Текст книги "Бастион одиночества"

Интересно, смог бы догадаться посторонний, что Барретт Руд-младший, запечатленный на фотографии – парень лет тридцати, с широким волевым лицом, короткой стрижкой и аккуратными ногтями, в туго завязанном галстуке и белоснежной рубашке, буквально излучающий уверенность в себе и звериное свободолюбие, – и тот съежившийся, морщинистый старик с усами Фу Манчу и желтыми длинными ногтями, которому я подарил набор дисков, один и тот же человек? Естественно, Барри не мог выглядеть теперь так же потрясающе, как парень на коробке из-под дисков, – никто бы не смог. Но время изменило его настолько, что, не будь я знаком с Мингусом и Старшим, то и сам, наверное, не узнал бы сейчас открывшего нам дверь старика. Певец на фотографии был похож на восемнадцатилетнего Мингуса – в его лучшие дни. А человек, принявший в подарок диски и пожавший мне руку, царапая ладонь своими когтями… У меня в голове родилась строчка – хотя мне было совсем не до шуток: «Младший превратился в Старшего». У Барри на шее даже висела теперь отцовская звезда Давида. Когда он наклонил голову, чтобы рассмотреть коробку, мне захотелось выхватить ее и выбросить на улицу. Но было поздно.

– Аннотацию написал я.

– Что?

– Внутри буклет, краткая история твоего творческого пути. Я ее написал. Надеюсь, тебе понравится. – Только сейчас, впервые я вдруг представил себе, что мою писанину начинает читать сам Барретт Руд-младший. И подумал, что некоторых строчек ему лучше не видеть. Но опять же – поздно.

– Мне уже нравится, дорогой, – ответил Барри, удивленный моему появлению не больше, чем Марилла. Он провел нас в свою комнату и положил коробку с дисками на диван. Этот дом практически не изменился, лишь пришел в совершенный упадок – уже лет двадцать ему никто не уделял внимания. Я даже готов был поспорить, что пластинки до сих пор лежат там, где я видел их в последний раз – в общей куче перед проигрывателем. Многие без конвертов.

– Вспомни, Артур, мои слова, – сказал Барри, косясь на телеэкран, – показывали шоу «Судья Джуди». Телевизор был новый, и я решил, что сейчас Барри уделяет ему гораздо больше внимания, чем проигрывателю. – Я всегда говорил, что мы будем гордиться нашим Ди.

– Ага, – ответил Артур. – А, Барри, я тебе тоже кое-что принес. – Он пошарил по карманам, нашел пачку «Кул» и положил ее Барри на колени. – Кстати, эта строчка – «Курение опасно для вашего здоровья» – никто и не догадывается, что это я их придумал.

– Вы оба ребята талантливые, что тут скажешь.

– Естественно, они изменили текст, выбросили самые проникновенные строки, – подхватил я.

– Это их привилегия, так ведь, Артур?

– Угу.

– Всегда нужно помнить об их привилегиях.

– Точно.

Барри положил сигареты к дискам, протянул руку и потрепал Артура по затылку. Разговаривая, он продолжал следить за телевизионным шоу.

– Может, послушаем диски? – спросил я, чувствуя себя по-дурацки. – Отличные записи.

По всей вероятности, Барретту от продаж должна была перепасть какая-то сумма. Добавка к былым гонорарам, благодаря которым он давно уже мог сидеть дома и ничем не заниматься. Быть может, я ошибся, решив, что ему будет приятно увидеть эти диски. Наверное, они порадовали бы Барретта прежнего, затерявшегося где-то году в семьдесят пятом, или того парня с фотографии. Они предназначены для людей, которым было бы не под силу достучаться до Барретта нынешнего. Как и мне.

– Мне хорошо известно, что это за записи.

– Да, но…

– Я послушаю их как-нибудь в другой раз, дружище, – медленно произнес Барри. – Плейера у меня все равно нет.

Мне оставалось лишь кивнуть.

– Кстати, эта Фран, подруга твоего старика… – Сменив тему, он вновь заговорил ласково. – Замечательная женщина. Присматривает за мной, представляешь?

– Да, они рассказывали об этом.

– Ему крупно повезло. И как это он нашел ее!

Все так считали – Барри, Зелмо. А я лишь надеялся, что Авраам разделяет их мнение. Мне вдруг вспомнилось, о чем я хотел вчера расспросить отца. Не являются ли эти новые картины выражением желания заглянуть за пределы нынешней твоей жизни? Жизни с этой женщиной, занявшей рядом с тобой так долго пустовавшее место? Ты все еще присматриваешься к Франческе, изучаешь ее? Или она сама попросила написать ее портреты, взглянуть на нее повнимательнее?

Последовала долгая пауза, заполняемая лишь телевизионным вздором. Я опять перенесся мыслями к взятой напрокат машине и к тому долгому пути, который я намеревался начать сегодня. Мое сердце принадлежало Дин-стрит, но я приехал сюда, чтобы увидеться с Мингусом.

Барретт впервые почти за двадцать лет внимательно смотрел на меня, возможно, пытаясь угадать мои мысли. Невидимая оболочка, которой он окутал себя в тот момент, когда взял в руки коробку с дисками и взглянул на свою фотографию, наконец-то исчезла.

– Почему тебе захотелось навестить старого выдохшегося певца, Дилан? – Эти слова – «старого выдохшегося певца» – он произнес с былой мелодичностью, и я почувствовал, как у меня сводит болью скулы.

– Я просто захотел подарить тебе эти записи, – ответил я, избегая слова «диски».

– Ты подарил их мне, – сказал Барри чуть отстраненно.

– А еще мы собираемся навестить Мингуса. То есть я собираюсь.

– Хм. – Лицо его помрачнело. Он скорчил гримасу, реагируя на происходящее в «Судье Джуди», возможно, ему не понравился приговор.

– Если хочешь что-нибудь ему передать…

Барри махнул совей когтистой рукой. Мингус слишком далеко, говорил этот жест – так мне показалось. Настоящей была Дин-стрит, Франческа и Артур – только их и стоило считать реальными. Одна приносила суп, другой сигареты. И судья Джуди тоже заслуживала внимания, потому что все время маячила на экране телевизора. А я явился сюда, предлагая переключить внимание на совсем иное, вспомнить о шестьдесят седьмом годе и об Уотертауне – вещах слишком расплывчатых и далеких, чересчур неинтересных.

– Ты ведь знаешь, по утрам я всегда смотрю эти шоу, – сказал Барри, обращаясь к Артуру. – По правде говоря, я еще не вполне проснулся. Приходите вечером, устроим гулянку.

– Но Дилана вечером не будет. Он хотел просто поздороваться.

– Передай мальчику, я смотрю утренние шоу.

Артур проводил меня до машины и извинился.

– Мне надо было предупредить тебя: не следовало упоминать при нем о Мингусе. Его это просто с ума сводит.

– А что Мингус ему такого сделал?

– Слишком долго объяснять.

Я положил сумку в багажник машины и попрощался с Авраамом и Франческой, пообещав, что, вернувшись с севера, проведу с ними перед отъездом в Калифорнию целый день. Я был готов снова покинуть Нью-Йорк.

– Возьми вот это, – сказал Артур, достав из кармана незапечатанный конверте наличными. – Отдать деньги им в руки тебе не разрешат. Попроси положить по сотне на счет каждого. Это им на сигареты и все остальное.

– Им? – переспросил я.

– Помнишь, когда мы разговаривали с Мариллой, я сказал, половина местных в тюрьме?

– Конечно.

– Роберт Вулфолк тоже сидит. В Уотертауне, там же, где и Мингус.

Глава 11

Я был здесь новичком, чувствовал себя таким же неискушенным, как в тот день, когда явился во владения Джареда Ортмана. Среди мамаш, бабуль и невозмутимых парней, приехавших навестить друзей, среди черных и пуэрториканцев – я единственный не имел понятия, как следует вести себя, когда приходишь повидаться с заключенным. О том, что остальные посетители – люди опытные, я догадался еще на парковке, за пределами ограды из колючей проволоки. Такси с железнодорожной станции и автовокзала Уотерхауса, рейсовый автобус из Нью-Йорка – приехавшие родственники арестантов чего-то ждали у входа. Водитель моего такси, тоже выйдя на улицу, закурил. Спустя какое-то время толпа выстроилась в очередь у длинной алюминиевой будки на бетонных блоках – и стала медленно двигаться, входя на территорию тюрьмы. Вчера я выехал из Нью-Йорка в дождь. Моросило и вечером, когда я добрался до Уотертауна, и сегодня утром. Переночевав в номере одной из гостиниц, я позавтракал сосисками в тесте. И сейчас тоже серо-зеленые тучи плыли над тюрьмой, отражаясь в лужах под ногами. Из всей очереди только я один смотрел на небо. В будке трое охранников – сотрудников исправительного учреждения, как они назывались, – проверяли документы, заполняли какие-то бланки, рассказывали, куда идти, спрашивали, кем посетитель приходится заключенному, к которому приехал, знакомили с правилами поведения. Все, кроме меня, знали номер своего арестанта. Мне было известно лишь имя, поэтому капитану со скучающей физиономией пришлось раскрыть толстую папку с бумагами и продиктовать мне ряд цифр. Здесь же, на пропускном пункте имелась уборная, которую следовало посетить во избежание неприятностей – в самой тюрьме это удобство посторонним не предоставлялось. Все посетители устремлялись туда, очевидно, зная по опыту, что в противном случае им придется туго. Я последовал их примеру. Настолько же популярным оказался и единственный – платный – телефон, которым все жаждали воспользоваться. Я подумал, не позвонить ли домой, Эбби, но очередь была слишком длинной.

Самое утомительное последовало дальше. Никто не возмущался, наверное, давно привыкнув к местным порядкам. Нам пришлось стоять и ждать сначала в одном изолированном помещении, потом в другом, пока вся толпа не прошла должную проверку. После пропускного пункта нас повели по бетонной дороге, покрытой желто-оранжевыми флуоресцентными полосами. Я не мог отделаться от ощущения, что вот-вот получу пулю в затылок – за нами наблюдали с высоких башен. После некоторого ожидания мы направились в так называемую «А/Б дверь» – металлическую клетку, в которой если открывалась дверь «А», другая – «Б» – была непременно заперта. После проверки в кабинете со множеством окошек, расположенном в центре клетки, раздался пугающе громкий звонок. Загрохотали металлические засовы, задняя дверь закрылась, а передняя растворилась, и нам позволили выйти из клетки.

Теперь мы были внутри. Тюрьма представляла собой не одно отдельное здание, как я себе воображал, – не каменный Горменгаст и не железный Детстар. Это был ряд сооружений, окруженных забором с воротами, рвами и колючей проволокой – безрадостная ферма для людского скота. Офицеры в серой форме открыли двери, и мы вошли в здание, внутренний вид которого напомнил мне скучное казенное учреждение, школу или больничную приемную эпохи шестидесятых, выложенную мятно-зеленой плиткой и обшитую потертыми деревянными досками. Мы зашагали по коридорам, стены которых казались мне временными, наспех сооруженными, хоть они стояли уже долгие годы.

Позже я узнал, что каждого заключенного выводили в комнату для свиданий отдельно от остальных и заблаговременно, поэтому офицерам не имело смысла торопиться с проверкой посетителей. Тюрьма – царство упраздненного времени. Здесь оно ни для кого не представляет никакой ценности. А посетители арестантов – не клиенты, которых нужно ублажать. Я вздрогнул, когда назвали мою фамилию, потому что все время, пока ждал, был слишком увлечен рассматриванием окружающего. Стен, пожелтевших табличек: «Сержантам оставаться на постах до прибытия следующей смены» или «Посетительницам не появляться в здании тюрьмы в юбках более чем на два дюйма выше колен и с голым животом». Объявлений транспортной и других служб, длинных списков, напечатанных мелким шрифтом: «Зубная паста $1.39, кетчуп 1 пакет 19 центов, расческа 19 центов, тушенка куриная 1 банка $1.79, бобы консервированные 1 банка 89 центов, растворимый кофе 1 банка $1.59, ореховая паста $1.39, кондиционер $1.29, сетка для волос 29 центов, булочка 25 центов, шоколадная булочка 30 центов» и такдалее. Список ужасал хаотичностью, бессистемностью.

– Эбдус.

– Я.

– Снимайте ремень и обувь, содержимое карманов выкладывайте в коробку.

Я сделал неуверенный шаг вперед. Мне единственному требовались объяснения.

– В коробку.

Я выгреб все, что лежало в карманах, снял обувь и ремень.

– Ручку выбросьте.

Я пожал плечами.

– Вон туда.

Я бросил шариковую ручку в зеленое стальное ведро для мусора. Пока я возился со своим хламом, остальных посетителей уже начали проверять металлоискателем.

– Что это за кольцо?

– Обручальное.

– Почему оно не на пальце у вас?

– Гм… Это кольцо моей матери. Я всегда ношу его с собой. – Только не требуйте, чтобы я его надел, взмолился я мысленно. Женщина-офицер прищурила глаза, насупилась и тут заметила нечто еще более интересное.

– А это что такое?

– Где?

Она указала на бледно-оранжевую затычку для ушей, которую вместе с мелочью, ключами от машины и кольцом я положил в коробку.

– Затычка, – сказал я.

– Для чего?

Я попытался взглянуть на затычку, отдаленно напоминавшую игрушку из секс-шопа, глазами охранницы.

– Для полета на самолете.

Женщина внимательнее всмотрелась в затычку. Мне вдруг подумалось, что эта штука очень похожа на атрибут наркомана.

– Для полета на самолете?

– Нужно вставить их в уши, и тогда не будет слышно рева двигателей. Можно даже поспать.

– Почему она одна?

– Вторую я, наверное, потерял.

– Хм…

Никогда не думал, что ушная затычка может вызвать у кого-то столько подозрений. Продолжая хмуриться, тюремщица отодвинула коробку с моим имуществом к дальнему краю перегородки.

– Протяните правую руку.

Вдавив в штемпельную подушечку печать, женщина поставила на моих пальцах какой-то невидимый знак и придвинула мне коробку.

– Можете забрать свои вещи.

Засовывая ноги в ботинки, я начал было складывать мелочь в карманы.

– Не здесь.

– Что?

– Вы мешаете мне работать. Возьмите коробку и идите вон туда, к скамейке.

Спустя некоторое время пятерых из нас вызвали и посветили на руки лучом сканирующего устройства – секунду на них был виден розоватый символ. Ключи в огромной связке на поясе сопровождающего офицера поражали разнообразием. Некоторые выглядели современными, как ключ зажигания от машины, другие походили на средневековые. Когда нашу группу повели по коридору, я уяснил еще одну тонкость: идти нужно было медленно – дверь, остававшуюся позади, офицер закрывал на замок, догонял нас и лишь тогда открывал следующую.

Все, кто шел вместе со мной, давно усвоили, как следует себя вести. Продвигаясь в глубь этого жуткого здания, мы сами как будто превращались в заключенных. Наконец нас привели в помещение, где уже сидел Мингус Руд и другие заключенные, – в длинную комнату для свиданий, пропахшую известью, выложенную бледно-голубой плиткой и разделенную посередине перегородкой из органического стекла. Общаться мы могли только по телефону.

Поначалу Мингус говорил за нас двоих – я не мог найти слов.

– Ди-мен. Просто не верится, что это ты. Черт, вот это да!

Я кивнул в ответ.

– Только посмотри на него. Совсем взрослый!

Все это время Мингус представлялся мне реальным только наполовину, неким полумифом. И вот он сидел передо мной, человек из крови и плоти. Накачанный, с болезненно-желтыми белками глаз, с дурацкими усами Фу Манчу, прямо как у его отца, в грязной красной куртке, со сломанным зубом – я заметил это, когда он широко улыбнулся, – со шрамом, пересекавшим бровь. Тем не менее выглядел Мингус неплохо, точнее, за прошедшие годы он мало изменился. Я считал его похожим на Барретта с фотографии, украсившей «Встревоженную синь», но теперь, несмотря на усы, я видел в нем человека, ничем не напоминающего отца. Мингус был и оставался Мингусом, самим собой, – отвергнутым идолом моей юности, моим другом и любовником. Сидя напротив него, я сознавал, что в некотором смысле он превратился во взрослого мужчину задолго до нашей последней встречи и рокового выстрела. Чего не скажешь обо мне самом. Мне не хотелось даже вспоминать того мальчишку, которого я видел в зеркале, когда приехал в Кэмден и поселился в «Освальде». Перепуганного ребенка, страстно желавшего произвести на окружающих впечатление своей панковской прической, притворявшегося уличным невеждой.

– Я глазам своим не верю, старик. Где ты был?

Мингус вел себя так, будто мы продолжили прерванный разговор, будто я все еще тот запуганный школьник с Дин-стрит. Словно все эти годы я учился на Манхэттене, и в последние несколько месяцев наши дороги просто-напросто не пересекались.

Итак, где же я был?

– В Калифорнии, – ответил я.

– А, да. Я слышал, ты теперь в тех краях. Хотелось бы и мне когда-нибудь туда съездить. Золотой штат! Черт возьми! – Как и Марилле, Мингусу не доводилось бывать в Калифорнии. – Диллинджер уехал на запад, поселился в Золотом штате. И как бы хорошо ему там ни жилось, о своих корнях он не забывает. Возвращается в родные места и навещает старых знакомых.

Мингус как будто сочинял роман – растворял мое смущение в теплых интонациях рассказчика. Я слушал его болтовню с радостью, ощущая себя человеком, которому преподнесли подарок. Ни я, ни Мингус даже в мыслях не имели задумываться о том, на каком основании возрождается наша дружба. Она не потерпела бы никаких формулировок. Я чувствовал, как сквозь толстую стеклянную перегородку меня согревает его улыбка, его присутствие, и, почему-то вспомнив о том дне, когда мы ходили любоваться с моста на огромные тэги, думал, что Мингус всегда обладал этой удивительной особенностью.

– Артур не смог приехать, – сказал я, словно пытаясь оправдать приятеля. – Но прислал денег.

– Артур заботится обо мне, – кивнул Мингус. Нет, он вовсе не хотел уколоть меня, просто подчинялся желанию согреть и Артура теплом своей благодарности. – Знаю, я не раз его подводил. Но мой кореш никогда обо мне не забывает.

– Я постоянно спрашиваю у него о тебе, – солгал я. В действительности все эти годы мы с Артуром не поддерживали отношения. О Мингусе я давным-давно ничего не слышал – пока Франческа и Авраам не завели о нем речь в Анахайме, за ужином с Зелмо Свифтом.

– Мой братишка тоже сумел устроиться в жизни, – сказал Мингус, освобождая меня от необходимости врать. – Стал толстым и счастливым.

– Да уж, растолстел.

Дыхание Мингуса стало громче – видимо, его душил смех.

– По последним сведениям, наш мальчик надумал заняться фигурой и начал подыскивать себе подходящую жену.

Последовало тягостное молчание. Нам давно перевалило за тридцать, но ни один из нас до сих пор не обзавелся семьей. У Мингуса, разумеется, была на то уважительная причина. А я растратил свою жизнь впустую непонятно почему. Упоминать сейчас об Эбби я не мог: рассказ получился бы сбивчивым и лишь вызвал бы приступ жалости к самому себе. К тому же мне казалось, что между Дин-стрит и моей жизнью в Беркли зияет такая огромная пропасть, над которой при всем желании не выстроить мост.

Вокруг нас разговаривали с посетителями другие заключенные, кто-то всхлипывал, двое офицеров, дежуривших у двери, тоже о чем-то толковали.

– Я видел Младшего.

– Ходил к нему?

– Да, вчера. С Артуром.

– Мой старик, – с некоторой застенчивостью произнес Мингус. – Все сидит в своем убежище.

– Было приятно с ним повидаться, – сказал к.

– Наверное, он обрадовался.

Я не нашелся, что ответить, поэтому разговор вновь прервался. Мингус больше не пытался развлечь меня своей болтовней, его словоохотливость как будто иссякла. Я со стыдом сознавал, что мне не о чем говорить.

Мингус погладил свои длинные усы, провел пальцами по подбородку. На поверхности стекла с его стороны белели капельки слюны – свидетельства его напускного восторга, от которого теперь не осталось и следа. Я заглянул в его слезящиеся глаза и понял, что передо мной совсем чужой человек. Я не смел спросить у него, кем он стал – что произошло с ним тогда, в восемнадцать лет, какая причина снова привела его в тюрьму после освобождения, имела ли для него какое-то значение жизнь в промежутке между отсидками. Я не знал и как рассказать о себе – о том, в кого сам превратился, и о том, что несмотря ни на что, помню абсолютно все.

– Артур сказал, Роберт тоже в тюрьме. – Я презирал себя за наигранную беспечность, с которой произнес это слово – «тюрьма». Сердце громко билось.

– Много парней из нашего детства теперь в тюрьме, – ответил Мингус. Может, он хотел устыдить меня – я не был в этом уверен. – Дональд, Герберт, вся их компания.

Я не знал ни Дональда, ни Герберта. И Мингусу об этом, вероятно, было известно.

– Вы с Робертом видитесь? – Из меня так и сыпались идиотские реплики. Я ничего не мог с собой поделать.

– Я заботился о Роберте, пока мог. – Прозвучало это холодно, Мингус отвел в сторону взгляд. – Наш Роберт сам нарвался на неприятности. Вот и попал в камеру особого режима.

– Хм…

– Я ведь говорил ему! Нет – этот придурок не захотел меня слушать.

Желая смягчить его гнев, я сказал:

– Артур прислал деньги для вас обоих.

– Положи мою долю на его счет. Он сумеет ею воспользоваться.

– Серьезно?

– А то. Эти сукины дети достали меня, честное слово. Забрали у меня марки.

– Марки?

– Для писем. Почтовые марки.

– Почему?

– У меня было марок на тридцать баксов – в Оберне. Когда я попал сюда, думал, мне отдадут их… – Мингус принялся многословно рассказывать об ошибке, допущенной тюремной службой. Согласно правилам, заключенным запрещалось иметь при себе марки. Они напоминали купюры и могли использоваться ими как деньги. Мингус пожелал, чтобы сумму, на которую были куплены эти марки, перечислили на его счет. Но их просто поместили к остальным вещам, которые он получил бы при освобождении. Мингус писал жалобы, но ничего не добился. Эта история в духе «тюремных баек» напомнила мне о книгах Кафки. В этом мире постоянных лишений заключенные делают фетиши из самых ничтожных вещей. У меня заболела голова. Мне нестерпимо захотелось заорать: «Да забудь ты про эти чертовы марки! Я куплю тебе новые, если хочешь!» Но Мингус видел в этом проблему, требующую срочного решения, поэтому продолжал возмущаться. Разве могло сравниться то, что наболело на душе, с какими-то тридцатью долларами? Но в тюрьме разговоры велись лишь об одном – как облегчить тяжесть, накапливавшуюся часами, днями, годами. Я старался сдерживаться, слушая нескончаемый монолог Мингуса.

– Кстати, я привез тебе кое-что еще, – сказал я, когда он сделал паузу, чтобы перевести дух.

Мингус нахмурился в замешательстве.

Я сунул руку в карман и достал кольцо.

– Берег его для тебя. – Я придвинул кольцо к стеклу, будто знак дарования Мингусу монаршьей милости.

– Убери, – сказал он, дополнив ответ быстрым резким жестом. – Его все равно отберут.

Все еще не решаясь сообщить самое главное, я накрыл кольцо ладонью.

– Я для этого и приехал к тебе. Вернее… Нет, ну, разумеется, и для того, чтобы повидаться с тобой. В общем, кольцо твое.

– Оно никогда не было моим.

– Значит, стало сегодня.

– Черт!

Мингус помрачнел и напрягся, как будто я потребовал вспомнить что-то такое, чего он не желал воскрешать в памяти.

– Как можно тебе его передать? – «Если бы я знал, что между нами будет эта чертова стена, то испек бы тебе пирог», – подумал я.

– В этом нет необходимости.

– С его помощью ты сможешь выбраться отсюда, – произнес я едва слышно.

Мингус рассмеялся – искренне и с горечью.

– С его помощью никто не сможет даже проникнуть сюда.

Оставшееся время мы просто болтали. Мингус спросил, как поживает мой отец, и я рассказал, с какими почестями Авраама встречали в Анахайме. Потом я все-таки упомянул про Эбби, опустив подробности вроде цвета ее кожи, а Мингус опять вспомнил о марках. В последние минуты перед расставанием он задавал вопросы и не слушал моих ответов. Между нами как будто выросла невидимая стена. На выходе у меня снова проверили наличие штампа «свободный человек». Я положил обе сотни на счет Роберта Вулфолка, как и обещал Мингусу.