Текст книги "Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194"

Явная неправдоподобность этого рассказа наряду с тем фактом, что он содержится только в поздних рукописях хроники Ромуальда, вызывает большой соблазн отбросить его как фальшивку. Рожера воспитывали арабы; он говорил на их языке, и в продолжение всей своей жизни он доверял им больше, чем своим соплеменникам нормадцам. Многие высшие посты в его правительстве занимали мусульмане. Сарацины составляли главную ударную силу в армии и на флоте. Торговля процветала благодаря арабским купцам, финансами и чеканкой монеты заведовали чиновники-арабы. Арабский был официальным языком на Сицилии. Так же как его отец уклонился от участия в Первом крестовом походе, Рожер не играл сколько-нибудь активной роли во Втором. Возможно ли, чтобы он публично предъявил своему адмиралу обвинения религиозного характера, давая толчок к неизбежному религиозному конфликту, грозившему погубить его страну?

К сожалению, мы не можем полностью отвергнуть эту странную историю, поскольку она появляется несколько в другом варианте в двух независимых арабских источниках – у Ибн аль-Атхира, чье сочинение датируется концом XII в., и у Ибн Халдуна, писавшего примерно двумя столетиями позже. Эти два хрониста приводят другое объяснение судьбы Филиппа: по их мнению, поводом для обвинения стало милосердие, которое Филипп выказал по отношению к некоторым почтенным гражданам Бона, позволив им вместе с семьями покинуть город после его взятия. Эта версия не более убедительна, чем первая. Она не только противоречит утверждению Ромуальда, что Филипп вернулся из экспедиции «с триумфом и славой», но также предполагает, что адмирал пострадал за проведение в жизнь именно той политической линии, которая, как мы видели, являлась основой политики Рожера во всех завоеванных североафриканских землях. Ибн аль-Атхир даже упоминает, что горожане, о которых идет речь, были «добродетельными и образованными людьми», что делает поведение Рожера еще более необъяснимым, поскольку мы знаем от многих авторов, включая самого Ибн аль-Атхира, что арабские ученые были его любимыми собеседниками.

Если, таким образом, мы вынуждены принять, что рассказ имеет под собой какую-то реальную основу, следует искать другое объяснение. Надо вспомнить, что Филипп был не просто мусульманином: его имя указывает на греческое происхождение (тот факт, что он носил прозвище Махдийский, не более определяет его национальность, чем определение Антиохийский в имени его предшественника), из чего следует, что он был отступником; а в Сицилийском королевстве при общей атмосфере терпимости отступничество никогда не одобрялось. Мы знаем, например, что граф Рожер запрещал своим воинам-сарацинам, сражавшимся в Италии, принимать крещение (см. «Нормандцы в Сицилии»), а отказ от христианской веры тем более не поощрялся. Само по себе отступничество Филиппа едва ли являлось достаточной причиной для того жестокого наказания, которое его постигло; но можно предположить, что в последние годы Рожер пал жертвой – как многие другие правители до него и после – некоей формы религиозной мании преследования, которая толкала его к бесчеловечным или неразумным поступкам такого рода. Наиболее добросовестный из нынешних биографов Рожера предполагает, что тот поддался настояниям латинского духовенства, которое, как известно, стремилось в это время уменьшить греческое влияние в курии[68]68
  Таспар. Рожер II и основание нормандско-сицилийской монархии.


[Закрыть]. Но обе эти теории не учитывают того факта, что почти все арабские произведения – а их много, – в которых столь тепло описываются промусульманские симпатии короля, датированы временем после этого инцидента. Мы можем привести только один пример: предисловие к «Книге Рожера» Идриси, написанное, если судить по арабской дате, в середине января 1154 г. – спустя несколько месяцев после смерти Филиппа и за несколько месяцев до смерти короля. В нем говорится, что Рожер «правил своим народом, не делая никаких различий»; далее Идриси ссылается на «красоту его деяний, возвышенность его чувств, глубину его прозорливости, доброту его характера и справедливость его души». Некоторое преувеличение допустимо для восточного человека, пишущего о своем царственном друге и покровителе; но едва ли правоверный мусульманин позволил бы себе употреблять такие выражения сразу после столь жестокого «аутодафе».

Напрашивается неизбежный вывод. Если Филиппа действительно предали смерти на основании любого из двух предполагаемых обвинений, это могло произойти только в то время, когда король был недееспособен. (Предположение, что король просто отсутствовал, кажется неправдоподобным. Во– первых, хронисты бы об этом упомянули; во-вторых, ответственные лица никогда не посмели бы вынести смертный приговор главному королевскому сановнику без согласия короля.) Мы знаем, что за два с половиной года до того Рожер, будучи еще в средних летах, короновал своего сына как соправителя; мы знаем также, что спустя несколько месяцев после осуждения Филиппа он умер. Ссылка Гуго Фальканда на «преждевременную старость» короля свидетельствует в пользу предлагаемой теории; с другой стороны, король мог просто перенести несколько ударов или сердечных приступов («грудная жаба» Ибн аль-Атхира), которые болтливые языки – а ни у кого язык не был более ядовитым, чем у Гуго, – приписали невоздержанности в личной жизни. Так или иначе, некое ослабление его физических и умственных способностей, похоже, имело место, что в конце концов сделало Рожера неспособным к ведению государственных дел.

Если принять такое объяснение, трагедия Филиппа Махдийского становится понятной. Остается неясным, почему автор вставки в хронику Ромуальда так старательно подчеркивал участие Рожера в этой истории; но его рассказ – в котором, кстати, нет и тени критики в адрес короля, – датируется самым концом столетия[69]69
  У– Эпифанио, чья статья остается и сейчас, спустя много десятилетий, самым полным и детальным исследованием данного предмета, дает еще более позднюю (примерно на полстолетия) датировку.


[Закрыть], временем, когда, как мы увидим, не только римская церковь, но и сами правители Сицилии были заинтересованы в том, чтобы представить величайшего из нормандских королей скорее как деятельного поборника христианства, нежели как образец просвещенной терпимости; а два арабских автора могли им вторить.

Однако даже Ибн аль-Атхир противоречит сам себе и в других пассажах своего сочинения представляет Рожера совершенно иначе. После описания нескольких арабских обычаев, которые король ввел в сицилийский придворный церемониал, он заявляет: «Рожер относился к мусульманам с уважением. Он чувствовал себя свободно с ними и защищал их всегда, даже против франков. Они в ответ на это его любили». От арабского историка король не мог желать лучшей эпитафии; и на этих словах разбирательство следует закрыть.

Короля Рожера похоронили в палермском кафедральном соборе. Уже девять лет большой порфировый саркофаг ожидал его в построенной им самим церкви в Чефалу; но за эти девять лет многое изменилось. Палермо обрел дополнительный вес и значение как столица латинского христианства, а Чефалу был всего лишь мелкой епископией, мало того, основанной антипапой Анаклетом. В представлении многих, и прежде всего членов римской курии, он по-прежнему символизировал тот вызов, который Рожер долгое время бросал папе и его решимости быть хозяином у себя дома. Соответственно, Чефалу не признавали в Риме[70]70
  Только в 1166 г. папа Александр III официально рукоположил епископа Бозо из Чефалу и то в качестве викария архиепископа Мессинского.


[Закрыть]. Много лет каноники из Чефалу с возмущением утверждали, что Палермо был избран лишь как временное место упокоения короля; Вильгельм, утверждали они, обещал, что тело его отца будет вверено их заботам, как только статус их собора получит подобающее подтверждение. Но это обещание, если Вильгельм действительно его давал, осталось невыполненным; саркофаг стоял пустым шестьдесят лет после смерти короля, до того, как его перевезли в Палермо, чтобы похоронить в нем прославленного внука Рожера, императора Фридриха II.

Пока же другая гробница, тоже порфировая, была приготовлена в Палермо для умершего короля. Собор, в котором она помещалась, несколько раз – и с разрушительными последствиями – перестраивался в течение последующих веков, но само надгробие осталось на прежнем месте в южном нефе, окруженное теперь могилами дочери, зятя и внука Рожера. Из этих четырех гробница Рожера оформлена проще всего, единственным украшением ее служат опоры из белого мрамора в виде коленопреклоненных юношей, держащих на своих плечах саркофаг, и прекрасный классический балдахин, сверкающий мозаикой, возможно датируемый следующим столетием. Гробницу открывали не однажды, и присутствующие могли лицезреть тело Рожера, облаченное в королевскую мантию и далматик, а также корону с жемчужными подвесками, подобную той, которую мы видим на мозаичном портрете короля в Марторане. В последний раз король обратил свой взор в сторону Византии, империи, которую он ненавидел, но чью концепцию монархии он полностью принял.

Монархия стала тем главным даром, который Рожер оставил Сицилии. От отца он унаследовал графство, а сыну завещал королевство, которое включало в себя не только остров и пустынные земли Калабрии, но весь итальянский полуостров к юго-востоку от линии, соединяющей устье Тронто и устье Гарильяно, – все области, когда-либо завоеванные нормандцами на юге. В него входили Мальта и Гоцо, а по другую сторону моря все североафриканское побережье между Боном и Триполи. На мече Рожера было выгравировано «Апулия и Калабрия, Силиция и Африка мне служат». Это являлось простой констатацией факта.

Но достижения Рожера нельзя оценивать только в терминах территориальных приобретений. Никто не понимал лучше его, что если Сицилии суждено выжить как европейской державе, то только в качестве чего-то большего, чем собрание совершенно разнородных в этническом, языковом и религиозном отношении общин. В дни процветания и благоденствия эти общины уживались на удивление хорошо; но кто мог сказать, способны ли они выступать заодно в кризисной ситуации? Нормандские бароны стали предателями; а остальные? Если, например, острову будет грозить полномасштабное вторжение византийцев, останется ли греческая община лояльной? Если Альмохады во имя ислама начнут войну в Северной Африке, а оттуда двинутся на север, к Сицилии, можно ли рассчитывать на то, что мусульмане Сиракуз, Агридженто и Катании окажут им сопротивление?

До тех пор пока каждый обитатель королевства не будет считать себя прежде всего подданным короля, такого рода опасность остается реальной. Подобные задачи следовало решать методами объединения и убеждения, постепенно и без излишней настойчивости; несколько поколений должно было смениться, прежде чем станет заметен результат. Рожер посвятил этому жизнь. Его отец на первом этапе формирования нормандско-сицилийского государства постарался примирить разнородные элементы, прежде враждовавшие, и склонить их к сотрудничеству и взаимодействию в рамках общей системы связей.

Сам Рожер пошел дальше и дал подданным возможность почувствовать гордость за свою принадлежность к великой и процветающей нации. Монархия должна была стать живым видимым воплощением национального величия. Из самого факта существования в одной стране столь многих законов и языков, такого разнообразия религий и обычаев вытекала потребность в сильной централизованной власти, стоящей над всеми и в отдалении от всех и потому всеобъемлющей. Именно эти соображения, наряду с личным пристрастием к роскоши и восточным складом ума, заставляли Рожера окружать себя почти мистическим великолепием, которое и не снилось ни одному из монархов Запада.

В его представлении это великолепие было не более чем средством для достижения других целей. Золото и жемчуга, дворцы и парки, сверкающие мозаики и роскошная парча, большие шелковые балдахины, которые держали над его головой во время торжественных церемоний (обычай, заимствованный у Фатимидов), – все это должно было увеличивать славу не самого Рожера, а некоего идеального короля, образ которого присутствовал в его сознании. Хотя мало кто из тогдашних государей мог сравниться с Рожером в щедрости, никто не знал лучше его цену деньгам. Александр из Телезе пишет, что Рожер лично проверял отчеты казначея, никогда не начинал тратить деньги, не подсчитав предварительно все расходы, аккуратно выплачивал долги и столь же скрупулезно требовал их возвращения. Он любил роскошь не меньше, чем восточный владыка, – не зря Микеле Амари, крупнейший сицилийский арабист, называет его «крещеным султаном», – но нормандская кровь избавила его от лени, часто являющейся спутницей роскошной жизни. Наслаждаясь – он имел на это полное право – всем тем, что давал ему его королевский статус, он никогда не уклонялся от ответственности; а его деятельная натура позволяла ему, как писал с благоговением его друг Идриси, «совершать больше во сне, чем другие совершают за день бодрствования».

Ему было всего пятьдесят восемь, когда он умер. Проживи он еще пятнадцать лет, его страна могла бы обрести национальное единство, над созданием которого он так упорно трудился; если бы его новая молодая королева родила ему сына, династия Отвилей пережила бы века, и вся история Южной Европы пошла бы другим путем. Но все подобные рассуждения, сколь бы ни были они занимательны, – лишены смысла. В течение последующих лет нормандская Сицилия благодаря серии военных и дипломатических побед распространила влияние на просторах от Лондона до Константинополя. Еще двум императорам предстояло пережить унижение, еще один папа был поставлен на колени. Какое-то время палермский двор оставался центром наук и искусств, не имевшим себе равных в Европе. Но государственный механизм уже начал барахлить; а в царствование Вильгельма Злого королевство, внешне по-прежнему блистательное, вступило в полосу неизбежного, неостановимого и горестного упадка.

Часть третья
УДЛИНЯЮЩИЕСЯ ТЕНИ

Глава 9
НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Король Вильгельм… был красив на вид и величествен, крепок телом, статен, высокомерен и жаден до почестей; он побеждал на суше и на море; в его королевстве его скорее боялись, нежели любили. Постоянно заботившийся о приобретении богатств, раздавал он их с некоторой неохотой. Тех, кто был ему верен, он возвышал, одаривал и окружал почестями; тех, кто предавал его, он обрекал на жестокие мучения или изгонял из королевства. Очень обязательный в служении Святому престолу, он относился с высочайшим уважением ко всем служителям церкви.

Ромуальд, архиепископ Салерно

Обычай различать королей по прозвищу, а не только по римской цифре, стоящей следом за именем, никогда не пользовался особой популярностью в Англии. Нерешительный, Исповедник, Завоеватель и Львиное Сердце – всего четыре английских короля вошли в историю, помимо имени, под своим прозвищем. В Европе, однако, в Средние века и позднее венцы украшали головы Пьяниц, Заик и Дьяволов, Философов, Мореплавателей и Птицеловов; Красивых и Лысых, Сварливых и Жестоких, Учтивых, Простоватых и Толстых. Наверное, самое занятное из всех подобных прозвищ мы находим у отца византийского императора Романа I; он, правда, сам не был корован, но современники знали его под именем Феофилакт Невыносимый. И все же только два персонажа этого ковыляющего, фиглярничающего, важничающего собрания получили на веки вечные ясное и не оставляющее ни у кого сомнений определение – Злой. Первый – король Карл II Наваррский; другой – король Вильгельм I Сицилийский.

Новый король совершенно не заслужил такого прозвища. Оно было ему дано только спустя двести лет после его смерти – и обязано своим существованием двум неудачным обстоятельствам, с которыми он ничего не мог поделать. Первое связано с тем, что его полностью затмевал его отец Рожер II, второе – с тем, что хронист, оставивший самый подробный рассказ о его царствовании, чернил его при любой возможности. Фигура автора «Истории Сицилийского королевства» представляет собой одну из самых сложных проблем для историка нормандского королевства, но обсуждение загадки не входит в задачи моей книги (см. заметки об основных источниках); мы знаем его просто как Гуго Фальканда, но это имя он – почти наверняка – получил четыре столетия спустя. Мы можем только сказать, что это был умудренный и владеющий слогом автор, о котором такой авторитет, как Эдуард Гиббон, говорил, что «его изложение живо и ясно: его стиль четок и красноречив, его наблюдения точны. Он изучил человечество и чувствовал по-человечески». Увы, двумя добродетелями данный автор не обладал. Как человеку ему не хватало милосердия, как историку – скрупулезности. В его сочинении мы находим вселяющую ужас цепь заговоров и контрзаговоров, интриг и убийств и отравлений, в сравнении с которой история дома Борджиа кажется наглядным уроком нравственности и честности. Он видел скрытое зло везде. Едва ли найдется хоть один поступок, которому он не приписал бы зловещих мотивов, хоть один персонаж, который не был бы воплощением порока. Но самый смертоносный яд он приберег для короля.

Внешность Вильгельма тоже говорила против него. Не сохранилось ни одного его прижизненного портрета, кроме портретов на монетах; но монастырская хроника[71]71
  Хроника монастыря Святой Марии де Феррариа, другое загадочное сочинение, которое, как считается, можно по косвенным признакам приписать автору истории Фальканда. См.: Эвелин Джемиссон. Адмирал Евгений Сицилийский. С. 278–297.


[Закрыть] того времени описывает его как «огромного человека, чья густая черная борода придавала ему дикий и грозный вид, внушавший многим людям страх». Он обладал Геркулесовой силой, мог руками разгибать подковы, однажды, когда полностью нагруженная грузовая лошадь споткнулась и упала на мосту, он без посторонней помощи поднял ее и поставил на ноги. Такие качества могли сослужить ему хорошую службу на поле боя, где он выказывал несгибаемое мужество и, употребляя клише того времени, всегда оказывался в гуще битвы; но они едва ли могли снискать ему любовь его подданных.

Но хотя Вильгельм превосходил своего отца в физической силе и воинской доблести, он не унаследовал его политической дальновидности. Как все Отвили до него, Рожер II имел вкус к работе. Он мог вмешиваться – и вмешивался – во все дела государства. Его сын был полной противоположностью ему. В отличие от трех своих старших братьев, рассматривавшихся в качестве возможных наследников трона, Вильгельм не имел того опыта в политике и государственном управлении, который обрели Рожер, Танкред и Альфонсо, ставшие герцогами, когда им не исполнилось и двадцати. Вильгельма никогда не готовили к тому, чтобы быть королем, и, когда после преждевременных смертей братьев он в тридцать лет вступил на трон, оказалось, что он к этому совершенно не готов. Ленивый и любящий удовольствия, он посвящал большую часть времени занятиям, которым Рожер отдавал редкие часы досуга, – беседам об искусствах и науках с учеными людьми, жившими при его дворе, или забавам с женщинами во дворцах, которые, по словам одного путешественника, окружали Палермо подобно ожерелью – Фаваре, Парко, возможно, летнем дворце в Мимнермо[72]72
  Так, по крайней мере, он назван у Фальканда – возможно, искаженное арабское Альменани. Развалины дворца можно видеть близ деревни Альтарелло. Он, очевидно, был построен в сарацинские времена, но его внешний декор – украшения из морских ракушек – относится к гораздо более позднему периоду.


[Закрыть], а позже в собственной роскошной резиденции в Зизе. Он был восточным человеком в еще большей степени, чем его отец; Восток вошел в самую его душу. Он женился в ранней молодости на Маргарите, дочери короля Гарсия Рамиреса Наваррского, но после восшествия на престол проявлял мало внимания к ней и четырем сыновьям, которых она ему родила. Его жизнь более походила на жизнь султана, нежели короля, а в его характере мы находим то самое сочетание сладострастия и фатализма, которое являлось отличительной чертой столь многих восточных правителей. Он никогда не принимал решений, если мог этого избежать, никогда не брался за какую– то задачу, если имелся малейший шанс, что, отложенное достаточно надолго, дело уладится само собой. Но, начав действовать, он бросал все силы на достижение цели – хотя бы для того, как ядовито замечает Шаландон, чтобы вернуться поскорее к более приятному времяпрепровождению.

В отличие от своего отца Вильгельм препоручил повседневные дела королевства своим доверенным лицам – клирикам и государственным служащим, большинство из которых были людьми не очень знатного происхождения, достигшими своего нынешнего положения исключительно благодаря королю и потому всей душой ему преданными. Даже в этом Вильгельм предпочел избавить себя от лишних хлопот и – за двумя известными нам исключениями – просто оставил главных должностных лиц своего отца на их местах.

Одним из двух исключений был англичанин, Томас Браун. Сын или племянник некоего Уильяма Брауна или Ле Брюна, чиновника короля Генриха I, Томас прибыл на Сицилию примерно в 1130 г., почти мальчиком– возможно, вместе с Робером из Селби и как его протеже. Мы встречаемся с ним впервые в 1137 г., а с этого времени его имя постоянно появляется в дошедших до нас официальных документах[73]73
  О влиянии Томаса свидетельствует тот факт, что он фигурирует в документах из латинского, греческого и арабского архивов. Так, в 1137 г. Рожер II дарует грамоту монахам Монтеверджине, писанную рукой «магистра Фомы, королевского капеллана»; шестью годами позже греческая форма его имени встречается в перечне третейских судей, решавших спор о границе; тогда как в документах 1149 г. он появляется как Каид Брун, член королевского дивана, имеющий секретаря по имени Осман. Здесь мы видим также наглядную иллюстрацию многоязычия Сицилийского государства.


[Закрыть]. В период царствования Рожера Томас, кажется, пользовался доверием и расположением короля; есть основания предполагать, что именно он составлял грамоту об основании Палатинской капеллы в 1140 г. Но после вступления на престол Вильгельма по причинам, к сожалению, нам неизвестным он потерял свой высокий пост и вернулся в Англию, где ведал раздачей милостыни при дворе Генриха II[74]74
  «Dialogus de Scaccario» в собрании Стаббса «Избранные грамоты». Оксфорд, 1870.


[Закрыть].

Хотя об этом нельзя судить с уверенностью, кажется весьма вероятным, что поспешный отъезд Томаса с Сицилии был спровоцирован не самим королем, а новым эмиром эмиров Майо Барийским, чье возвышение, помимо того что являлось вторым важным изменением, произведенным Вильгельмом в рядах своих советников, оказалось одним из самых роковых деяний, совершенных им за время его правления. Вроде бы Майо уже по крайней мере десять лет находился на королевской службе и поднялся до уровня канцлера, когда Вильгельм избрал его в качестве преемника несчастного Филиппа Махдийского на высшем административном посту в королевстве. Сын преуспевающего торговца маслом и судьи в Бари, он получил в молодости хорошее классическое образование, что позволяло ему чувствовать себя равным среди утонченных мыслителей палермского двора. Он был, кроме того, знатоком и покровителем искусств и наук и даже оставил нам одно собственное сочинение «Толкование молитвы Господней», которое, если и не является творением выдающейся личности, свидетельствует о глубоких познаниях его автора в схоластической философии и серьезном знакомстве с трудами ранних Отцов Церкви. Но прежде всего Майо был государственным деятелем; именно он в большей мере, чем его повелитель, определял политику Сицилии в первые шесть лет нового царствования. Строгий, безжалостный, твердый в проведении той политической линии, которую считал верной, он никогда не боялся непопулярности – поистине, в некоторых случаях он, казалось, нарочно разжигал неприязнь к себе. Соответственно, хотя Гуго Фальканд и другие хронисты обошлись с ним крайне сурово, у нас нет оснований сомневаться в его политической прозорливости. Только благодаря ему Вильгельм сумел задержаться на троне больше чем на несколько месяцев.

В последние десять лет в стране царил мир, но многие бароны, особенно в Апулии, до сих пор не примирились с существованием королевства; а память о жестоких мерах Рожера начала выветриваться. Другие, те, кто решил связать свою судьбу с королем, приезжали в столицу в надежде обрести власть или благоволение короля, но были разочарованы. Рожер до конца жизни питал недоверие к своим соплеменникам. Полуграмотные нормандские бароны, надменные, эгоистичные, не знавшие ни одного языка, кроме собственного, совершенно не годились для того, чтобы занимать ответственные посты в развитом централизованном государстве; а послужной список в качестве вассалов вовсе не вызывал желания предоставлять им большие фьефы на острове. Они потому вынуждены были наблюдать, как греки, итальянцы и сарацины – люди зачастую низкого происхождения и принадлежавшие к народам, которые, как они считали, стоят много ниже, чем их собственный, – добивались известности и уважения; и по мере того, как бароны за этим наблюдали, их недовольство росло. Рожер после многих лет борьбы заслужил их недоброжелательное уважение, но теперь, когда можно было не опасаться его тяжелой руки, следовало ожидать неприятностей, и оба – Вильгельм и Майо – об этом знали.

Знать, однако, не означало мириться с неизбежностью. Майо учился у Рожера и ясно сознавал опасность передачи, пусть в минимальной степени, правления Сицилией в руки феодальной аристократии. Он беспощадно оттеснял баронов, окружив себя людьми своего круга, преуспевающими представителями среднего сословия, итальянцами и арабами. Будучи сам итальянцем из города Бари, населенного преимущественно греками, он мог иметь некое предубеждение против них с детства, но на Сицилии, как мы говорили, их влияние теперь слабело – сам факт, что Майо занял пост, который до сей поры традиционно занимали греки, на это указывал, что не увеличивало популярности Майо среди греков в Палермо. Кроме того, отношения с Византией неуклонно ухудшались; и потому едва ли удивительно, что в таких обстоятельствах канцлер отдавал предпочтение представителям других народов.

Тем временем приток способных людей из Западной Европы не прекращался, и одновременно росло влияние латинской церкви. Палермо обладал даже большей притягательностью для высокопоставленных клириков, чем для нормандских баронов; ко времени вступления Вильгельма на трон большинство сицилийских епископов и многие священники с материка практически постоянно жили при дворе. Это явление обрело позже столь скандальные масштабы, что потребовалось вмешательство папы; но в то время ситуация никого не волновала, и Майо, который рассматривал церковь как одного из главных союзников в борьбе против баронства, всячески поощрял переселение церковников в Палермо. В результате в столицу приезжало множество талантливых и образованных клириков, в их числе два англичанина, которым предстояло сыграть важную роль в сицилийских делах, – Ричард Палмер, избранный епископ Сиракуз, и Уолтер из Милля, архидьякон Чефалу, впоследствии ставший архиепископом Палермо. Но это привело к появлению на политической арене Сицилии влиятельной церковной партии, что с неизбежностью наносило ущерб стране. В самой ее природе была заложена нетерпимость к православию и к исламу и резко отрицательное отношение к тем принципам внутренней свободы, на которых строилось королевство. Уже преследованием Филиппа Махдийского она нанесла первый чувствительный удар по этим основам; в последующие годы ситуация повторялась, пока сама нормандская Сицилия, чей политический и философский фундамент оказался подорван, не легла в руинах.

Когда Вильгельм Злой был вторично коронован архиепископом Гуго Палермским в Пасхальное воскресенье 4 апреля 1154 г., в словах вассалов, собравшихся, чтобы официально провозгласить его своим повелителем, чуткое ухо, наверное, улавливало фальшь. Но в тот момент вассалов, как бы они ни были недовольны, можно было хотя бы частично держать в руках. Непосредственная угроза королевству исходила не от них, но от трех старых врагов: Западной империи, Византии и папства. Вильгельму не повезло в том, что его царствование совпало с правлением двух выдающихся императоров и понтификатом двух величайших пап XII в. Но, на его счастье, враги – которые вместе были бы непобедимы – не доверяли друг другу более, чем боялись и ненавидели его.

Безусловно, у них имелись на это причины. Молодой Фридрих Барбаросса, которому к тому времени исполнилось тридцать два года, казался своим современникам-германцам воплощенным идеалом тевтонского рыцаря. Он был высок и широкоплеч, не слишком красив, но привлекателен, и его глаза так сверкали из-под большой копны его рыжевато-русых волос, что, по свидетельству хрониста, который его хорошо знал[75]75
  Ацерб Морена, подеста Лоди, который вместе со своим отцом Оттоном был одним из первых светских историков северной Италии.


[Закрыть], казалось, что он всегда смеется. Но за этой легкомысленной внешностью таились целеустремленность и железная воля. «Я желаю, – писал он со всей определенностью папе, – восстановить Римскую империю в ее древнем величии и блеске». Эта идея не допускала никаких компромиссов, в частности, она исключала любую возможность союза с Константинополем. С 1148 г. Мануил Комнин не делал секрета из того, что считает южную Италию византийской территорией. Конрад, зная, что ему необходима поддержка Мануила, соглашался на раздел и на смертном одре умолял племянника придерживаться той же политики; но молодой Барбаросса и думать об этом не желал. Всего через год после вступления на трон он подписал договор с папой в Констанце, по условиям которого византийцам не предоставлялось никаких концессий на итальянской территории; а если император попытается захватить какие-то земли, он будет изгнан. Краткий медовый месяц двух империй закончился.

Для Мануила, таким образом, смерть Конрада означала не только потерю друга и союзника. Последовавшая как раз накануне большой военной кампании, в результате которой Византия должна была вернуть себе давно потерянные итальянские провинции, она означала серьезный политический поворот – насколько он серьезен, вскоре показало поведение Фридриха. Но хотя Мануил вскоре понял, что ему не следует более ожидать помощи от Западной империи, он не знал в точности условий договора в Констанце и все еще верил в возможность раздела Италии. Одно только было ясно – за все, что он хочет себе вернуть, придется бороться. Если, что казалось возможным, германцы выступят против Вильгельма Сицилийского, сильная византийская армия должна быть наготове, чтобы защитить законные права Восточной империи. Если германцы не выступят, восточный император будет действовать по собственной инициативе. Поэтому, когда в начале лета 1154 г. к Мануилу прибыли послы с Сицилии, предложившие в обмен на мирный договор возвращение всех греческих пленных и всей добычи фиванской экспедиции Георгия Антиохийского, он наотрез отказался. Подобное предложение означало, что новый король боится имперского вторжения; если он боится, он слаб; если он слаб, он будет побежден.

Взаимные подозрения, которые разъединяли две империи, наряду с общей для них ненавистью к Сицилийскому королевству, полностью разделяло и папство. Преемник Евгения Анастасий IV был стар и бездеятелен и занимался главным образом самопрославлением; но он протянул недолго, и, когда в последние дни 1154 г. его тело упокоилось в гигантском порфировом саркофаге, который ранее содержал останки императрицы Елены – перемещенные по приказу папы в скромную урну в Ара-Коэли за несколько месяцев до того, – ему наследовал человек совсем иного склада: Адриан IV, единственный англичанин, когда-либо занимавший престол святого Петра.

Николас Брэйкспир родился около 1115 г. в Эбботс-Лэн– гли в Хертфордшире, в то время принадлежавшем монастырю Сент Олбэнс. Еще будучи студентом, он перебрался во Францию, а позже – после недолгого и не особенно успешного пребывания приором в монастыре Святого Руфуса около Арля – в Рим. Там, благодаря своему красноречию, одаренности и прекрасной наружности, он вскоре привлек внимание папы Евгения. Папа был, кроме того, закоренелым англофилом; он однажды сказал Иоанну Солсберийскому, что англичане великолепно справляются со всем, за что бы они ни брались, а потому он предпочитает их всем другим народам – за исключением, добавил он, тех случаев, когда легкомыслие в них берет верх над другими качествами. Но Николас, судя по всему, не был легкомыслен. В начале 1152 г. он отправился в качестве папского легата в Норвегию, чтобы реорганизовать церковь в Скандинавии. Спустя два года Николас вернулся в Рим, исполнив свою миссию столь блестяще, что после смерти Анастасия в следующем декабре полного сил, деятельного англичанина единодушно избрали его преемником.