Текст книги "Карты смысла. Архитектура верования"

Классическое исследование «эмоций» и мотивации животных в то время проводилось в условиях, напоминающих искусственно ограниченные ситуации. Бо́льшая часть таких опытов основывалась на ориентировании человека. Животных, обычно крыс, учили бояться – или подавлять определенное поведение – при наличии нейтрального стимула, многократно сопряженного с наказанием (стимула, побуждающая значимость которого отрицательна при предполагаемом отсутствии обучения или, по крайней мере, при отсутствии определенного контекста). Крыса помещалась в экспериментальную среду и получала возможность ознакомиться со своим окружением. Нейтральный стимул, с которым она сталкивалась, мог быть светом безусловный стимул – ударом электрического тока. Когда загорался свет, по полу клетки проходил разряд. Эта последовательность неоднократно повторялась. Вскоре крыса замирала, как только появлялся свет. Она выработала обусловленную реакцию, проявляющуюся в заторможенности (и, теоретически, в страхе) при столкновении с тем, что ранее было нейтральным.

Такие опыты эффективно порождают страх. Однако неявный контекст или очевидность этих процедур заставляют исследователей делать странные выводы о природе приобретения страха. Во-первых, данные эксперимент подразумевают, что страх в данной ситуации является чем-то усвоенным. Во-вторых, они пытаются показать, что он существует как следствие наказания и возникает только ввиду какой-нибудь угрозы. Слабое место этого толкования заключается в том, что крыса изначально пугалась, как только ее помещали в новую экспериментальную среду, хотя там еще не происходило ничего страшного. После того как ей позволяли исследовать новую территорию, она успокаивалась. Только тогда ее состояние считалось нормальным. Затем лаборант выводил животное из приобретенного нормального состояния, предлагая ему нечто неожиданное и болезненное – безусловный стимул в сочетании с нейтральным стимулом. И крыса училась бояться. На самом же деле неожиданное событие заставляло зверька вернуться в то состояние, в котором он находился, когда впервые вошел в клетку (или усиливало это состояние). Сам факт удара электрическим током в сочетании со светом указывает (напоминает) крысе, что она снова попала на неисследованную территорию. И ее страх там так же нормален, как и беспечность в привычной среде, которую она нанесла на карту и которая не таит никакой опасности. Мы относимся к спокойствию крысы как к ее первозданному нормальному состоянию, потому что ошибочно переносим свойства нашей обычной природы на подопытных животных. Д. О. Хебб писал:

[Любезность, которая характеризует нас]… цивилизованную, дружелюбную, хорошо воспитанную и достойную восхищения часть человечества, не испытывающую постоянного страха… зависит как от того, насколько успешно мы избегаем раздражающей стимуляции, так и от пониженной чувствительности [к возбудителям страха]… Способность к эмоциональному срыву порой практически не проявляется, если [животные и люди] стараются найти или создать среду, в которой стимулы к чрезмерной эмоциональной реакции минимальны. Убедительное доказательство тому представляет собой наше общество, ведь его члены, особенно состоятельные и образованные, могут даже не догадываться о некоторых своих возможностях. Обычно считается, что образование, в широком смысле этого слова, порождает находчивого, эмоционально стабильного взрослого человека, независимо от среды, в которой данные черты должны проявляться. В какой-то степени это может быть правдой. Но образование можно рассматривать и как средство создания защитной социальной среды, в которой присутствует эмоциональная стабильность. Возможно, она защищает личность от необоснованных страхов и гнева, но она, безусловно, порождает единообразие внешнего вида и поведения. Это снижает вероятность того, что у отдельного члена общества появятся причины испытать бурные эмоции. С этой точки зрения восприимчивость к эмоциональным расстройствам не становится меньше. На самом деле она может возрастать. Защитный кокон единообразия внешности человека, его манер и поведения в обществе в целом делает небольшие отклонения от привычного все более заметными и, таким образом (если общий тезис обоснован), все более невыносимыми. Неизбежные небольшие отклонения от традиционных устоев будут становиться все более и более значительными. Члены общества при этом будут считать, что незначительные отклонения они переносят спокойно и, следовательно, весьма неплохо адаптируются к жизни[124]124
  Hebb D. O., Thompson W. R. The social significance of animal studies. In Lindzey G., Aronson E. The handbook of social psychology. New York, Random House, 1985, p. 766.


[Закрыть].

Управление эмоциями зависит как от стабильности и предсказуемости социальной среды (от сохранения культуры), так и от внутренних процессов, традиционно связанных с силой эго, или личности. Общественный порядок является необходимым условием психологической устойчивости: именно окружающие и их действия (или бездействие) в первую очередь успокаивают – или расшатывают – наши эмоции.

Крыса (человек) – это существо, вполне довольное собой, когда находится на исследованной территории. Однако, попадая на неисследованную территорию, она теряет покой. Если крысу пересадить из домашней клетки в неизвестную среду, например в другую клетку, она сначала замрет на месте (хотя в новой ситуации ее еще ни разу не наказывали). Если с ней не случится ничего ужасного (ничего карающего, угрожающего или еще более непредсказуемого), она начнет принюхиваться, оглядываться, вертеть головой, собирать новую информацию о пугающем месте, в которое она попала. Постепенно зверек начнет двигаться и исследовать всю клетку с возрастающей уверенностью. Так крыса наносит на карту новую среду, определяя ее эмоциональную значимость. Она хочет узнать, есть ли там что-нибудь, что убьет ее? Можно ли найти что-нибудь съедобное? Есть ли там кто-нибудь еще (кто-то враждебный, дружелюбный или потенциальный партнер для размножения)? Животное хочет определить, есть ли на этой территории что-то, представляющее для него особый интерес, и исследует ее в меру своих возможностей, чтобы составить суждение. Крысу совсем не интересует объективный характер новых обстоятельств – она не может определить, что объективно, а что является ее «личным мнением». Да и к чему это ей? Она просто хочет знать, что делать дальше.

Что произойдет, если зверек столкнется с чем-то действительно неожиданным, с чем-то, чего просто не должно быть в соответствии с его нынешней «системой взглядов» или «убеждений»? Ответ на этот вопрос во многом помогает понять природу ориентировочного рефлекса в его полноценном проявлении. Современные экспериментальные психологи начали изучать реакцию животных на природные источники загадок и угроз. Они позволяют им создавать свою собственную реалистичную среду, а затем подвергают их воздействию неожиданных обстоятельств, с которыми те могут столкнуться в реальной жизни. Появление хищника в безопасном пространстве (то есть на ранее исследованной территории, нанесенной на карту как нечто полезное или не имеющее особого значения) представляет собой один из примеров реалистичной неожиданности. Бланшар и его коллеги так описывают естественное поведение крыс в подобных условиях:

В искусственных норах, приспособленных для наблюдения, живут сложившиеся группы лабораторных крыс обоего пола. Когда зверькам показывают кошку, их поведение резко меняется в течение суток или более[125]125
  Blanchard D. J., Blanchard D. C. Antipredator defensive behaviors in a visible burrow system. Journal of Comparative Psychology, 1989, 103, pp. 70–82.


[Закрыть]. Сначала крысы демонстрируют защитное поведение: они укрываются в системе ходов и нор, на какое-то время замирают и начинают с большой скоростью издавать ультразвуки частотой 22 кГц, которые, по-видимому, служат сигналами тревоги[126]126
  Blanchard D. C., Blanchard R. J., Rodgers R. J. Risk assessment and animal models of anxiety. In Olivier B., Mos J., Slangen J. L. (Eds.) Animal models in psychopharmacology. Boston, Birkhauser Verlag, 1991, pp. 117–134.


[Закрыть]. По мере того как крысы приходят в себя и снова начинают двигаться, они перестают избегать открытой местности и вместо этого начинают оценивать опасность территории, на которой обнаружили кошку. Подопытные животные высовывают головы из отверстий ходов, чтобы тщательно осмотреть пространство, в котором появилась кошка. Через несколько минут или часов они наконец выбираются наружу. Зверьки совершают очень короткие угловые перебежки в открытую зону и снова прячутся [характерное поведение, которое теоретически уменьшает их видимость и уязвимость для хищников]. Эти мероприятия по оценке риска, как представляется, предполагают активный сбор информации о возможном источнике опасности[127]127
  Pinel J.P. J., Mana M. J. Adaptive interactions of rats with dangerous inanimate objects: Support for a cognitive theory of defensive behavior. In Blanchard R. J., Brain P. F., Blanchard D. C., Parmigiani S. (Eds.) Ethoexperimental approaches to the study of behavior. Boston, Kluwer-Nijhoff Publishing, 1989, pp. 137–155.


[Закрыть], ведь крысы хотят постепенно вернуться к необоронительному поведению[128]128
  Blanchard R. J., Blanchard D. C., Hori K. Ethoexperimental approach to the study of defensive behavior. In Blanchard R. J., Brain P. F., Blanchard D. C., Parmigiani S. (Eds.) Ethoexperimental approaches to the study of behavior. Boston, Kluwer-Nijhoff Publishing, 1989, pp. 114–136.


[Закрыть]. Активная оценка риска не происходит сразу после того, как животные видят кошку (обычно в этот период они замирают и избегают открытой местности). Она достигает своего пика примерно через 7–10 часов, а затем постепенно снижается. Необоронительное поведение[129]129
  Blanchard D. J., Blanchard D. C. Antipredator defensive behaviors in a visible burrow system. Journal of Comparative Psychology, 1989, 103, pp. 70–82.


[Закрыть] – еда, питье, сексуальная активность и агрессия – как правило, постепенно угасает в течение того же периода[130]130
  Blanchard D. C., Veniegas R., Elloran I., Blanchard R. J. Alcohol and anxiety: Effects on offensive and defensive aggression. Journal of Studies on Alcohol, 1993, Supplement Number 11, pp. 9–19.


[Закрыть].

Неожиданное появление хищника там, где раньше не существовало ничего, кроме знакомого пространства, пугает крыс настолько сильно, что они долго и настойчиво «кричат» об этом. Как только первоначальный страх утихает – а это случается, только если не происходит ничего ужасного или карающего, – любопытство ослабевает, и крысы возвращаются туда, где испытали шок. Место, обновленное самим фактом появления кошки, должно быть вновь превращено в исследуемую территорию как следствие активного изменения поведения (и его схемы), а не пассивной нечувствительности к неожиданностям. Крысы бегают по клетке, «зараженной» недавним присутствием кошки, чтобы выяснить, не скрывается ли там еще что-нибудь опасное. Если все в порядке и бояться нечего, пространство снова определяется как личная территория (то место, где обычное поведение приводит к достижению желанных целей). Крысы проводят добровольное исследование и превращают угрожающее неизвестное в нечто знакомое. В отсутствие такого исследования животных не покидает сильный испуг.

Столь же поучительно рассматривать реакцию крыс на своих сородичей, которые составляют «исследованную территорию», по сравнению с их отношением к чужакам, поведение которых непредсказуемо. Крысы – очень общительные животные, они прекрасно могут жить в мире со своими знакомыми собратьями. При этом они азартно охотятся на членов других родственных групп и убивают их. Со случайными или неслучайными незваными гостями они поступают точно так же. Эти зверьки узнают друг друга по запаху. Если ученый, проводящий опыт, заберет хорошо знакомую крысу из привычного окружения сородичей, вымоет ее, снабдит новым запахом и снова вернет в клетку, беднягу ждет неминуемая расправа. Новая крыса представляет собой «неисследованную территорию»; ее присутствие рассматривается (не без оснований) как угроза всему, что в настоящее время безопасно[131]131
  Lorenz K. On aggression. New York, Harcourt Brace Jovanovitch, 1974.


[Закрыть]. Шимпанзе – довольно кровожадно настроенные по отношению к чужакам (даже тем, которые были им когда-то знакомы) – во многом действуют так же[132]132
  Goodall J. Through a window. Boston, Houghton Mifflan Company, 1990.


[Закрыть].

Проводя исследование, мы преобразуем неопределенный статус и значение неизвестной вещи во что-то определенное. В худшем случае мы отмечаем, что она не таит угрозы и не сулит наказания, в лучшем – используем ее в собственных целях и/или классифицируем как полезную. Животные совершают это преобразование, выполняя реальные действия. Они строят свои миры, меняя местонахождение и повадки перед лицом неизвестного и нанося на карту последствия таких перемен с точки зрения эмоциональной или побудительной значимости. Когда животное сталкивается с неожиданной ситуацией, например с новым объектом, помещенным в клетку, оно сначала замирает и наблюдает. Затем зверек начинает медленно двигаться на безопасном расстоянии, отслеживая реакцию нового существа на свои осторожные исследовательские действия, если не происходит ничего страшного (карающего или дополнительно угрожающего), пока он остается неподвижным. Возможно, животное принюхивается или царапается, пытаясь определить, принесет ли это действие пользу (или вред). Оно наносит на карту полезность и значимость объекта, воспринимаемые в связи с его текущей деятельностью (или возможными моделями деятельности в будущем). Зверек выстраивает свой мир значений из информации, получаемой в ходе (как следствие) продолжающегося исследовательского поведения. Применение экспериментальных поисковых программ, в основном извлеченных из хранилища усвоенного (скопированного) и инстинктивного поведения или проявляющихся в виде проб и ошибок, предполагает перестройку поведения (исследования, игры) и последующее преобразование чувственных и эмоциональных исходных данных. Когда животное активно изучает что-то новое, оно изменяет чувственные качества и побудительное значение этого аспекта личного опыта, основываясь на своем исследовании. Это означает, что оно проявляет различные формы поведения в той или иной загадочной ситуации и следит за результатами. Именно организованное толкование этих результатов и поведения, которое их порождает, составляют его мир – прошлое, настоящее и будущее (в сочетании, разумеется, с неизвестным, которое постоянно вытесняет способность к представлению).

Можно сказать, что животное выявляет чувственные и эмоциональные свойства объекта или даже порождает их благодаря своей способности к творческому исследованию[133]133
  Исследование – это не просто определение характерных особенностей незнакомого предмета или явления. Действительная природа вещей или ситуаций (с точки зрения значимости и объективной оценки) зависит от стратегий поведения, используемых в их присутствии, и от целей, которые в данное время преследует человек. То есть полученный опыт нужно рассматривать как неожиданно возникающее свойство поведения, которое в настоящее время не поддается определению. Это справедливо как для субъективных, так и для чисто объективных аспектов опыта, которые составляют предмет науки [см. Кун Т. Структура научных революций. М.: АСТ, 2009; Feyeraband P. K. Realism, rationalism, and scientific method: Philosophical papers. New York, Cambridge University Press, 1981, Vol. 1].
  Так, само слово уже не может считаться лишь ярлыком для вещи [Витгенштейн Л. Философские исследования. М.: АСТ, 2019]. Представление о том, что понятие – это ярлык для объекта, есть не что иное, как чуть более усовершенствованная версия той же ошибки. Витгенштейн отмечал, что нам просто не дано воспринимать единство предмета или явления [там же]. Мы склонны думать, что объект в некотором общем смысле существует, и все же сначала мы видим дерево и лишь затем различаем его ветви. Несмотря на этот феномен восприятия, дерево не имеет объективного приоритета над ветвями (или листьями, или клетками, из которых состоят листья, или целым лесом, если уж на то пошло). Следуя примеру Витгенштейна, Роджер Браун показал, что предметы и явления имеют некие основные характеристики, одинаковые в разных культурах, которые наиболее легко и быстро усваивают дети [Brown R. Social psychology: The second edition. New York, Macmillan, 1986].
  Витгенштейн объяснил, чем является слово, раз его нельзя считать ярлыком для объекта. Он утверждал, что оно, словно шахматная фигура, выполняет определенную задачу в игре [Витгенштейн Л. Философские исследования. М.: АСТ, 2019]. «Все предметы играют свою роль, – заметил он впоследствии, – у игры же есть суть, а не только правила» [там же].
  Витгенштейн имел в виду, что объект обычно получает определение – даже воспринимается – и классифицируется как единство, а не множественность в зависимости от его полезности для достижения некой цели. Если обобщить, он является нужным инструментом или препятствием. То, что мы воспринимаем как объекты, – это вещи, которые можно легко использовать (для удовлетворения желаний), по крайней мере в принципе (или вещи, которые вполне могут помешать достижению важных целей). [То, что может помочь, оценивается положительно (воспринимается как поощрение или вознаграждение); то, что мешает, – отрицательно (как наказание или угроза). Обычные вспомогательные средства и препятствия имеют относительно небольшую значимость; их революционные аналоги могут вызывать взрыв эмоций (вспомните, как Архимед воскликнул: «Эврика!»)]. Поэтому так называемый объект, который мы выделяем из того, что нас окружает, в значительной степени определяется целью, с которой мы вступаем во взаимодействие с изменчивым миром. Это непростое положение дел еще больше осложняется тем, что значимость вещей, однажды определенных как объект, может меняться, если мы начинаем преследовать другую цель (потому что помощники в одной ситуации могут легко стать препятствиями или потерять значимость в другой). Наконец, многие вещи, которые могли бы стать объектами в данное время и в данном месте, просто не проявляют себя (потому что не имеют отношения к поставленной задаче и, следовательно, остаются невидимыми).


[Закрыть]. Структура физиологии относительно простых животных, в отличие от высокоорганизованных приматов или человека, ограничивает их поведение. Например, крыса не может взять что-то в лапы и детально изучить. К тому же зрительные способности не позволяют ей надолго сосредоточиваться на мелких чертах, которые может воспринимать человек. У приматов навык хватания развит гораздо лучше, что позволяет им проводить более подробные исследования. Кроме того, у них относительно развита префронтальная кора. Это означает, что высокоорганизованные животные могут выявлять больше непосредственных особенностей окружающего мира – они уже способны моделировать и действовать. Префронтальная кора является новейшей частью двигательной области мозга, она «выросла» из центров прямого управления движением в ходе эволюции[134]134
  Лурия А. Р. Высшие корковые функции человека. СПб.: Питер, 2018.


[Закрыть]. Более сложное развитие префронтальных центров отчасти обусловливает повышенную способность к абстрактному исследованию в отсутствие реального движения. Высшие животные могут наблюдать за другими и учиться, анализировать чужие действия, прежде чем их перенять. Это также означает повышенную способность к мышлению, рассматриваемому как абстрактное действие и представление[135]135
  Granit R. The purposive brain. Cambridge, Cambridge University Press, 1977.


[Закрыть]. Действие и мысль порождают явления. Новые поступки и мысли порождают новые явления. Поэтому творческое исследование, конкретное и абстрактное, непосредственно связано с нашим существованием. Увеличение возможностей для исследования означает жизнь в качественно ином, даже новом мире. Все эти рассуждения подразумевают, что высшие животные, проявляющие гибкость поведения, обитают в более сложной вселенной (или даже выстраивают ее[136]136
  Agnew N. M., Brown J. L. Foundations for a model of knowing: Constructing reality. Canadian Journal of Psychology, 1990, 30, pp. 152–183.


[Закрыть]).

Строение коры (префронтальной и не только) у людей совершенно уникально. Наш мозг обладает большой массой и, что более важно, сложной структурой. Различные показатели его развития использовались для обозначения характера связи мозга с интеллектом. Один критерий оценки – это чистая масса, другой – количество извилин. На первый критерий влияют размеры животного. У крупных особей, как правило, мозг весит довольно много, но это не обязательно делает их умнее. Отношение массы тела к массе мозга составляет коэффициент энцефализации – общий приблизительный показатель интеллекта[137]137
  Holloway R. L., Post D. G. The relativity of relative brain measures and hominid mosaic evolution. In Armstrong E., Falk D. (Eds.) Primate brain evolution: Method and concepts. New York, Plenum Press, 1982, pp. 57–76.


[Закрыть]. Но есть и дополнительный полезный критерий – количество извилин. Площадь поверхности серого вещества, которое теоретически выполняет бо́льшую часть умственной работы, значительно увеличена благодаря образованию на ней складок. Некоторые представители семейства китообразных (дельфины и киты) имеют коэффициенты энцефализации, сходные с человеческими, и поверхность их мозга более извилиста[138]138
  Jerison H. J. The evolution of diversity in brain size. In Hahn M. E., Jensen C., Dudek B. C. (Eds.) Development and evolution of brain size: Behavioral implications. New York, Academic Press, 1979, pp. 29–57.


[Закрыть], хотя толщина неокортекса у этих животных примерно вдвое меньше, чем у людей[139]139
  Ridgway S. H. Dolphin brain size. In Bryden M. M., Harrison R. J. (Eds.) Research on dolphins. Oxford, Clarendon Press, 1986, pp. 59–70.


[Закрыть]. Изучение нервного развития столь высокого уровня родило предположения о потенциальном сверхчеловеческом диапазоне способностей китообразных[140]140
  Lilly J. C. The mind of the dolphin. New York, Doubleday, 1967.


[Закрыть]. Однако именно структура и организация коры головного мозга, а не просто его масса (даже относительная) или площадь поверхности, наиболее четко определяют природу и широту опыта и интеллектуальных возможностей вида. В частности, речь идет о воплощении тела в мозге. Структура мозга обязательно отражает телесное развитие, несмотря на древнюю презумпцию независимости духа и материи (души и тела, или разума и тела), потому что тело в первичном смысле является средой, к которой приспособился мозг.

Рис. 10. Двигательный гомункулус (проекция тела на двигательную область коры головного мозга)

Тело особым образом представлено в неокортексе. Эта связь часто изображается в виде гомункулус (схемы тела человека, отраженной в теменной доле головного мозга), или маленького человечка. Гомункулус был открыт Уайлдером Пенфилдом[141]141
  Penfield W., Rasmussen T. The cerebral cortex of man: A clinical study of localization of function. New York, Macmillan, 1950.


[Закрыть]. Чтобы выяснить, как работают различные участки мозга, он точечно стимулировал электрическими импульсами поверхность коры своих нейрохирургических пациентов и наносил на карту результаты исследований. Эта кропотливая работа помогла ему минимизировать возможный ущерб при попытках хирургического лечения эпилепсии, рака или других форм аномалий мозга. Он воздействовал на поверхность мозга своих (бодрствующих) пациентов электродом (на нейрохирургических операциях люди часто остаются в сознании, так как мозг не чувствует боли). Далее ученый либо сам отмечал результаты, либо спрашивал пациента, что тот испытал. Иногда такая стимуляция вызывала видения, иногда – воспоминания, иногда – движение или ощущения. Таким образом, Пенфилд определил, как тело соотносится с центральной нервной системой – как оно воплощается, так сказать, во внутрипсихическом представлении. Он установил, например, что схемы тела человека, отраженные в теменной доле головного мозга, бывают двух видов: двигательные и чувственные. Первый связан с первичной зоной двигательной системы, второй – с первичной зоной области системы органов чувств. Двигательный гомункулус схематически изображен на рисунке 10. Он представляет наибольший интерес, поскольку наше исследование сосредоточено на двигательных процессах. Двигательный гомункулус – очень странное маленькое «существо». Его лицо (особенно рот и язык) и руки (особенно большие пальцы) совершенно непропорциональны остальным частям «тела». Это связано с тем, что сравнительно больши́е участки двигательной (и чувственной, если уж на то пошло) коры головного мозга контролируют наши лицо и руки, которые выполняют огромное количество сложных и изощренных операций. Двигательный гомункулус – интересная фигура. Его можно рассматривать как тело в той степени, в какой оно имеет отношение к мозгу. Также полезно изучать структуру гомункулуса. В некотором глубинном смысле он представляет нашу сущность, выражающуюся в эмоциях и поведении.

Это самая выдающаяся характеристика двигательного гомункулуса. Возьмем, к примеру, крупные ладони с развитыми большими пальцами, которые одновременно являются определяющей чертой человеческого существа. Способность исследовать свойства больших и малых объектов (присущая только высшим приматам) и управлять ими создает почву для выявления расширенного диапазона их свойств и использования в качестве инструментов (для более полного преобразования их бесконечного потенциала в определяемую действительность). Рука, которая дополнительно дублирует действия и функции объектов, также позволяет сначала подражать (и указывать), а затем и создавать полноценное словесное представление[142]142
  Brown R. Social psychology: The second edition. New York, Macmillan, 1986.


[Закрыть]. Водя пером по бумаге, рука позволяет людям передавать свои способности другим на большие расстояния (временные и пространственные) (а также расширять исследование в процессе письма, которое является мышлением, опосредованным рукой). Даже развитие разговорного языка – высшего аналитического двигательного навыка – можно было бы с полным основанием рассматривать как абстрактное расширение способности людей разбирать вещи на части, а затем снова собирать. Взаимодействие между рукой и мозгом буквально позволило человеку изменить структуру мира. Этот первичный факт необходимо учитывать при рассмотрении структуры и функций мозга. Дельфин или кит имеют большой, сложный мозг – высокоразвитую нервную систему, но они не могут формировать свой мир. Они как бы заперты в обтекаемую колбу, предназначенную для жизни в океане, и не в силах напрямую производить сложные изменения формы своей материальной среды. Поэтому мозг китообразных вряд ли готов выполнять какую-либо традиционно творческую функцию (на самом деле, как можно догадаться, ему недостает сложной структурной организации мозга приматов[143]143
  Garey L. J., Revishchin A. V. Structure and thalamocortical relations of the cetacean sensory cortex: Histological, tracer, and immunocytochemical studies. In Thomas J. A., Kastelein R. A. (Eds.) Sensory abilities of Cetaceans: Laboratory and field evidence. New York, Plenum Press, 1990, pp.19–30.


[Закрыть]).

Рука представляет собой самое очевидное и, возможно, самое важное отличие человека от других видов. Но его наиболее яркой отличительной чертой скорее является «стиль», или «мелодия», адаптации, который характеризует индивидуальность личности. Речь идет об особенности приспособления к исследованию неизвестного в обществе для (опосредованного речью) создания, разработки, запоминания, описания и последующей передачи новых шаблонов поведения и для представления (часто непривычных) последствий применения этих шаблонов. Сама рука стала более полезной благодаря развитию прямохождения, которое расширило зрительный диапазон и избавило верхнюю часть тела от необходимости двигаться. Тонкая мускулатура лица, губ и языка – опять-таки чрезмерно выраженная у двигательного гомункулуса – помогала освоить искусство общения. Развитие ясного разговорного языка чрезвычайно расширило возможности коммуникации. Благодаря все более детальному обмену информацией, общие ресурсы стали индивидуальными, и наоборот. Этот процесс обратной связи значительно расширил полезные функции руки и фактически наделил каждую руку способностью, по крайней мере потенциальной, любой другой руки, существующей в настоящее время или ранее. Эволюция ограниченного центрального поля зрения, которое расширилось в десять тысяч раз в первичном зрительном центре и дополнительно представлено в обоих полушариях мозга, в нескольких сложноорганизованных участках коры[144]144
  Granit R. The purposive brain. Cambridge, Cambridge University Press, 1977.


[Закрыть], имела жизненно важное значение для развития языка визуального общения: она позволяла осуществлять тщательное наблюдение и упрощала сбор подробной информации. Благодаря рукам и глазам homo sapiens смогли орудовать предметами, что качественно отличало человека разумного от любого другого животного. Мы можем узнать, как выглядят вещи при различных, произвольно созданных или случайных (но все же рассматриваемых) условиях: вверх ногами, в полете, ударяясь о другие вещи, разбиваясь на куски, нагреваясь в огне и т. д. Вместе руки и глаза позволили людям исследовать и анализировать (возникающую) природу вещей. Эта способность, революционная по своей природе, была значительно расширена с возникновением языка жестов и затем устного (и письменного) языка.

Стиль адаптации человека простирается от явно физического к более тонкому психологическому. Например, феномен сознания – возможно, определяющая черта нашего вида – каким-то неизвестным образом связан с широтой клеточной активации в неокортексе. Таким образом, части тела с больши́ми областями представительства в коре головного мозга также более полно представлены в сознании (по крайней мере, в потенциале). Сравните для наглядности нашу способность управлять рукой и, например, спиной (которая развита гораздо меньше). Также очевидно, что сознание расширяется или обостряется в ходе деятельности, направленной на повышение умения приспосабливаться в ходе творческого исследования. Обработка новой или иной интересной информации, поступающей от органов чувств, которая связана с ориентировочным комплексом, усиленным осознанием и особой сосредоточенностью, активизирует больши́е участки неокортекса. Кора головного мозга также начинает активно работать на этапе практического приобретения навыков, когда требуется осознание, чтобы обрести контроль. По мере того как движение становится привычным и автоматическим либо когда чувственная информация теряет интерес или утрачивает новизну, область возбуждения мозга уменьшается в размерах[145]145
  Там же.


[Закрыть]. Наконец, как уже отмечалось ранее, активацию корковых систем во время психомоторной исследовательской деятельности перед лицом неизвестного, по-видимому, сопровождает сильное внутреннее удовольствие. Работа этих систем, очевидно, частично стимулируется нейромедиатором – дофамином[146]146
  Wise R. A., Bozarth M. A. A psychomotor stimulant theory of addiction. Psychological Review, 1987, 94, pp. 469–492.


[Закрыть], который участвует в формировании индивидуальной поведенческой реакции на сигналы вознаграждения, проявляющейся в виде надежды, любопытства или активного возбуждения.

Люди наделены способностью к исследованию, классификации и последующему общению, которая качественно отличается возможностей любых других животных. Физическое строение homo sapiens идеально для исследования и распространения результатов такого исследования. Духовно – психологически – человек обладает врожденной способностью получать истинное удовольствие от такой деятельности. Наши телесные свойства – то, что мы есть (способности руки в сочетании с другими физиологическими особенностями человека), – определяют то, кто мы есть, и позволяют нам бесконечно выделять что-то новое из ранее привычных и предсказуемых деталей опыта. Для нас объект – любой объект – это источник безграничных возможностей (или, по крайней мере, возможностей, ограниченных уникальной способностью к исследованию чего-либо в данную минуту). Примитивные животные выполняют простые операции и населяют мир, свойства которого одинаково ограниченны (мир, где бо́льшая часть «информации» остается «скрытой»). Люди могут совершать действия – разбирать и собирать – с гораздо большей легкостью, чем любое другое живое существо. Кроме того, наша способность к словесному и бессловесному общению невероятно облегчает исследование и последующий выбор способов приспособления.

Мышление во многих случаях можно рассматривать как абстрактную форму исследования – как способность изучать без необходимости напрямую совершать двигательные действия. Абстрактный анализ (вербальный и невербальный) неожиданного или нового играет для человека гораздо большую роль, чем для животных[147]147
  Granit R. The purposive brain. Cambridge, Cambridge University Press, 1977.


[Закрыть], ведь зачастую он гораздо важнее самого действия. Только когда эта система терпит полный или частичный крах либо когда она играет с людьми злую шутку (усиливая значимость или потенциальную опасность неизвестного посредством окончательной, но «ложной» негативной маркировки), нам приходится совершать активное исследование (или активное избегание), полное ограничений и опасностей. Замена потенциально рискованного исследовательского действия все более гибким и абстрактным мышлением означает возможность расширения знаний без непосредственного столкновения с опасностью – и составляет одно из главных преимуществ развития интеллекта. Присущее человеку образное мышление быстро развивалось параллельно с количественной и качественной эволюцией мозга. Мы можем делиться друг с другом результатами и толкованиями наших действий (и приемами их совершения), преодолевая огромные барьеры пространства и времени. Умение определять свойства вещей, обозначать их словами и передавать информацию при общении, в свою очередь, резко повышает нашу способность к исследованию (поскольку мы имеем доступ ко всем коммуникативным стратегиям и схемам толкования, которые создаются в ходе творческой деятельности других и накапливаются с течением времени). Проще говоря, мы смогли открыть больше особенностей окружающего мира.

Лично мне кажется, что стоит признать ограниченность этой точки зрения и подготовить почву для понимания того, что новые методы и способы толкования буквально порождают новые явления. Слово позволяет разграничивать мышление и значительно расширяет возможности исследования. В результате этого постоянно перестраивается и обновляется мир человеческого опыта. Таким образом, слово всегда порождает творение.

Способность создавать новые модели поведения и способы толкования в ответ на появление неизвестного можно рассматривать как первичный признак человеческого сознания – и даже человеческого существа. Участие в этом процессе буквально позволяет нам вытесывать мир из однообразной глыбы ненаблюдаемого и необъяснимого существования – формы бытия, которая существует лишь гипотетически как необходимый вымысел; формы, в которой нет места опытному восприятию и о которой невозможно ничего точно утверждать. Мы «вытесываем» мир, когда напрямую взаимодействуем с неизвестным – прежде всего, с помощью рук, которые позволяют манипулировать вещами, выявлять их чувственные характеристики и, самое главное, менять их важность, придавать им новую, более высокую ценность. Люди умеют ловко совершать действия. Благодаря этому мы смогли радикально изменить природу нашего опыта. Столь же уникальной при этом является способность человека к абстрактному исследованию, которое есть мысль о действии (и его последствиях) в отсутствие действия (и его последствий). То, как мы проводим абстрактное исследование, кажется столь же тесно связанным с физиологическими структурами мозга, как манера движения во время обычного исследования. В новых обстоятельствах на результат нашего поведения влияют системы, управляющие страхом, а также соответствующими торможением, надеждой и активацией. То же самое происходит, когда мы мыслим абстрактно, даже когда думаем о том, как размышляют другие[148]148
  Oatley K. A taxonomy of the emotions of literary response and a theory of identification in fictional narrative. Poetics, 1994, 23, pp. 53–74.


[Закрыть].

У животных исследование – это прежде всего движение. Они должны перемещаться вокруг незнакомого, чтобы хоть как-то его осознать – определить его эмоциональную значимость и чувственную природу. Это кружение является следствием взаимодействия между взаимно регулирующими или тормозящими оценочными системами, в обязанности которых входит определение возможной опасности или угрозы и потенциального удовлетворения или многообещающего будущего. У человека каждая из этих систем, по-видимому, в ходе естественного развития доминирует над одним из сдвоенных корковых полушарий: правое управляет реакцией на угрозу (и на наказание), левое – реакцией на обещание и, возможно, (хотя и гораздо менее четко) на удовлетворение[149]149
  Документальное подтверждение см. у Tucker D.M., Williamson P. A. Asymmetric neural control systems in human self-regulation. Psychological Review, 1984, 91, pp. 185–215; Davidson R. J. Affect, cognition, and hemispheric specialization. In Izard C. E., Kagan J., Zajonc R. (Eds.) Emotion, cognition, and behavior. New York, Cambridge University Press, 1984, pp. 320–365; Davidson R. J. Hemispheric asymmetry and emotion. In Scherer K., Ekman P. (Eds.) Approaches to emotion. Hillsdale, NJ, Erlbaum, 1984, pp. 39–57; Davidson R. J. Anterior cerebral asymmetry and the nature of emotion. Brain and Cognition, 1992, 20, pp. 125–151; Goldberg E., Podell K., Lovell M. Lateralization of frontal lobe functions and cognitive novelty. Journal of Neuropsychiatry and Clinical Neuroscience, 1994, 6, pp. 371–378; Goldberg E. Rise and fall of modular orthodoxy. Journal of Clinical and Experimental Neuropsychology, 17, pp. 193–208, 1995; Goldberg E., Costa L. D. Hemisphere differences in the acquisition and use of descriptive systems. Brain and Language, 1981, 14, pp. 144–173; обоснование того, почему могут быть необходимы две различные системы, см. Grossberg S. Competitive learning: From interactive activation to adaptive resonance. Cognitive Science, 1987, 11, pp. 23–63.


[Закрыть]. Это в основном означает, что правое полушарие управляет нашими первоначальными реакциями на неизвестное, а левое более приспособлено для совершения действий, пока мы знаем, что делаем. Отчасти это объясняется тем, что все тщательно исследованное нами оказалось многообещающим или приносящим удовлетворение (или по крайней мере незначительным). Если там, где мы должны находиться, все еще скрываются угроза или наказание, значит, мы недостаточно изменили поведение, чтобы приспособиться к ситуации (и не одержали победу над неожиданным). Мы не смогли изменить действия, чтобы получить от окружающей среды – на самом деле от неизвестного – те желанные последствия.