Текст книги "Бастион одиночества"

Глава 12

Невидимый, в сумеречном свете, я рассмотрел то, чего не увидел, когда пересекал этот двор впервые.

Латексную перчатку, наполовину вывернутую наизнанку, лежащую на бетонной плите, тщательно очищенной от листвы и грязи.

Вывеску на заборе, нарисованную от руки:

«НЕ КОРМИТЬ КОШЕК».

Деревья прямо у ограды из колючей проволоки. Недосягаемые холмы вдалеке. Бледный диск луны, выплывший еще до заката.

Когда я вернулся на территорию Уотертаунской тюрьмы, трудно было сказать, день еще или уже ночь. Скорее нечто промежуточное – час, когда на постах менялась охрана.

Я полчаса пролежал на кровати в гостиничном номере, переключая телеканалы и глядя то на играющих «Метс», то на Фарру Фосетт и Чарльза Гродина в «Ожоге», то на Тедди Пендеграсса, пока в моей голове не прозвучали опять слова Мингуса, оглушив меня: «С его помощью никто не может даже проникнуть сюда». В первый раз я воспринял их несерьезно, а ведь они говорили о том, от чего я постоянно убегал, что играло в моей жизни главную роль. Не о Калифорнии, а о Бруклине. Не о колледже в Кэмдене, а о школе № 293. Не о «Токинг Хедз», а об Эле Грине. Не о выходе, а о входе (вспомните Тимоти Лири, шестьдесят седьмой год). Выход подразумевал вход (вспомните альбом «Гоу Битвинз», записанный в восемьдесят четвертом). Вход в царство музыки, конечно. А мне предстояло проникнуть в тюрьму. Первый пропуск, который выписали на мое имя в соответствии с правилами, позволил мне побывать там в роли гостя, почти туриста. Теперь я должен был войти в тюрьму в обход правил и тем самым заслужить право подарить Мингусу свободу, доказать ему, что иногда и невозможное возможно. Я собирался предоставить Аэромену шанс спасти самого себя, а теперь понял, что ошибался. Воспользоваться кольцом должен был я.

У меня как будто резко подскочила температура, стены комнаты зашатались, и я почувствовал себя Реем Милландом из «Потерянного уикенда». Внутренности словно расплавились, меня прошиб пот. Я лежал неподвижно, продолжая давить пальцем на кнопки пульта в надежде найти какую-нибудь передачу, которая отвлекла бы меня. Бесполезно. В конце концов я соскочил с кровати, ополоснул лицо и шею и минут пять простоял у зеркала, пытаясь пристальным взглядом отговорить себя от безумной затеи. Затем я собрал свои вещи и выписался из гостиницы.

Я подъехал к торговому центру на окраине города и оставил машину на стоянке среди множества других автомобилей. Вспомнив о металлоискателях, я снял ремень и часы, спрятал их под сиденьем, а бумажник засунул в бардачок, решив, что деньги и документы тоже не стоит брать с собой. Ключ от машины я снял с брелка и положил в ботинок, как шестиклассник, прячущий доллар, чтобы не отняли. Затем я надел на палец кольцо Аарона Дойли и невидимый вышел из машины. До тюрьмы я добирался пешком – по обочине идеально вычищенной дороги с вывесками

«ОПАСАЙТЕСЬ СЛУЧАЙНЫХ ПОПУТЧИКОВ».

Автостоянка для служащих тюрьмы располагалась непосредственно за пропускным пунктом, через который я прошел сегодня утром. Сейчас на территорию въезжала на своих машинах вечерняя смена, охранники не слишком дотошно проверяли их: смотрели на жетоны и заглядывали в сумки с завтраками. Я без проблем вошел в ворота вслед за очередным автомобилем – в сумерках любой бы, наверное, справился с этой задачей. Машина заняла место среди других. Ее водителем оказался невысокий тип, похожий на грушу, с баками Элвиса, в шерстяном костюме. Перед входом в здание тюрьмы он остановился, сделал последнюю глубокую затяжку, бросил бычок на гравий, загасил его ногой и открыл дверь. Я вошел вместе с ним, стараясь ступать беззвучно. В какой-то момент я чуть пошатнулся, тут же подумав о неуклюжести невидимок, лишенных возможности видеть самих себя, и ощутил приступ паники. Но быстро собрался с духом и, подражая размашистой походке мистера Груши, последовал за ним.

У офицеров была своя «А/Б дверь». Здесь мне пришлось несладко – дверью «Б» меня чуть не пришибли, и, уворачиваясь от удара, я ударил ботинком Грушу по ноге, сзади под коленом, едва не сыграв с ним шутку, которая в нашей школе называлась «спущенная шина». Груша резко развернулся. Я прижался к двери, закрыв рукой рот. Он посмотрел направо и налево, ничего не увидел и зашагал дальше. Я выдохнул. Тюрьма тихо гудела, доносились отзвуки отдаленного лязга и грохота. Этого было достаточно, чтобы никто не слышал вздохов невидимки.

Я поспешил за своим ни о чем не подозревающем провожатым. Он вышел в освещенный бледной луной двор, и вскоре мы очутились в низеньком здании с множеством кабинетов, окна которых не были защищены решетками. Камер с заключенными здесь, по всей вероятности, не было. Утром этого здания я не видел. Груша свернул направо, к двери с надписью «КАМЕРЫ ХРАНЕНИЯ», и я понял, что пора с ним распрощаться. Было бы глупо надеяться, что, переодевшись, Груша отправится прямиком в камеру Мингуса.

Я решил обследовать кабинеты. В отличие от помещений для посетителей здешний воздух не пропах страхом. Если бы я не знал, где нахожусь, мог бы подумать, что это совершенно безопасное место – нечто вроде управления транспортных средств. В первом кабинете у стола с кофеваркой офицер заигрывал с коллегой-женщиной, которая хоть и была подстрижена под мальчика и одета в форму, выглядела весьма соблазнительно. Пара служащих, то и дело зевая от усталости, корпели над какими-то бумагами, двое других прилипли к экрану крошечного телевизора, наблюдая за игрой «Метс», начало которой я краем глаза видел в гостинице. На зеленых стенах висели фотографии чьих-то детей, вырезанные из газет карикатуры и календари. Лет десять назад здесь, вероятно, были и снимки красоток из журналов, но сейчас тут работали женщины и подобные вольности исключались. Может быть, теперь мужчины прятали вырванные страницы в камерах хранения.

Я стоял, прислонившись к стене, когда в кабинет вразвалочку вошел Груша, в серой форме с обилием кнопок, с дубинкой и связкой ключей на поясе.

– Эй, Стеймос! – воскликнул офицер, тот, что у стола с кофеваркой.

– Здорово! – ответил Груша-Стеймос. – Чем занимаешься?

Все служащие в офисе были белыми. Но и их общение не обходилось без «Эй».

– Жду тебя, – ответил офицер у кофеварки. Его собеседница, на лице которой появилось недовольное выражение, отошла в сторону. – Метцгер отправляет нас двоих в шизо. С днем измождения!

– Где мой торт с мороженым? – убито пробормотал Стеймос.

– Никакого мороженого.

– Боже всемогущий! Помоги мне пережить этот чертов день.

– Я позабочусь о тебе, мой сладкий.

Стеймос и его приятель покинули кабинет, очевидно, с ужасом думая о том, что ждало их в загадочном шизо.

– Сохраняйте мужество, – не поднимая головы, пожелал им один из офицеров, возившихся с бумагами.

Я решил не идти за Стеймосом. Он не внушал мне доверия. Следовало выбрать нового провожатого и запастись терпением, чтобы в нужный момент быстро прижаться к стене, стоять там сколько потребуется, усмиряя трепещущее сердце, не позволяя громкому вздоху слететь с губ, а затем суметь проскочить в открытую дверь. Но прежде я должен был установить местонахождение Мингуса в этом мрачном тюремном городе, где улицы не имели названий – по крайней мере на них не было указателей.

Его координаты, вероятно, можно было найти в бумагах, хранившихся в этих кабинетах, или в той папке на пропускном пункте, из которой охранник прочитал мне номер Мингуса. Я стал ходить по комнате, заглядывать в документы через плечо работавших с ними офицеров и даже листать досье на столах, когда никто не видел. Но так ничего и не выяснил. Одна из тетрадей содержала сведения, не поддающиеся расшифровке: «4:00 охрана/4:25 с-т Мортин здание Г/6:30 заключенный Легман, Дуглас 86Б5978 запрос по д. РЛХ» и так далее. На другом столе я обнаружил журнал с перечнем служащих тюрьмы и итоговой подписью «Количество превышает норму».

Наконец мой взгляд упал на стопку папок, обозначенных именами и номерами заключенных, – они лежали на низкой полке в стороне от письменных столов. Уголки торчащих из папок бумаг трепал ветер, проникавший через раскрытое окно. Я решил, что раз уж нельзя извлечь из невидимости никакой другой пользы, то хотя бы устрою здесь кавардак, подчиняясь детскому желанию, которое вынужден был душить в себе всю жизнь. Хорошо, что ветер усилился – это могло послужить объяснением разгрому. Я подошел к полке и смахнул папки на пол.

– Мать твою, – пробормотал офицер, сидевший ближе всех к полке.

Женщина с мальчишеской стрижкой изумленно посмотрела на бардак.

– Подними, Суини, – сказал один из тех, что пялились в телевизор.

– Сам подними.

– Я собираюсь уходить. Кстати, тебе следовало унести отсюда эти бумаги еще на прошлой неделе.

– Не мне, а Заретти.

– Да, но упали они из-за тебя. Закрой наконец окно, а то мы все свалимся с гриппом.

К моему удивлению, Суини послушалась его. Подойдя к полке, она наклонилась – ее серая форменная куртка задралась на спине, и из-под брюк выглянула полоска цветастых трусиков – и принялась быстро собирать с пола папки, не давая мне возможности прочесть написанные на них фамилии. Я едва удержался от соблазна схватить последние несколько штук и попрыгать с ними, изображая взбесившийся ветер. Этой мертвой зоне не помешала бы хорошая встряска. Суини что-то ворчала себе под нос. Болельщик «Метс» не обращал на нее внимания. Оживленный голос комментатора заглушал гудение вентилятора. Когда Суини собрала все папки и вышла из кабинета, я последовал за ней – за цветастыми трусиками, единственным ярким пятном в этом мраке.

Суини привела меня в комнату с несколькими шкафами и большим деревянным письменным столом, на котором стоял телефон и лежали фотографии, вырезанные из газет. Быть может, это был кабинет тюремного смотрителя, если таковые вообще существуют. Помню, как сильно я удивился, узнав в тринадцатилетнем возрасте, что в маленьких вермонтских поселениях есть шерифы, – они представлялись мне тогда настолько же нереальными, как рыцари или пещерные люди. Тюремный смотритель ассоциировался у меня с Пенни Брюсом или с речитативами Слика Рика. В общем, скорее всего это был кабинет какого-нибудь старшего офицера. Суини включила свет и начала раскладывать папки по ящикам в шкафу, помеченным буквами в алфавитном порядке. Я понял, что попал именно туда, куда нужно. Хотя в данный момент меня это не очень интересовало. Я подошел к Суини – ближе, чем следовало, – на время забывая о том, что я в тюрьме. Суини была невысокой, но я почти любил ее. За то, что она – женщина в этом созданном и охраняемом мужчинами аду, за то, что я видел в ней Лондон и слышал Францию.

Ничего подобного я никогда не испытывал. Мне еще не доводилось исследовать сексуальные преимущества невидимости – я не приходил прозрачным в стриптиз-клубы, не заглядывал в чужие окна. Жажда распутства обуяла меня как раз в тот момент, когда я собрался навсегда отказаться от кольца и его таинственных возможностей. Я едва не прижался к Суини, опьяненный ароматом ее волос. Она напевала «Билив» Шер и пускала газы, но меня это не отталкивало. Я уговаривал ее мысленно: «Только не бойся меня, Суини, не кричи. Позволь прозрачным рукам человека-невидимки проникнуть под твою мужицкую форму…». Мой член стоял, едва не касаясь обтянутого серой тканью зада Суини, сейчас я был возбужден сильнее, чем когда остался наедине со сладкой Катей Перли. Эта безумная страсть как будто давала мне последнюю возможность отказаться от своей затеи, которую я уже осуществил наполовину, она как будто выталкивала меня в совсем иную жизнь – изобилующую женщинами и глупостями, со своими проблемами, которые, по сути, не такие уж проблемные и неприятные, как настоящие трудности. И пусть катится к черту эта гнетущая мужская тяга к подвигам! Это идиотское стремление пробраться на территорию, огороженную колючей проволокой, чтобы разрешить загадки из прошлой жизни! «Пропади она пропадом эта тюрьма, давай трахнемся, Суини! Позволь мне хотя бы на время вытянуть тебя из этого дерьма!»

Суини выдвинула ящик, обозначенный буквами Р-С-Т, и мне сразу же бросилось в глаза: «Руд, Мингус Райт, 62Г7634». Возбуждение как рукой сняло. Секунду назад я был в двух шагах от катастрофы, чуть не прикоснулся к Суини своим отвердевшим членом. А теперь пятился к окну, позволяя ей закончить работу. Она продолжала весело напевать, даже не подозревая о том, что всего минуту назад она вызывала в ком-то бешеное желание. Перед уходом она щелкнула выключателем, но света фонарей во дворе было вполне достаточно, чтобы найти нужный ящик и достать папку.

Я сел за стол и раскрыл ее.

В папке было пятнадцать, а может, двадцать страниц. Первая – самая важная – датировалась семьдесят восьмым годом. Мингус поступил в тот год в школу Сары Дж. Хейл, а я еще учился в 293-й.

«ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА:

Результаты проведенных тестов свидетельствуют о высоком уровне интеллектуального развития мальчика. Вербальные способности значительно преобладают над практическими навыками преодоления трудностей. Уровень концентрации внимания ниже возрастной нормы – вероятно, как результат расстроенных чувств, напряжения и внутренней дисгармонии. Недоверчив, склонен относиться к жизни с настороженностью, эмоционально сдержан, раним…»

«ДЕТСТВО:

Родился в срок. Осложненные роды; появившись на свет, выбил ногой инструмент из руки акушера…»

«Мингус не понимает, что с ним происходило. Ему кажется, его неприятности начались еще в детском саду…»

«Свои проблемы увязывает с хулиганскими элементами в школе и на улице. Затрудняется объяснить, чем занимается в свободное время…»

* * *

«РЕЗУЛЬТАТЫ ТЕСТА:

Пройти тест согласился с готовностью. Однако в ходе проверки проявлял недовольство, граничащее с безразличием и даже пренебрежением… Показатели колеблются от ниже среднего до высшего, за исключением задания «Механическое переписывание текста», оцененного «ниже нормы», что, вероятно, не соответствует действительности, поскольку он мог делать это умышленно небрежно…»

«Склонен к замкнутости и предчувствию дурного (например, карточка V: замаскировавшаяся бабочка на дереве, карточка III: два человека готовят колдовской отвар, карточка IV: летящий на зрителя дракон)… Что свидетельствует о страхе и порой подозрительности в отношении личного жизненного опыта и окружающей действительности…»

«Для обычной манеры поведения характерны сарказм и склонность к словесным перепалкам с людьми, имеющими над ним власть…»

Передо мной вставал совсем другой Мингус, таким я его не знал. Казалось, перед встречами с психиатром у него неизменно портилось настроение. А ведь в этот самый период он с легкостью управлял моей жизнью, там, на Дин-стрит. Я отложил верхние листы, перейдя к «послужному списку» – записям об арестах и судимостях. Первые пять или шесть задержаний произошли еще в школьную пору – из-за граффити. До принятия Эдом Кочем особых законов о граффити, полицейским приходилось выдумывать, какую причину задержания указать в протоколе.

«02/03/78: Хулиганство, причинение вреда чужому имуществу.

14/04/78: Хулиганство, причинение вреда чужому имуществу.

27/09/79: Хулиганство, владение воровскими инструментами».

И так далее. Воровскими инструментами, по всей вероятности, окрестили металлорежущие приспособления, при помощи которых Мингус проникал в депо метро. Ни о нападении на полицейского в Уолт Уитмен, ни о костюме я не нашел ни единого упоминания. В ту ночь Мингуса отпустили под ответственность отца. Все его подростковые преступления были связаны с граффити. Смешно: в ту пору Мингус мог спокойно курить травку и нюхать кокаин у себя дома, а как только выходил на улицу, сразу попадался в лапы копам.

Ему прощали мелкие прегрешения.

«16/08/81: Убийство 2, хранение оружия».

И приговор:

«23/10/81: Признан виновным в совершении уголовного преступления: непредумышленного убийства».

Эхо убийства Старшего отобразилось в «послужном списке» Мингуса шестилетним молчанием. Перечень его арестов продолжился с 1987 года. К этому моменту улица уже пережила революцию крэка.

«23/11/87: Хранение запрещенного вещества (стимулятора)»

Далее шел перечень подобных же преступлений, напечатанный ленивым секретарем, обожающим аббревиатуры:

«03/10/88: ХЗВ (стимулятора), мисдиминор.[13]13
  Мисдиминор – категория мелких уголовных преступлений, граничащих с административными правонарушениями.


[Закрыть] 12/02/89: ХЗВ (стим.) мисдим.

03/06/89: ХЗВ (стим.) мисдим.».

Затем – результат вступившего в силу дополнения к уголовному кодексу:

«08/08/89: Владение предметами нанесения граффити».

И:

«05/04/90: Кража 1».

Раз за разом Мингус попадал за решетку до суда и проводил там больше положенного срока. За период между отсидкой в Элмайре и нынешним заключением Мингус ни разу не выезжал за пределы города, его никогда не отправляли на север. В каком-нибудь другом штате или Городе ему, может быть, прощали бы его проступки. А выживал он скорее всего благодаря своим исключительным «вербальным способностям» – своему знаменитому дару убеждать. Так или иначе, предупреждений ему делали предостаточно:

«05/08/92: ХЗВ (стим.) мисдим.

01/30/94: ХЗВ (стим.) мисдим., владение преступными инструментами».

Я читал этот список правонарушений, и мне казалось, я наблюдаю за крушением поезда или обвалом в горах.

«11/08/94: Хранение стимулятора, попытка продажи. Хранение оружия».

И:

«Обвинение в совершении уголовного преступления, от 4 лет до пожизненного».

На этом список заканчивался. Создавалось впечатление, что сначала долго Мингуса покусывали, а распробовав, решили загрызть насмерть.

Дальше шли документы, содержащие подробности его нынешнего заключения: бумаги, обрекавшие его на жизнь в тюрьме строгого режима – сначала в Обернской, потом в этой, Уотертаунской, куда он был переведен по личной просьбе. Я лишь позднее осознал, что Мингус плыл против течения: большинство заключенных стремилось на юг, куда родным и знакомым легче добраться.

Далее следовал список незначительных преступлений, совершенных Мингусом уже в тюрьме, – его составляли дежурные офицеры. Я долго и с изумлением всматривался в неразборчивые записи:

«Заключенный отказался выйти из камеры во время досмотра.

Запрещенные предметы: маркер.

Заключенный готовит суп с помощью нагревательного прибора.

Лишняя газета.

Заключенный улегся днем на койку и заявил, что он Супермен.

Запрещенные предметы: трубка».

Вот такая аннотация ко всему существованию Мингуса. Я заучил наизусть номер его камеры и блока, вернул папку на место. Но прежде чем продолжить свою призрачную прогулку по тюремным владениям, вновь сел за стол, словно притянутый стоявшим там телефоном. Быть может, во мне говорила еще не остывшая страсть к Суини или какое-то другое обманчивое чувство, но я вдруг нестерпимо захотел поговорить с Эбби.

Уже привыкнув к тому, что у меня дома никого нет, и настроившись на очередное разочарование, я очень удивился, когда вместо автоответчика услышал голос Эбби.

– Эбби?

– Да.

– Ты дома.

– Гм… Я у тебя дома, – поправила меня Эбби.

– А какая разница?

– Разница в том, что тебя здесь нет. – Она немного помолчала. – Все наслаждаешься Диснейлендом?

– Диснейленд. Н-нет! Я совсем не там.

Мне вдруг пришло в голову, что, когда я названивал домой, разыскивая Эбби, она, наверное, тоже звонила в Калифорнию, ища меня. Так же безрезультатно.

– Я не в Анахайме, – сказал я. – Вернулся в Бруклин.

– Заболел твой отец?

В первую секунду я пришел в замешательство, но быстро сообразил, что Эбби высказала самую безобидную из догадок, а версии поинтереснее приберегла на потом.

– Нет… Нет, – ответил я.

– Значит, ты отправился брать интервью у печального Айрона Джона? Ты где сейчас? В лесу? Играешь на барабане?

– Не совсем.

– Может, ты разыскиваешь того типа, которому принадлежала расческа для афро?

– Что-то в этом роде.

– А почему ты шепчешь?

– Если честно, я сейчас не могу с тобой разговаривать, – сказал я. – Я не ожидал, что ты ответишь. – Мне хотелось добавить: «Я звонил много раз», но как раз в этот момент мимо двери со стеклом проплывал дежурный офицер. Если бы кто-то услышал мое бормотание и вошел сюда, то увидел бы повисшую в воздухе трубку.

– Точнее, в данный момент тебе просто неохота со мной разговаривать, я правильно понимаю, Дилан?

– Прости.

Эбби задумалась, очевидно, ища объяснение моему молчанию.

– Ты в каком-то жутком месте, угадала? – Ее голос прозвучал несколько мягче. – А наш сверхсерьезный разговор тебя просто достал.

– Я в жутком месте, – ответил я. Ее предположение стопроцентно совпадало с действительностью.

– Я тебе верю.

– Спасибо, – тихо произнес я.

– Когда выберешься оттуда, перезвонишь мне?

– Да.

– Ладно. Наверное, я смогу подождать.

– Спасибо, – повторил я.

– Я остаюсь здесь. Звони в любое время. – Теперь Эбби говорила со мной как с ребенком.

– Эбби…

– Да?

Мне захотелось что-нибудь сказать ей напоследок – хоть даже ерунду. Но я как дурак молчал, пока не вспомнил о том, чем давно мечтал с ней поделиться, – о таких вещах мы с удовольствием болтали в наши лучшие дни.

– Помнишь, я всегда удивлялся, что «Фор Топс» столько лет остаются вместе и не принимают новых вокалистов, хотя обычно все группы рано или поздно распадаются?

– Да?

– Представляешь, я выяснил, в чем их секрет. Это невероятно. «Фор Топс» не распались, потому что все четверо ходят в одну синагогу. Они евреи. В некотором смысле это очень трогательно, согласна?

– Ты позвонил, чтобы сообщить мне эту новость? Чтобы сказать: «Фор Топс» евреи?

– Э-э…

– А о себе, насколько я помню, ты всегда говорил: то, что я еврей, практически ничего не значит.

– Гм… Да, конечно… И все же… Мне кажется, история «Фор Топм» удивительна.

– Хм-м… По-моему, это твое изумление – отголосок увлеченности черными. М-м? А у этих ребят наверняка имеется парочка подружек – черных евреек, где-нибудь в Краун-Хайтс. Удачных поисков, брат по крови.

Эбби положила трубку. Впрочем, разговор завершился далеко не худшим образом.

Мне ничего не оставалось, как продолжить выполнять миссию, с которой я сюда явился. Заняться поисками, как сказала Эбби. Поисками Мингуса.