Текст книги "Испанская империя. Мировое господство династии Габсбургов. 1500–1700 гг."

Завоевание

В 1506 году Колумб умер, на два года пережив Изабеллу, и уже тогда он был фигурой, принадлежавшей прошлому. Его попытки колонизовать Эспаньолу (Гаити) и установить коммерческую монополию провалились к концу 1498 года. Когда были сделаны новые открытия, и перспектива найти месторождения золота росла с каждым новым рассказом путешественников, многих охватило нетерпеливое желание собраться и ехать. За время между 1499 и 1508 годом экспедиции, отправленные из Испании для исследования северного побережья Южной Америки, установили наличие Американского материка, тогда как сам Колумб в ходе своего последнего путешествия 1502–1504 годов едва коснулся Гондураса и Никарагуанского перешейка. С 1508 года способ, которым велись исследования, начал меняться. К этому времени Эспаньола находилась полностью под испанским контролем и заменила Испанию в качестве плацдарма для будущих экспедиций и завоевания Кубы и Антильских островов.

В 1519 году начались первые неуверенные попытки. За шесть лет до этого Нуньес де Бальбоа впервые увидел Тихий океан, а открытие Панамы в 1519 году обеспечило Испании контроль над перешейком и первую тихоокеанскую базу. Годы с 1519 по 1540 представляли собой финальную героическую фазу конкисты – периода, когда Испания создавала свою великую американскую империю. Эта империя была построена на руинах двух местных империй – инков и ацтеков. Завоевание империи ацтеков в Мексике было предпринято с Кубы в 1519 году и проведено Эрнаном Кортесом с таким блеском и отвагой, которые поражали воображение как современников, так и будущих поколений. Уничтожение Писарро империи инков, фактически, стало точной копией – правда, изрядно подмоченной на последних этапах – триумфа Кортеса за десять лет до этого. Франсиско Писарро вышел из Панамы в 1531 году с отрядом даже меньшей численностью, чем у Кортеса. Успешно преодолев огромные расстояния и почти непроходимые горные преграды, его маленький отряд разгромил великую империю инков всего за два года. Но затем, из самого сердца этой рухнувшей империи, завоевателей понесло по Южной Америке в поисках Эльдорадо. К 1540 году великая эпоха завоеваний закончилась. Огромные пространства еще оставались неисследованными и незавоеванными; продвижение в Чили было успешно остановлено яростным сопротивлением индейцев араукан, но во всей Южной Америке, за исключением Бразилии (которая вошла в территорию, переданную Португалии по договору, заключенному в 1494 году в Тордесильяс), «присутствие» Испании было триумфальным и почти волшебным образом закреплено.

Разгрома империй ацтеков и инков удалось добиться всего лишь горсткой людей. Кортес уничтожил империю Монтесумы силами шести сотен солдат и шестнадцати лошадей. Писарро, у которого было 37 лошадей, имел всего 180 солдат. Нам мало известно о происхождении и личностях тех конкистадоров, которых в общей сложности насчитывалось не более тысячи и которые захватили континент при таких немыслимых обстоятельствах. Однако не остается сомнений, что они в подавляющем большинстве были выходцами из Кастилии. По закону Америка стала кастильским владением, где обитателей Наварры или Арагонской короны считали иностранцами. Среди самих кастильцев преобладали уроженцы Андалусии и Эстремадуры: оба, и Кортес и Писарро, родились в Эстремадуре. Вполне естественно, что первые из тех, кто приехал в Новый Свет, были молодыми холостяками, большинство из которых уже имело военный опыт. Социально они принадлежали к мелкому дворянству или более низким классам, поскольку высшая аристократия не принимала участия в завоевании и смотрела искоса на проекты по эмиграции, уводившие рабочие руки из их поместий. Однако условия системы mayorazgo – майората в Кастилии – были сильным стимулом для эмиграции младших сыновей аристократических и дворянских семей, надеявшихся обрести в Новом Свете состояние, которого они были лишены на родине. Так, например, среди конкистадоров были широко представлены hidalgos – мужчины, которые, как и сам Кортес, происходили из благородных, но обедневших семейств и были готовы попытать счастья в неизвестном мире.

Характер этих людей, и особенно преобладание hidalgos среди командиров экспедиций, неизбежно налагали свою печать на то, как происходило завоевание. Они привезли из Кастилии свои обычаи, ценности, амбиции и предубеждения, приобретенные дома. Но прежде всего и более всего они были профессиональными солдатами, привыкшими к тяготам и лишениям войны. Кроме того, они были твердо настроены соблюдать закон, все документировать и даже в самых неподходящих местах и ситуациях точно определять права и обязанности каждого члена экспедиции. И еще они обладали неиссякаемым любопытством в отношении странного мира, открывавшегося их глазам. Они старались разгадать его тайны, используя в равной степени свой прошлый опыт и свое воображение. Но само их воображение питалось тем, что они узнали у себя дома. Благодаря появлению в Испании в 1473 году книгопечатания особенно модными стали рыцарские романы, и самый известный из них, «Амадис Гальский» (1508), был во всех подробностях знаком огромному большинству испанцев, которые, даже если сами не умели читать, знали его по рассказам или чтению вслух. Естественно, что общество, пропитанное духом этих книг и с трогательным доверием относившееся к правдивости их содержания, в определенной степени формировало свои взгляды на мир и свой кодекс поведения согласно нелепым представлениям этих рыцарских романов. В них изобиловали странные происшествия и героические поступки. Разве не естественно, что таинственный мир Америки должен был стать прекрасной сценой для всего этого? Все эти люди, необразованные и неграмотные, как Писарро, Альмагро и их товарищи, слышали и надеялись найти царство амазонок, а солдатам Кортеса, впервые увидевшим Мехико, этот город напомнил заколдованную страну, описанную в книге про Амадиса.

Их головы были полны фантастическими понятиями, их храбрость вдохновляли благородные примеры великих героев-рыцарей. Продвигаясь по болотам и джунглям в сердце нового континента, конкистадоры были готовы терпеть любые тяготы и приносить любые жертвы. Дух, который двигал ими, позднее подробно описал сам Кортес: «Он высоко ценил своих капитанов и товарищей, которые вместе с ним участвовали в завоевании Мексики, говоря, что они были способны терпеть голод и лишения, что, когда бы он ни призвал их, он мог вершить с ними героические дела, и что, даже раненные, в лохмотьях, они не отказывались драться и захватывали любые города и крепости, каким бы высоким ни был риск для их жизни». Эти люди были убежденными бойцами, грубыми, решительными, презирающими опасность, заносчивыми и обидчивыми, сумасбродными и невыносимыми, – людьми, рожденными обществом воинов-кочевников, обитавшим на высохших равнинах средневековой Кастилии.

Однако их убежденность предполагала наличие цели, а жертвенность – вознаграждение. И то и другое с обезоруживающей прямотой описано преданным товарищем Кортеса историком Берналем Диас дель Кастильо: «Мы приехали сюда, чтобы служить Богу и королю и еще чтобы разбогатеть». Конкистадоры приехали в Новый Свет в поисках богатства, чести и славы. Кортесом и Писарро двигали алчность и жажда власти. Но их амбиции следует воспринимать в контексте происхождения. Они вышли из бедных семей и бедной страны, из общества, привыкшего добывать богатство в ходе войны. В этом обществе социальные отличия и положение в обществе достигались через владение землей и богатствами. И то и другое становилось плодом победы в бою. Кортес, как любой другой знатный господин в средневековой Кастилии, жаждал получить феод и вассалов, обеспечить себе титул и прославить свое имя, и все эти амбиции он удовлетворил, завоевав Мексику. Свою жизнь он закончил маркизом дель Валье де Оаксака, его сын и дочери вступили в брак с высшими аристократами Кастилии. И «во всем: в своем поведении, в разговоре, в манере есть и одеваться он демонстрировал все внешние признаки grand señor».

Любая попытка объяснить исключительный успех действий, предпринятых крошечной группой людей в отношении противника, настолько превосходящего их в численности, должна обязательно принимать во внимание и стремления каждого конкистадора, и готовность общества, из которого они вышли, понять их значимость и оценить их достижения. Конкистадор знал, что может умереть в любой момент. Но он также знал, что, если выживет, то вернется богатым в мир, где богатство дает положение и власть. Если же он умрет, это будет смерть за веру, дарующая надежду на спасение. Религия завоевателей давала им непоколебимую веру в правоту их дела и уверенность в победе. Кортес всегда возил с собой изображение Богоматери и каждый день присутствовал на мессе. На его знамени помимо креста были написаны слова: «Amici, sequamur crucem, et si nos fidem habemus vere in hoc signo vincemus». («Братья, последуем кресту; имея веру, сим знаком победим». – Пер.) Как часто этого победного миссионерского девиза хватало, чтобы придать униженным и никому не нужным кастильцам силы одолеть индейцев, которые тоже сражались достаточно храбро, но которым не хватало вкуса к жизни.

Несмотря на то что конкистадоры имели существенное преимущество за счет превосходства в вооружении, секрет их триумфа, в конечном итоге, лежал в их личных качествах. Несколько маленьких пушек и тринадцать мушкетов едва ли могли стать решающим фактором в разгроме империи во много раз более сильной. Для этого требовалось превосходство в чем-то большем, чем просто техника, и, возможно, оно таилось в гораздо большей вере в себя, свойственной цивилизации, породившей завоевателей. В случае империи инков им противостояла цивилизация, которая, по-видимому, уже пережила наивысшую точку развития и начала двигаться к закату. Однако в случае империи ацтеков они столкнулись с еще молодой цивилизацией, переживавшей период быстрой эволюции. Таким образом, каждая из этих империй была застигнута в момент, когда не могла оказать эффективного сопротивления. Каждой из них не хватало веры в себя и способности выживать в мире, управляемом безжалостными божествами и постоянно находящемся на грани гибели. Конкистадор, жаждавший богатства и славы и бесконечно уверенный, что обретет их, стоял на пороге мира фаталистов, смирившихся с поражением, и, следуя за крестом, завоевал его.

Освоение

Уничтожение империи ацтеков представляло собой всего лишь первую стадию завоевания Америки. Завоевав землю, конкистадоры должны были завладеть ею. Вторую и, возможно, большую часть завоевания Америки составляли завладение и освоение земли, строительство городов, принуждение местного населения к формам жизни, определяемым испанцами, и постепенное создание институтов управления. Этой задаче предстояло растянуться на много поколений, и в ходе ее выполнения завоеватели Нового Света сами пали жертвами бюрократии Старого Света.

Это второе завоевание Америки включало в себя перенос институтов и образа жизни кастильцев в совершенно другие условия нового континента. В ходе этого процесса они претерпевали перемены, а иногда изменялись до неузнаваемости, но даже самые искаженные формы могут неожиданно пролить свет на те, что послужили их оригиналами.

Первой задачей командира военной экспедиции было вознаградить тех, кто шел за ним. Как правило, еще до начала экспедиции заключались официальные соглашения о разделе добычи, часть которой выделялась в пользу короны, а остальное делилось на фиксированные части согласно рангу и статусу членов экспедиции. Как и во время реконкисты, первичное repartimiento – распределение земли после ее завоевания – действовало временно, а постоянное распределение откладывалось до тех пор, когда земля будет соответствующим образом освоена. С правовой точки зрения изначально считалось, что индейцы являлись собственниками всех земель, которыми они пользовались и которые обрабатывали на момент прихода испанцев, а все остальные земли и недра становились собственностью испанского государства. Предполагалось, что в качестве вознаграждения корона поделится этими землями с конкистадорами, следуя правилам, уже установленным в средневековой Кастилии.

Землю делили между сообществами и частыми собственниками. Во времена реконкисты основные органы по распределению земель, захваченных у мавров, находились в городах, и завоевание Америки давало возможности для точного повторения этого подхода. В Новом Свете командиры, чтобы придать своим завоеваниям более прочную основу, стремились как можно скорее построить город, обеспечить его законное вхождение в состав государства и поставить своих подопечных на ключевые муниципальные посты. Институционально эти города были репликами городов средневековой Кастилии, демонстрируя в первые годы такую же энергию, как кастильские города в годы расцвета муниципального управления XII и XIII веков. Но физически они были устроены по-другому. Главные здания были теми же самыми – церковь, ратуша, тюрьма, выходившие на plaza mayor, – но их размещение было более рациональным и просторным. Эти города, как город-лагерь Санта-Фе за стенами Гранады, планировались по принципу решетки, и их строители, видимо, вдохновлялись городами Ренессанса, возведенными по классическим моделям. Как в случае римских civitas и кастильских общин, их юрисдикция распространялась далеко за пределы города, и cabildos – городские советы – обладали огромной властью, а их независимость придавала им некоторое сходство с городами-государствами.

Города были центрами, где селились колонисты, ожидавшие, что будут жить в соответствии с представлениями о ведении хозяйства и гастрономическими стандартами высших классов Кастилии. Как следствие, колонисты зависели от сельской местности, переориентированной на выращивание европейского зерна и обрабатываемой руками завоеванного индейского населения. Таким образом, законное владение землей с самого начала было связано с юрисдикцией над работавшими на ней людьми. В средневековой Кастилии существовало два основных типа землевладения. В senorios libres (свободные владения. – Пер.) жители свободно селились под покровительством светского или церковного господина, но с течением времени их статус имел тенденцию ухудшаться и часто становился неотличим от статуса вассалов, соответствовавшего другому типу senorio, а именно senorio de solariego. Характер senorio de solariego, по-прежнему остававшегося основной формой зависимости в Кастилии XVI и XVII веков, варьировался в зависимости от того, сколько земли принадлежало господину. Однако основной его чертой было то, что права наследования вассалы получали от своих господ в обмен на пошлину или отработку. Несмотря на то что в Америке зависимости суждено было приобрести свои собственные формы, в их основе всегда присутствовали эти кастильские модели.

Проблема юрисдикции в Америке имела как моральную, так и материальную сторону. Испанцы могли выжить в Новом Свете, только эксплуатируя на полях и в шахтах труд коренных жителей. Но на какой основе можно было оправдать эту эксплуатацию? Этот вопрос затрагивал всю проблему обоснования и границ прав испанцев в Новом Свете, что само по себе было старой проблемой, проявившейся в новой форме.

В Средние века велась довольно серьезная дискуссия о правах христиан относительно язычников, и, когда в 1493 году Александр VI выпустил свою знаменитую папскую буллу, которая провела демаркационную линию между сферами влияния Испании и Португалии и подтвердила статус новых территорий как папской вотчины, принадлежащей испанской короне, он всего лишь действовал в соответствии с существовавшими взглядами на ограничение прав язычников. Однако позднее практическая интерпретация буллы вызвала существенные трудности. Было далеко не ясно, безусловно ли эта булла подтверждает все политические и территориальные права испанской короны, или эти права строго подчинены религиозной цели и сохраняют свое действие только пока Испания выполняет духовную миссию по обращению своих подданных язычников в христианство. Испанская корона всегда утверждала, что булла – это не более чем подкрепление прав, которые она уже имела благодаря завоеванию, но никогда не забывала подтверждать и настаивать на своих обязательствах по обращению индейцев в христианство.

Обязательства короны в отношении ее новых языческих подданных быстро вступили в противоречие с экономическими требованиями поселенцев. У них были свои представления о том, как правильно обращаться с завоеванным языческим населением, представления, вытекающие из традиций реконкисты. Опыт реконкисты привел к созданию тщательно разработанного свода правил «справедливой войны» и прав победителей над побежденным населением, включая право порабощать его. Эти правила были распространены на Канарские острова, как нечто само собой разумеющееся. Завоеватели Канарских островов использовали довольно странный способ requerimiento (предписание. – Пер.), позднее распространившийся в Америке, согласно которому изумленным местным жителям перед началом военных действий передавали официальный документ, дающий им возможность принять христианство и испанское правление. Однако можно возразить, что существовала разница между жителями Канарских островов и маврами с юга Испании, поскольку островитяне ничего не знали о христианстве до появления испанцев, тогда как мавры знали о нем, но отказывались его принимать. Рабство, безусловно, было бы слишком суровым наказанием за неведение, и Фердинанд с Изабеллой сделали все возможное, чтобы предотвратить его распространение на Канарах.

Та же самая проблема неизбежно возникла и в связи с открытием Индий. Колумб отправил домой несколько кораблей с индейцами, которых предполагалось продать как рабов, но этому воспротивилось духовенство. Совесть королевы взыграла, и в 1500 году рабство в Индиях было официально запрещено. Однако не обошлось без исключений, они делались для индейцев, которые нападали на испанцев и практиковали такие жуткие обычаи, как каннибализм, так что у Кортеса не возникало проблем с тем, чтобы найти предлог для обращения в рабство большого количества мужчин, женщин и детей.

После введения государством ограничений на рабство особенно важно стало найти способ обеспечения поселенцев нерабской рабочей силой и в то же время сделать так, чтобы индейцы находили утешение в проповеди зачатков христианской веры. Этот вопрос удалось решить с помощью такой формы зависимости, как encomienda (покровительство, попечение. – Пер.), которая достаточно гармонично сочетала в себе кастильские идеалы господства и требования пасторской заботы. Encomiendas, появившиеся в средневековой Кастилии, представляли собой временное право юрисдикции на определенной территории, отвоеванной у мавров, предоставляемое короной частным лицам. Американская версия encomienda являлась ограниченной формой señorio – господства, появившейся на Эспаньоле, где Колумб передавал поселенцам в «попечение» некоторое количество индейцев, которые должны были на них работать. Такое repartimiento – распределение индейцев – стало базой для системы, encomienda, формально учрежденной преемником Кортеса на посту губернатора Эспаньолы с 1502 года Николасом де Овандо. Согласно этой системе encomiendero наделялся строго временным ненаследуемым (по крайней мере, в теории) правом господина над определенным количеством индейцев. Таким образом, encomienda в Новом Свете не являлась собственностью и, конечно, не имела ничего общего с владением землей, поскольку формально соблюдала права собственности индейцев. Encomiendero просто брал на себя обязательство опекать определенную группу индейцев и обучать их цивилизованному образу жизни и христианству, а в обмен индейцы должны были работать на него, или платить оброк.

Со временем система encomienda неизбежно приобретала черты, делавшие ее практически неотличимой от рабовладения. По мере того как росло испанское население и строилось огромное количество светских и религиозных зданий, росли потребности в местной рабочей силе, и оброк в encomiendas превращался в трудовую повинность. Таким образом, к середине XVI века экономическая эксплуатация в Новом Свете приняла две близкие по сути формы: рабство и трудовая повинность в рамках encomienda. На этой основе формировалось городское колониальное общество испанцев и mestizos (метисов. – Пер.), постепенно взрастившее свою собственную элиту из семей conquistadores и encomienderos.

Однако процесс порабощения коренного населения и зарождения новой трансатлантической феодальной аристократии был остановлен совместным противостоянием церкви и государства. Особенно важную роль сыграли монахи. На заре завоевания, охваченные миссионерским пылом ордена нищенствующих отправляли своих представителей, чтобы те взяли на себя огромную работу по христианизации Нового Света. Францисканцы появились в Мексике в 1523 году, доминиканцы – в 1526 году, а августинцы – семь лет спустя. К 1559 году в Мексике находилось 800 монахов и всего 500 представителей белого духовенства. Первые пятьдесят лет после завоевания до того, как белое духовенство стало достаточно сильным, чтобы противостоять монахам, были золотым временем для работы нищенствующих. Миссионеры отбирались из элиты религиозных орденов, и большинство из них были проникнуты гуманистическими идеями, которые произвели такое глубокое впечатление на интеллектуальных лидеров Европы начала XVI века. Например, первый епископ Мехико францисканский монах Хуан де Сумаррага был выдающимся эразмианцем, политика которого вдохновлялась «Философией Христа» Эразма Роттердамского и «Утопией» Томаса Мора. Сумаррага и его сподвижники видели в примитивном аграрном обществе американских индейцев идеальный материал для создания совершенной христианской общины и героически посвящали себя огромной работе по объединению индейцев в деревни, строительству миссий и церквей и насаждению среди своей изумленной паствы новой формы цивилизации. Результаты были удивительными. За полвека мексиканские индейцы освоили передовые методы своих завоевателей и демонстрировали поведение, соответствующее европейской культуре, что не имело аналогов в других частях испанской колониальной империи.

Но при всех своих огромных достоинствах и талантах нищенствующим монахам никогда не удавалось добиться быстрого успеха, если индейцы были не готовы принять то, что они имели предложить. Разрушение их собственной цивилизации, основанной на загадочных ритуалах и жившей согласно сложному календарю, неизбежно рождало в их жизни вакуум. Предлагая им новые ритуалы и занимая их время реализацией амбициозных строительных проектов, монахи помогали заполнять этот вакуум. В этом была сила и одновременно слабость их достижений. После того как старая индейская цивилизация была безвозвратно сломана, монахи строили для них новую цивилизацию на основе принятия христианских обрядов. Но гораздо менее успешны они оказались в искоренении старых языческих верований и в распространении среди своей паствы истинного понимания смысла новой веры. Например, в деле создания местного духовенства их ожидал полный провал. С уходом первого героического поколения миссионеров этот провал стал все сильнее сказываться на отношении нищенствующих орденов к индейцам. Изначально переоценив духовные запросы индейцев, монахи почувствовали разочарование из-за отсутствия у них прогресса, и их взгляды начали меняться. Вероятно, все кончилось тем, что большинство монахов стало относиться к индейцам с презрением или, по меньшей мере, как к своенравным детям, пусть и милым, но нуждающимся в постоянном присмотре. Но были и такие, как францисканец фра Бернардино де Саагун, который проявлял серьезный интерес к местным обычаям и языку и даже взялся описать для будущих поколений черты исчезающей цивилизации, пока она не сгинула окончательно. Отношение Саагуна к индейцам напоминало отношение Талаверы к гранадским маврам. Каждым из них двигало любопытство и уважение к определенным аспектам чужой цивилизации и одновременно готовность знакомиться с ними на их условиях и дать им прочный фундамент для жизни, основанный на принципах христианской веры.

Естественно, что инстинктивно миссионеры были склонны испытывать симпатию – временами с оттенком покровительства – к индейскому населению, которое они считали неиспорченным и не подверженным многим порокам европейской цивилизации. Многие из них, убежденные в наличии достоинства и прав у каждого человека, считали невозможным относиться к местным жителям, как к людям второго сорта. «Разве индейцы не люди? Разве у них нет разумной души? Разве вы не обязаны любить их, как любите самих себя?» Эти вопросы задавал доминиканец Антонио де Монтесинос в своей знаменитой проповеди, произнесенной им на Эспаньоле перед конгрегацией возмущенных колонистов в 1511 году. Это стало прелюдией к буре негодования, которая навсегда осталась связанной с именем Бартоломе де Лас Касас. В 1514 году, приобщившись к взглядам Монтесиноса, Лас Касас посвятил свою жизнь работе по обеспечению справедливого отношения к индейцам. И в Новом Свете, и в Старом он настойчиво твердил одно и то же, что индейцы, будучи подданными испанской короны, должны пользоваться теми же правами, что и испанцы. Что в интеллектуальном смысле они способны к восприятию веры, и что они должны в мягкой форме обучаться христианскому поведению под началом благонравных представителей власти. Что колонисты должны обеспечивать себя своим трудом и не имеют права заставлять индейцев работать на них.

Взгляды Лас Касаса встретили серьезное сопротивление не только со стороны тех, кто имел корыстный интерес в использовании труда местных жителей, но и тех представителей духовенства, которые были убеждены в своей правоте не меньше, чем он. Последних возглавлял крупный ученый, последователь Аристотеля Хуан Гинес де Сепульведа, для которого доктрина Аристотеля о природном рабстве была полностью применима к индейцам на основании их неполноценности. Сепульведа считал войну и завоевание основной предпосылкой ко всем попыткам христианизации, поскольку справедливо и правильно было применять оружие против тех, кто по природе своей обречен подчиняться. В 1550 году в Вальядолиде между Лас Касасом и Сепулведой состоялся крупный диспут на тему, законно ли воевать с индейцами прежде, чем проповедовать им веру, чтобы потом они были более восприимчивы к наставлениям.

Диспут остался незавершенным и не смог присудить Лас Касасу безоговорочную победу, но, несмотря на это, вопрос об изменении законодательства сдвинулся в том направлении, которого он добивался. В 1530 году королевским декретом было запрещено в будущем обращение индейцев в рабство под любым предлогом. И хотя через четыре года под давлением его отменили, действие декрета было возобновлено в знаменитых Leyes Nuevas («Новых законах». – Пер.) от 1542 года, которые постановили также, что рабовладелец обязан доказать свое право на каждого раба, которым он владеет. Отмены рабства для индейцев удалось добиться не за один день, но к концу 1560-х годов это, по-видимому, все же произошло. К сожалению, это сопровождалось ростом импорта черных рабов, чья судьба тревожила совесть испанцев гораздо меньше, чем судьба индейцев. Между тем королевский декрет от 1549 года сильно ударил по системе encomienda, поскольку запретил encomienderos заменять выплату оброка принудительным трудом на шахтах. В некоторых регионах, как, например, в Парагвае и Чили, старая система продолжала действовать, несмотря на декрет, но на большей части Мексики и в Перу сопротивление колонистов удалось преодолеть, и принудительный труд в его традиционной неприкрытой форме исчез. Теперь, поскольку заменить труд местных жителей было нечем, требовалось найти новые способы заставить индейцев работать, что привело к появлению системы государственных работ, согласно которой индейцы работали под присмотром официальных представителей и получали за это деньги. Эта новая система, хотя, по общему признанию, она имела много общих черт со старой, сильно подорвала encomiendas. Как только индейцы начали работать на государство за пределами encomienda, encomiendero потерял контроль над своей индейской рабочей силой, и роль encomienda в американской экономике начала падать.

Запрещение рабства и некоторых худших черт системы encomienda стало победой гуманистических настроений и вызвало заметное изменение общественного сознания в самой Испании. Кроме того, оно сделало ощутимо более свободным и живым интеллектуальный диспут, имевший место в Испании во времена Карла V. Этот диспут, разгоревшийся в университетах, при дворе и во властных кругах, стал достоянием широкой публики, благодаря публикации памфлетов и ученых трудов противоположной направленности. Но хотя непрекращающиеся усилия Лас Касаса будоражили совесть императора и влиятельных вельмож, маловероятно, что ему удалось бы многого добиться, если бы испанская корона не была уже настроена в его пользу по своим собственным, гораздо менее альтруистическим мотивам.

Для короны, озабоченной сохранением собственного контроля над новыми территориями, распространение рабства и системы encomienda представляло серьезную угрозу. Фердинанд и Изабелла с самого начала демонстрировали решимость не допустить в Новом Свете роста тех феодальных тенденций, которые так долго подрывали власть короны в самой Кастилии. Они сделали собственностью короны все земли, не принадлежащие местным жителям, чтобы избежать повторения первого периода реконкисты, когда оставленные маврами земли захватывали частные лица без всяких юридических оснований. Распределяя земли в Новом Свете, они тщательно следили, чтобы в частные руки передавалось ограниченное количество земли, предотвращая, таким образом, возникновение огромных поместий по типу тех, что существовали в Андалусии. Аналогично они отказывались предоставлять señorios с правом юрисдикции и были очень осторожны в раздаче титулов. Некоторым конкистадорам, как, например, Кортесу, были пожалованы титулы и hidalguia, но корона была явно настроена против всего, что могло привести к росту сильной земельной аристократии в Америке.

Однако распространение системы encomienda вполне могло повредить намерениям короны. Между encomienda и феодом имелось изначальное сходство, и существовала реальная опасность, что encomienderos превратятся в мощную наследственную касту. В первые годы завоевания двор наводнили петиции о предоставлении señorios indianos и о распространении encomienda на членов семей encomienderos. Проявив изрядную ловкость, властям удалось уклониться от этих требований и отложить решения, которых так ждали колонисты. В результате encomienda формально так никогда и не стала наследуемой, а ее ценность постоянно снижалась за счет назначения за нее платы каждый раз, когда появлялась новая вакансия. Более того, число encomienderos уменьшалось, поскольку многие encomienda отходили короне, и encomienderos как класс постепенно теряли свою значимость.