Текст книги "Книга Аарона"

– Аарон, – позвала мама из кухни.

Я вышел и захлопнул за собой дверь. Окно в коридоре разбилось, и казалось, что дождь стучит еще громче. Семья, которая жила под этим окном, натянула попону над головами, чтобы не вымокнуть. Струи воды стекали в ведро.

Немец сказал, что хочет, чтобы я пришел в службу, которую он сейчас устраивает на Желязной улице. С дюжину евреев уже там побывали, и Лейкин порекомендовал меня.

И что мне делать в таком месте, поинтересовался я.

– Это что-то вроде небольшого еврейского концерна, – сказал он. – Вот твой друг уже стал его частью. Именно он тебя и порекомендовал, – повторил немец.

– Порекомендовал для чего? – спросил я.

– Ну, всегда есть место открытиям, если тебе интересно, что творится в окружающем мире, – сказал он. Я посмотрел на Лейкина, который только пожал плечами.

– Конечно, ты можешь служить в трудовом батальоне, – сказал немец. – У тебя есть личная карточка?

– Меня еще не зарегистрировали, – сказал я.

– Это в доме 103 на Желязной, – сказал немец. – Твой друг расскажет обо всем, что тебе нужно знать.

– А больше тебе ничего знать и не нужно, – добавил Лейкин.

– О, и еще кое-что, – сказал немец, уже уходя.

Он открыл дверь, и моя мама вместе с мамой Бориса ахнули, стоя посреди квартиры.

– Не будете ли вы так любезны предоставить мне какую-нибудь еврейскую книгу или другой священный предмет?

Мы переглянулись между собой.

– Предмет? – переспросила мать Бориса.

– Что-нибудь, во что вы верите, – пояснил немец.

– Что-то, во что они верят? – спросил Лейкин.

– Что можно взять как амулет, – сказал немец. Пока мы молча стояли, он добавил: – У меня когда-то был один такой в Кёльне, и смотрите, что случилось, когда я его потерял.

Мать Бориса вышла из прихожей. Моя же мама просто таращилась на него.

– Доброе утро, – сказал ей немец.

– Доброе утро, – ответила она.

Мама Бориса вернулась с мезузой, которую передала немцу.

– Благодарю вас, – сказал немец, принимая мезузу. – Auf wiedersehen.

БОРИС ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ СВЕТИЛСЯ ОТ СЧАСТЬЯ, потому что один наш контакт по ту сторону стены рассказал ему, будто в гетто переправляют столько контрабандного хлеба, что его уже стало не хватать на той стороне. Старый проход, проделанный Лутеком в стене на улице Приязда, так часто закладывали кирпичом и снова открывали, что люди начали называть его «бессмертной дырой». Немцы снесли сарай, который ее прикрывал. Борис говорил, эта дыра доказывает, что во вселенной есть только три непреодолимые силы: немецкая армия, британский флот и еврейские контрабандисты.

Пропускной пост на Хлодной улице разработал новую денежную схему: за двадцать минут до начала комендантского часа они объявляли, что час уже начался, и собирали по двадцать злотых с человека за то, чтобы перевести часы на правильное время и отпустить тебя восвояси, поэтому мы вернулись к «бессмертной дыре». Борис договорился по времени с другими бандами, чтобы мы могли пользоваться дырой сразу перед и после комендантского часа. Мы выходили и покупали, и продавали, что нам нужно, разбившись по парам, а если не видели следующую пару за нами, уходили, не дожидаясь их.

В плохую погоду София проходила через дыру, повесив туфли на шею на перевязанных шнурках. Она говорила, что ее туфли на самом деле подходили ей по размеру и если она их испортит, ей ни за что не найти еще одну такую же пару.

Борис не упоминал ни о немце, ни о Лейкине после того, как они ушли. Он не обращал внимания на то, как расстраивалась из-за этого моя мама, но, когда прошло четыре дня, он остановил меня, когда мы спускались по лестнице, и спросил, собираюсь ли я и дальше притворяться, что ничего не произошло. Я спросил, что он имеет в виду.

– Думаешь, они просто так о тебе забудут? – спросил он. – Ты серьезно хочешь помочиться в пиво тому однорукому немцу?

– Я собирался прийти, – сказал я ему.

– Пытайся хоть иногда не казаться таким тупым, – сказал он. – Это же люди, которые держат кнут. Это люди, которые будут первыми получать всю информацию.

– Какую информацию? – спросил я.

– Любую информацию, которая только появится, – ответил он. – Где будут устраивать облаву, на каких воротах все произойдет, кто будет участвовать, против кого и когда.

– Это я знаю, – сказал я ему.

– Подумай головой, – сказал он.

– Я сказал, что собирался сходить, – сказал я.

– Ну так иди, – сказал он. – Не стой тут со мной.

Но Лейкина не оказалось на месте, и никто не знал, что со мной делать. Мне сказали подождать в коридоре. Это был большой роскошный особняк, поэтому полы были из мрамора. Шаги любого человека эхом отражались от него. Желтая полиция приходила и уходила, но единственным евреем, который представился, оказался чистильщик ботинок, мальчик по имени Айзик. Он присел напротив меня в приемной рядом с несколькими рикшами, которые возили немцев по гетто. Все утро рабочие занимались перевозкой, кажется, целой кухни, а после обеда привезли парикмахерский стул и еще всякие ящики и коробки. Я не завтракал и спросил, нет ли чего поесть, но мне никто не ответил. Еще два раза я подходил спросить, что происходит, и мне приказали ждать. Когда я подошел в четвертый раз, мне сказали прийти на следующий день. Потом когда я спускался по ступенькам, я столкнулся с Лейкиным, который сказал мне вернуться в пятницу.

КОГДА МЫ В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ ПРИШЛИ К «БЕССМЕРТНОЙ ДЫРЕ», перед ней стоял немецкий солдат, а в это время еврей в комбинезоне разгружал ручную тележку, наполненную металлическими листами. В доме по той же стороне была косая крыша со слуховыми окнами, которые закрывали тебя от улицы, и мы поднялись наверх, чтобы посмотреть, что происходит. Эту точку мы нашли неделей раньше. Туда можно было добраться через люк в потолке рабочей подсобки на верхнем этаже. Мы все помещались между слуховыми окнами, и время от времени один из нас мог приглядывать за тем, что происходит внизу.

Рабочий закрывал дырку листами железа и вколачивал в них гвозди для каменной кладки. Его молоток так громко отбивался от металла, что София закрыла уши пальцами.

– Их быстро вытащат, – сказал Борис, присмотревшись. Он курил одну из своих фирменных сигарет. Он собирал их на улице и вставлял в середину булавку, чтобы докуривать до самого конца.

– Такой приятный бриз, – сказала Адина.

Мы остались наверху, чтобы отпраздновать день рождения Софии. Лутек сказал, что ему тоже скоро исполнится тринадцать, и Адина заставила каждого из нас написать Софии записку с пожеланиями и отдать ей в качестве подарка. София прочитала каждую записку, которую ей вручили, после чего сложила их в мешочек, который носила на поясе. В моей было написано: «Ты самый добрый человек из всех, что я знаю» и «Спасибо за то, что делаешь нас счастливее».

Затем пришла очередь наших подарков. Борис подарил ей засахаренные вишни в свертке из газетной бумаги. Лутек презентовал шарф с узором из созвездий. Адина дала ей банку варенья. Я подарил ей миниатюрную черную книжечку, на обложке которой было написано «Мой дневник».

София поблагодарила нас и сказала, что мы все должны обязательно попробовать вишни и что это был один из лучших дней рождения в ее жизни.

– Знаю, в это трудно поверить, – сказала она.

Она рассказала, как когда была совсем маленькой и семья еще жила в хорошей квартире, ее мать запрещала ей играть с другими детьми во дворе, и вместо игр в один из дней рождения ей пришлось довольствоваться тем, что разбрасывать с балкона лоскуты и самодельные игрушки, выкрикивая: «Сюда, дети, держите, это вам!», и потом наблюдать за тем, как они играют. А один из этих детей написал мелом у них на лестничной клетке: «София – сумасшедшая».

– Хороший вышел день рождения, – сказала Адина, после чего спросила, как себя чувствует Сальция, и София сказала, что ей, может быть, стало бы лучше, если бы они придумали, как ее подбодрить. Когда они переезжали в гетто, она не взяла своего любимого мягкого мишку, потому что хоть в семье и не знали, куда направляются, она предчувствовала, что это будет какое-то нехорошее место.

– Ну вот, еще одна чудесная история в день рождения, – наконец сказал Лутек.

– Теперь у нее другой медведь, – сказала она ему.

Адина вспомнила, как ее поймали на прошлый день рождения. Одна полька схватила ее на арийской стороне и стала кричать на всю улицу, что у Адины еврейский нос. София спросила, что случилось потом, и Адина сказала, что никому не было дела до ее носа, и в ответ она спросила: «А какой, по-твоему, нос у тебя? Да ты только посмотри в зеркало!» – и после такого женщина отпустила ее и убежала.

Лутек сказал, что проголодался. София заметила, что теперь после того, как семья доедала суп, ее брат Леон надевал горшок на голову и до блеска вылизывал дно.

Адина сказала, что во Франции люди готовят картошку в масле, а не в воде, и София заметила, что жаренная в масле картошка должна быть невероятно вкусной, а Борис сказал, что, наверное, так оно и есть, но хорошему маслу можно найти применение получше.

Мы с Борисом обернулись и посмотрели на другой край канавы. Еврей в комбинезоне закончил работу, и они с немецким солдатом ушли, и одна из банд уже стояла вокруг дырки. Парень с ломиком поддел стальной лист и оторвал от кирпича, и гвозди отошли очень легко, как и предсказывал Борис. Лист был отогнут, но потом вдруг как по волшебству появились немецкий офицер и трое желтых полицейских. Двое ребят попытались протиснуться в дырку, но вдруг на другой стороне раздались крики и их за ноги втянули обратно. По команде немецкого офицера они все выстроились в шеренгу у стены. У этого офицера не было руки.

– Это тот самый, – сказал Борис.

– Я сам понял, – ответил я.

Витоссек приказал каждому сдать все деньги и, пересчитав их, объявил, что собирается их оштрафовать за контрабанду на эту сумму. Они стояли у стены. Немец заметил старого еврея, который бежал по другой стороне улицы соседнего квартала, и позвал его. Одному из желтых полицейских пришлось переходить на другую сторону, чтобы привести старика. С нашей точки было видно, как трясется еврей.

– Сколько тебе лет? – спросил Витоссек.

Шестьдесят шесть, ответил ему старый еврей, и тогда Витоссек отсчитал шестьдесят шесть злотых и засунул их старику в карман рубашки.

– А теперь иди, куда шел, – сказал он.

Он дал еще какое-то указание тому же желтому полицейскому, тот ушел и вернулся еще с тремя евреями. Витоссек полюбопытствовал об их возрасте и заплатил соответствующие суммы в злотых. Последняя женщина сказала, что ей пятьдесят, и он отсчитал последние сорок восемь злотых, сказав, что теперь это был ее новый возраст. Когда она ушла, он обернулся к контрабандистам и сказал: «Я – хороший немец, разве не так?» Они согласились, и он ушел вместе с желтыми полицейскими, и, как только он исчез из виду, все трое ребят разбежались.

В ПЯТНИЦУ Я СНОВА ПРОЖДАЛ ТРИ ЧАСА, после чего вышел Айзик, чистильщик обуви, и сообщил, что Лейкин сказал мне прийти еще раз в понедельник. В понедельник Лейкин наконец провел меня в свой кабинет, который помещался в комнате возле туалета. Он развел руки в стороны так, будто хотел обнять всю Польшу, и поинтересовался, что я об этом думаю. Я сказал, что в этом доме красивая передняя.

Он сказал, что Витоссек и другие немцы из Полиции Безопасности собирали отдел по борьбе с преступностью и что Лейкин выбрал меня в качестве его члена.

– Они не столько охотятся на контрабандистов, сколько хотят их регулировать. Ты же знаешь, как немцы любят держать все в порядке.

– Я ничего ни о чем не знаю, – сказал я.

– Конечно, продолжаешь придерживаться своей старой позиции, – сказал он мне. – Но ты ведь знаешь ту старую шутку, которая снова приобрела популярность. Когда встречаются два еврея, один говорит другому: «По статистике, один из нас должен доложить в гестапо».

– Да, слышал я эту шутку, – ответил я ему.

– Конечно, никакой зарплаты не предусмотрено, но имеются другие привилегии, – сказал он. – В том числе влияние в трудовых лагерях.

– Я до сих пор понятия не имею, что должен делать, – сказал я.

– Пока что ничего, – ответил он. – Может, какие-нибудь небольшие отчеты. А может, даже они не понадобятся.

Я сидел на стуле, а он смотрел на меня. За столом он казался таким маленьким, что создавалось впечатление, будто бы он стоит на коленях на полу. За окном слышалось, как играет аккордеонист.

– Так я могу идти? – спросил я.

– Нет, – ответил он.

Он перевел внимание на бумаги, которые лежали перед ним. Поставил подпись на двух и произвел какой-то издевательский звук при виде третьей. Затем он поднялся, обошел стол спереди и сказал, что выменял себе новые сапоги, после чего сделал несколько приседаний, чтобы их растянуть.

– Ты слышал, что немцы уже в Ленинграде? – спросил он. Я покрутил головой. – Представь, Гитлер видит в раю Иисуса и говорит святому Петру: «Эй, почему у этого еврея нет повязки?» А святой Петр отвечает: «Оставь его в покое. Он – сын начальника».

– Хорошая шутка, – сказал я ему после того, как мы немного помолчали.

– Ты как те лавочники, которые прячут товары под пальто и подходят к клиентам, только если знают их в лицо, – сказал он. – Это мне в тебе нравится.

– Спасибо, – ответил я.

– Нам нужно держаться друг друга, – сказал он мне. – Страшно смотреть, как немцы нас разделяют.

– Так я могу идти? – спросил я.

– Ты помнишь, что почувствовал, когда впервые увидел табличку «Евреям здесь не место» в витрине еврейского магазина? – спросил он.

Другой полицейский распахнул дверь и сказал Лейкину, что наконец пришел один из его братьев Чаплинских. Лейкин бросил полицейскому две пачки сигарет, и тот сказал, что Чаплинские тоже курят. Лейкин бросил ему еще две.

– А еще, разве они оба не были законниками? – поинтересовался полицейский.

– Кажется, были, – сказал ему Лейкин. – Еще в Лодзи.

– Здесь прямо собралась какая-то коллегия адвокатов, – сказал полицейский. Он добавил, что Майлер тоже был законником и что, к слову, он до сих пор пытается выяснить, куда выслали семью его жены.

– Поляки жалуются, что мы пользуемся привилегией, потому что их всех посылают за границу, а мы, по крайней мере, работаем дома, – сказал ему Лейкин.

– Передай шарманщикам, – сказал полицейскому Лейкин, и тот ушел.

– Кто такие шарманщики? – спросил я.

– Так называют юденрат, – пояснил он. – Ну понимаешь: брось шарманщику монетку, и он начнет играть, волоча за собой обезьяну.

Он наклонился поправить сапоги, и когда посчитал, что они в порядке, вернулся за стол и снова сел.

– Ну и что ты решил? – спросил он.

Мы умолкли, слушая, как минутная стрелка его часов переходит к следующей отметке.

– Я думаю, что помогу, чем смогу, – сказал я ему.

Он сказал, что даст знать, когда я понадоблюсь, и отпустил. Когда я спускался по парадным ступенькам, к входу подъехал длинный черный автомобиль, впереди сидели двое немцев, а сзади трое бородатых евреев с перепуганными глазами. Когда вечером я рассказал обо всем Борису, он похлопал меня по спине за мудрое решение и сказал, что, может быть, теперь мы будем заранее знать кое-что о происходящем.

ХАНКА НАСЕЛЬСКА ПОДХВАТИЛА ТИФ И УМЕРЛА, та же участь постигла дядю Софии Исковица. Несколько недель Лейкин передавал послания от моего отца и брата, но потом сказал, что их перевели, а куда – он не знает. Мама попросила разузнать и наказала мне проводить больше времени с Лейкиным, пока не узнаю. На улице появилось больше бесплатных столовых. В сентябре Лейкин сказал, что площадь гетто собираются еще больше урезать, зато в октябре могут снова открыть несколько школ. Он послал нашу банду вешать новые плакаты, запрещавшие евреям покидать кварталы, в которых им предписано жить.

– Что это значит? – спросила София, когда к нам попали плакаты.

Мы их развесили, но, оказалось, это все было ради единственной цели – немецкие солдаты и синяя полиция устроили на нас облаву возле «бессмертной дыры», всей банде удалось смыться, но один поляк схватил меня сзади за шею. Кроме меня поймали еще троих детей постарше из другой банды. Поляк пнул меня по пятой точке и отпустил со словами: «Этот будет мелковат для патронов». Других детей заставили вывернуть карманы и стать у стенки. Я убежал и, когда сворачивал за угол, услышал, как стреляют. Мертвые дети еще какое-то время лежали там у стенки один на другом.

ПО ДОРОГЕ ИЗ МАГАЗИНА МЫ С МАМОЙ снова услышали выстрелы, и она оттащила меня на тротуар и закрыла рукой. За ужином она рассказала, что у стены на Новолипке нашли четыре тела.

– Полно людей заразились тифом, – сказал Борис. Она ответила ему, что этих расстреляли за контрабанду.

– Вот поэтому мы и завязываем с этим делом, – сказал он ей.

– Это правда? – спросила она меня.

– Да, мы уже решили, что прекратим, – ответил я ей.

Борис сказал ей, что контрабанда стала слишком опасной и что немец приказал одному маляру, который шел на работу, еще раз забить «бессмертную дыру», а когда тот немец ушел, подошел другой и, видя, что еврей что-то делает с дырой в стене, застрелил его. Мама Бориса спросила, что такое «бессмертная дыра», и он ей рассказал.

Через два дня дыру открыли заново. Мы перестали ею пользоваться, но слышали, что немец с громкоговорителем объявил жителям района, что, если до двенадцати часов следующего дня ее не закроют навсегда, они расстреляют тридцать евреев. Но мы также слышали, что контрабанда продолжилась, как только он ушел, и что он так и не вернулся.

БОРИСА ПОЙМАЛИ. ОН СКАЗАЛ, ЧТО КОГДА ЕГО КАК РАЗ СОБИРАЛИСЬ РАССТРЕЛЯТЬ, туча мошкары налетела и начала залетать ему в глаза и в нос, и та же участь постигла немцев, которые стали спорить друг с другом, пока он стоял у стенки, а потом по непонятной причине они просто взяли и ушли, бросив его.

Адина и София обняли его, а Лутек сказал, что у него тоже были подобные случаи, и его не убили только потому, что он был таким коротышкой, что все пули пролетали у него над головой.

София сказала:

– Я думаю, нам пора остановиться.

А Борис ответил:

– Какая разница, как ты помрешь. Есть-то все равно надо.

– Нам пора придумать что-нибудь новенькое, – сказала Адина.

– Да, – согласился Борис, будто он обращался к малым детям. – Давайте так и сделаем.

Мы любили встречаться возле брачного салона госпожи Мелековны, потому что она пускала молодежь к себе во двор, к тому же там был навес. Однажды утром мы с Адиной и Борисом целый час ждали Лутека. Он так вспотел от бега, что козырек его кепки промок насквозь. Он сказал, что прошлой ночью в двенадцать у его окна появилась София. Ее семья уже собиралась идти спать, когда на лестнице послышался грохот сапог, а это всегда плохой знак после комендантского часа. Прежде чем открывать дверь, они спрятали Софию и Леона под остов кровати. Немцы искали, но отвлеклись на многочисленные чемоданы, которые они вытаскивали из-под кровати и опустошали. София и Леон молчали как мыши, хотя слышали, как плачут Сальция и Иехиэль, а их отец возражает, и как отец рассказывает немцам про свою фабрику метел. Их мать сказала немцам: «Уже иду, уже иду», – как бы прощаясь с Софией и Леоном. Они продолжали лежать молча, пока все не ушли, тогда выбрались, а затем на улице наткнулись на других немцев. Пока те за ними гнались, она кричала Леону, чтобы бежал в одну сторону, а она побежит в другую, а он в ответ кричал: «Почему я должен бежать в эту сторону?», и тогда немцы его поймали. Она всю ночь проплакала из-за того, что это были его последние слова, обращенные к ней.

Адина спросила Лутека, почему она побежала к его дому, и Борис напомнил, что дом Лутека ближе всего. Адина сказала, что мы должны к ней пойти, но Лутек ответил, что ее там все равно нет, потому что его отец заставил ее уйти. Кто знает, что понадобилось от них немцам и насколько старательно они будут ее искать. Он отвел Софию к старому другу ее матери, который принял девочку без особого энтузиазма.

Я провел три дня, работая чистильщиком овощей на общей кухне с мамой, а потом Адина сказала, что София хочет меня видеть. Она дала мне адрес и сказала, что уже ходила туда и что семья весь день работала на обувной фабрике, и София сказала, что я должен позвонить в звонок три раза, а потом стать на улице в таком месте, где она бы могла меня видеть.

В квартире в умывальнике стоял таз для помывки, а на высоком шкафу кроличья клетка с навесным замком.

– Мать кладет туда хлеб, чтобы я не могла достать его ночью, пока все спят, – сказала София. – Так что я просто стою там и принюхиваюсь в темноте.

– Они тебя не кормят? – спросил я.

– Я так голодаю, что сосу коленку, – сказала она. Она сказала, что они кормят ее, как собаку.

Она сказала, что Борис принес семье немного каши для нее, но они сами все съели прямо у нее на глазах.

Я сказал, что мы можем принести ей еще еды. Она рассказала, что помогает по дому и всегда пытается быть спокойной, тихой и вести себя по-взрослому, но все равно ждет, когда кто-то за ней вернется и заберет ее. Она пыталась заставить себя не плакать день напролет. Она попросила меня узнать через моего друга в желтой полиции, куда увезли ее семью.

– Он мне не друг, – ответил я ей.

– Ну пожалуйста, – сказала она, после чего добавила, что продолжает вспоминать о том, каким храбрым был Леон. Она сказала, ты не представляешь, как грохотали немцы, когда попали в комнату.

Сначала Лейкин сказал, что ничего не может найти, но когда увидел, что я от него не отстаю, пообещал разузнать что сможет и на следующий день сообщил мне, что их отправили в деревню в рамках новой инициативы и что они не вернутся; теперь они должны были обживаться там. Адина рассказала об этом Софии, которая ответила, что хочет отправиться вслед за ними, и нам нужно помочь ей выбраться из гетто чем быстрее, тем лучше.

Борис удивил нас, согласившись, что мы должны ей помочь, а Лутек спросил, что в этом сложного, мы постоянно ходим туда-сюда, и Борис ответил, что штука заключается в том, чтобы уйти достаточно далеко, не привлекая внимания шантажистов. Тем временем ей нужно было найти новое временное жилье, потому что друг ее матери морил ее голодом. Через день Борис нашел новое место, и Адина ее туда отвела, когда на улице наступил самый час пик.

За день до того, когда она должна была уехать, мы все пришли с ней попрощаться. Женщина, которой принадлежала квартира, попросила нас заходить по одному, чтобы не привлекать внимания. Борис пошел первым. Адина сказала, что хочет идти последней, а Лутек сказал, что может вообще не ходить.

Меня впустила женщина в красном цветастом халате, и потом она закрылась в ванной. София оделась в три слоя, и на ней были те самые туфли, которые хорошо сидели. Она пыталась держать руки на коленях, но все время срывалась и начинала ими размахивать. Она сказала, что к этой женщине ходят немецкие посетители, поэтому София прячется в тайнике за туалетом в запасном корыте. Она сказала, что немцы, конечно, постоянно ходят в туалет.

Я спросил, все ли готово, и она сказала, что Борис нашел человека, который сказал, что из-за ее «выгодной внешности» он даст денег, чтобы вывести ее и его дочь из гетто. Я спросил, что она имела в виду под «выгодной внешностью», и она пояснила: это значит быть не похожей на еврейку.

Она сказала, что жена этого человека помыла ее в ванне, и ей пришлось три раза менять воду. А мужчина утверждал, что его дочь могла сойти за ее сестру. Она сказала, что он достанет документы для них обеих и что они уже чуть не уехали два дня назад. Он провел их в подвал аптеки, которая граничила с арийской стороной, и они должны были там кого-то ждать, но никто не пришел. Она сказала, что по новому плану на рассвете водитель грузовика припаркуется со своим прицепом, спрячет их под постельное белье и таким образом провезет через ворота.

– Не уезжай, – сказал я, когда она продолжала говорить. – Останься с нами.

Она удивилась, видя, как я расстроен.

– И что, мне не следует искать мою семью? – спросила она.

– Откуда нам знать, что они и правда там? – спросил я.

– Ну, если их там нет, то где они тогда? – спросила она.

Она уставилась на меня так, будто я специально ей не говорил.

– Ты никого не знаешь на той стороне, – сказал я.

Она ответила, что знает. Когда я спросил, кого она знает, она не ответила. Потом она сказала, что некоторые дети в новых бандах примкнули к молодежным движениям, которые ушли в подполье, когда в город вступили немцы.

– Почему они возвращаются? – спросил я.

– Хотят помочь, – ответила она.

– Чем помочь? – спросил я.

– Тебе этого знать не нужно, – сказала она. – И не делай такое лицо. Но у них есть связи на той стороне.

Я спросил, не является ли парень по имени Антек одним из тех, кого она имела в виду. Она рассердилась от того, что я это заметил, но потом сказала, что да, он – один из них. Мы сидели, как двое незнакомцев на спектакле марионеток.

– Тебе и правда нужно ехать? – повторил я.

Она посмотрела на меня так, словно я произнес что-то постыдное.

– Значит, я должна бросить Леона на произвол судьбы неизвестно где? – спросила она. – И Сальцию? И мою маму?

Я не ответил.

– Я всю жизнь живу с людьми, которые не спрашивают меня про меня, – добавила она. Она сказала, что удивлена тем, как сильно это ее разочаровывает.

– Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросила она.

Когда я опять промолчал, она сказала, что я должен идти и позвать Адину.

– Почему? Ты со мной уже закончила? – спросил я.

– Ох, Аарон, – устало ответила она.

– Ну что? – спросил я.

– Ты – хороший мальчик, – сказала она. – Береги себя.

Она взяла мои ладони и сжала в своих.

На лестнице я остановился и чуть не вернулся назад, но потом решил, что это – плохая мысль, потому что я больше не был таким, как раньше, и даже тогда я бы ей не понравился.

ТОЙ НОЧЬЮ МАМА ОЧЕНЬ УДИВИЛАСЬ, когда я забрался к ней в постель после того, как все легли спать. От нее пахло капустой и углем из печи.

– Тебе приснился плохой сон? – спросила она сонным голосом. Она пощекотала мне ухо пальцем.

– Не плачь, – попросил я ее, и она положила подбородок мне на голову. Я обнял ее за шею, она назвала меня своим красивым мальчиком. Когда я проснулся утром, оказалось, что я описался в постели.

– Баш на баш, – сказал мне Лейкин, когда я вышел на улицу.

Я выглядывал Бориса, который поднялся раньше меня.

– Я помог тебе, теперь ты должен помочь мне.

Он хотел знать, что мы надумали делать днем. Он сказал, что ему тоже нужно выполнять квоту. Я ответил ему, что не знаю, о чем он говорит, и он сказал, что его начинает утомлять объем всего, чего я не знаю, и не мог ли бы я просто ответить на вопрос. Тогда я рассказал ему, куда мы собирались, а он сказал спасибо и ушел, и часом позже двое синих полицейских поймали нас с Лутеком, когда мы тащили мешок репы, и бросили нас вместе с репой на заднее сиденье своей машины.

Они привезли нас к большому зданию с высокими колоннами за территорией гетто и отвели в подвал. Немецкий солдат за столом спросил, что они ему притащили, и они ответили, что нашли парочку для трамвая. Нас повели по длинному темному коридору и втолкнули в комнату без окон с бетонными стенами.

Вдоль стен стояли друг напротив друга два ряда твердых деревянных стульев с подлокотниками, как в маленькой классной комнате, и я сел на один из стульев, а Лутек – на другой за высоким мужчиной с окровавленной головой и всклоченными волосами. Стены были покрыты выцарапанными изображениями. Рядом с моей лавкой кто-то выцарапал слово ИИСУСЕ. Рядом с Лутеком кто-то нарисовал часы и обвел цифру шесть. Мне не было страшно, но я трясся, как будто стоял на холоде.

Лутек спросил у высокого мужчины, где мы находимся. Он сказал, что мы в штаб-квартире гестапо, а эту комнату они называют «трамваем» из-за продолговатой формы, и что нам следует попросить кофе, когда будет проходить женщина в форме.

Она действительно прошла несколькими минутами спустя, и Лутек спросил ее, и она вернулась с чашкой кофе с молоком и передала ему через решетку. Он поделился кофе с мужчиной, у которого была окровавлена голова.

– Ты трясешься вместе со стулом, – сказал он мне.

Он сказал, что Борис рассказывал ему, как однажды тут побывал и он оказался в одной камере с парнем, который указал на него каким-то немцам на улице.

– А что он натворил? – спросил я.

– Сам-то как думаешь? – спросил Лутек.

– Такое впечатление, как будто они нас ждали, – сказал он через несколько минут. Когда я промолчал, он сказал: «Ты слышал, что я говорю? Как будто они знали, что мы придем».

– Думаешь, они с нами поговорят и отпустят? – прошептал я.

– Откуда мне знать? – ответил он.

Он спросил, были ли у Лейкина какие-нибудь еще новости с фронта. Я ответил, что нет. Он сказал, что слышал, будто немцам досталось под Москвой и Ленинградом. Мужчина с окровавленной головой приказал ему замолчать. Лутек рассказал ему анекдот про то, как когда Наполеон вторгся в Россию, он надел красную тунику на случай, если будет ранен, а Гитлер теперь надел коричневые штаны. Мужчина с окровавленной головой поднялся и отошел от нас так далеко, как только позволяла комната.

Наконец, появились двое немецких солдат со списком. Они перековеркали наши имена, но мы все равно подняли руки. Они вывели нас во внутренний двор без окон. Один из солдат взял Лутека за плечи и толкнул спиной к стене.

Мы не могли понять, говорят ли они по-польски. Лутек сказал им: «Вы что, и правда меня убьете из-за какой-то репы?» – и немец, который его толкнул, выстрелил в него. Голова Лутека ударилась о стену с такой силой, что кроличья шапка упала в грязь впереди него. Из-за того, что он ходил в деревянных башмаках, ноги разъехались под ним в разные стороны. Второй немец так расстроился из-за звука, который я издал, что толкнул меня на землю. Они вдвоем подняли меня и пронесли через зал ожидания и комнаты с лавками и выбросили на улицу.

ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ МОИ НОГИ ВЕЛИ СЕБЯ ТАК, как будто только учились ходить, и потом я остановился посреди дороги. Я выбросил свою кепку. Просигналил грузовик, и кто-то наконец оттащил меня к обочине.

Три или четыре раза на дню мама спрашивала, что случилось. Через несколько дней она сказала матери Бориса, что она должна продолжать «распахивать свое поле», пока не упадет лицом вниз. Мать Бориса ответила, что сейчас все в одинаковом положении. Борис спросил у меня, где Лутек, и я сказал, что не знаю. Его сестра постоянно ревела, и он крикнул ей заткнуться. Она потерла свою изуродованную руку, как делала всякий раз, когда хотела успокоиться. Мама придумала новый проект – красить кровати скипидаром с нашатырным спиртом, чтобы уничтожить клопов, но она продолжала грустить от того, что я с ней не говорил.

– Когда-нибудь ты пожалеешь, что не делал этого, – сказала она.