для меня, Клинч! – с любопытством обернулся к нему Куф. – Я почему-то никогда не думал о возможности женитьбы с вашей стороны. К тому же люди вашего положения редко женятся.

– Мы с Джен решили ждать более благоприятного времени и не торопиться со свадьбой.

– А справедливо ли это, Клинч, держать таким образом девушку на буксире без ее ведома, куда ее ведут, в таком возрасте, когда она могла бы, может быть, найти хорошую гавань и бросить якорь на всю жизнь?

Глаза Клинча поднялись к лицу его капитана и подернулись слезой. Он не дотрагивался до своего стакана с тех пор, как разговор принял это последнее направление, а на лице, обыкновенно бесстрастном, отразилось сдерживаемое глубокое волнение.

– Это не моя вина, капитан, – отвечал он, понижая голос, – вот уже шесть лет, как я прошу ее забыть обо мне, но она и слышать не хочет. Ей представлялись случаи выйти замуж, и я уговаривал ее, но она отвечала мне на это, что считает святотатством даже думать об этом и что выйдет не иначе, как за моряка, или останется незамужней.

– Вероятно, вы ей внушали какие-нибудь романтические идеи относительно вашей службы, и поэтому вам и трудно было убедить ее, что вы ее уговариваете ради ее же блага.

– Джен Вестон и романтические идеи! О нет, капитан, нет. В ее характере нет и тени чего-нибудь романтического, так же как не найти его на белой бумаге над заглавными словами «молитвенник». Она вся сердце. И это сердце она целиком отдала мне, и мне никогда с нею не расквитаться! Для меня необъяснимая загадка, как мог я так твердо укрепиться там.

Клинч еще хорошо сохранился, и его можно было назвать даже красивым человеком, хотя ветер, солнце, усталость и пристрастие к вину наложили свою печать на его лицо, от природы открытое, честное и привлекательное. В настоящую минуту на этом лице преобладало выражение почти отчаяния от сознания его неудавшейся жизни. Куф был искренне тронут его страданиями, и опять ярко вспомнилось ему время их общего мичманства, когда для дальнейшей карьеры за Куфом было одно только преимущество – более высокое происхождение. Клинч был превосходный моряк, смелый, как лев, и пользовался значительной долей общего уважения, устоявшего даже перед его несчастным недостатком. Забывая различие положения, Куф протянул руку своему старому товарищу и сердечно пожал ее, говоря ему ласковые, дружеские слова, полные доверия, от чего Клинч уже давно отвык.

– Мой честный друг, – говорил он ему, – еще не все пропало, в вас еще не все умерло, надо взять себя в руки, напрячь все свои силы – и кто знает, может быть, через каких-нибудь несколько месяцев представится случай, который даст вам возможность жениться на вашей бедной Джен и порадовать сердце вашей старой матери.

Бывают минуты в жизни человека, когда ласковое участие производит внезапный поворот в его судьбе. Так было и теперь с Клинчем. Нежные письма его невесты, никогда не позволявшей себе ни малейшего упрека, каждый раз повергали его в глубокое отчаяние, но не изменили его привычек. Дружеское же, гуманное обращение к нему его капитана, человека значительно высшего перед ним по своему рангу, совершенно потрясло его. Он плакал и сжимал почти судорожно руку капитана.

– Что мне делать, капитан?.. – воскликнул он. – Я всегда добросовестно исполняю свои обязанности, но когда я не бываю занят, на меня нападает такая невыносимая тоска, что единственным исходом служит вино.

– Я бы вам посоветовал совершенно отказаться от него, Клинч, отказаться даже от вашей ежедневной порции. Знаете, раз уж человек имеет подобного рода влечение, ему трудно ограничиться известной мерой, а стоит перейти границу, и он утрачивает самообладание и теряет рассудок. Нам теперь предстоит очень большое дело, и я могу возложить на вас важное поручение, которое сразу выдвинет вас. Ночь, проведенная вами под крышей той старой женщины, может принести вам большое счастье. Только не загораживайте себе пути к этому счастью.

– Бог да благословит вас, капитан Куф! Бог да вознаградит вас! – дрожащим голосом повторил Клинч. – Я употреблю все старания, чтобы последовать вашему совету.

– Думайте о вашей матери, думайте о вашей бедной Джен! Когда подобная женщина вверяет все свое счастье человеку, то надо быть негодяем, чтобы не оправдать ее ожиданий.

Клинч застонал. Капитан запустил зонд в самую глубину раны, но это было сделано с целью излечить. Отерев пот, выступивший у него на лбу, Клинч овладел собой до некоторой степени и казался более спокойным.

– Если бы дружеская рука указала мне, капитан Куф, где я могу найти те земные блага, которых лишился, моя благодарность не имела бы границ!

– Так вот, я и хочу вам сказать. Нельсон придает большое значение поимке этого люгера, и офицер, причастный успеху этого предприятия, может смело рассчитывать на его внимание. А я вам доставлю все от меня зависящие средства выдвинуться. Ступайте, наденьте ваш лучший мундир, чтобы в вас видели джентльмена, каким, я знаю, вы можете быть, и приготовьтесь к немедленному отплытию на лодке. Я вам дам поручение, которое послужит началом вашему счастью, если вы останетесь верны вашей матери, Джен и себе самому.

Эти речи вдохнули новую жизнь в душу Клинча, и как бы яркий луч прорезал густые потемки его будущности. Даже сам Куф был поражен жизнью, блеснувшей в его чертах, и живостью его движений и не мог не упрекнуть себя за свое невнимание до настоящей минуты в участи человека, имевшего некоторые права на его дружбу.

Не прошло получаса, как Клинч в своем лучшем мундире появился на палубе корабля. Это вызвало всеобщее удивление, но, подчиненные строгой дисциплине военного судна, офицеры ни одним словом не выразили своего любопытства. Клинч переговорил с капитаном с глазу на глаз, получил от него приказания и спустился с сияющим лицом в капитанскую гичку, лучшую из лодок фрегата, уже спущенную на воду по распоряжению Куфа. Едва он сел в нее, как гичка двинулась по направлению возвышенности Кампанеллы, находившейся в трех милях от фрегата. Никто не знал, куда и зачем он был отправлен, но каждый предполагал, что его поручение имеет отношение к люгеру и требует для своего успеха опытного моряка. Что же касается Куфа, то тревожное и озабоченное выражение, не сходившее с его лица с самого утра, сменилось спокойным и удовлетворенным, когда он увидел, с какой быстротой удалялась его гичка.

Глава XXI

Его счастье сковано с его жизнью. Тот, кто хотел бы лишить его одного из этих благ, должен отважиться напасть и на другое или оба потерять самому.

Фатам

Не оставалось никакого сомнения в том, что «Блуждающего Огня» не было в Салернском заливе, так как наводили зрительные трубы по всем направлениям и не видели нигде никаких признаков присутствия этого судна. Раздосадованный Лейон должен был отказаться от своего первоначального плана и двинулся в направлении Кампанеллы. Куф, поджидая западного ветра, продолжал свой путь к северу, намереваясь дойти до Амальфи и выспросить всех встречных рыбаков. Но оставим его медленно продвигаться в этом направлении и займемся нашими четырьмя арестантами.

Джите и ее дяде было оказано полное внимание во все время их ареста. У констапеля жена находилась тут же на корабле, и так как это была женщина вполне порядочная, то Куф любезно поместил ее в одной большой комнате с Джитой, туда им приносили и пищу. Джунтотарди был помещен в соседней с ними каюте. Как дядю, так и племянницу не считали преступниками, и капитан выжидал только удобного случая, чтобы высадить их на берег, после того как убедился, что от них нельзя получить никаких указаний относительно местонахождения люгера.

Итуэль приступил к исполнению своих обязанностей на судне и был занят целое утро. Лодку, на которой приехали пленники, спустили на воду и взяли на буксир в ожидании возможности отдать ее Джунтотарди, так как она только мешала на палубе.

Совсем иное было положение Рауля Ивара. Он находился под строгим караулом в ожидании страшной минуты казни. Ожидавшая его участь была известна всем на фрегате и возбуждала общее участие, хотя и не произвела особенно потрясающего впечатления, благодаря тому, что в то военное время наказания, аресты и казни были явлениями слишком частыми, и ощущения, обыкновенно вызываемые ими в мирное время, значительно притупились. Но нашлись все-таки и такие люди, у которых участие к приговоренному доходило до глубокого к нему сострадания. Так, Винчестер, человек в высшей степени гуманный, совершенно не помнил понесенного им от этого корсара поражения, забыл полученную рану и, располагая некоторой властью в качестве старшего лейтенанта, сделал все от него зависящее для облегчения участи заключенного. Он поместил его посреди двух открытых пушечных портов, чтобы была постоянная циркуляция воздуха, обстоятельство далеко не маловажное, принимая во внимание жаркий климат места; устроил ему род полотняной перегородки, чтобы никто не мешал его уединенным размышлениям; приказал снять с него цепи, хотя в то же время принял все меры предосторожности, чтобы не дать ему возможности самому лишить себя жизни. Вероятность того, что он прыгнет в море через один из открытых пушечных портов, вызывавшая разногласие между первым и вторым лейтенантами, была, по-видимому, устранена строгим внушением страже бдительного надзора; да и Рауль выглядел таким спокойным и покорным, что устранял все подобные опасения. Наконец, сам ход судна был такой медленный, что Рауля всегда можно было успеть вытащить, если бы он на это решился. Да и если уже говорить правду, то многие из офицеров предпочли бы видеть его утонувшим, нежели повешенным на их фрегате.

Итак, Рауль провел ночь, следовавшую за объявлением ему приговора, и следующее утро в этом тесном заключении. Было бы неверно, если бы мы сказали, что он вполне равнодушно отнесся к своему положению. Напротив, одна только твердая решимость умереть мужественно, как подобало французу, по его мнению, спасала его от полного отчаяния в это мучительное время. Масса жертв, окончивших на гильотине свое существование, как-то установили обычай твердо идти на смерть, и редко кто поддавался слабости в эти последние минуты. Мужественный по натуре, много раз серьезно рисковавший жизнью, Рауль и теперь отнесся бы спокойнее к неизбежности своей скорой кончины, если бы его не притягивала к жизни как раз в настоящее время его любовь и молодость; он не мог примириться с тем, что терял, и ничто не давало ему никакого утешения в будущем. Свою судьбу он считал решенной и приговор объяснял не столько мнимым обвинением в шпионаже, сколько давно накопившейся против него злобой у англичан на весь тот действительно немалый вред, какой он причинял их торговле. Рауль умел ненавидеть, и он глубоко ненавидел англичан, считая их не более как торговой нацией, ставя при этом свою профессию, далеко не лишенную алчности, неизмеримо выше. Он не знал и не понимал англичан, как и те, в свою очередь, не понимали его, чему подтверждением служит следующий разговор.

Узнику были сделаны два или три визита в течение утра. Между прочим, его посетил Гриффин, считавший своей обязанностью развлечь осужденного среди его мрачных размышлений, что он мог сделать благодаря своему знанию языков. Твердость арестанта устраняла малейший оттенок грусти при этих разговорах. Винчестер, как мы уже сказали, огородил полотном небольшое пространство, где помещался Рауль, устроив ему таким образом род комнаты, с двумя пушками на правой и на левой стороне, что давало более свободный доступ в нее воздуху и свету через открытые пушечные порты и делало ее менее тесной. Рауль обратил внимание на это необыкновенное убранство своего помещения во второе же посещения Гриффина. Он сел на один складной стул, предлагая Гриффину другой.

– Как видите, меня здесь охраняют два почтенных орудия с обеих сторон, господин лейтенант, и если бы от них я должен был получить смерть, то настоящая казнь, может быть, всего на несколько месяцев, даже дней предупреждает нормальный ход событий.

– Поверьте, что мы вполне сочувствуем вашему положению, господин Ивар, – отвечал Гриффин с волнением, – и все предпочли бы встретиться с вами лицом к лицу в честном бою, каждый на своем корабле.

– Судьба судила иное. Но вы не садитесь, господин лейтенант.

– Извините, господин Ивар, но я к вам, собственно, с поручением от капитана Куфа, он просит вас к себе в каюту на несколько минут, если вам это не будет неприятно.

Рауль был невольно тронут деликатным отношением к себе офицеров фрегата, которые действительно оказывали полное уважение своему смелому врагу. Он научился лучше ценить их и теперь немедленно поднялся, выражая полную готовность исполнить желание капитана.

Куф поджидал его у себя в каюте, и когда те вошли, он вежливо пригласил их обоих сесть и заявил Гриффину, что просит его остаться не только в качестве свидетеля того, что сейчас намерен предложить, но и в качестве переводчика, если в этом встретится надобность. После короткого молчания капитан начал разговор на английском языке, и так как Рауль владел им довольно порядочно, то почти не понадобилось помощи Гриффина.

– Я весьма сожалею, господин Ивар, что такому храброму человеку, как вы, довелось очутиться в подобном положении, – сказал Куф. – Мы отдаем полную справедливость вашему мужеству и способностям, хотя, конечно, сделали все от нас зависящее, чтобы овладеть вами. Но военные законы поневоле очень суровы, и наш главнокомандующий не из тех, кто уклоняется от своих обязанностей.

– Господин капитан, – вежливо, но твердо ответил Рауль, – француз сумеет умереть за свободу и отечество.

– Я в этом не сомневаюсь, господин Ивар, но не вижу необходимости в том, чтобы дело зашло так далеко. Англия так же щедра на вознаграждения, как сильна в мести. Может быть, найдется средство пощадить жизнь такого смелого человека.

– Я не разыгрываю из себя героя, господин капитан, и если окажется какой-нибудь честный выход, то я буду только благодарен.

– Вот это я назову разумным ответом. Я не сомневаюсь, что, говоря откровенно, мы с вами поладим как нельзя лучше. Гриффин, не хотите ли вина? Надеюсь, что и господин Ивар не откажется? Это хорошее каприйское вино, и оно очень кстати в такую жару.

Гриффин не отказался от предложения, хотя его лицо далеко не выражало того довольства, которым сияло лицо Куфа. Рауль поблагодарил и с нескрываемым любопытством ожидал дальнейшего объяснения. Куф, несколько смущенный, медлил ответом, но так как остальные молчали, то он начал:

– Да, сударь, Англия умеет карать своих врагов, но она же умеет и прощать их. Это несчастье, что вы попали под суд в военное время.

– На какой выход вы намекали, капитан? Не стану скрывать, что я не равнодушен к возможности сохранения жизни, особенно ввиду позорной смерти.

– Я счастлив, что встречаю в вас такое настроение, господин Ивар! Оно значительно облегчает мне мою тяжелую задачу. Вам, без сомнения, известен характер нашего славного адмирала Нельсона?

– Кому не известно это имя, капитан, – сдержанно возразил Рауль, неудержимо поддаваясь своей естественной ненависти, несмотря на всю опасность своего положения.

– Да, его должны знать. Это железный человек и добивается во что бы то ни стало желаемого, не сходя, однако, с почвы законности. Итак, господин Ивар, говоря прямо, он сильно желает овладеть вашим «Блуждающим Огнем».

– А! – воскликнул Рауль, иронично улыбаясь. – Нельсон не единственный из английских адмиралов, возымевший такое желание. «Блуждающий Огонь» так прекрасен, господин капитан, что у него множество поклонников.

– Но Нельсон один из самых горячих, что значительно облегчает ваше дело. Вам стоит только отдать нам в руки этот люгер, и в обмен вам даруют жизнь и оставят военнопленным.

– И Нельсон уполномочил вас сделать мне подобное предложение? – серьезно спросил Рауль.

– Да, господин Ивар. Обязанный блюсти интересы своего государства, он склонен забыть нарушение вами закона, если ему удастся лишить врага средства вредить его народу. Отдайте ему ваш люгер, и он будет видеть в вас лишь случайного военнопленного. Сообщите нам только место, где он в настоящее время скрывается, а остальное уже мы берем на себя.

– Нельсон, без сомнения, исполняет свои обязанности, – серьезно возразил Рауль. – Его долг охранять интересы английской торговли, и он вправе предложить такого рода сделку, но вам приходится заключить договор не на равных условиях. Нельсон исполняет таким образом свой долг, тогда как я не могу…

– Вы можете сказать нам, какие вы дали распоряжения, оставляя ваш люгер, и где он теперь находится, этого с вас довольно.

– Нет, капитан, я этого не могу. Я не могу сделать того, что покроет меня бесчестьем. Когда дело касается измены, мой язык подчиняется самым суровым, не мною выдуманным, законам!

Если бы Рауль с театральным пафосом произнес эти слова, они не произвели бы впечатления на Куфа; но его спокойный, полный достоинства, убежденный тон обманул ожидания капитана. Никогда не осмелившийся бы обратиться с подобным предложением к морскому офицеру регулярного флота, он не ожидал встретить такую честность у корсара и даже готов был, под первым впечатлением разочарования, высказать эту мысль Раулю, но сдержался из чувства деликатности.

– Вы бы хорошенько взвесили это предложение, господин Ивар, – сказал капитан после довольно продолжительного молчания. – Дело слишком важно, чтобы так легко с ним покончить.

– Господин Куф, я извиняю вас, если вы сами можете себя извинить, – возразил Рауль с суровым достоинством и, поднимаясь с места в то же время, как бы желая показать, что не желает долее пользоваться любезностью искусителя. – Мне знакомо ваше мнение о нас, корсарах. Но честный офицер должен очень призадуматься, прежде чем решиться искушать человека нарушить его долг. Тем осторожнее должен был бы действовать честный моряк, когда на карту поставлена жизнь человека и рассчитывают на его подавленное душевное состояние, чтобы пошатнуть его нравственные правила. Но, повторяю, я вам прощаю, если вы себе сами можете это простить.

Куф был сильно смущен, кровь прилила к его сердцу, а затем, казалось, выступила из всех пор его лица. Но он скоро овладел собой и взглянул на дело свойственным ему трезвым взглядом. Он только не в состоянии еще был говорить и прошелся несколько раз по комнате.

– Господин Ивар, – начал он наконец, когда почувствовал, что может говорить, не выдавая голосом своего волнения, – я чистосердечно прошу у вас извинения. Я вас не знал, иначе не сделал бы вам такого оскорбительного предложения и не унизил бы в своем лице английского офицера. Сам Нельсон всего менее способен оскорбить чувства благородного врага, но мы вас не знали. Не все корсары держатся вашей точки зрения, откуда и произошла эта ошибка.

– Вот вам моя рука, – отвечал Рауль, искренне протягивая ему руку, – мы с вами, капитан Куф, должны были бы встретиться каждый на своем корабле в честном бою за интересы наших отечеств. Каков бы ни был результат этого боя, но он послужил бы залогом вечной дружбы между нами. Я прожил достаточно долго в Англии, чтобы убедиться, как у вас плохо понимают нас, французов. Но все равно! Честные люди повсюду поймут друг друга, и мы с вами будем друзьями то короткое время, которое мне еще остается жить.