Текст книги "Карты смысла. Архитектура верования"

Я обнаружил, что верования создают мир, и вовсе не в переносном смысле. Верования и есть мир, причем вполне метафизический. Это открытие не сделало из меня морального релятивиста. Напротив, я убедился, что мир-как-вера упорядочен, что существуют единые нравственные абсолюты (хотя они систематизированы таким образом, что разным людям возможно и даже полезно придерживаться собственного мнения). Я считаю, что отдельные личности и общества, которые пренебрегают этими абсолютами – в своем невежестве или вполне сознательно, – обречены на страдания и в конечном итоге на смерть и распад.

Я понял, что даже самый рациональный скептик может ясно увидеть смысл самых сокровенных основ вероучений и прочувствовать их притягательность, глубину и необходимость. Я узнал, почему люди разжигают войны, почему желание сохранить, защитить и расширить территорию веры заставляет их объединяться, чтобы угнетать других с немыслимой жестокостью, – и что можно сделать, чтобы изменить к лучшему эту универсальную склонность. Наконец, я понял, что ужасы жизни могут быть необходимым условием самого ее существования и что, следовательно, условие это можно считать понятным и приемлемым. Надеюсь, мои читатели смогут прийти к тем же выводам. И я ни в коем случае не требую неоправданно «отключить способность мыслить критически» – разве что на время вдумчивого знакомства с моими доводами. Вкратце они звучат так:

Мир вполне допустимо определять и как арену действий, и как вместилище вещей. Мы называем мир вместилищем вещей, опираясь на признанные научные постулаты. Различные же способы повествования – миф, литература, драматургия – изображают мир как арену действий. Люди еще не достигли ясного понимания областей этих определений. Поэтому их долгое время противопоставляли, и напрасно. Область первого – объективный мир, то есть мир, одинаково воспринимаемый разными людьми. Область второго – мир ценности – то есть действительное и желаемое с точки зрения чувств и поступков.

Мир как арена действий состоит, по существу, из трех элементов, которые периодически проявляются в типичных картинах метафорических представлений. Первый – это неисследованная территория – Великая Мать, созидательная и разрушительная природа, источник и последнее пристанище всех определяемых вещей. Второй – это исследуемая территория – Великий Отец, защищающий и деспотичный оплот культуры, совокупная мудрость предков. Третий выступает связующим звеном между неисследованной и исследованной территориями – это Божественный Сын, архетипическая личность, творческое созидательное Слово и ревностный противоборец. Мы приспособлены к этому миру божеств точно так же, как к объективному миру. А это значит, что окружающая среда в реальности является и ареной действий, и вместилищем вещей.

Открытое пребывание на неисследованной территории вызывает страх. Человек защитился от этого страха, выполняя «ритуальное подражание Великому Отцу» – принимая необходимость отождествлять себя с группой, что ограничивает смысл вещей и делает общественные отношения предсказуемыми. Однако когда отождествление с группой становится абсолютным – когда все контролируется и неизвестное лишается права на существование, – творческий процесс созидательного исследования, который обновляет группу, прекращается. Это «ограничение возможностей адаптации» резко повышает вероятность социальной агрессии и хаоса.

Неприятие неизвестного равнозначно «отождествлению с дьяволом», мифологическим двойником и вечным противником героя-творца, постигающего мир. Такое неприятие и отождествление есть следствие люциферианской гордыни. Ее девиз: все, что я знаю, – это все, что необходимо знать. Такая гордыня превозносит всеведение, ставя разум на место бога, и тогда личность и общество неизбежно скатываются к существованию, неотличимому от ада. Пылающая пропасть разверзается потому, что творческое созидательное исследование – невозможное без (смиренного) принятия неизвестного – зарождает и поддерживает в нас защитное умение приспосабливаться и дает жизни большую часть ее приемлемого смысла.

«Отождествление с дьяволом» усиливает опасности, присущие отождествлению с группой, что само по себе может привести к патологическому обессмысливанию бытия. Верность личному интересу – субъективному смыслу – может служить противоядием от непреодолимого вечного искушения отрицать аномалию. Личный интерес – субъективный смысл – проявляется на стыке исследованной и неисследованной территорий и свидетельствует о том, что происходит непрерывная здоровая адаптация человека и общества.

Верность личному интересу равна отождествлению с архетипическим героем – Спасителем, который отстаивает свою связь с созидательным Словом перед лицом смерти и не поддается давлению группы. Отождествление с героем уменьшает невыносимо-притягательное влияние неизвестного; более того, оно помогает человеку обрести свою точку зрения, что позволяет одновременно выходить за пределы группы и поддерживать ее.

Такие же краткие выводы вы найдете в начале каждой главы и подраздела. Читая их один за другим, вы получите полное представление об этой книге в несколько сжатом виде. Этим я и советую вам заняться, покончив с предисловием. Краткое содержание моих размышлений, предлагаемых в этой книге, ускорит и облегчит понимание ее частей.

Глава 1. Карты опыта: объект и смысл

Мир может быть обоснованно истолкован как арена действий или как вместилище вещей.

Первый способ толкования более древний и менее очевидный. Он находит выражение в искусстве и гуманитарных науках, обрядах, драматургии, литературе и мифологии. Мир как арена действий – это место ценности, место, где все имеет смысл. Этот смысл формируется как следствие взаимодействия людей в обществе. Он является предпосылкой для действия или – при более глубоком анализе – предпосылкой для создания схемы осмысления, которая производит или направляет действие.

Второй способ толкования – мир как вместилище вещей – находит внешнее выражение в научных методах и теориях. Наука помогает определять общепризнанные свойства вещей и успешно использовать эти точно определенные вещи как орудия и инструменты (нужно лишь сначала четко обозначить сферу их использования с помощью более глубинных процессов повествования).

Невозможно создать полную картину мира, не прибегая к обоим способам толкования. Они зачастую вступают в противоречие лишь потому, что области их применения все еще недостаточно разграничены. Приверженцы мифологического мировоззрения обычно считают, что постулаты их верований ничем не отличаются от фактов, установленных опытным путем, хотя все основные догматы появились задолго до того, как начали формироваться категории объективной реальности. Приверженцы научной точки зрения впадают в другую крайность. Они считают свое толкование исчерпывающим или верят в то, что за ним – будущее, и забывают о непреодолимой пропасти, которая отделяет то, что есть на самом деле, от того, что должно быть.

Нам нужно знать четыре вещи:

что есть,

что делать с тем, что есть,

что существует разница между осознанием того, что есть, и пониманием того, что делать с тем, что есть,

и какова эта разница.

Исследовать предмет или явление, понять его суть – «что он есть» – значит в первую очередь обнаружить его значимость для продвижения в той или иной жизненной ситуации и лишь в более частных случаях – точно определить его объективную чувственную или материальную природу. Это и есть знание в самом основном смысле слова, и нередко этого знания вполне достаточно.

Представьте себе маленькую девочку, пытливо изучающую окружающий мир. Она нетвердыми шагами подходит к столу и тянет ручонку к дорогой фарфоровой статуэтке. Блестящая фигурка так красиво раскрашена; малышка чувствует, какая она гладкая, холодная и тяжелая. Внезапно появляется мать, хватает девочку за руку и настрого запрещает даже прикасаться к этой вещице. Ребенок только что нашел у статуэтки ряд особых признаков – определил ее свойства с помощью органов чувств. Что еще важнее, малышка усвоила: при неправильном обращении (по крайней мере, в присутствии матери) эта фигурка опасна. Она также обнаружила, что целая и невредимая статуэтка сейчас ценится больше, чем тяга к познанию мира – по крайней мере, (опять же) так считает мама. Девочка одновременно познала объект опытным путем и определила его социально-культурный статус. Опытное восприятие складывается из совокупности истинно присущих вещи свойств, определяемых с помощью органов чувств. Статус объекта, напротив, определяется его значением – тем, как с ним можно обращаться. Все, с чем сталкивается ребенок, имеет двойственную природу и воспринимается им как часть единого целого. Все является чем-то и что-то означает – и грань между сущностью и значимостью зачастую стирается.

Значимость чего-либо, определенная здесь и сейчас в процессе исследования окружающего пространства, естественным образом начинает ассоциироваться с самим объектом. В конце концов, этот объект является непосредственной причиной или стимулом, которые порождают совершаемое с ним действие. Если человек ведет себя естественно, как ребенок, значимость вещи становится более или менее неотъемлемой ее частью – частью ее магии. Эта магия бесспорно обусловлена пониманием особого культурного и глубоко личного значения вещи, а не ее объективными свойствами, которые определяются органами чувств. Например, ребенок говорит: «Какой страшный человек!» И все понимают, что́ он имеет в виду. Малыш прямо и конкретно описал увиденное, хотя на самом деле он дал объекту восприятия личную оценку и приписал ему качества, которые зависят от контекста. В конце концов, трудно осознать субъективную природу страха и не ощущать угрозу как часть реального мира.

Автоматическое наделение вещей смыслом – или неспособность изначально отличать эти понятия друг от друга – является характеристикой повествования, мифа, а не научной мысли. Повествование точно отражает первичную природу опытного восприятия. Вещи действительно страшные, люди действительно раздражают, события действительно сулят перспективы, еда действительно сытная – по крайней мере, изначально нам так кажется. Считается, что современный ум больше не становится в тупик перед чудесами. Тем не менее он способен на бесчисленные неразумные (читай – непонятно чем обоснованные) реакции. Мы оказываемся в плену переживаний всякий раз, когда приписываем свои разочарование, агрессию, преданность или похоть человеку или ситуации, которые стали непосредственной причиной сильных эмоций. Мы не до конца объективны даже в самые спокойные минуты жизни (и слава богу!). Мы с головой погружаемся в кинофильм или роман и охотно закрываем глаза на вымысел. Мы невольно испытываем трепет или смятение в присутствии объективно значимой для нас фигуры (блестящего интеллектуала, звезды спорта, киноактера, известного политика, Папы Римского, знаменитой красавицы, даже начальника в работе) – то есть в присутствии любого, кто в достаточной степени воплощает зачастую негласные ценности и идеалы, которые защищают нас от беспорядка и ведут вперед. Ничего не изменилось со времен Средневековья. Чтобы вызвать такую эмоциональную реакцию, не обязательно даже личное присутствие человека. Достаточно будет и иконы. Мы платим огромные деньги за одежду и аксессуары, которые создавали и носили знаменитости или скандально известные персоны[10]10
  В 1996 году измерительная лента Жаклин Кеннеди Онассис была продана за 45 000 долларов [Gould L., Andrews D., Yevin J. The spy 100 line-up. Spy Magazine, 1996, December, p. 46].


[Закрыть].

Естественный донаучный, или мифологический, ум в первую очередь обращается к смыслу, который, по сути, является следствием действия, а не к объективной природе вещей. Современное научно-ориентированное сознание определяет объекты по внешней форме. А тем, кто все еще обладает мифическим воображением, этот объект покажется лишь бесполезной пустой оболочкой, из которой полностью выскоблена загадочная внутренняя суть (если они вообще смогут его «увидеть»). Для людей с донаучным мировоззрением вещь определяется значимостью ее чувственных свойств, которые постигаются на личном опыте, то есть тем, какие эмоции она вызывает. И правда, в реальной жизни мы знаем, что нечто существует, когда, во-первых, видим его побудительную важность и, во-вторых, представляем его природу – чувственные качества. Эти две формы познания не тождественны; более того, переживание и осмысление первой неизбежно предшествуют пониманию второй. Нечто должно сначала вызвать эмоции. Только после того, как предмет или явление привлечет достаточно внимания, его исследуют и обозначают, то есть «наносят на карту», руководствуясь свойствами, определяемыми с помощью органов чувств. Эти чувственные качества – краеугольный камень экспериментатора или эмпирика – имеют значение лишь тогда, когда показывают уместность эмоций или значимость поведения в конкретной ситуации. Нам нужно понимать, что представляют собой вещи, не ради самого знания. Мы следим за тем, что они означают, чтобы определить их влияние на наше поведение.

Потребовались столетия твердой дисциплины и интеллектуальной подготовки (религиозной, протонаучной и научной), чтобы воспитать ум, способный концентрироваться на явлениях, которые еще (или больше) не захватывают внимание сами по себе (инстинктивно?), чтобы воспитать ум, который парадоксально рассматривает реальное как нечто отделимое от уместного. С другой стороны, миф едва ли полностью исчез из науки, связанной с развитием человека. Именно его незримое присутствие помогает ученым с неизменным воодушевлением всю жизнь наблюдать, к примеру, за плодовыми мушками.

Как именно мыслили люди в недалеком прошлом, прежде чем стали проводить научные опыты? Чем были вещи до того, как превратились в объективные предметы и явления? Найти ответы на эти вопросы совсем не просто. То, что существовало до развития экспериментальной науки, современный ум не воспринимает ни как просто вещи, ни как смысл вещей. Древние ученые-алхимики, к примеру, многие века старались разгадать загадку о природе вещества sol, то есть солнца. Сейчас вряд ли кто-то выскажет предположение о том, что Солнце состоит из уникальной однородной субстанции. Но даже если на краткий миг допустить существование этого вещества, оно уж точно не может обладать теми свойствами, которые приписывали ему алхимики. Карл Юнг большую часть жизни изучал средневековые модели мышления. Он охарактеризовал sol так:

… солнце символизирует прежде всего золото, с которым у него общее обозначение. Но точно так же, как «философское» золото – это не «обычное» золото, так и солнце – это не просто золотой металл и не просто небесное тело.

Иногда солнце – это активная субстанция, скрытая в золоте и извлекаемая из него, как tinctura rubea (красный раствор). Иногда, в качестве небесного тела, оно обладает лучами, оказывающими магическое и трансформирующее воздействие. Как золото и небесное тело, оно содержит активную серу красного цвета, горячую и сухую. Поскольку сера – красная, то алхимическое солнце, как и соответствующее золото, тоже красное. Каждый алхимик знал, что золото обязано своим красным цветом примеси Cu (меди), которую он толковал как Киприду (Венеру), упоминаемую греческими алхимиками в качестве трансформирующей субстанции. Краснота, тепло и сухость являются классическими качествами египетского Сета (греческого Тифона), принципа зла, который, как и алхимическая сера, тесно связан с дьяволом. И точно так же, как царством Тифона является запретное море, так и солнце как sol centralis имеет свое море, свою «грубую ощутимую воду» и как sol coelestis – свою «неуловимую, неощутимую воду». Эта морская вода (aqua pontica) извлекается из солнца и луны…

Активная солнечная субстанция также может оказывать благоприятное воздействие. В форме так называемого «бальзама» она капает с солнца и порождает лимоны, апельсины, виноград и, в царстве минералов, золото…[11]11
  Юнг К. Mysterium Coniunctionis. М.: Рефл-бук; Киев: Ваклер, 1997.


[Закрыть]

Нам стоит большого труда переварить это описание. Оно переполнено образными и мифологическими ассоциациями, свойственными средневековому уму. Однако именно эта фантастическая словесная мешанина побуждает нас к внимательному разбору алхимического текста – не с точки зрения истории науки, занимающейся изучением устаревших объективных представлений, а с точки зрения психологии, уделяющей большое внимание толкованию субъективного мировоззрения.

«В нем [Индийском океане] имеются образы неба и земли, лета, осени, зимы и весны, мужчины и женщины. Если ты называешь это духовным, ты, вероятно, прав; если – материальным, ты говоришь истину; если – небесным, ты не лжешь; если – земным, ты хорошо сказал»[12]12
  Там же.


[Закрыть]. Алхимик не отделял субъективные представления о природе вещей, то есть свои гипотезы, от самих вещей. В свою очередь, эти гипотезы – продукты его воображения – он выводил из неоспоримых и непостижимых исходных объяснений и предположений, которые были частью культуры. Средневековый человек, к примеру, жил в нравственном мире, где абсолютно все, даже руда и металл, прежде всего стремились к совершенству[13]13
  Элиаде М. История веры и религиозных идей. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. От каменного века до элевсинских мистерий. М.: Критерион, 2002.


[Закрыть]. Таким образом, с точки зрения алхимиков, вещи обладали скорее нравственными характеристиками. В первую очередь учитывалось их воздействие на то, что мы бы назвали эмоциями, чувствами или мотивацией. То есть вещи обладали определенной значимостью или ценностью (которые влияют на эмоции). Описание этой значимости приняло повествовательную, мифическую форму – как в примере, взятом у Юнга, где серной составляющей солнечного вещества приписываются отрицательные, демонические свойства. Можно сказать, что наука совершила великий подвиг: она отделила эмоции от восприятия и дала возможность описывать происходящее исключительно с помощью общепринятых объективных понятий. И все же эмоции, порождаемые переживаниями, не менее реальны. В представлениях алхимиков чувства смешивались со смыслом, а эмоции считались чем-то само собой разумеющимся (хотя они и не знали этого наверняка). Мы отделили эмоции от вещей и поэтому можем блестяще манипулировать последними. И все же люди до сих пор становятся жертвами непостижимых эмоций, порождаемых вещью, то есть возникающих в ее присутствии. Мы утратили донаучные представления о мифической Вселенной или, по крайней мере, перестали их развивать. И мощный технологический прогресс оказался во власти наших все еще бессознательных систем оценки, что еще опаснее.

До Декарта, Бэкона и Ньютона человек жил в одушевленном, духовном мире, насыщенном смыслом, проникнутом нравственной целью. Суть этой цели передавалась из уст в уста в преданиях об устройстве Вселенной и месте человека в ней. Сейчас мы мыслим эмпирически (по крайней мере, мы думаем, что полагаемся на опыт). И духи, некогда населявшие Вселенную, исчезли. Силы, высвобожденные наукой, посеяли хаос в мире мифологии. Юнг говорит:

Каким совершенно иным казался мир средневековому человеку! Для него Земля была вечно неподвижна. Она покоилась в центре Вселенной, а вокруг нее двигалось Солнце и заботливо дарило тепло. Все люди были детьми Божьими. Они находились под любящей опекой Всевышнего, который готовил их к вечному блаженству, и каждый точно знал, что ему делать и как себя вести, чтобы подняться из тленного мира к нетленному и радостному существованию. Такая жизнь утратила реальность, даже во сне. Естествознание давно разорвало в клочья этот дивный покров[14]14
  Jung C. G. Modern man in search of a soul. New York: Harcourt Brace, 1933, p. 204.


[Закрыть].

Даже если средневековый человек не приходил в трепет и восхищение от догматов религии (например, он больше верил в ад), он все же не страдал от потери нравственных ориентиров и бесчисленных рациональных сомнений, которые преследуют его современного собрата. Для донаучного ума религия была скорее фактом, а не вопросом веры, и преобладающая доктрина не являлась лишь одной из многих убедительных теорий.

Однако за последние несколько столетий стойкая вера в аксиомы религии была серьезно подорвана – сначала на Западе, а затем и по всему миру. Плеяда великих ученых и борцов с предрассудками веры доказала, что Вселенная не вращается вокруг человека, что наши представления о его особом статусе и превосходстве над животными не имеют опытных доказательств и что на небесах нет Бога (и даже самих небес очевидно не существует). В результате мы перестали верить собственным преданиям – отрицаем даже то, что эти предания когда-то сослужили нам хорошую службу. Революционные научные открытия – Галилеевы горы на Луне, Кеплеровы эллиптические орбиты планет – явились доказательством явного нарушения мифологического порядка, основанного на представлении о небесном совершенстве. Новые явления, порожденные опытами экспериментаторов, просто не могли существовать с точки зрения традиционных представлений. Более того – и это еще важнее, – новые теории, созданные для осмысления объективной действительности, серьезно угрожали целостности традиционных моделей бытия, которые придавали миру определенный смысл. В центре мифологической Вселенной находился человек. Объективная Вселенная вращалась вокруг Солнца, а потом и это оказалось не совсем так. Современный человек перестал находиться в центре внимания. Сильно поменялась и картина мира.

Мифологические представления пали под натиском научного опыта, по крайней мере, так кажется на первый взгляд. А значит, нравственность, основанная на таких представлениях, должна была исчезнуть вместе с верой в утешительную иллюзию. Фридрих Ницше четко сформулировал это более ста лет назад:

Отрекаясь от христианской веры [например], выдергиваешь этим у себя из-под ног право на христианскую мораль… Христианство есть система, сообразованное и цельное воззрение на вещи. Если из него выломаешь главное понятие, веру в Бога, то разрушаешь этим также и целое: ничего обязательного в руках больше не остается. Христианство предполагает, что человек не знает, не может знать, что для него добро и что зло: он верит в Бога, который один знает это. Христианская мораль есть повеление; ее источник трансцендентен; она находится по ту сторону всякой критики, всякого права на критику; она истинна лишь в том случае, если Бог есть истина, – она держится и падает вместе с верой в Бога. – Если фактически [современные западные люди] верят, что сами, «интуитивно», знают, что является добрым и злым, если они, следовательно, полагают, что христианство как гарантия морали им больше не нужна, то это – лишь следствие господства христианских суждений о ценностях и выражение силы и глубины этого господства. Так что источник [современной] морали забыт, а строгая обусловленность ее права на существование больше не ощущается[15]15
  Ницше Ф. Сумерки идолов, или Как философствуют молотом. М.: Эксмо-Пресс, 2018. В оригинале Ницше упоминал англичан, но точка зрения, которую он критиковал, получила такое широкое распространение, что мне показалось уместным вместо этого написать «современные западные люди».


[Закрыть].

Если постулаты учения утрачивают силу, утверждает Ницше, оно становится несостоятельным. И все же учение выживает. Ключевые положения иудейско-христианской морали продолжают управлять как основными ценностями типичного западного общества, так и обычным поведением конкретного человека, даже если это хорошо образованный атеист, даже если его абстрактные взгляды и высказывания кажутся антирелигиозными. Он не убивает и не крадет (а если и убивает, то старается скрыть это даже от себя самого), и в идеале он готов относиться к ближнему как к самому себе. Главные принципы общества, в котором он живет (а зачастую и всех других обществ[16]16
  Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: АСТ, 2005.


[Закрыть]), по-прежнему зиждутся на мифологических представлениях о ценности личности – ее неотъемлемых правах и ответственности, – несмотря на научные доказательства того, что побуждения человека основываются на причинно-следственной связи. Наконец, в его сознании жертва все еще вопиет к небесам о справедливости, а дееспособный нарушитель закона заслуживает наказания, даже если преступление совершено случайно.

Поэтому система продвинутого научного мышления и система побуждения и действия сосуществуют в парадоксальном союзе. Первая – современная, вторая – архаичная. Первая рождена научной мыслью, вторая основывается на традициях и даже суеверии. Внешне мы превратились в атеистов, но наши склонности недвусмысленно говорят о религиозности, то есть нравственности. Истина, принятая обществом, не соотносится с его деяниями. Мы продолжаем жить так, будто значение имеет лишь опыт и наши поступки имеют высшую ценность, но найти разумных обоснований этого убеждения мы не можем. Люди попали в ловушку своей способности абстрагироваться: она дает нам точное описание происходящего, но подрывает веру в пользу и смысл существования. Этот парадокс часто возводили в ранг трагедии (что лично мне кажется смехотворным) и тщательно исследовали в экзистенциальной философии и литературе. Ницше описывал это современное состояние как (неизбежное и необходимое) следствие «смерти Бога»:

Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!» Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога, вокруг него раздался хохот.

– Он что, пропал? – сказал один. – Он заблудился, как ребенок, – сказал другой. Или спрятался? Боится ли он нас? Пустился ли он в плавание? Эмигрировал? Так кричали и смеялись они вперемешку.

Тогда безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. «Где Бог? – воскликнул он. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили – вы и я! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, вперед, во всех направлениях? Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы, словно в бесконечном Ничто? Не дышит ли на нас пустое пространство? Не стало ли холоднее? Не наступает ли все сильнее и больше ночь? Не приходится ли средь бела дня зажигать фонарь? Разве мы не слышим еще шума могильщиков, погребающих Бога? Разве не доносится до нас запах божественного тления? – И Боги истлевают!

Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его?[17]17
  Ницше Ф. Веселая наука. Злая мудрость. М.: Эксмо, 2010.


[Закрыть]

Когда мы невольно задумываемся о своем положении, оно представляется нелепым и незавидным. Жизнь будто навсегда утратила всякий духовный смысл. Мы упорно продолжаем действовать и думать так, как будто ничто глобально и не изменилось. Но факт остается фактом: исчезла наша целостность.

Великая сила рационального опыта и исполинская мощь науки убили миф, и кажется, его уже не воскресить. Мы продолжаем следовать заветам предков, хотя и не можем больше оправдывать свои действия. Мы руководствуемся (по крайней мере, в идеале) теми же древними заповедями – не убий, не возжелай, – которым тысячелетиями следовали наши предки, не знавшие о преимуществах фактического опыта. Эти духовные правила продолжают существовать, несмотря ни на что, – настолько они сильны или хотя бы необходимы. Они процветают и распространяются даже в присутствии точных теорий, которые уверенно подрывают обоснования этих правил. Это первая загадка, а вот еще одна: как великие древние цивилизации могли достичь высочайшего уровня развития, если они основывались на бессмыслице? (Если семена культуры прорастают и дают плоды, не указывает ли это на то, что в самой ее основе лежат верные принципы? Если мифы – лишь полные суеверий зачатки научных теорий, почему они сработали? Почему они не стерлись из памяти? В конце концов, знаменитые рационалистические идеологии (скажем, фашизм или коммунизм) обладали мощной интеллектуальной притягательностью, но полностью изжили себя за несколько поколений. А общества с традиционным укладом, основанные на религиозных убеждениях, существуют на протяжении многих веков и порой практически не меняются. Как же объяснить это долголетие?) Разумно ли утверждать, что успешные, устойчивые традиции основываются на ошибочных представлениях?

Быть может, мы просто не находим объяснения тому, что традиционные понятия верны, несмотря на видимую абсурдность?

Не указывает ли это скорее на философское невежество современности, чем на философские заблуждения древности?

Мы совершили большую ошибку, предположив, что мир духа, описанный нашими предшественниками, был лишь примитивным осмыслением современного мира материи. Это не так – по крайней мере, все не так просто, как мы привыкли считать. Вселенная, описанная в мифологии, это не то же самое место, которое известно практикам современной науки. И это вовсе не значит, что она не была реальной. Мы не нашли ни Бога наверху, ни Дьявола внизу, потому что до сих пор не понимаем, где же находятся эти «верх» и «низ». Мы не знаем, что имели в виду наши предки, и неудивительно! Ведь они тоже не знали (и это не имело никакого значения). Рассмотрим один из древних шумерских мифов о сотворении мира[18]18
  Существует по крайней мере четыре разных шумерских повествования (включая поэму «Энума элиш», подробно разбираемую далее), которые описывают происхождение космоса. Элиаде предполагает, что такая множественность традиций, скорее всего, произошла от народов, объединившихся в шумерскую цивилизацию [Элиаде М. История веры и религиозных идей. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. От каменного века до элевсинских мистерий. М.: Критерион, 2002].


[Закрыть] – «рождение истории».

До сих пор не найдено еще ни одного собственно космогонического текста, однако некоторые намеки позволяют реконструировать решающие моменты творения, каким его представляли себе шумеры. Богиня Намму (чье имя передается пиктограммой, обозначающей изначальное море) считается «породившей Небо и Землю» и «прародительницей всех богов». Тема Изначальных Вод, воображаемых как целое, одновременно космическое и божественное, характерна для архаических космологий. И в нашем случае тоже водная стихия отождествляется с Первоматерью, порождающей путем партеногенеза первую пару сущностей – Небо (Ан) и Землю (Ки) – воплощение мужского и женского начал. Эта первая пара связана, вплоть до слияния в hieros gamos [мистическом браке]. От их союза происходит Энлиль, бог воздуха. Из другого фрагмента мы узнаем, что этот последний разъединил своих родителей… Космогоническая тема размежевания Земли и Неба тоже довольно широко распространена[19]19
  Элиаде М. История веры и религиозных идей. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. От каменного века до элевсинских мистерий. М.: Критерион, 2002.


[Закрыть].

Этот миф – типичное древнее описание бытия. Шумеры верили, что мир возник из «изначального моря», которое было матерью всего, и что небо и землю разделило деяние божества. Но что здесь имеется в виду? Мы не знаем. Хуже того, наше глубочайшее невежество даже не подкрепляется надлежащей осторожностью. Мы предположили, что древние предания – мифы – выполняли те же функции и служили тем же целям, что и современные опытно-научные описания (но уступали им методологически). Это совершенно абсурдное утверждение пошатнуло влияние религии на формирование нравственного сознания и поведения современного человека. Мир шумеров не был объективной реальностью в современном ее понимании. Он был одновременно и бо́льшим и меньшим. Бо́льшим потому, что та первобытная картина мира вмещала явления, которые мы не рассматриваем как часть реальности, например, эмоции и смысл. Меньшим потому, что шумеры не могли описать (или просто вообразить) многие из тех вещей, которые открыла нам наука.