Текст книги "Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194"

Глава 11
ПЕРЕГРУППИРОВКА

Ибо я призываю в свидетели господина Адриана, дабы подтвердить, что нет на свете человека более несчастного, находящегося в обстоятельствах более жалких, нежели римский понтифик… Он утверждает, что папский престол увит терниями, что его мантия усеяна шипами, столь острыми, что они заставляют сутулиться и самые широкие плечи… и что, если бы он не боялся пойти против воли Божьей, он бы никогда не покинул родную Англию.

Иоанн Солсберийский. Policraticus. VIII, xxiii

Весть об апулийском крахе привела Константинополь в ужас. Несчастный Дука, томившийся в палермской тюрьме и не имевший возможности оправдаться, стал удобным козлом отпущения; но хотя большую часть вины возложили на него, в конечном счете ответственность за случившееся нес император, и Мануил был полон решимости восстановить свой престиж. Эта потребность стала еще более настоятельной следующим летом, когда сицилийский флот из ста шестидесяти четырех кораблей под командой брата Майо Стефана, назначенного теперь адмиралом, примерно с десятью тысячами воинов на борту атаковал процветающий остров Эвбею, разгромив и разграбив все прибрежные города и деревни. Оттуда корабли направились к заливу Волос, где подобным же образом обошлись с Альмирой; а затем, если верить Никите Хониату, поспешили в Геллеспонт, пересекли Мраморное море и подошли к Константинополю, выпустив тучи стрел с серебряными наконечниками в сторону императорского дворца Блакерно[80]80
  Этот рассказ имеет столько общего с рассказом о подобном рейде Георгия Антиохийского в 1149 г., что некоторые ученые полагают, что Никита спутал два набега. Это не исключено, но, с другой стороны, почему Стефан не мог повторить славный подвиг своего предшественника и почему бы его морякам, оказавшимся у стен дворца, не почувствовать ту же удалую радость? Более удивительно (хотя никто из комментаторов не обратил на это внимания), что во втором описании присутствует название Блакерно. Этот дворец расположен в северо-западной части города, чтобы добраться до него, сицилийцам надо было либо высадиться на берег и идти несколько миль вдоль хорошо укрепленных стен, либо плыть в бухту Золотой Рог и там взбираться на высокий холм. Здесь Никита почти наверняка ошибается; скорее всего, сицилийцы атаковали старый дворец императора на берегу Мраморного моря, около мыса Серольо.


[Закрыть].

Соответственно, летом 1157 г. Мануил Комнин отправил в Италию нового эмиссара – Алексея, талантливого молодого человека, сына великого доместика Аксуча. Официально он получил те же повеления, что и Михаил Палеолог, – завязать дружбу с мятежными баронами, которые еще оставались на свободе, набрать наемников для новой военной кампании на побережье и сеять недовольство и смуту повсюду, где только возможно. Однако император доверил ему и другую миссию – связаться втайне с Майо и обсудить условия мира. Пока мир не заключен, военные операции следует продолжать; чем больший размах примет бунт, тем более выгодные условия мира можно будет навязать Вильгельму. Но за прошедший год Мануилу Комнину стало яснее, что пришло время для радикального изменения внешней политики. Он понял, что не сумеет отвоевать Апулию силой оружия. Его шанс состоял в том, чтобы завязать дружбу с папой и попытаться натравить его на Барбароссу; но после договора в Беневенто подобная линия поведения неизбежно предполагала заключение мира с королем Сицилии.

Алексей выполнил обе задачи одинаково успешно. Через несколько месяцев после его прибытия Робер из Лорителло опять опустошал сицилийские территории на севере, а Андрей из Рупеканина прошел через капуанские земли и всерьез покушался на Монте-Кассино, разбив в январе 1158 г. у его стен сторонников короля в открытом бою. Одновременно, хотя Алексей, активно помогавший мятежникам, не мог вести мирные переговоры лично, ему удалось при посредничестве двух знатных греков, все еще томившихся в плену в Палермо, – Иоанна Дуки и Алексея Бриенна – заключить в начале весны секретное соглашение с сицилийцами. Алексей, оставив своих апулийских сторонников в наивном убеждении, что он отправляется за подкреплениями и припасами, вернулся в Константинополь; Вильгельм, хотя он, естественно, с подозрением относился к заигрываниям византийцев, отправил к Мануилу дипломатическую миссию[81]81
  Возглавлял посольство бывший наставник и близкий друг Вильгельма Генрих Аристипп. Он вернулся с ценным подарком от императора – греческой рукописью Птолемеева «Альмагеста». Эта работа – энциклопедия наблюдений и выводов греческих астрономов – ранее если и была известна в Европе, то только в арабских переводах.


[Закрыть] и вернул всех греческих пленников – кроме незаменимых дам из Тираза; и графам Лорителло и Рупеканину, неожиданно лишившимся всякой поддержки, ничего другого не оставалось, кроме как покинуть вновь завоеванные земли и отправиться на поиски нового покровителя.

Они нашли его в лице Фридриха Барбароссы.

Отношения Фридриха с Восточной империей существенно ухудшились за последние три года. Он и раньше не доверял грекам; а известия об апулийской кампании, которую он расценил как типичную попытку своровать то, что плохо лежит, и захватить территории, которые по праву принадлежат ему, встревожили и разгневали его. В довершение всего они встали лагерем в Анконе, городе, который подчинялся непосредственно императору; и даже имели дерзость, если верить донесениям, фабриковать поддельные письма, якобы составленные в императорской канцелярии, чтобы добиться покорности некоторых стратегически важных городов. Его первой реакцией было порвать всякие отношения с Мануилом. Когда в июне 1156 г. из Константинополя прибыло посольство, чтобы обсудить его предполагаемую женитьбу на византийской принцессе (Фридрих развелся со своей первой женой при каких-то сомнительных обстоятельствах, тремя годами ранее), он отказался даже его принять и вместо этого женился – с минимальными приготовлениями – на богатой и очень привлекательной Беатрисе из Верхней Бургундии. Позже, услышав о поражении греков при Бриндизи, он смягчился и восстановил формальные отношения с восточным императором; но зерно раздора было посеяно, и оба это знали.

Фридрих также сердился на папу. Разве Адриан не давал ему обещания не вступать ни в какие частные отношения с восточным императором и с королем Сицилии? И при этом он с одним вел постоянную переписку, а с другим вообще подписал мирный договор, по которому не только признавал претензии Вильгельма на подложную корону, но и предоставлял ему права в церковных делах, гораздо более широкие, чем у самого императора. По какому праву Адриан столь щедро передавал имперские территории другим? Неужели империя для него ничего не значит? Разве не является это с его стороны величайшей дерзостью?

Вскоре худшие подозрения Фридриха подтвердились. В октябре 1157 г. он собрал имперский сейм в Безансоне. Это место было выбрано не случайно. Безансон являлся столицей Верхней Бургундии, позже – провинции Франш-Конте, – и император приложил все усилия, чтобы продемонстрировать родным своей жены и своим новым подданным мощь и величие империи. Из разных краев прибыли посланцы – из Франции и Италии, из Испании и Англии – и, разумеется, от папы. Но впечатление от всех приготовлений Фридриха оказалось слегка испорчено, когда в присутствии всего собрания папские легаты зачитали письмо, привезенное от их повелителя. Вместо обычных приветствий и поздравлений, которых все ожидали, в нем содержались суровые жалобы и порицания. Некоторое время назад на архиепископа Лундского, человека преклонных годов, путешествовавшего через имперскую территорию, напали разбойники: они отобрали у него все имущество, а за самого старика потребовали выкуп. Это происшествие само по себе достаточно печально, но, продолжал папа, его горестные последствия усугубляются тем, что, хотя императору предоставили подробный отчет о случившемся, он, по-видимому, не предпринял никаких шагов, чтобы покарать виновных. Обращаясь к более общим вопросам, Адриан напоминал Фридриху о прежних дарованных ему милостях – в частности, о коронации – и добавлял, несколько покровительственно, что надеется в будущем пожаловать ему еще большие блага.

Действительно ли папа хотел утвердить свое право на феодальное господство над императором, неизвестно. К сожалению, он употребил два слова – conferre и beneficia, – которыми обычно описывалось предоставление сюзереном фьефа вассалу. Этого Фридрих не мог вынести. Если в письме подразумевалось, а похоже, так оно и было, что он владеет Священной Римской империей по милости папы, как какой– нибудь мелкий барон владеет своими полями в Кампании, дальше им говорить не о чем. Собравшиеся на сейм германские государи разделяли его негодование; а когда кардинал Роланд, папский секретарь, невозмутимо осведомился – от кого же Фридрих получил во владение империю, если не от папы, – это вызвало взрыв возмущения. Отто из Виттельсбаха, пфальцграф Баварии, бросился на кардинала с обнаженным мечом в руке; только быстрое вмешательство самого императора предотвратило инцидент, по сравнению с которым несчастье с архиепископом Лундским показалось бы сущим пустяком. Когда Адриан узнал, что произошло, он написал Фридриху другое письмо, в более мягких выражениях, утверждая, что его неверно поняли; и император принял это объяснение. Едва ли он действительно этому поверил, но он не хотел открыто рвать с папством в тот момент, когда он собирался начать самую крупную из своих военных операций – подчинение Ломбардии.

Скандал в Безансоне, как всякий видел, был свидетельством глубокого разлада между империей и папством, которого никакие дипломатические экивоки не могли скрыть. Дни, когда речение о двух мечах христианства соответствовало реальности, прошли – прошли с тех пор, как Григорий VII и Генрих IV угрожали друг другу низложением и отлучением почти сто лет назад. С этого момента их преемники не могли рассматривать императора и папу как две стороны одной монеты. Теперь каждый претендовал на главенство и при необходимости отстаивал свои права. Когда в это противостояние оказывались втянуты такие сильные личности, как Адриан и Фридрих, открытого столкновения трудно было избежать. И все же корень бед лежал в меньшей степени в их характерах, чем в характерах институтов, ими представляемых. Пока оба они были живы, отношения между ними, отягощенные множеством мелких обид – реальных и мнимых, – становились все более напряженными; но только когда они ушли со сцены, конфликт перерос в открытую войну.

Но Фридрих, отказавшийся от доктрины двух мечей, упорно цеплялся за другую концепцию империи, сложившуюся в XI в. Во время его первого путешествия в северную Италию по дороге на коронацию Фридриха неприятно поразил дух независимости и свободы, царивший в городах Ломбарии, их вопиющий республиканизм и отсутствие какого-либо уважения к его власти. Тогда император спешил и думал в первую очередь о коронации, поэтому задержался ровно на такое время, какое потребовалось, чтобы дать всем почувствовать свое присутствие и оставить дымящиеся руины Тортоны в качестве наглядного свидетельства своего недовольства. С тех пор у Фридриха было множество возможностей, особенно в самом Риме, чтобы оценить приверженность итальянцев к своим городским коммунам; но он все-таки не сумел или не захотел понять. Для него жители Ломбардии были ослушниками; вот и все. В июле 1158 г. в сопровождении короля Богемии и огромной армии он пересек Альпы, чтобы дать им урок.

К счастью, нам нет необходимости описывать детально военную кампанию Фридриха Барбароссы в Ломбардии. Некоторые города оставались верны ему и доказали это; другие воспользовались присутствием имперской армии, чтобы натравить ее на своих врагов или конкурентов; третьи склонились, как трава под порывом ветра, готовые воспрять, когда гроза минует; один или два доблестно сопротивлялись. Но для нас главный интерес представляет не столько поведение отдельных городов, сколько то воздействие, которое эти события оказали на новую силу, появившуюся на итальянской политической арене, – сицилийско-папский союз.

Договор в Беневенто имел гораздо более важные последствия, чем и Вильгельм, и Адриан могли предполагать. Со стороны папства он обозначил новый подход к европейским проблемам – полностью доказавший свою продуктивность в следующие двадцать лет. Сам Адриан – хотя позднее он время от времени проявлял непонятную неуверенность, словно не мог полностью смириться с новой ситуацией, – был вынужден открыто признать то, что уже давно подозревал, – что император является не столько другом, с которым он время от времени ссорится, сколько врагом, с которым приходится как-то уживаться. Его соглашение с Вильгельмом обеспечило ему нового могущественного союзника и позволяло занять более твердую позицию во взаимоотношениях с Фридрихом, чем это было возможно ранее – о чем свидетельствует безансонское письмо. Майо и Вильгельм всячески поощряли его в этом.

Папскому окружению такая перемена политики вначале не понравилась. Многие ведущие члены курии – преимущественно те, которых Адриан отослал в Кампанию до начала переговоров, все еще цеплялись за свои проимперские, антисицилийские убеждения; и известие о заключении договора, похоже, породило не меньшее смятение в Священной коллегии, чем при императорском дворе. Однако в последующие месяцы общее мнение склонилось на сторону Вильгельма. На то имелось несколько причин. Одной являлась надменность Барбароссы, проявившаяся во всей красе в Безансоне и подтвержденная несколькими инцидентами до и после того. Помимо этого сицилийский союз был свершившимся фактом, так что не имело смысла ему противостоять. Поступки Вильгельма, со своей стороны, казались вполне искренними. По рекомендации папы он заключил мир с Константинополем.

Он был богат, могуществен и – как некоторые из кардиналов при желании могли бы засвидетельствовать – щедр.

И теперь, когда Фридрих Барбаросса прошел огнем и мечом по городам Ломбардии, волна недовольства и антиимперских настроений всколыхнулась по всей Италии. Не последнюю роль здесь играл страх. Когда император покончит с Ломбардией, что мешает ему проделать ему то же самое в Тоскане, Умбрии, даже самом Риме? Вскоре в южной Италии стали появляться жертвы Фридриха – вдовы, дети, лишившиеся отцов, беженцы из сожженных городов, изгнанные члены городских магистратов; а среди них неизбежно нашлись заговорщики. Все они искали некий оплот сопротивления, силу, которая могла бы стать воплощением их надежд и идеалов – торжества свободы республиканского над имперским, итальянского над тевтонским. И они нашли такую силу в лице английского папы и нормандского короля.

В течение 1158 г. Майо старательно укреплял просицилийские симпатии в папской курии. Благодаря неоценимой помощи кардинала Роланда и доверенного лица секретаря Адриана, который был главным создателем, а теперь основным пропагандистом папско-нормандского альянса, он немало в этом преуспел. Весной 1159 г. произошло первое крупное выступление против Фридриха, которое можно приписать папско-сицилийскому влиянию. Милан неожиданно отверг власть императора, и три последующих года миланцы стойко сопротивлялись всем попыткам Фридриха надеть на них прежнее ярмо. В следующем августе представители Милана, Кремы, Пьяченцы и Брешии встретились с папой в Ананьи, небольшом городе, расположенном у самой границы королевства Вильгельма. И здесь в присутствии представителей сицилийского короля, возможно самого Майо, был заключен первоначальный пакт, который стал основой для создания великой Ломбардской лиги. Города пообещали, что не будут иметь дела с общим врагом без согласия папы, в то время как папа взял на себя обязательство по истечении обычного срока в сорок дней отлучить императора от церкви. Наконец собравшиеся кардиналы договорились, что после смерти Адриана его преемником станет один из тех, кто присутствовал на этой встрече.

Возможно, тогда уже все понимали, что папа долго не проживет. В Ананьи его поразил приступ грудной жабы, от которого он не оправился. Адриан умер вечером 1 сентября 1159 г. Его тело доставили в Рим и похоронили в ничем не примечательном саркофаге III столетия, где оно и покоится по сей день. Саркофаг находится в склепе собора Святого Петра. Во время разрушения старой базилики в 1607 г. его открыли; тело единственного папы-англичанина сохранилось полностью, одетое в ризу темного шелка. Оно было описано археологом Гримальди как «тело невысокого человека, носившего на ногах турецкие туфли, а на руке перстень с большим изумрудом».

Понтификат Адриана трудно оценить. Провозгласить его величайшим папой со времен Урбана II – значит не сказать почти ничего; он действительно возвышается над вереницей посредственностей, занимавших престол святого Петра в первой половине столетия, но и сам теряется в тени своего великого преемника. Все же остается трудным для понимания, как Грегоровиус мог написать, что он был всегда «тверд и непоколебим, как гранит его гробницы». Поначалу казалось, что это действительно так; но резкое изменение политического курса после Беневенто, хотя и пошло на пользу папству, было навязано ему силой обстоятельств, и с этого времени он, кажется, потерял ту резкость, которая отличала его в первые годы. Он оставил папство более сильным и уважаемым, нежели нашел его, но эти успехи во многом были достигнуты благодаря объединению с Ломбардской лигой – которым, в свою очередь, он обязан дипломатическому таланту Майо из Бари и государственной мудрости кардинала Роланда. В своих попытках подчинить римский сенат он потерпел полное поражение.

Адриан был папой менее пяти лет; но эти годы оказались тяжелыми и жизненно важными для папства и легли тяжелым бременем на его плечи. Вскоре его здоровье начало сдавать, и дух тоже. Он жаловался своему соотечественнику Иоанну Солсберийскому, близко его знавшему, что папство стало для него непосильной ношей и он желал бы никогда не покидать Англии. Он умер, как многие папы до него, разочарованным изгнанником и, когда смерть пришла к нему, приветствовал ее как друга.

Итак, за три года, отделяющие договор в Беневенто от смерти папы Адриана IV, в положении короля Вильгельма Сицилийского на европейской политической арене произошли любопытные изменения. Сам король при этом оставался точкой неподвижности. Его сицилийская политика, определяемая и проводимая в жизнь Майо Барийским, по-прежнему основывалась на двух принципах – дружбе с папством и противостоянии Западной империи. Он никогда не ссорился с городами-государствами или небольшими городками в северной Италии, за исключением тех случаев, когда его враги подкупом или иными способами склоняли их к сотрудничеству. Но вокруг него расстановка сил изменилась. Папство, поставленное на колени в Беневенто, заново открыло для себя истину, которую его история за последние сто лет сделала самоочевидной: единственная надежда выжить в качестве реальной политической силы лежит для него в союзе с нормандской Сицилией. На Фридриха Барбароссу быстрая и полная победа Вильгельма над византийцами в Апулии поневоле произвела впечатление, и он, не утратив былой ненависти к королю Сицилии, но проникнувшись к нему уважением, решил отложить на неопределенное время карательную экспедицию в южную Италию. И что самое удивительное, ломбардские города начали видеть в сицилийской монархии, полностью феодальной и более абсолютистской, нежели Западная империя или любое другое государство в Западной Европе, оплот своих республиканских идеалов и прославляли Вильгельма как защитника гражданских свобод, хотя пыль еще не осела после разрушения Бари.

Но пока Вильгельм и Майо готовили падение одной империи, они сами потеряли другую. Северная Африка ускользала из их рук. Процесс этот начался зимой 1155/56 г., когда дела Сицилии были плохи. В это время греки безостановочно продвигались вперед в Апулии, князь Капуанский и его сторонники отвоевывали свои старые владения в Кампании и других местах, а на самой Сицилии бунтовщики угрожали центральному правительству с высот Бутеры. А в столице жил себе спокойно старый шейх из Северной Африки по имени Абу аль-Хасан аль-Фурриани. Когда-то король Рожер назначил его своим управляющим в его собственном городе Сфаксе, но шейх, будучи уже в преклонных летах, вскоре передал власть своему сыну Омару, а сам в качестве гаранта его хорошего поведения добровольно отправился заложником в Палермо. И вот, видя, что королевству грозит опасность с трех сторон, и справедливо предположив, что невозможно бороться на четыре фронта, он отправил тайное послание сыну, предложив ему восстать против сицилийцев. Он полностью сознает, писал шейх, что ему, как заложнику, это может стоить жизни, но он старый человек и счастлив умереть за такое дело.

Омар поступил, как ему повелели. 25 февраля жители Сфакса восстали и вырезали всех христиан в городе. Вильгельм, услышав эту весть, сразу отправил посланца с требованием, чтобы Омар сдался; если он не сделает этого немедленно, его отец поплатится жизнью. Однако прибывшего гонца задержали у ворот; а на следующее утро он увидел длинную похоронную процессию, следующую за гробом. С ней прибыло послание от Омара. Оно гласило: «Тот, кто сегодня погребен, – мой отец. Я остаюсь во дворце оплакивать его смерть. Делайте с ним что хотите». Гонец вернулся в Палермо с докладом, и старый Абу аль-Хасан, славя Аллаха до последнего вздоха, взошел на виселицу на берегу Орето и был повешен[82]82
  Эта история рассказана по крайней мере в трех основных арабских источниках по нормандской Сицилии – у Ибн аль-Атхира, ат-Тигани и Ибн Халдуна (два последних писали уже в XIV в.). Героизм отца и сына аль-Фурриани надолго остался в памяти людей.


[Закрыть].

Но развал Североафриканской империи Вильгельма начался. Острова Джерба и Кергенна последовали примеру Сфакса, в 1153 г. Хиджры – между 2 февраля 1158 г. – и 22 января 1159 г. начался мятеж в самом Триполи. К середине 1159 г. только Махдия со своим пригородом Завилой осталась в руках сицилийцев. Туда съехались все уцелевшие христианские подданные Вильгельма в Африке; их оказалось столько, что пришлось назначить нового архиепископа, дабы их всех наставлять. Но его служение оказалось кратким. Тремя годами ранее местные мусульмане предприняли попытку взять город, провалившуюся только из-за прибытия сицилийского флота; теперь Альмохады явились лично со всеми своими силами под предводительством Абд аль– Мумина, твердо решившего уничтожить последний бастион христианского владычества на Африканском континенте. Махдия была окружена с моря и суши, и 20 июля началась осада.

Первые несколько недель осажденные держались стойко. Гарнизон насчитывал три тысячи человек, провизии было достаточно, и никто не сомневался, что флот из Палермо вскоре придет им на помощь. Действительно, 8 сентября прибыли сто шестьдесят кораблей, срочно отозванных из похода к Балеарским островам, под командой – что не может не удивлять в данных обстоятельствах – главного евнуха короля Вильгельма, обращенного мусульманина с Джербы, крещенного под именем Петр. Город, казалось, был спасен. Абд аль-Мумин, устрашенный размерами флота, надвигавшегося на него, даже приказал вытащить на берег шестьдесят его собственных кораблей, чтобы в случае поражения он и его люди, по крайней мере, имели возможность спастись.

Но он напрасно беспокоился. Едва начался бой у входа в гавань, как флагманский корабль Петра неожиданно развернулся и со всей возможной скоростью устремился в открытое море; остальные последовали за ним. Альмохады пустились за ним вдогонку и, захватив семь или восемь сицилийских судов, торжественно вернулись в порт.

Что же произошло? Гуго Фальканд, который всегда все видит в самом черном свете, дает однозначный ответ. Петр, утверждает он, был, «как все дворцовые евнухи, христианином только по имени и по платью и сарацином в душе». Из этого следует, что его отступление было не результатом глупости или трусости, но чистой воды предательством. Другие хронисты более милосердны; они не подозревают Петра в измене, а ат-Тигани даже ссылается на свидетельство некоего Ибн Саддада, согласно которому сицилийские корабли разметал шторм и мусульмане атаковали их до того, как они успели выстроиться в боевой порядок. Это или подобное объяснение кажется наиболее правдоподобным, поскольку мы нигде не находим упоминаний о каком-либо наказании, постигшем Петра после его возвращения в Палермо. Напротив, его ждала длинная и успешная политическая карьера. Конечно, он не был Георгием Антиохийским, но, кроме голословного утверждения Фальканда, нет никаких указаний на то, что он действовал нечестно.

Этого, увы, нельзя сказать о сицилийских правителях. Гарнизон Махдии храбро держался еще шесть месяцев, ожидая новой освободительной экспедиции, но никто не прибыл. Наконец, когда припасов осталось так мало, что люди стали есть своих лошадей, осажденные обратились к Абд аль-Мумину с предложением. Пусть он позволит одному или двоим из них отправиться в Палермо и выяснить, имеет ли смысл ждать помощи; если ответ будет отрицательным, командующий гарнизоном немедленно сдаст город. Условие было принято. Посланцы отбыли и вскоре вернулись с печальной для христианской общины и Махдии новостью. Как ни трудно было в это поверить, в Палермо Северную Африку уже считали потерянной. Ее просто списали со счетов. 11 января 1160 г. Махдия сдалась. Гарнизону сохранили жизнь и свободу, и он с оружием и имуществом отплыл на Сицилию.

Фальканд, разумеется, предполагает, что вождь Альмохадов находился в сговоре с дворцовыми евнухами в Палермо и заранее знал о решении Вильгельма. Эту версию, как многие другие откровения, вышедшие из-под пера того же автора, можно не принимать в расчет, но остается другой, более важный и интригующий вопрос. Почему Вильгельм и Майо позволили Северной Африке так легко от них ускользнуть? В своей европейской политике они действовали – как только король преодолел свою первоначальную инертность – отважно, решительно и изобретательно. Почему же они спокойно наблюдали за тем, как Североафриканская империя рассыпается у них на глазах? Они бездействовали не только при осаде Махдии; там они на самом деле попытались хоть что-то предпринять. Но что произошло в Сфаксе и на Джербе, на Киркенне и в Триполи? Во всех этих местах захватчики встречали в лучшем случае символическое сопротивление. В 1156 г. сицилийские силы были заняты на других, более важных фронтах; но к 1160 г. других врагов, с которыми требовалось сражаться, не осталось, но, тем не менее, сицилийцы не начали контрнаступления и сицилийские властители не приняли никаких мер, военных или дипломатических, чтобы вернуть прежние владения. Что им помешало?

Эти вопросы возникали и у подданных Вильгельма; многие из них, не теряя времени, обвинили Майо в потере заморских владений, и эмир эмиров стал еще более непопулярен. Но фактически, когда мы смотрим на происходящее в исторической перспективе, его поведение становится понятным. Майо играл по-крупному. Теперь расстановка сил в итальянской политике стала бесконечно более сложной, но и более многообещающей, нежели во времена Рожера II и Георгия Антиохийского, когда африканские территории были завоеваны. У Сицилии появился шанс обрести моральное главенство над всей Италией, поднявшейся на борьбу против германской имперской власти; а моральное главенство сегодня могло означать политическое главенство завтра.

Чтобы достичь этого, однако, Сицилия должна была иметь свободу действий. Вынужденная разбираться с двумя империями, папством и бесчисленным множеством независимых и полунезависимых городов-государств, не говоря об эндемическом внутреннем мятеже, она не могла позволить себе никаких авантюр вне логической сферы своего влияния. И Майо был достаточно умен, чтобы понять, что Северная Африка в эту сферу не входит. Возвращение североафриканских владений означало не только отправку экспедиционных сил, осаду и взятие нескольких городов. Оно повлекло бы за собой насильственное подчинение целого народа и войну с великой державой – поскольку Альмохады, чья империя к тому времени простиралась от Атлантики до границ Египта и от Андалусии до южных пределов Сахары, могли с успехом противостоять любой европейской армии или армиям, которые выступят против них.

Старый принцип сработал – экспедиционные войска могли осуществить завоевание, но не могли удержать захваченные земли. Этот факт подтверждался снова и снова; ему Сицилия была обязана существованием в качестве державы. Тот, кто об этом забывал, дорого платил за свою забывчивость. Майо Барийский не хотел сам совершать ту же ошибку.