Текст книги "Книга Аарона"
Автор книги: Джим Шепард
Жанр: Книги о войне, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Он сказал, это потому, что он действительно сильный.
– Контрабандисты едят больше, чем другие люди, потому что они тяжелее работают, – сказал он. У него на щеках были следы от ветрянки, и у него был такой вид, будто он спит на одном полу с заразным больным.
Я сказал ему, что контрабандисты обычно не сообщают всем на свете, что они контрабандисты, и он фыркнул.
– Мне не больно верится, что ты из гестапо, – сказал он.
– Чем черт не шутит, – ответил я ему.
Он спросил, как долго мы тут живем. Он сказал, что терпеть не мог родную деревню и, когда они с друзьями топтались в огороде соседа, сосед выбежал из дома и пытался их побить кожаным ремнем. Потом он отвязывал собаку и та их кусала. Собаки ненавидят бедняков, добавил он, продолжая свою мысль. Он говорил, активно жестикулируя, как натуральный еврей.
Он рассказал, что его вышвырнули из польской Ассоциации скаутов после того, как на замечание, что как еврей он не мог дать присягу на христианской Библии, он предложил командиру своего отряда дать присягу на каталоге запчастей. Он сказал, что его единственный настоящий друг не пришел попрощаться в день их отъезда. Он сказал, что все эти обстоятельства шли ему на пользу, потому что благодаря им он никогда не чувствовал тоску по дому. И было лучше ни по ком не скучать.
Он сказал, что его отец любил приложиться к бутылке и я, должно быть, уже заметил, что он никогда не отказывался поднять тост.
– И почему бы ему отказываться? – спросил он.
Если он ожидал возражений, от меня он их не получил.
– С моей мамулей у вас тоже скоро начнутся проблемы, – сообщил он мне. Он сказал, что пройдет совсем немного времени, и она приобретет уверенность, что ее обманывают, и она будет вечно на кого-нибудь кричать по этому поводу. Я поинтересовался, будут ли у нас проблемы и с его сестрой, и он ответил, что она была такой стеснительной, что как-то сказала ему: если она когда-нибудь выйдет замуж, то церемония будет проходить в чулане, где ее никто не увидит.
Я спросил, что случилось с рукой его сестры, и он ответил, что по дороге в Варшаву его отец разрешил ему взять удила повозки, и он повел ее так неудачно, что, когда они ехали через мост, перевернул всю конструкцию в канаву.
Я спросил, как им удалось поставить повозку обратно на колеса, и он сказал, что придумывает подобные истории, потому что считает необходимым разобраться в собственной голове, что ты можешь сделать, а чего не можешь, и благодаря им он вырос человеком, который держит ухо востро. Настолько, насколько он вообще вырос, добавил я, и он сказал, что покажет мне результаты своего роста при первой удачной возможности. Я рассказал о нем нашей группе и повторил некоторые из его рассказов, и Лутек сказал, что завтра я могу привести его с собой. Адина хотела знать, с чего бы это, и он сказал, что ей не стоит по этому поводу волноваться, потому что друг Шимайи Борис, скорее всего, долго не протянет, особенно учитывая наши планы.
– Почему ты меня так зовешь? – спросил я.
– Разве не так тебя зовут твои братья? – спросил он.
Ночью, когда все заснули, я передал Борису, что ему стоит прийти познакомиться с группой. Он сказал, что с нетерпением ждет, когда станет нашим главарем. Я сказал ему, что все, о чем ему нужно беспокоиться, – это что уроки начнутся с восходом солнца на следующее утро, поэтому ему нужно хорошенько отдохнуть.
МАМА И ПАПА РАССТРОИЛИСЬ, КОГДА УСЛЫШАЛИ НОВОСТЬ о том, что три трамвайные линии для евреев вскоре закроются, да еще в худшее время зимы. Мама вопрошала, за что ей приходится жить в такие чудовищные времена, а отец сказал ей, что будущее, скорее всего, готовит и еще кое-что похуже. Все трамвайные маршруты должны были заменить только одним маршрутом, вместо номера к нему крепился щиток со звездой Давида. Лутек сказал, что более насущная наша проблема – то, что через гетто перестанут пускать арийские трамваи, и через месяц так и произошло.
По этому поводу не последовало никакого объявления, и мы ждали три дня, прежде чем сами додумались. Тогда София спросила, что нам теперь делать, и Борис ответил, что можно начать с того, чтобы перестать быть паиньками. Чтобы продемонстрировать, что он имел в виду, он присоединился к Лутеку, когда тот относил последний сброшенный с трамвая мешок, и сказал парням, которые его заказали, что они ничего не получат, пока не заплатят больше денег.
– Уговор есть уговор, – ответил один из парней.
– Это они согласились на ваши условия. А я ни с чем не соглашался, – сказал Борис, и, по словам Лутека, они обменивались любезностями, и те парни даже начали им угрожать, но в конечном итоге испугались многочисленных патрулей, которые сновали туда-сюда. Он сказал, что Борис держал всех так, как будто даже не замечал полицию, пока не получил, что хотел: не только дополнительный мешок картошки, но и немного розенкового вина[7]7
Вино из изюма или коринки, которое разрешалось готовить евреям, для употребления при религиозных обрядах.
[Закрыть]. И тем, и другим он поделился со всеми нами.
ЗА УЖИНОМ ОТЕЦ СКАЗАЛ, что ему кажется: куда бы он ни шел, за ним непременно следуют немецкие солдаты. Мама переполошилась и спросила, с чего бы это, и он сказал, что не имеет ни малейшего понятия.
Семья Бориса тихо переговаривалась в задней комнате, и отец предположил, «может, они замышляют переворот».
Мама в который раз подняла вопрос о том, чтобы достать арийские документы, и сказала нам, что невестка Черняковых заверила ее, будто бы это вполне реально и не так уж дорого, но когда она назвала сумму, отец так громко воскликнул: «И это за каждого человека?», что ей пришлось на него шикнуть. Она сообщила, что именно столько стоит свидетельство о рождении вместе с удостоверением личности. Она добавила, что можно найти дешевле, но те выглядели подозрительно даже на первый взгляд.
Отец спросил, как, по ее мнению, нам питаться, пока мы будем копить такую громадную сумму денег, и с кем связываться, чтобы попросить о помощи на той стороне, или мы будем там одни-одинешеньки. Он указал на меня и спросил: «И ты думаешь, этому удастся сойти за арийца?» Он ей напомнил, как она сама говорила, что стоило мне раскрыть рот, во мне сразу слышно еврея.
Мама с грустью посмотрела на меня и сказала: «Аарон, что ты об этом думаешь?»
– Я думаю, что нам и здесь вполне сносно живется, – ответил ей я. Я чувствовал, как у меня горят уши.
– Ну вот, – сказал отец. – Даже он думает, что нам лучше остаться.
Мама сказала, что спросит у моих братьев, когда те вернутся, но по ее интонации уже можно было понять, что она сдалась.
А братья так и не вернулись домой, потому на улице у входа в нашу квартиру их подобрали солдаты с желтыми полицейскими и отправили в рабочие батальоны. Мы слышали крики, но не поняли, что произошло. Мама оттолкнула меня от окна, а потом прибежал сосед, чтобы рассказать о случившемся. Она сказала, что один мужчина вытащил деньги из кармана и дал немного каждому солдату и полицейским, поэтому они его отпустили.
Она решила, что их забрали в Юзефув[8]8
Юзефув – город в Польше.
[Закрыть]. По крайней мере так сказал один из полицейских. Отец вытащил все деньги, которые хранились у нас в заначке, и выскочил, пытаясь догнать их прежде, чем они доберутся до полицейского участка. Я ринулся за ним. Время приближалось к комендантскому часу.
Колонна маршировала бегом, а желтые полицейские шли позади, покрикивая и стукая толстыми палками тех, кто отставал. Немцы впереди то и дело оглядывались, и тогда крики и битье усиливались.
– Послушайте, – выкрикнул отец, когда подбежал достаточно близко к последнему желтому полицейскому.
– Убирайся, если не хочешь к ним присоединиться, – предупредил его полицейский. Отец отстал, но я вырвал деньги у него из руки и побежал вперед, потому что заметил впереди Лейкина.
– Вы только посмотрите, кто тут, – сказал Лейкин, когда я упал на ступеньку рядом с ним. – Что, хочешь пойти в трудовой лагерь? А где мой ловильный крюк?
– Я нашел один прекрасный экземпляр, – сказал я ему. – Но у меня к тебе тоже предложение. – Я показал ему деньги, которые прятал под подкладкой пальто.
– Кого спасаем? – спросил он. Я указал на братьев, которые стояли в нескольких рядах впереди. Поглощенные горем, они до сих пор нас не заметили. – А какая мне от этого польза? – добавил он.
– Получишь еще больше этого, – сказал я ему. Правда, насколько мне было известно, у нас не осталось больше ни гроша.
Он заставил нас промаршировать еще квартал, просто чтобы меня помучить, и после этого что-то сказал сопровождавшему полицейскому, они оба ушли вперед, вытянули моих братьев из шеренги и оттащили назад к отцу, который издал такой вопль счастья и облегчения, что чуть не сдал нас всех с потрохами.
– МНЕ НУЖНО ДОСТАТЬ ЛОВИЛЬНЫЙ КРЮК, – сообщил я Лутеку.
– Ловильный крюк? – переспросил он. – На что тебе понадобился ловильный крюк?
Мы опять стояли у старых добрых ворот на улице Лежно, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Шел снег. Лутек пытался восстановить нашу старую договоренность, но друг его отца с трудом справлялся с горой уже имеющихся сделок, поэтому заставлял нас ждать. Лутек беспрестанно втягивал сопли и затем выплевывал их, наблюдая, как они застывают. Наши башмаки вымокли насквозь и расползались, и мы притопывали на месте.
– У меня есть один контакт, которым можно воспользоваться, – сказал я ему.
– Интересно, кто он такой? – спросил он.
– Один парень, с которым я познакомился. Тебе не обязательно обо всем знать, – сказал я ему.
– Решил устроить собственный бизнес? – спросил он.
– Ну, ты-то мне не говоришь обо всех, с кем встречаешься, – сказал я. Я не знал, почему решил ему не рассказывать.
– Что правда, то правда, – согласился он.
– Так ты поможешь мне или нет? – спросил я.
Он подышал на ладони и потер щеки, а потом дал мне адрес магазина на улице Ниской.
– Принеси что-нибудь взамен, – сказал он мне.
Затем что-то на другой стороне улицы привлекло его внимание.
– Он готов с нами встретиться, – сказал Лутек.
МОИ РОДИТЕЛИ ТАК РАДОВАЛИСЬ ВОЗВРАЩЕНИЮ БРАТЬЕВ, что подключили к празднованию даже семейство Бориса. Отец предложил открыть мед, но папа Бориса сказал, что нам стоит придержать его для более торжественного повода. Например, на окончание войны, сказал мой брат, после чего добавил, что слышал, будто бы недавно были бомбежки Берлина. Он вечно болтал о новых мирных договорах, которые, как он слышал, выдвигались на обсуждение через то ли шведов, то ли швейцарцев, а может, через папу римского. Все сидели вокруг стола, курили каждый свои сигареты и рассказывали всем о том, что слышали. Мой отец всегда говорил, что если дать евреям минуту наедине с самими собой, они начнут производить слухи. Мама Бориса сказала, что их деревенский раввин годом ранее предсказывал, что война закончится в этом месяце, поскольку кабалистические расчеты показывали, что чаша еврейских страданий наполнилась до краев. Ее муж произнес ироничное «ура» и предложил поднять тост за такие хорошие новости. Он налил немного водки себе и моему отцу.
Выпив, он начал рассказывать: «Приходит Гитлер к генерал-губернатору и спрашивает, какие меры предпринимаются для угнетения евреев. Генерал-губернатор говорит о всевозможных правах и привилегиях, которые были отобраны, но Гитлера это не удовлетворяет. Генерал-губернатор говорит обо всех вещах, которые украли у евреев, но Гитлер все равно недоволен. Тогда он говорит о гетто и всех болезнях и грязи, но Гитлер все равно остается недовольным. Наконец, генерал-губернатор говорит: «Да, еще я основал Организацию Самопомощи Евреям», на что Гитлер восклицает: «Ну вот теперь ты попал в точку!»
Мои братья засмеялись вместе с ним.
– Давайте выпьем еще и за еврейскую полицию, – мрачно сказал отец, когда они перестали смеяться.
Мы притихли. За окном было слышно, как уличный торговец рекламирует свою газировку и карбид кальция.
– Ну что ж, помог праздничному настроению, – сказал отец Бориса.
К тому времени мама достаточно успокоилась, чтобы улыбнуться.
– Вначале мне нравилась задумка с еврейской полицией, – наконец произнесла она. – Если уж приходится слушать приказы от поляка или от еврея, то почему бы и не от еврея? К тому же они не переворачивали корзины продавцов и не топтали вещи всех подряд.
– Это до того, как они начали сгонять в трудовые лагеря тех, кто слишком беден, чтобы откупиться, – сказал отец.
– Да, то было раньше, – сказала мама.
И после этого праздник по-настоящему закончился. Позже она снова спросила отца, мог ли он вернуть меня на фабрику, и, когда он сказал, что ему повезло, что он сам сохранил должность, она спросила, что он собирается делать, когда я в один прекрасный день не вернусь домой. Он ответил, что детей не сгоняют в трудовые лагеря, и напомнил, что с моим ростом я кажусь даже младше своих лет.
– Если с ним что-нибудь случится, я больше и не гляну в твою сторону, – сказала мама.
– Ты и так на меня больше не смотришь, – сказал отец.
– Эй, мы тут пытаемся уснуть! – крикнул один из братьев из коридора, где все устроились на ночлег.
– Они ругаются прямо как мои родители, – сказал Борис, и в темноте это прозвучало так, как будто он ждал, что я с ним соглашусь.
– Думаю, он спит, – наконец произнес мой брат.
– Нет, он не спит, – сказал ему Борис.
ИЗ-ЗА ТОГО ЧТО МАМА БЫЛА ТАК НЕСЧАСТНА, я познакомил ее с Софией и Адиной, и они обе понравились ей больше Лутека, как я и предполагал. Адина спросила: «С чего это мы встречаемся с твоей матерью? Неужели у нас помолвка?», но София ответила, что все понимает, и сказала Адине, что та не умрет, если сделает кому-нибудь доброе дело. Мы встретились в кафе, и моя мама настояла на том, чтобы купить девочкам чай, несмотря на то, что я видел, как ее расстроила потраченная сумма. Она спросила об их семьях, и на ее лице появилось выражение крайнего соболезнования, когда она услышала их печальные истории. Затем, когда наша встреча подходила к концу, она сказала, что ее подруга, которая приходилась невесткой Чернякову, рассказала ей о представлениях в сиротском доме Януша Корчака, и спросила, не хотим ли мы пойти.
Адина посмотрела на меня, и выражение моего лица ясно говорило о том, что я понятия не имел, что мама собирается такое сделать.
– Не думаю, что девушки хотят смотреть на кукольные спектакли для детей, – сказал я маме.
– Это не кукольные спектакли, – ответила она.
– Я видела их парад, когда им пришлось перебираться в гетто, – сказала ей София. – Это был натуральный цирк.
– Я их тоже видел, – сказал я.
– А ты видел повозки с геранями?
София сказала, что слышала всевозможные байки о Корчаке: будто его увезли в лес и застрелили; будто его забрали в один из лагерей; будто его посадили на лодку до Палестины. Проблема заключалась в том, что он отправился прямо в гестапо, чтобы опротестовать конфискацию какой-то жалкой картошки, да к тому же, придя туда, отказался надевать повязку. Выяснилось, что его побили и бросили в камеру, но через месяц все-таки отпустили.
– Они его отпустили? – спросила Адина, заинтересовавшись этой частью рассказа. – Почему?
София потерла большим пальцем подушечки остальных пальцев.
– Разве он богат? – спросила Адина.
– У него имеются богатые друзья, – сказала ей София. Она сказала, что также слышала, будто его привратника-поляка в тот же день побили чуть ли не до смерти, потому что он лично подал прошение о том, чтобы пойти в гетто вместе с сиротским домом, однако арийцы больше не имели права работать на евреев.
Мы вчетвером слушали разговоры за соседними столиками. Я видел разочарование в маминых глазах.
– Пашут и воруют, пашут и воруют, вот такие времена у нас настали, – сказала она.
Девочки только посмотрели на нее и допили чай. София держала кубик сахара между губами и высунутым языком, и наконец он полностью растворился. Мама поднялась и вытерла глаза. Ну что ж, произнесла она, если нам интересно, новый сиротский дом теперь располагался на улице Хлодной, в малом гетто.
– Мы пойдем, – сказала София.
– Конечно. Там может быть весело, – посмотрела на нее Адина.
– Да, может быть весело, – повторила София.
Мама осталась довольна и вышла прежде, чем мы могли бы изменить решение.
Адина сказала:
– Тебе не удастся заставить Лутека и Бориса пойти.
И София ответила:
– Я даже не буду пытаться.
В тот вечер за ужином мама сообщила всем радостную новость, на что отец Бориса задался вопросом, почему немцы отпустили Корчака.
– Может быть, они сделали его информатором, – сказал Борис.
– Может, он дал им кучу золота, – предположил мой брат.
– Немцы знают, что он – лучший детский специалист и реформатор образования во всей Европе, – сказал отец. – Его знают даже в Англии и Франции. Он, должно быть, самый защищенный еврей в гетто.
– Большая шишка, – сказал Борис.
– Это с ним случился скандал перед войной? – спросил отец Бориса.
– Что еще за скандал? – спросила мама.
Отец Бориса поднял руки в знак того, что не хотел никого обидеть.
– Он потерял свою радиопрограмму и должность в суде для несовершеннолетних, – сказал отец. – Он отправился в путешествие в Палестину, и после этого люди больше не могли смотреть сквозь пальцы на тот факт, что он на самом деле – не поляк Януш Корчак, а еврей Хенрик Гольдсмит.
На улице послышались выстрелы, мы все затихли и прислушались. Суп был сварен из свекольной кожуры и листьев крапивы с маленькими комочками каши.
– Никому не хотелось ставить еврея во главе польских малолетних преступников, – добавил отец. Но я продолжал размышлять о том, почему немцы все-таки отпустили Корчака, а все остальные начали думать о чем-то другом.
В СИРОТСКОМ ДОМЕ ТАБЛИЧКА С НАДПИСЬЮ «Коммерческая школа Ресслера второй ступени» была перечеркнута, и под ней на бечевке висела деревянная доска, которая сообщала, что это – «Детская республика». Маленькие девочки в костюмах, сшитых из кусочков бумаги и прочих лоскутов, провели нас внутрь и указали на складные стулья перед сценой.
– И кого ты должна играть? – спросил я девочку, которая вела меня.
Бумага на ней была в основном окрашена в зеленый, и она сказала:
– Я – дракон.
Сцена представляла собой платформу в конце главной комнаты на первом этаже. Когда все стулья заполнились и люди уже подпирали заднюю стенку, полная женщина, которую я видел, когда Старый Доктор тянул ее по улице, вошла через заднюю дверь и все начали аплодировать. Она принесла кактус, который поставила впереди сцены. Она поприветствовала всех в сиротском доме и сказала, что ее зовут Стефания Вильжинска и что она является старшим учителем. Она представила кактус как свою любимую сиротку и домашний талисман, и все рассмеялись, как будто знали, о чем она говорит. Затем она сказала, что ей доставляет большое удовольствие представить величайшего гуманиста и интеллектуала Польши.
Все снова зааплодировали, и через ту же дверь вошел Корчак. На нем была бумажная корона, и люди начали над ней смеяться. Полная женщина заняла место в переднем ряду.
– Кто-нибудь должен дать стул для того толстого мужчины сзади, – сказал Корчак. – Он кажется слишком респектабельным, чтобы стоять.
Самые маленькие дети в аудитории решили, что это уморительно.
– Всем нравятся мои грубые словечки, – сказал он, когда дети утихли. – Даже разодетым дамам и элегантным джентльменам. Правда, они держатся на расстоянии и никогда не показываются мне на глаза, пока не заболеют их дети. Тогда начинается: «Ну пожалуйста, пожалуйста, вы должны прийти», – хоть посреди ночи.
– Значит, он – доктор? – прошептала моей маме Адина. Мама рассказала ей, что он был известным доктором, а еще раньше работал военным врачом во время войны между Россией и Японией, и в мировую войну, и в гражданскую войну в России.
Он извинился перед теми, кого он назвал «высшим обществом», за периодическое употребление идиша. Он сказал, что хотел бы представить одно из своих выступлений на радио, которое называлось «Одиночество ребенка», прежде чем передаст сцену участникам главного события вечера – домашнего спектакля самых талантливых малолетних граждан, собранных с варшавских чердаков и подвалов.
– Именно здесь можно обнаружить самых интересных людей нашего города, – сказал он, – забытых в чужом подвале.
Он прочистил горло и вытер очки платком, не торопя время. Затем он снова надел очки и начал.
Сначала было смешно, но потом стало грустнее. Я перестал слушать.
Когда выступление кончилось, все зааплодировали и дети подготовили сцену для пьесы.
– Мне понравилось, как он сказал о том, что одиночество – это порт, от которого он всегда отчаливает, – сказала София.
– Мне понравилось, когда он спросил: «Выбираете ли вы сами маршрут или следуете за течением?» – сказала мама.
– Я не следую ни за каким течением, – сказала Адина.
– Ты говоришь, как Борис, – сказала София.
Пьеса называлась «Три путешествия Хершкеле». Главный герой в головном уборе, который он с трудом держал на голове и наличие которого так и не объяснили, прячется в самолете, который направляется в Англию, и по прибытии уговаривает английского короля разрешить всем евреям эмигрировать в Палестину. Затем он прячется в самолете, который следует в Египет, и там находит целую комнату золота фараона, чтобы оплатить всем дорогу. После этого он прячется в самолете, который следует в Германию, и там встречается с Гитлером. Мальчик, который играл Гитлера, был очень хорош. Когда Гитлер увидел кучу золота, он пожалел о том, что натворил, и пригласил евреев вернуться, а главный герой ответил ему: нет, спасибо, но пообещал использовать остаток золота на покупку молока и масла для голодающих немецких детей. В конце на сцене остались только главный герой и Гитлер, и Гитлер поблагодарил героя и спросил, может ли он что-нибудь сделать в благодарность за молоко и масло, и герой ответил, что да, Гитлер мог издать закон, согласно которому все взрослые, проходя мимо детей на улице, должны склонять свои головы в знак стыда, и Гитлер сказал, что так и сделает. Потом герой спел песню о Десяти Заповедях, и вся труппа исполнила танец, после чего выступление закончилось.
Мама аплодировала даже после того, как все остальные прекратили. Она снова плакала.
– Знаю, тебе тоже понравилось, – сказала она мне.
Корчак снова вышел на сцену, чтобы поблагодарить коллектив пьесы, и все снова зааплодировали. Он поблагодарил всех за то, что пришли, и поздравил с тем, что мы все сироты вдвойне, потому что не имели государства и были евреями. Он попросил взрослых помнить о том, что к детям нужно относиться с любовью уже за то, кем они были, и с уважением в знак того, чем они могли стать в будущем. Он попросил детей помнить, что мы не можем оставлять мир в том состоянии, в котором он был, когда мы появились. И еще помнить о том, что нужно мыть руки. И пить кипяченую воду. И открывать окна, чтобы проветривать. Он посмотрел в ближайшее к нему окно и закончил словами о том, что, конечно, сначала нам следует подождать, когда потеплеет.
ДАЖЕ АДИНА ПРИШЛА К ВЫВОДУ, ЧТО ДОКТОР заслуживает уважения, даже если частичной причиной этого уважения было печенье, которое раздавали после спектакля. Позже она сказала, что уже не помнила, когда видела печенье в последний раз, а Борис разозлился, потому что мы не стащили немного для него и Лутека. Когда София сказала, что это не было настоящим печеньем, Адина заметила, что, может, оно и не было печеньем, но определенно было чем-то достаточно похожим.
Мы все были вечно голодными. «Я помню, как мама кормила нас овощами, потому что считала их здоровой пищей», – однажды утром сказала нам Адина так, как будто увидела сон.
Мы стояли перед магазином, который торговал поясами от грыжи, и кто-то кричал на своих детей с крыши дома. Кто-то в доме у нас за спиной на первом этаже все твердил своей жене, чтобы та добавила воды в карбидную лампу. Кто-то еще вылил прогорклое масло с подоконника этажом выше, и масло расплескалось по тротуару перед нашими ногами.
Стараниями Бориса мы начали торговать продуктовыми карточками людей, которые умерли или выехали из гетто, и Борис решил, что лучшие места для торговли рядом с пунктами выдачи, куда приходили мамы с маленькими детьми, и оказался прав. Торговались они с Лутеком, потому что остальные были не в состоянии выдержать детские взгляды. Лутек выторговал деревянные башмаки одного мальчика, держа продуктовые карточки перед носом его матери со словами, что он лишь просит ее накинуть какую-нибудь вещь, и если она хотела участвовать в торговле, ей нужно было научиться ставить себя на место другого. Она взяла карточки и потратила их на брюкву, а ее сын отправился домой босиком. Правда, на улице уже теплело. София говорила, что уже конец мая, хотя Борис полагал, что еще апрель. Лутек примерил деревянные башмаки и сказал, что, как он и предполагал, они идеально подошли.
– А какая польза от него? – сказал Лутеку Борис, имея в виду меня. Но девочки сказали ему оставить меня в покое.
– Моя сестра терпеть не могла шпинат, – произнесла Адина. – А мне он нравился.
– Ты продолжаешь об этом болтать? – поинтересовался Борис.
– Бывало, моя мама говорила, что я должна быть такой чистюлей, чтобы даже коленки блестели, – сказала София.
Я видел, как вши ползают в проборе у нее в волосах.
– Ты и сейчас довольно чистая, – сказал я ей.
Лутек сказал нам, что теперь их квартира стала чище, потому что отец и некоторые другие носильщики начали топить печи деревянными опилками, которые, помимо прочего, были еще и дешевле угля.
– Разве они греют? – спросила Адина.
– А сейчас ничего не греет, – ответил он ей.
– Проблема не в печах, – сказал Борис. – Здравствуй, мать, – обратился он к женщине, которая выходила из магазина с тремя маленькими детьми, при этом все они рыдали. – Возможно, я мог бы чем-нибудь помочь?
Когда они ушли, у него в руках осталась тяжелая шаль.
– Она английская, – заметил он, показывая нам бирку. Они с Лутеком продолжали препираться, споря, мог ли он дать этой матери еще меньше.
Мы попрощались за час до комендантского часа, и я был уже на полпути домой, когда кто-то схватил меня за воротник.
– Ловильный крюк пришелся мне по душе, – произнес Лейкин.
– Приятно слышать, – ответил я, вырываясь. – Мне нужно домой.
– Тебе вечно нужно домой, – сказал Лейкин, как будто в этом крылась какая-то давняя тайна.
Он шел рядом и что-то жевал, не предложив поделиться со мной.
– Мои друзья с Крохмальной улицы хотят побольше знать о том, кто что делает на разных воротах, – сказал он. Он имел в виду желтую полицию, штаб-квартира которой переехала на Крохмальную в январе. Я знал об этом, потому что теперь Лутеку приходилось выбирать другой маршрут через малое гетто.
– А я тут при чем? – спросил я.
– Да создается впечатление, что ты шныряешь повсюду. Я всего лишь подумал, что ты подмечаешь разные вещи.
– Я не мастак замечать разные вещи, – ответил я ему.
– Ну, что-то ты все-таки замечаешь, – сказал он.
Я продолжал идти. Я остановился на остановке трамвая, но там никого не было. Должно быть, трамвай только ушел.
– Вся штука заключается в том, чтобы подмечать всякое разное, – сказал он. – Не то чтобы кто-то хочет как-то навредить общему делу.
Я подождал еще несколько минут и зашагал дальше. Верх одного из моих башмаков совсем оторвался и шлепал при каждом шаге.
– Кроме того, я мог бы дать знать о кое-каких возможностях, в случае если они появятся, – сказал он. – Например, сейчас имеется немного конфискованного лука, который еще никуда не сдали.
– Я думаю, что из нас двоих повсюду шныряешь скорее ты, – сказал я ему.
Он пожал плечами, как будто привык к подобным комплиментам.
– К слову, одной из обязанностей Еврейской Службы Порядка является принятие решений о том, какие квартиры подлежат реквизиции с целью последующего заселения новоприбывшими гражданами, – сказал он.
– Ну, наша квартира уже и так битком набита, – ответил я.
– О, в некоторых квартирах живут по пятнадцать-двадцать человек на комнату, – сказал он мне. – Ты и представить себе не можешь.
Я остановился и попытался перевязать тряпичные штрипки вокруг башмака. Я не мог поверить, что плачу из-за башмака.
– И, конечно, на повестке остается вопрос о том, что будут делать твои друзья, если узнают, что ты сотрудничаешь со Службой, – сказал он. И когда я не ответил и на это, он спросил: – Или ты им уже рассказал?
– Ну что ж, поразмысли об этом, – добавил он, когда мы прошли еще один-два квартала, а я так ничего и не ответил. А когда еще через полквартала я оглянулся, его уже не было.
ВОЗЛЕ МОЕГО ДОМА ПРОИСХОДИЛА КАКАЯ-ТО НЕРАЗБЕРИХА. Группка немцев что-то пинала в кругу, по-немецки ругаясь на то, что она пинала. Я еще никогда не слышал, чтобы люди так кричали. Прохожие останавливались посреди улицы, чтобы понаблюдать. Я не хотел подходить слишком близко, но они были прямо напротив моей двери.
Кто-то лежал на боку на брусчатке, и, когда он застонал от боли, я узнал отца. Я остановился, а потом протолкался ближе, как сделал бы в очереди на трамвай. Еще несколько ударов – и немцы, продолжая его окружать, перестали кричать и теперь разговаривали между собой. Пока они его разглядывали, он ползал у них под ногами. Он увидел меня, но виду не показал. Чувство, что я должен что-то предпринять, приподнимало меня на носках. Я и хотел, но, когда пришло время, у меня сдали нервы. Я остался стоять посреди улицы.
Он поднял вверх колени и согнул плечи, и один из немцев ударил его еще раз так, что он крутнулся вокруг своей оси. После этого он лежал, не двигаясь. Я подумал, что настоящий сын подошел бы к нему и начал сам кричать на немцев. Они перебросились парой замечаний с какими-то любопытствующими немцами на противоположной стороне улицы. Затем все начали толкаться и цыкать друг на друга, а потом ушли.
Несколько человек подошли к отцу, я был в их числе. Рукава и спина его пальто были пропитаны грязью. «Не надо», – сказал он, когда я нагнулся ему помочь. Сначала он встал на четвереньки, а затем поднялся на ноги, немного шатаясь, и пошлепал прочь от нашей двери.
Я последовал за ним. Его походка постепенно возвращалась к привычной. Он свернул на первом углу, к которому мы подошли, и мне удалось его нагнать. Я то и дело заглядывал ему в лицо. Он повернул и на следующем углу, и потом еще раз. Когда четвертый поворот вывел нас обратно к нашему кварталу, он остановился, чтобы убедиться, что немцы ушли. При входе в подъезд он заставил меня первым подниматься по лестнице.
Мама начала расспрашивать, что случилось, и он сказал, что его сбила повозка. Мама расстроилась и закипятила воды, чтобы помочь ему почиститься, и сказала, что его так могли и убить. Он просил ее пришить пару латок на локти моего пальто и пожаловался, что на мне все торчит лохмотьями. Он долго мыл лицо у раковины. Мама расстроилась еще и из-за его пальто, которое не только выпачкалось в грязи, но и лишилось одного из карманов. Она все ныла и ныла из-за подкладки, и в конце концов отец не выдержал и прикрикнул, чтобы она прекратила говорить о пальто, и это ее так испугало и задело, что она больше не произнесла ни слова.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.