Текст книги "Встречи с замечательными людьми"

Раз мы с Погосьяном, роясь в одном из таких подземных ходов, заметили, что в одном месте что-то обозначается; мы стали рыть дальше и открыли новый ход, но он оказался небольшим и в своем конце был засыпан камнями.

Мы расчистили их, и перед нами открылась небольшая комната с покосившимися сводами. По всему было видно, что это была бывшая монастырская келья.

В этой келье не было ничего, кроме черепков и обломков сгнившего дерева – очевидно, бывшей мебели; лишь в углублении вроде ниши лежала куча свитков.

Некоторые свитки совершенно истлели, другие более или менее сохранились.

С величайшей осторожностью мы принесли эти свитки в наш шалаш и стали разбираться в них.

На них было что-то написано, частью на армянском, частью на каком-то неизвестном нам языке.

Хотя я хорошо знал армянский язык, а про Погосьяна и говорить уже нечего, тем не менее мы с ним ничего из написанного понять не могли, так как это был очень древний армянский язык, совершенно отличный от современного.

Находка эта нас так заинтересовала, что мы, бросив все, в тот же день вернулись в Александрополь и там много дней и ночей потратили на то, чтобы хоть что-нибудь разобрать.

Наконец, после многих трудов и расспросов разных знающих лиц выяснилось, что эти свитки были просто письмами, писанными неким монахом другому монаху, какому-то отцу Арему.

Нас очень заинтересовало одно письмо, в котором пишущий писал о сведениях, полученных им относительно каких-то тайн.

Этот свиток был как раз в числе тех, которые наиболее пострадали от времени, так что о некоторых словах приходилось только догадываться; но все же нам удалось все это письмо восстановить.

В этом письме наибольший интерес в нас вызвало не его начало, а конец.

В начале письма, после длинного приветствия, сообщалось о малозначащих событиях в жизни какой-то обители, в которой, как можно было заключить, адресат бывал раньше.

Особенно мы обратили внимание на то место в конце письма, где было написано:

«Досточтимому нашему отцу Тельвенту наконец удалось узнать правду о братьях „Сармунг“. Их „Эрнос“[6]6
  «Эрнос» означало что-то вроде «корпорации».


[Закрыть] действительно существовал около города „Сирануш“, и 50 лет тому назад, вскоре после переселения народов, они тоже переселились и обосновались в ущелье „Изрумин“, находящемся в трех днях пути от „Нивсии“», и т. д.

Дальше шла речь о других вещах.

Больше всего нас заинтересовало слово «Сармунг», которое несколько раз встречается в книге «Мерхават».

Этим словом называют известную эзотерическую школу, которая по преданию была основана еще за 2500 лет до Р. Х. в Вавилоне, и о существовании которой где-то в Месопотамии было известно до шестого-седьмого века по Р. Х., а о дальнейшем ее существовании сведений нигде не имелось.

Этой школе приписывалось якобы обладание большими знаниями, служившими ключами ко многим сокровенным тайнам.

Об этой школе мы с Погосьяном много раз говорили и мечтали узнать о ней что-либо достоверное, и вдруг упоминание о ней мы встретили в этом свитке.

Мы всполошились.

Но кроме этого слова, из этого письма мы ничего более не вынесли.

Мы, как и раньше, не знали, когда и как возникла эта школа и где она существовала, а может быть и существует.

После нескольких трудных дней всевозможных изысканий мы в конце концов смогли установить только следующее:

Приблизительно в шестом-седьмом веке потомки ассирийцев, айсоры, были византийцами оттеснены из Месопотамии в Персию.

Время это совпадало со временем, когда вероятно писались эти письма.

Когда мы, между прочим, установили, что городом «Нивсии», о котором упоминалось в свитке, именовался когда-то теперешний город Мосул – бывшая столица страны Ниеви, и что вокруг этого города население в настоящее время состоит главным образом из айсоров, то мы решили, что по всей вероятности в письме говорилось именно об айсорах.

Если такой факт был, что такая школа существовала и переселилась куда-то, то она была не иначе как айсорской, и если еще существует, то не иначе как среди айсоров, и должна находиться теперь, если принять во внимание указанные три дня пути от Мосула, где-нибудь между Урмией и Курдистаном, и найти место ее нахождения будет не так трудно.

В результате всего этого мы решили во что бы то ни стало отправиться туда и постараться раньше разыскать место нахождения школы и потом попасть в нее.

Айсоры – это потомки ассирийцев, разбросанные по всему свету. Ячейки их встречаются по всей Малой Азии; их много в Закавказье, в северо-западной Персии и в восточной Турции.

В общем, их насчитывают около трех миллионов. По вероисповеданию айсоры в большинстве своем несториане, т. е. не признающие Христа как Бога. Меньшинство состоит из якобитов, маронитов, католиков, григорьян и других; есть среди них и «езиды» – чертопоклонники, но их не очень много.

Миссионеры различных вероисповеданий недавно проявляли большое рвение в обращении айсоров в свою веру, и, надо отдать справедливость айсорам, они с не меньшим рвением «обращались», меняя внешнее свое вероисповедание, и извлекали материальную выгоду из этих «обращений», так что это даже вошло в поговорку.

Почти все племя их, несмотря на различие вероисповеданий, подчиняется одному, восточно-индийскому патриарху.

Айсоры живут большею частью деревнями, которыми управляют священники; несколько деревень или известный район составляет один клан, управляемый князем или, как они его называют, «меликом»; все мелики подчиняются патриарху, должность которого наследственная, переходящая от дяди к племяннику и ведущая свое начало, как говорят, от Симона, брата Господня.

Кстати сказать, айсоры очень сильно пострадали в последнюю войну, сделавшись игрушкой в руках России и Англии. В результате половина их погибла от мести курдов и персов; а если другая половина и уцелела, то только благодаря американскому представителю, консулу доктору Х. с женой. Айсорам, особенно американским – а их много, следовало бы, по-моему, если доктор Х. еще жив, организовать и постоянно поддерживать у его дверей айсорское «почетное-дежурство», а если он умер, то непременно поставить ему памятник на его родине.

Как раз в тот год, когда мы решили отправиться на розыски, среди армян было сильное национальное движение, и у всех на устах были имена героев-борцов за свободу, особенно имя молодого Андроника, впоследствии ставшего национальным героем.

Везде и всюду, как среди русских армян, так и среди турецких и персидских, образовывались разные партии, комитеты; делались попытки объединения и одновременно шли междупартийные дрязги – словом, в это время была, вечно происходившая время от времени у армян, сильная вспышка политического движения со всеми ее атрибутами.

Как-то раз в Александрополе рано утром я шел, по обыкновению, на реку Арпачай купаться.

На полдороге, у местности, называющейся «Кара-Кули», меня догоняет запыхавшийся Погосьян и говорит, что вчера из разговора со священником Х. он узнал, что Армянский Комитет хочет выбрать из членов партии несколько охотников для посылки в Муш с какими-то поручениями.

– Когда я пришел домой, – продолжал Погосьян, – то вдруг мне пришла в голову идея: нельзя ли эту оказию использовать для нашей цели, т. е. для розыска местонахождения братьев «Сармунг», и потому я встал чуть свет и пришел к тебе посоветоваться, но тебя уже не застал и побежал тебя догонять.

Я прервал его и сказал, что, во-первых, мы не партийные, а во-вторых…

Но он не дал мне договорить и заявил, что он обо всем уже подумал и знает, как все устроить, а ему, главное, теперь надо знать, соглашусь ли я прибегнуть к такого рода комбинации.

Я ответил, что хочу во что бы то ни стало попасть в район ущелья, когда-то носившего наименование «Изрумин», а каким способом я туда попаду, мне все равно – хоть у черта на спине и даже обнявшись со священником Влаховым (Погосьян знал, что этот Влахов был самым ненавистным для меня человеком, присутствие которого даже за версту меня раздражало).

– Раз ты говоришь, что можешь это устроить, – продолжал я, – то делай все, что твоей душе угодно и как будет угодно обстоятельствам, я же заранее согласен на все, лишь бы в результате попасть туда, куда попасть я поставил себе целью.

Не знаю, что делал и с кем и как говорил Погосьян, но в результате его хлопот было то, что мы через несколько дней, снабженные порядочной суммой русских, турецких и персидских денег и множеством рекомендательных писем к разным лицам, живущим в разных местностях намеченного нами пути, тронулись из Александрополя по направлению на Кагызман.

Через две недели, добравшись до берега реки Аракс, являющейся естественной границей между Россией и Турцией, мы, с помощью каких-то неизвестных нам, кем-то присланных курдов, перешли эту реку.

Нам казалось, что самое трудное нами было уже преодолено, и мы надеялись, что дальше все пойдет легко и удачно.

Большей частью мы передвигались пешком, останавливаясь то у пастухов, то в деревнях у лиц, рекомендованных кем-либо из посещенных нами на уже пройденных местностях, или у лиц, к которым мы имели письма из Александрополя.

Надо признаться, что хотя мы и взяли на себя известные обязательства и старались, по мере возможности, их выполнить, но, имея свою собственную цель путешествия, маршрут которого не всегда совпадал с местами, куда мы имели поручения, мы не очень задумывались над тем, что не выполняли их, и, правду сказать, большого угрызения совести при этом не испытывали.

Перейдя через русскую границу, мы решили перевалить гору Агри Даги. Хотя это был самый трудный путь, но было больше шансов не встретиться с многочисленными в то время шайками курдов и турецкими командами, преследовавшими армянские банды.

Перевалив через Агри Даги, мы взяли влево по направлению в Ван, оставив вправо места, где начинаются истоки великих рек Тигр и Евфрат.

За время этого нашего передвижения мы имели тысячи приключений, описывать которые я не буду, но не могу умолчать об одном из них, воспоминание о котором, несмотря на то что это было так давно, до сих пор вызывает во мне, с одной стороны, смех, а с другой стороны, повторяется то ощущение, которое я тогда испытал – похожее то на чувство инстинктивного страха, то на предчувствие какого-то неизбежного несчастья.

После этого случая я много раз попадал в крайне критические положения – например, мне неоднократно приходилось быть окруженным десятками враждебно ко мне настроенных людей, мне приходилось пересекать путь туркестанского тигра, не раз меня буквально брали, как говорится, «на-мушку-ружья», но никогда я не испытывал такого чувства, какое я испытал при этом, теперь постфактум можно даже сказать, комическом приключении.

Мы мирно шли с Погосьяном. Он пел какой-то марш и шел, размахивая палкой. Вдруг, откуда ни возьмись, собака, за ней другая, и еще, и еще – штук до пятнадцати овчарок, и давай на нас лаять. Погосьян имел неосторожность бросить в собак камнем, они и накинулись на нас.

Это были курдские овчарки, очень злые, и еще момент – они разорвали бы нас на кусочки, если бы я инстинктивно не потянул Погосьяна и не заставил его сесть со мною на дорогу.

Только потому, что мы сели, собаки перестали лаять и бросаться на нас. Окружив нас, они тоже сели.

Прошло порядочно времени, пока мы пришли в себя, и когда мы сообразили, в какое попали положение – нас невольно даже смех разобрал.

Пока мы сидели, и собаки продолжали сидеть мирно и спокойно, и даже с большим удовольствием подъедали хлеб, который мы бросали им, доставая его из наших провизионных мешков; иные из них в благодарность даже повиливали хвостами, но как только мы, обнадеженные такой их приветливостью, захотели встать, то, как говорится, «не-тут-то-было» – они моментально вскочили и, оскалив зубы, собрались наброситься на нас, и мы вынуждены были опять сесть.

При повторной попытке встать, агрессивность собак выразилась в такой мере, что в третий раз пытаться встать мы уже не рискнули.

В таком положении мы просидели около трех часов, и неизвестно, сколько времени нам пришлось бы просидеть, если бы случайно вдали не показалась курдская девушка с ослом, собиравшая по полю так называемый «кизяк».

Делая ей разные знаки, мы кое-как наконец привлекли ее внимание, и она, подойдя ближе и узнав в чем дело, пошла позвать находящихся невдалеке за холмом пастухов, которым эти собаки принадлежали.

Пришли пастухи, отозвали собак, и мы только тогда рискнули встать, когда они отошли уже далеко: шельмы, уходя, все время на нас оглядывались.

Как в дальнейшем оказалось, мы были очень наивны, когда предполагали, что после переправы через реку Аракс самые большие трудности и беспокойства уже остались позади. На самом деле, они только тут-то и начались.

Самое большое затруднение заключалось в том, что после перехода через пограничную реку Аракс, когда мы перевалили через гору Агри Даги, мы уже дальше не могли сходить за айсоров, за которых выдавали себя до описанной встречи с собаками, так как мы уже находились в местностях, населенных настоящими айсорами.

Выдавать же себя за армян в том крае, где в это время они подвергались преследованиям со стороны всех других национальностей, было уже никак невозможно; опасно также было выдавать себя за турок или персов; изображать же из себя русских или евреев, что по тогдашнему времени было бы, пожалуй, самым подходящим, нам не позволяла как моя, так и Погосьяна наружность, слишком несоответствующая этому.

В то время вообще надо было быть особенно осторожным в смысле скрывания своей настоящей национальности; при неудачном подделывании себя под другого можно было подвергнуться большой опасности, так как тогда там не стеснялись в выборе средств к устранению нежелательных чужестранцев.

Так, например, носились достоверные слухи о том, что недавно айсоры содрали кожу с нескольких англичан, пытавшихся снимать копии с каких-то надписей.

После долгих раздумываний мы решили превратиться в кавказских татар.

Кое-как переодевшись соответствующим образом, мы продолжали наше путешествие.

Короче говоря, через два месяца с момента перехода реки Аракс мы попали наконец в город З., откуда наш путь лежал через известное ущелье в направлении к Сирии, где, не доходя до знаменитого водопада К., мы должны были свернуть в направлении к Курдистану, по дороге к которому, по нашему мнению, и должно было находиться то место, которое являлось первой целью нашего путешествия.

В дальнейшем нашем продвижении, благодаря тому что мы уже в достаточной степени успели приспособиться к окружающим условиям, все шло довольно гладко, но один неожиданный случай изменил все наши намерения и планы.

Однажды, сидя на дороге, мы ели имевшийся при нас хлеб и так называемый «тарех», т. е. очень засоленную, излюбленную в этих местностях рыбу, водящуюся только в озере Ван.

Вдруг мой Погосьян с криком вскочил с места, и я увидел убегавшую из-под него большую желтую фалангу.

Я сразу понял причину его крика, тотчас же вскочил, убил фалангу и бросился к Погосьяну. Оказалось, что фаланга укусила его в икру ноги.

Я знал, что укус этих желтых фаланг часто бывает смертельным, и потому моментально разорвал на нем платье, для того чтобы высосать рану, но увидя, что укус пришелся в мягкую часть ноги, и зная, что высасывание раны при малейшей царапине во рту может кончиться отравлением того, кто высасывает рану, я пошел на меньший риск для нас обоих и, схватив нож, быстро отрезал кусок мякоти от ноги товарища, но второпях отхватил больше, чем следовало.

Устранив таким образом опасность смертельного заражения, я успокоился и сейчас же приступил к промыванию раны, и потом кое-как перевязал ее.

Так как рана была большая и Погосьян потерял много крови, и можно было опасаться всяких осложнений, то думать продолжать в ближайшем будущем намеченный нами путь уже не приходилось.

Надо было подумать, как быть и что предпринять в данный момент.

Посоветовавшись между собой, мы решили провести ночь тут же на месте, а утром найти какой-либо способ, чтобы добраться до находившегося в пятидесяти километрах города Н., куда мы тоже имели поручение передать одному армянскому священнику письмо, но не выполнили его, так как этот город лежал в стороне от пути, намеченного нами до этого несчастия.

На другой день я с помощью одного случайно проходившего старика-курда, оказавшегося очень добрым, нанял в находившейся неподалеку деревушке нечто вроде арбы, запряженной двумя быками и служившей для возки навоза, и, положив на нее Погосьяна, двинулся по направлению к городу Н.

Это небольшое расстояние мы ехали почти двое суток, останавливаясь каждые четыре часа, чтобы покормить быков.

Наконец мы приехали в город Н. и прямо отправились к тому армянскому священнику, к которому у нас было кроме поручения также и рекомендательное письмо.

Он принял нас очень любезно и, узнав о случившемся с Погосьяном, тотчас же предложил поместить его у себя в доме, на что, конечно, мы с большой благодарностью согласились.

У Погосьяна еще в дороге поднялась температура, и хотя она уже на третий день упала, но рана загноилась и с ней пришлось много повозиться – вот почему нам пришлось в течение почти целого месяца пользоваться гостеприимством этого священника.

Постепенно между нами и этим священником, благодаря столь долгому проживанию в одном доме и частым беседам о всякой всячине, установились очень близкие отношения.

Как-то раз в разговоре он между прочим рассказал мне об одной имеющейся у него вещи и об истории, с ней связанной.

Это был старинный пергамент с оттиском какой-то карты.

Этот пергамент находился в его семье очень давно, перейдя по наследству еще от прадеда.

Вот что рассказал мне священник:

– В позапрошлом году приезжает ко мне какой-то совершенно неизвестный мне человек и просит показать ему карту. Каким образом он мог узнать, что она у меня имеется, я понятия не имею.

Мне это показалось подозрительным, и я, не зная, кто он такой, вначале не хотел показывать ее и даже отрицал, что она у меня вообще имеется, но когда этот господин стал меня настоятельно просить об этом, я подумал, отчего бы мне ему и не показать ее, и показал.

Посмотрев ее, он спросил меня, не продам ли я ему пергамент, и сразу предложил за него двести лир, но я, хотя эта сумма и была большой, не имея нужды в деньгах и не желая расставаться с привычной и дорогой для меня как память вещью, не согласился продавать его.

Оказалось, что этот незнакомец остановился у нашего бека…

На другой день служитель бека пришел от имени этого приезжего их гостя с новым предложением продать пергамент, но уже за пятьсот лир.

Мне еще до этого, сразу после ухода незнакомца, показалось многое подозрительным: и то, что, по-видимому, человек этот приехал издалека специально за этим пергаментом, и тот для меня непонятный способ, каким он мог узнать, что у меня есть этот пергамент, и, наконец, тот сильный интерес, который он к нему проявил, когда рассматривал его.

Все это вместе взятое показывало, что эта вещь должна была быть очень ценной. Поэтому, когда он предложил такую сумму как пятьсот лир – я, хотя в душе и соблазнился таким предложением, но, боясь продешевить, решил быть очень осторожным и опять отказал.

Вечером этот незнакомец опять зашел ко мне, уже в сопровождении самого бека.

На повторенное мне предложение – заплатить 500 лир за пергамент, я вообще наотрез отказался его продавать. Но так как он на этот раз пришел вместе с нашим беком, то я пригласил их обоих зайти ко мне как гостей.

Они вошли, и мы, попивая кофе, разговорились о том и о сем.

В разговоре выяснилось, что мой посетитель – русский князь.

Он между прочим сказал, что вообще интересуется старинными вещами, и так как эта вещь подходит к его коллекции, то он, как любитель, захотел ее купить и предложил сумму, которую эта вещь никак не может стоить.

Больше же дать он находил немыслимым и очень сожалел, что я не хочу ее продать.

Бек, внимательно прислушивавшийся к нашим разговорам, заинтересовался этой вещью и выразил желание ее посмотреть.

Когда я достал пергамент и они оба стали его рассматривать, то он совершенно искренно удивился, что такая вещь может так дорого стоить.

Среди разговора князь, между прочим, вдруг меня спросил, что я возьму за разрешение снять копию с моего пергамента.

Я задумался, не зная, что ему ответить, так как, откровенно говоря, я испугался, что потерял хорошего покупателя.

Тогда он предложил мне за снятие копии 200 лир.

Мне было уже совестно торговаться, так как, по моему мнению, эту сумму князь давал мне просто ни за что.

Подумайте только, за разрешение снять копию с пергамента я получал такую сумму денег как 200 лир. Я недолго думая согласился на предложение князя, рассуждая, что сам пергамент-то ведь останется у меня и я всегда, если захочу, смогу продать его.

На следующее утро князь пришел ко мне, мы разложили пергамент на хонче, он растворил в воде принесенный им алебастр и, намазав маслом пергамент, залил его алебастром. Через несколько минут он снял алебастр, завернул его в данный мною ему кусок старого джеджима, заплатил мне 200 лир и ушел.

Таким образом, Бог послал мне ни за что 200 лир, и пергамент до сих пор находится у меня.

Рассказ священника меня очень заинтересовал, но я и виду не подал об этом, а просто, как бы из любопытства, попросил его показать мне, что это за штука такая, за которую предлагают такие большие деньги.

Священник полез в сундук и достал свернутый в трубку пергамент. Когда он развернул его, я сразу в нем не разобрался, но после, когда пригляделся – бог ты мой, что стало со мной…

Я этой минуты никогда не забуду.

Меня охватила сильнейшая дрожь, которая еще больше увеличивалась от того, что я внутренно старался сдерживать себя и не показывать своего волнения.

То, что я увидел, могло быть тем, над чем думая, я долгие месяца не спал ночами?

Это была карта так называемого «Допесочного-Египта».

Продолжая стараться с большими усилиями делать вид, что не проявляю большого интереса к этой вещи, я заговорил о другом.

Священник же опять свернул пергамент и убрал его в сундук.

Я не был русским князем, чтобы уплатить 200 лир за снятую копию, хотя мне эта карта, может быть, была не менее нужна, чем ему. Поэтому я, тут же решив, что копия с этой карты во что бы то ни стало должна быть у меня, сразу стал думать, как это сделать.

В это время Погосьян чувствовал себя уже настолько лучше, что мы выводили его на террасу и он подолгу сидел на солнце.

Условившись заранее с Погосьяном, чтобы он дал мне знать, когда священник уйдет по делам, я на другой день, узнав, что священника нет дома, осторожно забрался к нему в комнату с целью подобрать ключ к заветному сундуку.

С первого раза я не смог отметить всех деталей ключа, и только на третий раз, многократным подпиливанием, я приладил его как следует.

Вечером за два дня до нашего отъезда мне удалось, воспользовавшись отсутствием священника, забраться к нему и вынуть из сундука пергамент, который я унес в нашу комнату, и мы с Погосьяном всю ночь напролет копировали детали плана, наложив на него просаленную бумагу, а на другой день я положил пергамент обратно на место.

Когда я уже имел на себе хорошо и незаметно зашитое в складках моей одежды это «полное-тайн» многообещающее «сокровище», то все другие до этих пор имевшиеся у меня интересы и намерения как будто бы испарились, и во мне образовалось не терпящее отлагательства стремление во что бы то ни стало, как можно скорее, попасть в те места, где с помощью этого «сокровища» я смогу наконец успокоить ту мою любознательность, которая за последние два-три года постоянно не давала мне покоя и, подобно червю, точила, как говорится, «мое-нутро».

После такого моего могущего быть оправданным, но все же как-никак преступного отношения к гостеприимству армянского священника, я, поговорив с моим еще полубольным товарищем Погосьяном, уговорил его не пожалеть своих «не-очень-жирных-денежных-ресурсов» и купить двух хороших местных верховых лошадей – таких именно лошадей, которых мы за время нашего пребывания здесь наблюдали и особым так называемым «требляще-рысистым» ходом которых мы восхищались – и как можно скорей уехать, сперва по направлению к Сирии.

Действительно, у водящихся в этой местности лошадей ход таков, что можно скакать на них чуть ли не со скоростью полета большой птицы, держа в руках полный стакан воды, и не пролить ни одной капли.

* * *

Здесь я тоже не буду описывать, какие мы имели во время этого нашего путешествия приключения и по каким непредвиденным обстоятельствам нам приходилось много раз изменять наш маршрут, а скажу только, что ровно через четыре месяца после нашего прощания с гостеприимным и добрым армянским священником мы уже находились в городе Смирне, где в первый же вечер нашего приезда имели одно приключение, которое волею судеб послужило как бы поворотным пунктом в дальнейшей судьбе Погосьяна.

В этот вечер мы пошли посидеть в один типичный тамошний греческий ресторан, чтобы немного, как говорится, «порассеяться» после усиленных трудов и перенесенных за последнее время треволнений.

Мы не торопясь попивали знаменитое «дузико», закусывая из поданных нам по местному обычаю бесчисленного количества крошечных тарелочек, наполненных всевозможными закусками, начиная от сушеной скумбрии и кончая соленым моченым горохом.

Кроме нас в ресторане сидело несколько компаний, состоявших преимущественно из матросов с иностранных кораблей, стоявших здесь на рейде.

Матросы вели себя шумно, и видно было, что они посетили уже не один ресторан и изрядно, как они выражаются, «нагрузились».

Между сидевшими за отдельными столиками матросами различных национальностей временами возникали какие-то недоразумения, ограничивавшиеся вначале только словесными перепалками на своеобразном разговорном языке, состоявшем преимущественно из смеси греческих, итальянских и турецких слов, и казалось, ничто не предвещало того, что вдруг произошло.

Не знаю, из-за чего загорелся сыр-бор, но вдруг довольно многочисленная группа матросов вскочила и с угрожающими жестами и криками бросилась на более малочисленную группу, сидевшую недалеко от нас.

Те, в свою очередь, тоже вскочили, и в один миг кулачная расправа была уже в полном разгаре.

Мы с Погосьяном, тоже немного воодушевленные парами «дузико», бросились на помощь малочисленной группе матросов.

Мы совершенно не знали, в чем было дело и кто такие были избиваемые и избивающие.

Когда прочие посетители ресторана и случайно проходивший мимо ресторана так называемый «военный-патруль» нас разлучили, то оказалось, что почти ни один из участников драки не вышел из нее без повреждения: у одного текла кровь из разбитого носа, другой плевался кровью и т. д., и среди них красовался я с громадным синяком под левым глазом, а Погосьян, все время ругаясь по-армянски, стонал и охал, жалуясь мне на нестерпимую боль под пятым ребром.

Когда вокруг нас, по выражению тех же моряков, «буря-улеглась», я с Погосьяном, находя, что на этот вечер с нас хватит и что добрые люди, даже не спрашивая имени нашего, достаточно нас «порассеяли», тихо побрели домой спать.

Нельзя сказать, чтобы мы по дороге домой много разговаривали: у меня непроизвольно «подмигивал-глаз», а Погосьян кряхтел и ругал себя за то, что «вмешался-не-в-свое-дело».

На следующее утро мы за завтраком, потолковав о нашем вчерашнем, в достаточной степени идиотском поступке и о настоящем нашем физическом состоянии, решили не откладывать задуманную нами еще по дороге сюда поездку в Александрию, рассчитывая, что долгое нахождение на пароходе и чистый морской воздух без остатка излечат к моменту приезда на место полученные нами «боевые-раны», и для этого первым долгом отправились на пристань, чтобы узнать, имеется ли отвечающее нашему карману судно, которое в ближайшее время отходило бы в Александрию.

Оказалось, что на рейде стоит греческий парусник, собирающийся отойти туда, и мы тотчас же поспешили в контору пароходной компании, которой принадлежал этот парусник, чтобы навести нужные нам справки.

Когда мы уже находились в дверях конторы пароходной компании, к нам быстро подбежал какой-то матрос и, говоря что-то на ломаном турецком языке, стал искренно и возбужденно жать то мои, то Погосьяна руки.

Сначала мы ничего не поняли, но потом выяснилось, что это английский моряк – один из тех моряков, в защиту которых мы вступили вчера вечером.

Попросив нас немного подождать, он быстро удалился и через несколько минут вернулся в сопровождении еще двух своих товарищей и одного, как мы уже после узнали, офицера, которые стали нас также горячо благодарить за вчерашнее.

Они нас стали очень просить пойти с ними в недалеко находящийся греческий ресторан выпить по рюмке «дузико».

Уже там в ресторане, когда, после трех рюмок чудотворного «дузико», достойного отпрыска древнегреческой благодатной «мастики», мы начали все шумнее и непринужденнее разговаривать между собой, конечно при посредстве по наследству перешедшей ко всем нам способности изъясняться «древнегреческой-мимикой» и «древнеримской-жестикуляцией», а также при содействии слов, взятых из всех земных приморских разговорных языков, и когда они узнали, между прочим, о том, что мы собираемся как-нибудь попасть в Александрию, тут-то не преминуло очень явно и выпукло выявиться благодатное воздействие достойного «отпрыска-древнегреческого-творения».

А проявилось такое благотворное воздействие благодатного «дузико» со следующей последовательностью: они, как бы забыв о нашем присутствии, тоном не то угрожающим, не то насмешливым, начали о чем-то между собой говорить.

И вдруг двое из них, залпом выпив свои рюмки, с большой торопливостью куда-то ушли, а оставшиеся, перебивая друг друга, скороговоркой, с интонацией «доброжелательного-умиления», стали в чем-то нас уверять и успокаивать.

Наконец мы начали догадываться, в чем дело, и, как позже оказалось, наши догадки были почти верными, а именно что те двое их товарищей, которые только что вышли, отправились хлопотать у кого следует, чтобы мы могли уехать на их судне, которое собирается отойти завтра в Пирей, оттуда в Сицилию, а из Сицилии – в Александрию, где оно, перед своим отходом в Бомбей, простоит около двух недель.

Ушедшие матросы долго не возвращались, а мы в ожидании их под аккомпанемент так называемых «крепких-словечек», взятых со всех языков, отдавали должное «велелепному-отпрыску-мастики».

Несмотря на такое приятное времяпрепровождение в ожидании благоприятных вестей, Погосьян, очевидно вспомнив о своем пятом ребре, вдруг стал нетерпеливым и начал настойчиво требовать от меня больше не ждать, а отправиться восвояси немедленно, причем серьезно уверял меня, что под моим другим глазом начинает тоже синеть.