Текст книги "Испанский любовник"

ГЛАВА 18

Стояла ужасная жара. Даже в темных, пещерообразных пространствах между домами она накрывала вас, словно кутала в одеяло. На июльских же улицах, где не было ни ветерка за исключением редких капризных порывов, которые, казалось, имели целью лишь бросить песок вам в глаза, дышать становилось просто невозможно.

Шахта лифта была украшена коваными лилиями и листьями акации, на стенах – позолота. Типично испанский стиль, подумала Фрэнсис, тяжелый, претенциозный, немного смешной, но впечатляющий. Рядом со складывающимися дверями имелась панель со светящимися кнопками, и возле каждой были прикреплены аккуратные бронзовые таблички с выгравированными на них фамилиями: Доктор Лурдес Пиза; сеньор и сеньора Лоронецо; Мария Луиза Фернандес Пресиоса; профессор X. и доктор А.Мария де Мена. Фрэнсис сосчитала про себя до трех и нажала кнопку.

Из маленького динамика послышался слабый щелчок, затем женский голос сказал:

– ¡ Dida![13]13
  Говорите! (исп.)


[Закрыть]

– Доктор Ана де Мена дома? – спросила Фрэнсис. – Доктор Ана де Мена.

Голос в динамике на секунду задумался.

– ¿ Quién habla?[14]14
  Кто говорит? (исп.)


[Закрыть]

– Фрэнсис. Фрэнсис Шор.

– Я узнаю.

Фрэнсис ждала в темном подъезде у маленькой решетки динамика. С одной стороны от нее была полупрозрачная дверь, выходившая на раскаленную улицу. С другой – маленький арочный коридор, ведший к двери комнаты консьержки. Эта дверь была приоткрыта и удерживалась в таком положении подставленным под нее пластиковым ведром, видимо, для того чтобы дать доступ в комнату хоть какому-то ветерку. Из ведра медленно появилась морда полосатой кошки, которая с любопытством, но не слишком дружелюбно в течение нескольких секунд разглядывала Фрэнсис. Затем морда опять исчезла в ведре. Динамик снова щелкнул.

– Фрэнсис? Фрэнсис, я отправляю вам лифт.

– Спасибо.

Большая кабина медленно поползла вниз внутри лифтовой шахты. Вздрогнув, она остановилась вровень с Фрэнсис, позволив ей открыть две пары дверей и войти внутрь. Интерьер кабины был украшен красным деревом, красиво обрезанными зеркалами и бра в виде языков пламени, укрепленными на позолоченных кронштейнах. Лифт собрался со своими могучими силами и тяжело повлек Фрэнсис вверх на третий этаж, к квартире де Мена.

Ана не поцеловала Фрэнсис. Она взяла ее руку, секунду твердо подержала в своей и отпустила. Ана была одета в желтый льняной летний костюм с короткими рукавами и золотыми пуговицами. Ее волосы, такие гладкие и блестящие, что казались нарисованными, были схвачены сзади черным шелковым платком в белый горошек.

Она провела Фрэнсис в гостиную. Окна комнаты были закрыты от солнца ставнями, и поэтому мебель казалась стаей огромных животных, сгорбившихся на ковре. Только у самых окон оставалась узкая полоска света, умудрившегося прорваться сквозь ставни и вызывающе лежавшего на полу.

Ана сказала:

– Слишком жарко. В июле и августе в Севилье ужасно жарко. Я бы никогда не осталась здесь на лето, если бы не была вынуждена. Хотите сока?

– Да, пожалуйста, – благодарно ответила Фрэнсис.

Она устроилась на диване, на котором сидела, когда Луис приводил ее сюда на обед, на внушительном диване, покрытом декоративной гобеленовой тканью. – Очень мило с вашей стороны, что вы согласились увидеться со мной. Мне следовало позвонить. Не знаю, почему я этого не сделала. Я знаю, что по средам вы не бываете в больнице, поэтому пытаюсь убедить себя, что это порыв.

– Порыв? Увидеться со мной?

– Поговорить с вами. Спросить вас кое о чем. Я имею в виду, после того как я сама расскажу вам кое-что.

Ана подошла к двери гостиной, распахнула ее и крикнула, чтобы принесли напитки. Голос, который говорил с Фрэнсис по домофону, ответил, что сделает это только после того, как завершит дело, которым сейчас занимается.

– Это Мария, – сказала Ана. – Она была няней у Луиса и у меня и пришла сюда, когда я вышла замуж. Упряма как мул! – Ана снова прошла в гостиную и села на диван на противоположном от Фрэнсис краю. – Если она не появится через пять минут, я сама пойду сделаю сок, даже если это выльется в десять минут ее ворчания. Она считает кухню своей вотчиной.

– Ана, – проговорила Фрэнсис.

– Да?

– Ана, я думаю, что мне надо собраться с духом и рассказать вам, зачем я пришла…

– Я тоже так думаю.

Фрэнсис вздохнула. Занятие рассказывать людям о своей беременности должно бы становиться легче по мере приобретения навыка, но, оказывается, это не так. Каждый раз Фрэнсис чувствовала себя, словно испуганный ребенок на краю подкидной доски, стоящий над холодным и бездушным бассейном с зажатым носом, закрытыми глазами и прыгающий только потому, что путь к отступлению уже закрыт.

– Я беременна, – сказала Фрэнсис. – У меня будет ребенок.

Повисла короткая пауза, в течение которой они обе не сделали ни одного движения.

– Это серьезно, – произнесла Ана.

– Я знаю.

– Пойду приготовлю напиток…

– Я не хочу…

– Хотите, – сказала Ана, вставая. – Нам обеим это необходимо. Нам нужно чем-то занять себя при этом разговоре.

Она быстро вышла из комнаты. Фрэнсис осталась сидеть на неудобном диване. Она слышала, как Ана сказала что-то старой Марии. Затем голос той поднялся до крина, когда она запротестовала. Фрэнсис ожидала, что Барбара тоже будет кричать, когда она сказала матери о беременности, но, к ее удивлению, этого не произошло.

– Понятно, – сказала тогда Барбара.

– Что значит „понятно"?

– Это значит, что я поняла то, что ты сказала, но не знаю пока, как я должна реагировать. По крайней мере, в телефонном разговоре.

– На следующей неделе я должна ехать в Испанию, – сообщила Фрэнсис.

– Правда?

– Да. Но когда я вернусь, я приеду повидаться с тобой и отцом.

– Понятно.

– Мама, умоляю, прекрати говорить эти „понятно".

– Возможно, я понимаю больше, чем ты думаешь. С тобой все в порядке?

– Не совсем…

– Естественно, а как может быть иначе, – вздохнула Барбара. – Но ты смелая девочка, раз позвонила. Это лучше, чем писать…

– Писать?

– Да, письма. Письма – это последнее прибежище трусов. А ты не трусиха.

– О, мама!

– Поезжай в Испанию, – спокойно проговорила Барбара. – Поезжай в Испанию, а потом приезжай к нам.

И вот она в Испании, в гостиной Аны, с бокалом прозрачной беловатой жидкости, в которой звякают кусочки льда.

– Луис знает? – спросила Ана, снова садясь на диван.

– Конечно.

– Он зол?

– Конечно.

– Вы ведь знали его позицию.

– Да.

– Разумеется, это произошло случайно.

– Нет, – твердо сказала Фрэнсис. – Я хотела этого. Я хотела ребенка. Ребенка от Луиса.

Ана сделала аккуратный глоток из своего бокала. Она сидела совершенно прямо, высоко держа стакан рукой с гладкой, оливкового оттенка ножей. Другая ее рука элегантно лежала на коленях.

– Фрэнсис, это очень плохая ситуация. Фрэнсис ждала.

– И не столько ситуация сама по себе, – продолжила Ана, – сколько ее последствия. Здесь, в Испании, очень много устаревших моральных ограничений. Вы сами это видите. Вы видите, что старый консерватизм нелегко уживается здесь с новым либерализмом. Здесь все еще многое – я уверена, вы скажете, слишком многое – разрешено мужчинам и не разрешено женщинам. Хотите моего совета?

– Я жду его с нетерпением.

– Вы знаете положение в нашей семье. Знаете о существовании матери Луиса и матери Хосе. Вы знаете о всех этих тайных страстях и междоусобицах. Об этом – о вашей беременности – никто не должен узнать. Вы хорошо понимаете меня?

– Я понимаю ваши слова, – ответила Фрэнсис. – Но, по правде говоря, после Англии все это выглядит так архаично и мелодраматично.

– Я не знаю, – жестко перебила ее Ана. – Я не знаю, как обстоит с этим у вас в Англии. Я знаю только, как обстоит дело в моей семье, здесь, в Севилье. Да, мы другие. Хорошо. Но вам нужно принять это. – Она подалась вперед и вытянула указательный палец в сторону Фрэнсис, будто укоряя ее. – Фрэнсис, вы должны также отказаться от каких бы то ни было притязаний на Луиса, на создание с ним семьи. Вы должны вернуться в Англию рожать ребенка там. Я поговорю с Луисом насчет денег.

Фрэнсис с удивлением посмотрела на Ану.

– О нет.

– Что?

– О нет, Ана. Я пришла не за этим. Я пришла не как служанка из девятнадцатого века, которой можно сказать, чтобы она убиралась со своим животом куда глаза глядят и не позорила бы респектабельный дом. Я пришла за помощью.

– Я и предоставила ее вам. Я дала вам самый лучший совет.

– Нет. Вы сказали мне то, что было бы удобно для семей де Мена и Гомес Морено. Да, Испания старомодна, она напичкана понятиями гордости, семейной чести и католического раскаяния. Но эта страна теперь наполовину моя. Ведь я ношу под сердцем ребенка с наполовину испанской кровью.

– Но наполовину и английской тоже.

– Конечно. Но если я вернусь в Англию, этот ребенок никогда не увидит своего отца.

– Разве это будет не лучшим выходом?

– Для кого? – возмущенно спросила Фрэнсис. – Для кого? Для вашей матери?

Ана отвела взгляд.

– Я считаю, что в некоторых отношениях моя мать невыносима.

– Вы увидите, что, если вы мне не поможете, я тоже стану невыносимой.

Ана вновь посмотрела на нее.

– Но что вы сможете сделать? Луис женат. И даже если бы он был сейчас свободен, он никогда не женился бы снова. Он не хочет этого ребенка. – Она резко остановилась, подалась вперед и спросила: – Он просил вас сделать аборт?

Фрэнсис вспыхнула. Ей не хотелось вспоминать мгновения, когда она его ненавидела.

– Да.

– И вы отказались?

– Конечно, отказалась! Как он посмел? Как он посмел? Я сама сделала этот выбор, и я ничего у него не прошу, хотя хочу многого. Я готова была убить его от злости.

На лице Аны отразилось какое-то сильное чувство. Затем она не совсем уверенно сказала:

– Наша жизнь так сложна. Мужчины желают женщин, а женщины желают иметь детей.

– Да, – отрывисто проговорила Фрэнсис, не заботясь о том, что может выглядеть бестактной. – Разве с вами этого не было?

– О, я уже не помню.

– Нет, вы помните.

– Мы привыкаем обуздывать наши желания.

– А наши инстинкты?

Ана посмотрела на Фрэнсис.

– Это нелегко.

Фрэнсис допила свой „гранизадо" и поставила пустой стакан на столик рядом с собой.

– Я солгала своей сестре. Я сказала ей, что Луис не говорил об аборте. Я сделала это инстинктивно, чтобы защитить Луиса. Я никогда ей не скажу об этом и даже толком не знаю почему. Но я точно знаю, зачем я пришла к вам.

– Зачем же?

– Я пришла, потому что вы врач. Мне нужна ваша помощь для того, чтобы получить место в больнице, когда я буду рожать в декабре. Я думаю, что могла бы попросить об этом Луиса, но мне не хочется этого делать. Я предпочитаю попросить вас. Я хочу рожать здесь, потому что это не только мой ребенок. Это наш с Луисом ребенок. Я хочу, чтобы он родился в стране, где я испытала такое счастье, которого не испытывала нигде. Я хочу, чтобы он родился на родине мужчины, которого я люблю больше своей жизни. Я понимаю, что эта аргументация звучит не очень логично. Но эти вещи имеют для меня колоссальное значение. Не кто иной, как ваш брат, как раз и учил меня прекратить прислушиваться только к голосу логики, а слушать и свои чувства. Возможно, это привело к тем трудностям, которые я сейчас испытываю. Но это в то же время дало мне блаженство. И я этого никогда не забуду. Вы понимаете меня?

Ана вздохнула.

– Я не знаю. Это как водопад…

– Мне и хотелось, чтобы это было именно так. Я хочу, чтобы вы почувствовали состояние моей души. Я хочу заставить вас помочь мне.

Ана встала и прошла несколько шагов по комнате, между столами и тяжелыми креслами с ножками в виде львиных лап, бронзовыми накладками и гладкой шелковой обивной.

– Луис знает о вашем приходе сюда?

– Нет. Но я скажу ему об этом в том случае, если вы согласитесь. Если нет, то тогда я попрошу его самого предпринять необходимые шаги.

– Вы очень решительны.

– Или отчаянна, – коротко бросила Фрэнсис. Ана обернулась и посмотрела на нее.

– Где вы собираетесь наблюдаться?

– И здесь, и в Лондоне, в зависимости от того, где я буду в данный момент.

– Я поговорю с одним коллегой. Фрэнсис инстинктивно сжала ручку дивана.

– Правда?

– Да, – сказала Ана, – поговорю обязательно. Но не спрашивайте меня почему.

Луис развернул махровую простыню на той стороне кровати, где обычно спала Фрэнсис, и поправил ее подушку. Из-за полупрозрачной двери в ванную слышался шум воды. Прежде Фрэнсис никогда не закрывала дверь, принимая душ, и сегодня Луиса охватило какое-то непонятное беспокойство. Дверь была закрыта. Если уж сегодня и должно приниматься решение насчет закрытия дверей, то принимать его может только он. Он думал так не оттого, что стремился подавить Фрэнсис, а потому что эта мысль давала хоть немного облегчения в его беспощадной злобе на человека, которому он раньше так верил и в котором теперь был так разочарован.

Он присел на краешек кровати и положил руку на то место, где она сейчас будет лежать… Она удивила его. Нет! „Удивила" – слишком слабое слово! Не удивила, а изумила, ошарашила, огорошила! Она убила его своим неприкрыто наглым решением забеременеть наперекор его ясным предупреждениям. Никогда в жизни он не ощущал себя таким обманутым, таким разъяренным и ничего не понимающим. Ему уже просто не хватало слов, и каждый раз, когда он оказывался не в состоянии возразить ей, его еще больше сбивали с толку неожиданные порывы любви и нежности к Фрэнсис… Он вдруг подскочил на кровати как ужаленный. Что он вытворяет? С какой стати раскрывает ей покрывало и взбивает подушки? Зачем подкладывает их ей под спину? Зачем звонит Фрэнсис в Лондон и спрашивает, достаточно ли она отдыхает? Почему смотрит на ее полнеющий живот со странной смесью интереса, желания и стремления защитить? Почему? Потому что… не может иначе! Потому что он, Луис Гомес Морено, несмотря на все тенета своего воспитания, не может иначе. Вот почему! И эта мысль доводила его до сумасшествия.

Теперь она привлекла на свою сторону и Ану! Она была у Аны на квартире и прямо попросила у его сестры помощи. И эта помощь была ей обещана. А когда он как-то за ужином спросил у Аны, как она посмела решиться на такое обещание, не посоветовавшись с ним, та ответила поговоркой „No puedes tenerlo todo".[15]15
  Все сразу иметь нельзя (исп).


[Закрыть] Она не имеет права так говорить! Ведь теперь он, по сути, лишился всего. У него ничего не осталось. Ничего! Но… он все еще с Фрэнсис. Только что он заявил ей, что, как цивилизованный человек, а не дикий зверь, он позаботится о ее благополучии.

– Обо мне – возможно, – сказала Фрэнсис, – но не о ребенке.

– Не знаю! – закричал он. – Я не думаю о ребенке! Я просто не могу думать о нем, потому что он – конец нашей любви. И мне тяжело выносить, что эта же мысль не разбивает тебе сердце так, как мне.

– Ты сам терзаешь свое сердце, ты сам убедил себя, что этот ребенок – конец, а не начало.

– Мне не нужен ребенок, – произнес он более спокойным голосом. – И я не убеждал себя, я просто знаю это. Мне это ненавистно, но я знаю!

Именно тогда он вдруг заметил, как она устала. Она выглядела изможденной, лицо побледнело.

– Прими душ, – сказал он. – Тебе надо отдохнуть, поспать. Зачем ты, глупенькая, доводишь себя?

– Я вынуждена. Ты же не хочешь помочь мне…

– Но я помогаю, я забочусь о тебе.

– Я не это имею в виду. Самое страшное для меня – это борьба с твоим фатализмом.

Он посмотрел на нее через стол, на котором стояли тарелки с остатками ужина – крупинки риса и ломтики сладкого красного перца, сине-черные раковины мидий.

– Я такой не оттого, что мне нравится быть таким. Я такой, какой я есть.

Она глубоко вздохнула.

– Я тоже такая, какая я есть.

– Мы в Испании не большие мастера компромиссов…

– Со стороны может показаться, что мы в Англии мастерски владеем этим искусством, на самом же деле нам компромиссы даются так же трудно, как и всем. Просто мы скрываем наши разочарования.

– Пойдем, – сказал он, протягивая ей руку, – пора спать.

Она оперлась О его руну и позволила ему довести себя до ванной. Мужчина в доме напротив начал наигрывать на гитаре свои грустные мелодии. Жалобные звуки смешивались с говором прохожих под их окнами. Луис распахнул дверь ванной.

– Прими душ, а я приготовлю постель.

Она повернулась и коротко улыбнулась ему усталыми губами.

– Спасибо, – проговорила Фрэнсис и закрыла дверь.

Ночь стояла жаркая, и она поняла, что слишком устала, чтобы заснуть. Она забралась в постель, чуть не стеная от облегчения, ожидая, что сразу же забудется глубоким сном. Таким глубоким, как пропасть, в которую летит камень со скалы. Луис подождал, пока она не устроится поудобнее, и сказал, что на час спустится вниз, в ресторан и бар, чтобы немного поработать с Хосе. С ней все будет в порядке? „Да, – ответила она, слегка кивнув головой на подушке и уже сомкнув глаза, – со мной все будет нормально, я уже и так почти заснула, спасибо за то, что беспокоишься обо мне". Но потом она все ждала и ждала сна, прислушиваясь к звукам ночной Севильи, доносившимся с аллеи под окнами, и вспоминая свою встречу с Аной сегодня днем, и раскаленные улочки по дороге домой, и странное выражение страдания на лице Луиса, когда она вышла из ванной, выплакав наконец все свои слезы под оглушающими струями воды.

Она сознательно закрыла дверь от него. И не потому, что захотела этого, а просто почувствовала, что должна так сделать. Должна начать привыкать не рассчитывать на него. Она чего-то боялась на пути от Аны в „посаду". Что-то заставило ее понять, насколько уязвима она теперь, будучи беременной, и как уязвима она станет после появления малыша, который потребует всей ее заботы и внимания. Проходя мимо стен монастыря Девы Марии, она неловко попала ногой в выемку на тротуаре и упала с криком удивления и внезапно охватившей ее паники. Она упала на бок, не особенно сильно, и пролежала на пыльных камнях в состоянии ужаса, пока какие-то мужчина с женщиной не подбежали с другой стороны улицы и не подняли ее на ноги, успокаивая. У нее закружилась голова. Улица и небо, казалось, устремились на нее, и она оперлась на руну мужчины, маленького и плотного испанца лет пятидесяти, как будто лишь он мог спасти ее от падения в пустоту.

– Я беременна, – услышала она как бы со стороны свой голос, обращенный к женщине. – Мне нельзя падать, я беременна.

Они перевели ее через улицу и помогли сесть на деревянную скамейку в черной тени, падавшей от стены дома, потом принесли ей воды, спросили, не нужно ли позвать доктора. „Нет, – сказала она, – я просто перепугалась из-за падения". Женщина крикнула, подзывая свою дочь, и вместе они провели Фрэнсис через несколько улиц до дома, рассказывая по пути о печальных эпизодах в их собственных беременностях и родах. Они по-настоящему сочувствовали ей, делая все от чистого сердца. Они расстались с Фрэнсис в тенистом, полном зелени дворике гостиницы, дав немало советов о том, чего следует остерегаться. И, когда они ушли, Фрэнсис осознала со все растущей тревогой, что теперь она всегда будет так или иначе уязвима и всегда будет нуждаться в помощи других людей. Оберегая своего ребенка, она не сможет теперь в достаточной степени оберегать и себя.

Именно короткое соприкосновение с новым положением вещей и заставило ее, исходя из ощущения, что она должна готовить себя к этому уже сейчас, закрыть от Луиса дверь в ванную. Теперь ей следует привыкать быть одной, говорила она себе, даже если это было уже непривычное для нее одиночество. В конце концов, он сам настаивал на этом. Ведь именно он решил, что их любовь друг к другу перестанет существовать, если Фрэнсис станет матерью. Она могла считать это непонятным, невыносимым, ненормальным, но неделя шла за неделей, и она не могла больше убеждать себя, что все это только плод ее воображения. Она не могла не признать, что знала, на что шла, и не могла позволить себе пребывать в заблуждении, думая, что Луис поведет себя не так, как говорил.

Он продолжал утверждать, хотя уже и не так зло, что она обманула его. Конечно, обманула. Ответственность за предупреждение беременности лежала на ней. В свое время она сама предложила это, полагая, что мужчина в возрасте Луиса не склонен естественно принимать на себя подобные заботы. А затем она выбросила свои обязательства в мусорное ведро в ванной, не сказав ему о своих намерениях. Она просто-напросто использовала его, когда ей захотелось иметь ребенка, ребенка от него. Ребенка, который, в ее понимании, стал бы естественным, полнокровным результатом всего, что было между ними.

Теперь она, отыскивая на нагретых телом простынях прохладное место, спрашивала себя, не сделала ли она ошибку, полагая тогда, что лучше него самого знает, что ему нужно? Или же она пошла на это, считая себя правой, а его нет? И ее желания взяли верх над его протестами? Пошла ли она против совести, поступив с Луисом таким образом? Что же здесь, в конце концов, является правдой, вновь и вновь спрашивала себя Фрэнсис в горячей темноте комнаты, тревожимой отблесками света с улицы.

„…Я честна перед собой, я верю в это, и, как бы трудно мне ни было, я и не пытаюсь притворяться, что не хочу получить и Луиса, и этого ребенка, их обоих. Может, это делает меня недостойным человеком, не знаю, но если человек честен сам с собой, то он должен жить с ужасной правдой о себе, что бы ни случилось, ведь любой самообман означает в конце концов медленную смерть. Я сдалась перед собой, перед правдой, правдой о себе, а теперь посмотрите на меня…"

Дверь медленно приоткрылась.

– Луис?

– Я не хотел будить тебя.

– Я все равно не спала. Так жарко…

– Хочешь воды?

– Да, пожалуйста.

Он прошел в ванную, включил свет, и она услышала звук набираемой из-под крана воды. И вдруг от этой его небольшой услуги, от домашности и обыденности происходящего на глаза у нее навернулись слезы.