Текст книги "Карты смысла. Архитектура верования"

Ричард Дэвидсон и его коллеги исследовали взаимосвязь между характером электрической активности коры головного мозга и перепадами настроения у взрослых и детей. Они пришли к выводу, что два полушария человеческого мозга связаны с выражением разных эмоций – по крайней мере, это касается лобных областей. Признаки положительных эмоций (например, искренняя улыбка у младенцев) сопровождаются повышенной сравнительной активацией левой части лобной коры. Негативные состояния (например, при хронической депрессии), напротив, сопровождаются повышенной активацией ее правой части[150]150
  Fox N. A., Davidson R. J. Taste-elicited changes in facial signs of emotion and the asymmetry of brain electrical activity in human newborns. Neuropsychologia, 1986, 24, pp. 417–422; Fox N. A., Davidson R. J. Patterns of brain electrical activity during facial signs of emotion in 10-month old infants. Developmental Psychology, 1988, 24, pp. 230–236.


[Закрыть]. Это общее утверждение имеет существенные дополнительные доказательства. Проще говоря, оказывается, что два полушария мозга по-разному приспособлены (1) для работы на неисследованной территории, где природа и значимость вещей остаются неопределенными, и (2) для работы на исследуемой территории, где вещи и явления были обозначены как незначительные или положительные в результате предыдущих исследований. Можно сказать, что наш мозг содержит две эмоциональные системы: одна функционирует, когда мы не знаем, что делать. Она запускает (исследовательский) процесс, который создает безопасную территорию. Другая начинает работать, когда мы действительно находимся в безопасности. Факт наличия этих двух подсистем (но не их местоположение) был известен достаточно давно. Мейер и Шнирла[151]151
  Maier N.R. F., Schnierla T. C. Principles of animal psychology. New York, McGraw-Hill, 1935.


[Закрыть][152]152
  Schnierla T. C. An evolutionary and developmental theory of biphasic processes underlying approach and withdrawal. Nebraska Symposium on Motivation, 1959, pp. 1–42.


[Закрыть] более пяти десятилетий назад выдвинули гипотезу о том, что механизмы отступления и приближения (характерные для животных практически на всех уровнях пирамиды эволюции) лежат в основе мотивации как таковой. Природу этих двух систем лучше всего можно понять, если соотнести эмоциональное состояние с двигательной деятельностью, как мы уже делали ранее.

И в правом и в левом полушариях, похоже, существует что-то вроде семейства связанных функций, изображенных на рисунке 11. Правое полушарие, менее свободно владеющее языком, чем его традиционно доминирующий близнец, специализируется на торможении и угасании поведения (и, следовательно, на производстве негативных эмоций), на воспроизведении и управлении сложными зрительными (и слуховыми) образами, на координации общей двигательной деятельности) и на быстром и универсальном распознавании образов[153]153
  См. комментарии в Springer S. P., Deutsch G. Left brain, right brain. New York, W. H. Freeman, 1989.


[Закрыть]. Правое полушарие, по-видимому, включается в работу, когда сложившаяся ситуация изобилует неопределенностью, и особенно хорошо справляется с управлением поведением, когда еще не ясно, что есть и что делать[154]154
  Goldberg E. Rise and fall of modular orthodoxy. Journal of Clinical and Experimental Neuropsychology, 17, 1995, pp. 193–208; Goldberg E., Costa L. D. Hemisphere differences in the acquisition and use of descriptive systems. Brain and Language, 1981, 14, pp. 144–173; Goldberg E., Podell K., Lovell M. Lateralization of frontal lobe functions and cognitive novelty. Journal of Neuropsychiatry and Clinical Neuroscience, 1994, 6, pp. 371–378.


[Закрыть]. Следовательно, можно предположить, что это полушарие все еще находится под лимбическим контролем, поскольку лимбическая система отвечает за обнаружение новизны и активацию исследовательского поведения. Этот архаический механизм управления «приводил бы в движение» процессы порождения воображаемых «гипотез», составляющих абстрактное исследование, – фантазий, которые мы используем, чтобы придать определенную (и часто причудливую) форму неизвестному.

Рис. 11. Два полушария головного мозга и их функции

Левое полушарие, напротив, особенно искусно обрабатывает словесную информацию и воспринимает общение. Оно специализируется на детальном, линейном мышлении, мелкой моторике и понимании целого сквозь призму составляющих его элементов[155]155
  Springer S. P., Deutsch G. Left brain, right brain. New York, W. H. Freeman, 1989.


[Закрыть]. Левое полушарие, особенно его лобная или двигательная (под)область, также управляет поведением приближения[156]156
  Fox N. A., Davidson R. J. Taste-elicited changes in facial signs of emotion and the asymmetry of brain electrical activity in human newborns. Neuropsychologia, 1986, 24, pp. 417–422; Fox N. A., Davidson R. J. Patterns of brain electrical activity during facial signs of emotion in 10-month old infants. Developmental Psychology, 1988, 24, pp. 230–236.


[Закрыть] при наличии сигналов удовлетворения. Оно целиком вовлечено в выработку положительных эмоций и особенно хорошо выполняет действия, которые уже когда-то практиковались, применяя знакомые способы восприятия. По-видимому, левое полушарие ведет блестящую игру, когда то, что есть и что должно быть сделано, больше не вызывает вопросов, когда традиция управляет поведением, а природа и смысл вещей закреплены в памяти. Двойственную специализацию левого полушария – на том, что когда-то уже делалось, и на том, что положительно, – можно отчасти объяснить следующим образом. Позитивные эмоции по определению правят на знакомой территории: вещь или ситуация были исследованы оптимальным способом (и поэтому уже достаточно хорошо известны). К ним уже приспособились и преобразовали во что-то подходящее для использования (или вызывающее удовлетворение) либо в приятную возможность (обещание).

Правое полушарие, в отличие от левого, по-видимому, оставалось в непосредственном контакте с неизвестным и его ужасами, которые воспринимаются областями, отвечающими за инстинкты, побуждения и эмоции, задолго до того, как их можно будет классифицировать или понять с помощью разума. Влияние правого полушария на торможение и угасание поведения (на появление осторожности во время исследования, при управлении полетом, выработке отрицательных эмоций) обеспечивает должное уважение к необъяснимому (и следовательно, опасному), когда то появляется. Способность правого полушария к глубокому распознаванию образов (которая появляется как следствие его общего нейрофизиологического устройства[157]157
  Goldberg E., Costa L. D. Hemisphere differences in the acquisition and use of descriptive systems. Brain and Language, 1981.


[Закрыть]) помогает быстро сформулировать предварительное мнение (фантастическое представление) о неизвестном событии (на что оно похоже, как следует действовать в его присутствии, что оно вызывает в памяти). Правое полушарие полностью вовлекается в начальные этапы анализа неожиданного или нового. Его изначальное суждение всегда таково: это (неизвестное) место, это незнакомое пространство, эта неисследованная территория опасна, а потому разделяет свойства всех других известных и неизвестных опасных мест и территорий. Такая форма обработки информации («А» – это «Б») есть метафора. Возникновение метафоры (ключ к выстраиванию повествований – сновидений, драматической литературы, историй и мифов) вполне может рассматриваться как первый этап создания гипотез. По мере того как в результате исследования вырабатывается адаптивное поведение, зависящее от конкретной ситуации, это временное суждение или гипотеза (фантазия) вполне может претерпеть изменения (при условии, что на самом деле не происходит ничего карающего или однозначно угрожающего). Такое изменение представляет собой дальнейшее и более подробное изучение ситуации. Тревога отступает в отсутствие наказания или дальнейшей угрозы (включая новизну). На передний эмоциональный план выходит надежда, сопровождаемая желанием двигаться вперед и исследовать (под управлением левого полушария).

Правое полушарие, по-видимому, способно обрабатывать менее четко определенную информацию; оно может использовать более размытые, общие[158]158
  Goldberg E. Rise and fall of modular orthodoxy. Journal of Clinical and Experimental Neuropsychology, 17, 1995.


[Закрыть] и всеобъемлющие формы познания, чтобы прийти к первичному согласию с тем, что еще не может быть понято, но что бесспорно существует. Оно использует способность к массовому обобщению и пониманию образов, чтобы поместить новый возбудитель в изначально значимый контекст, что по умолчанию помогает отнести его к той или иной категории. Этот контекст определяется побудительным значением новой вещи, которое раскрывается сначала из-за самого факта новизны (что делает ее и угрожающей, и многообещающей), а затем – в ходе подробного исследования, а не благодаря ее объективным чувственным свойствам (по крайней мере, не в первую очередь). Правое полушарие по-прежнему ищет ответы на вопрос «на что похожа эта новая вещь», то есть «что делать при ее неожиданном появлении», а не «что она объективно собой представляет». Вопрос о первичной природе вещи («на что она похожа», чем является) означает «опасна ли она, угрожает ли она (в первую очередь), удовлетворяет или многое обещает». Хотя каждую из этих основных категорий эмоциональной ценности можно подразделить более конкретно: можно ли ее есть? Может ли она съесть меня? Станет ли она партнером для размножения? Это категоризация по значимости: вещь есть то, что она означает для поведения.

Хаос, составляющий неизвестное, становится предсказуемым – превращается в «мир» – в результате выработки адаптивного поведения и способов представления. Именно процесс исследования, основанного на новизне, в частных случаях порождает такое поведение и стратегии классификации. Однако личность не существует сама по себе. Мы живем в очень сложной социальной среде, характеризующейся постоянным обменом информацией о средствах и целях правильного приспособления. Умение человека самостоятельно управлять поведением и составлять условные представления вышло на новый уровень – в некотором отношении, оно вышло за границы понимания – благодаря способности к словесному и бессловесному (прежде всего мимическому[159]159
  Donald M. The origins of the modern mind. Cambridge, Harvard University Press, 1993.


[Закрыть]) общению. Мы подражаем окружающим и учимся у них. Кроме того, выучившись читать, мы можем получить информацию от каждого, кто умеет (или умел) писать. Есть и еще кое-что: мы способны учиться у тех, кто совершает действия в обычной жизни, в художественном романе или на сцене, и сохранять в памяти поведение людей, с которыми вступаем в контакт (напрямую, копируя их, или косвенно, с помощью повествовательных и драматических форм искусства). Более того, благодаря подражанию, люди могут делать то, что толком не понимают (то есть не в силах ясно описать). Отчасти именно по этой причине нам нужна психология.

Формы поведенческой и наглядно-изобразительной адаптации формируются в ходе активного исследования и «контакта с неизвестным». Однако эти паттерны не обязательно остаются стабильными. Они видоизменяются и перестраиваются – улучшаются и становятся более эффективными, – когда ими обмениваются в процессе общения. Человек «А» вырабатывает новое поведение; человек «Б» кое-что в нем меняет, «В» – дополняет, «Г» радикально пересматривает дополнения человека «В», и так до бесконечности. То же самое относится и к представлениям (метафорам или однозначным понятиям). Уподобление и приспособление в процессе исследования простираются на огромные промежутки времени и пространства (что, несомненно, подтвердит любой, кто «общался» с великими фигурами прошлого, изучая их письменные труды). Во многом это стало возможным с освоением навыков чтения и письма. Однако способность к подражанию здесь не менее важна.

Формы поведенческой адаптации, схемы классификации и представления могут быть выведены из наблюдения за другими (и, если на то пошло, из наблюдения за собой). То, как мы действуем в присутствии вещей в их постоянно меняющемся и, в целом, в социальном окружении определяет значение (или даже само существование) этих вещей до того, как это значение (или факт существования) будет обобщенно (или более конкретно) отнесено к некой категории. Следовательно, можно определить, что такое вещь (при отсутствии более полезной информации), наблюдая, как в ее присутствии совершается действие. Если кто-то от чего-то бежит, можно с уверенностью предположить, что вещь опасна (действие фактически подтверждает это предположение). Таким образом, если следить за тем, как ведут себя члены определенного общества, в том числе и сам человек, ведущий наблюдение, можно получить условную схему ценности и классифицировать ее. Если вы видите, как кто-то (даже вы сами) приближается к какой-то вещи, логично будет предположить, что она хороша, по крайней мере в некотором определенном контексте, даже если больше о ней ничего не известно. В конце концов, понимание того, что делать, есть классификация до того, как произойдет обобщение, – классификация с точки зрения побудительной важности. При этом характеристики предметов и явлений, воспринимаемые с помощью органов чувств, служат лишь сигналом, напоминающим об этой побудительной важности[160]160
  «…мы полагаем, что внутренние и внешние состояния, составляющие реакцию на раздражитель, идентичны оценке этого стимула [Kling A. S., Brothers L. A. The amygdala and social behavior. In Aggleton J. P. (Ed.) The amygdala: Neurobiological aspects of emotion, memory, and mental dysfunction. New York, Wiley-Liss, 1992, p. 372]; «эмоции есть не что иное, как объединение и слияние информации, получаемой от органов чувств, в несколько процедур, в сочетании с непосредственной коактивацией соматических исполнительных систем (двигательных, вегетативных и эндокринных)» [там же, p. 371]; «… взаимосвязь между амигалоидными ядрами и гиппокампальной формацией помогает соединять образцы эмоциональных реакций с кодированием восприятия в памяти, обеспечивая таким образом быстрое возникновение побуждения при очередном попадании в сложную ситуацию в обществе или при повторной встрече с некоторыми людьми [там же, p. 356].


[Закрыть].

Несомненно, многие наши навыки и автоматизированные стратегии классификации «покрыты мраком» для ясного сознания. Существование разнообразных систем памяти и качественно различных способов представления, описанных ниже, гарантирует, что так оно и есть. По существу, мы понимаем больше, чем знаем. Именно по этой причине психологи продолжают полагаться на понятие бессознательного, чтобы истолковать поведение. Это бессознательное – психоаналитический бог – есть наша способность к скрытому хранению информации о природе и значимости вещей. Эти сведения собираются в ходе активного исследования и меняются, зачастую до неузнаваемости, в процессе постоянного общения между отдельными людьми и целыми поколениями. Мы живем в общественных группах, большинство наших взаимодействий носят социальный характер. Мы проводим очень много времени с другими, а когда остаемся одни, то стараемся осмыслить свое поведение и предсказать его результаты. Таким образом, наши карты «понимаемой части мира» в значительной степени являются картами образцов действий – видов поведения, созданных в результате творческого исследования и измененных в ходе бесконечного нахождения в обществе. Мы наблюдаем за своими действиями и из этого делаем выводы о природе мира (включая те действия, которые являются частью мира).

Мы знаем, что правое полушарие – по крайней мере, его лобная часть – реагирует на наказание и угрозу, а его повреждение ухудшает способность распознавать модели ситуаций и понимать смысл историй[161]161
  Vitz P. C. The use of stories in moral development: New psychological reasons for an old education method. American Psychologist, 1990, 45, pp. 709–720.


[Закрыть]. Не будет ли преувеличением предположить, что эмоциональные, образные и повествовательные способности правого полушария играют ключевую роль на начальных этапах перестройки чего-то нового и сложного – например, поведения других (или нас самих) либо значимости новых вещей – во что-то четко понятное? Столкнувшись с необычным явлением, мы в конце концов создаем фантазии (образные, словесные) о его возможной природе. Мы пытаемся определить, как нечто неожиданное может соотноситься с тем, что мы уже освоили, или, по крайней мере, с классом неосвоенных вещей. Сказать «эта нерешенная задача похожа на другую задачу, которую мы еще не решили» – значит сделать уверенный шаг на пути к решению. Сказать «эти (все еще, в сущности, таинственные) явления, кажется, связаны друг с другом» – значит проявить интуицию, которая предшествует доскональному знанию. Это способность видеть лес, еще не определив, какие деревья в нем растут. Прежде чем мы действительно овладеем чем-то новым (то есть прежде чем мы сможем успешно ограничить его неопределенное значение до чего-то предсказуемого или даже незначительного), мы представляем, чем это нечто может быть. Образные представления – это инструменты первоначальной адаптации. Они составляют часть системы, которую мы используем, чтобы подавить реакции на изначальное значение неизвестного, даже если они предшествуют накоплению более подробной информации. Нет никаких оснований предполагать, что мы были в состоянии четко осознать эту способность, отчасти потому, что, скорее всего, она лежит в основе (служит необходимым или бесспорным предварительным условием) способности человека ясно мыслить.

Умение правого полушария распознавать пространственные ориентиры и модели поведения позволяет ему извлекать из повторяющихся наблюдений образцы действий, которые вербальное левое полушарие может превращать во все более логичные и подробные истории. История – это карта смысла, стратегия управления эмоциями и результатами поведения. Она описывает, как действовать в определенных обстоятельствах, чтобы они обязательно сохранили положительную побудительную значимость (или по крайней мере, чтобы максимально уменьшить их отрицательные свойства). На начальных этапах история порождается способностью к образному восприятию и распознаванию ориентиров, которая характерна для правого полушария. Это неразрывно связано с повествовательным познанием[162]162
  Там же.


[Закрыть] и сопровождающими его процессами: способностью расшифровывать невербальные и мелодические аспекты речи, сопереживать (или, в более общем плане, вступать в межличностные отношения), а также понимать образы, метафоры и аналогии[163]163
  Там же.


[Закрыть]. «Лингвистические» системы левого полушария «заканчивают» историю: определяют правильный временной порядок, добавляют логику, внутреннюю последовательность, словесное описание и возможность быстрой передачи в абстрактной форме другим людям. Таким образом, явное знание о ценности вещей расширяется благодаря анализу наших собственных мечтаний. Толкования, которые работают, то есть улучшают способность управлять эмоциями (иначе говоря, превращать реальный мир в желаемый), расцениваются как действительные. Именно таким образом мы проверяем точность наших все более абстрактных предположений.

Процесс творческого исследования – создание исследуемой территории познающей личностью – призван расширить двигательный диапазон (навыка) и изменить схему представления. Каждой из этих двух целей служит построение определенной формы знания и его последующее хранение в постоянной памяти. Первая форма получила условное название знания того, как. Двигательная область, которая отвечает за формирование новых стратегий поведения, когда старые оказываются неудачными (когда они приносят нежелательные результаты), производит альтернативные модели действий, применяемые на практике для достижения желаемого результата. Постоянная выработка поведения, которое следует перенять в случае успеха, может рассматриваться как развитие нового навыка. Знание того, как – это навык.

Второй тип знания, который представляет собой образ или модель чего-либо, а не саму вещь, получил условное название знания того, что[164]164
  Ryle G. The concept of mind. London, Hutchison, 1949.


[Закрыть]. Исследование незнакомого обстоятельства, события или вещи производит новые чувственные и эмоциональные сигналы во время физического или абстрактного взаимодействия исследующего субъекта и рассматриваемого объекта. Эта новая чувственная информация лежит в основе построения, разработки и обновления постоянной, но изменяемой четырехмерной (пространственной и временной) наглядной модели поля настоящего и будущего опыта. Я бы сказал, что эта модель и есть история.

Именно гиппокамп, который, как мы уже знаем, играет важнейшую роль в управлении тревогой, принимает ключевое участие в передаче информации, получаемой при наблюдении за текущей деятельностью, в постоянную память[165]165
  Milner B. Disorders of learning and memory after temporal lobe lesions in man. Clinical Neurosurgery, 1972, 19, pp. 421–446; Zola-Morgan S., Squire L. R., Amaral D. G. Human amnesia and the medial temporal region: Enduring memory impairment following a bilateral lesion limited to field CA1 of the hippocampus. Journal of Neuroscience, 1986, 6, pp. 2950–2967; Teylor T. J., Discenna P. The role of hippocampus in memory: A hypothesis. Neuroscience and Biobehavioral Review, 1985, 9, pp. 377–389; Teylor T. J., Discenna P. The hippocampal memory indexing theory. Behavioural Neuroscience, 1986, 100, pp. 147–154.


[Закрыть] и обеспечивает (совместно с высшими корковыми структурами) физиологическую основу для развития и отшлифовки этого образа в памяти. Правое полушарие активируется неизвестным и может быстро создавать начальные образы (то есть смысловое наполнение фантазии). Левое полушарие придает этим образам структуру и наглядность для передачи в процессе общения (это происходит, например, когда мы анализируем картину, роман, пьесу, разговор или сон). Гиппокамп отмечает несоответствие, это растормаживает миндалину (возможно, не напрямую) и «высвобождает» тревогу и любопытство, побуждая к исследованию. В условиях возбуждения правое полушарие извлекает из имеющейся в его распоряжении информации образы, с помощью которых можно упорядочить появившееся неизвестное. Бо́льшая часть этой информации добывается из социальной среды – модели поведения и стратегии представления (способы исследования и передачи информации, возникающие в результате пользования речью) прочно «встроены» в структуру общества. Но она все еще выражена неясно, то есть закодирована в образце поведения. Это знание того, как, прежде чем оно было обобщено и совершенно ясно выражено как знание того, что. Левое полушарие все сильнее вовлекается в работу, поскольку происходит движение «вверх по иерархии абстракции».

Знание того, как (информация, описываемая поочередно как процедурная (упорядоченная), привычная, склонностная и опытная) и знание того, что (информация, описываемая поочередно как декларативная (повествовательная), событийная, фактическая, автобиографическая или изобразительная) физиологически отличаются по своей материальной основе и разделяются в ходе фило– и онтогенетического развития[166]166
  Squire L. R., Zola-Morgan S. The neuropsychology of memory. Annals of the New York Academy of Sciences, 1990, 608, pp. 137–147.


[Закрыть]. Процедурное знание появляется задолго до декларативного и с точки зрения эволюции, и с точки зрения развития личности. Оно предстает в бессознательной форме и выражается исключительно в действии. Повествовательное знание – знание того, что – одновременно составляет сознательно доступное и способное передаваться другим событийное воображение (мир в фантазии). Оно включает в себя сформировавшееся гораздо позднее семантическое (лингвистическое) знание, которое вполне допускает абстрактное представление образов воображения и передачу их содержания. Сквайр и Золя-Морган[167]167
  Там же.


[Закрыть] определили взаимосвязь между этими формами памяти. Она изображена в виде схемы на рисунке 12[168]168
  Сквайр и Золя-Морган утверждают: «мы использовали термин “декларативный”, поскольку он отражает представление о том, что один вид памяти может быть “объявлен” и ясно представлен в виде предположения или образа. Способность к декларативной памяти стала относительно недавним достижением эволюции. Изначально появившись у позвоночных при формировании гиппокампа, она развивалась довольно медленно. Процедурное знание, напротив, может быть выражено только через действие, его содержание недоступно осознанию. Это знание появилось на ранних стадиях онтогенеза и считается примитивным с филогенетической точки зрения… Мы согласны с Талвингом и его коллегами в том, что эпизодико-семантическое различие, которое следует учитывать при изучении структуры нормальной памяти, является разновидностью декларативной (пропозициональной) памяти» [там же, p. 138].
  Я предполагаю, что история – это семантическое выражение эпизодического представления результатов работы процедурной системы, то есть словесное описание поведения (и его последствий).


[Закрыть]. Нейроанатомическая основа знания того, как остается относительно неопределенной. Выработка навыков частично относится к области премоторной коры, при их «хранении», по-видимому, задействуется мозжечок. Знание того, что, напротив, кажется зависимым от исправной работы корковой чувствительной области во взаимодействии с гиппокампом[169]169
  Schachter D. L. What are the memory systems of 1994? In Schacter D. L., Tulving E. (Eds.) Memory systems 1994. Cambridge, MIT Press, 1994.


[Закрыть]. Однако многое из нашего знания того, что (из описания мира) связано со знанием того, как (поведенческим знанием – мудростью). Бо́льшая часть декларативного знания – изобразительного знания – это представление о том, что составляет мудрость (не будучи самой этой мудростью). Мы получили описание мудрости, наблюдая за культурно обоснованными действиями в обществе и представляя эти действия.

Рис. 12. Сложное устройство памяти

Мы знаем то, как – как действовать, чтобы превратить таинственный и вечно угрожающий мир настоящего в то, чего мы желаем, – задолго до того, как узнаем, откуда мы знаем то, как и почему мы знаем то, как. Это означает, например, что ребенок учится правильно действовать (предполагая, что он действительно учится) задолго до того, как сможет дать абстрактное объяснение или описание своего поведения[170]170
  Kagan J. Behavioral inhibition in young children. Child Development, 1984, 55, pp. 1005–1019.


[Закрыть]. Малыш может быть хорошим, не будучи философом, радеющим о нравственности. Эта мысль перекликается с концепцией специалиста в области возрастной психологии Жана Пиаже. Он считал, что в процессе развития адаптация ребенка на чувственно-двигательном уровне происходит до – и закладывает основу – более абстрактных форм приспособления, характеризующих взрослую жизнь. Пиаже считал образное представление посредником между чувственно-двигательным интеллектом и высшей стадией абстрактного логического мышления; более того, он полагал, что подражание объекту служит необходимой предпосылкой образного представления (изображения в образе или слове, а не с помощью мимики и жестов). С этой точки зрения процесс игры предстает как более высокая или абстрактная форма подражания. Пиаже выдвинул две основные теории:

Во-первых, в области игры и подражания можно проследить переход от чувственно-двигательного уподобления и приспособления к умственной ассимиляции и аккомодации, которая характеризует начало представления… [Второе заключается в том, что] различные формы представления взаимодействуют. Представление появляется, когда имитируется отсутствующая модель. Представление существует в символической игре, в воображении и даже в сновидениях. Системы понятий и логических отношений, интуитивных и действенных, подразумевают представление[171]171
  Piaget J. Play, dreams, and imitation in childhood. New York, W. W. Norton, 1962, p.3.


[Закрыть].

По мнению Пиаже, подражание можно описать с точки зрения приспособления: «…если есть первенство приспособления (соответствия поведения) над уподоблением (изменением схем)… деятельность имеет тенденцию становиться подражанием»[172]172
  Там же, p.5.


[Закрыть]. Это означает, что подражающий ребенок на самом деле воплощает больше информации, чем понимает (представляет). Пиаже продолжает: «Представление… можно рассматривать как своего рода укоренившееся внутри подражание и, следовательно, продолжение приспособления»[173]173
  Там же.


[Закрыть]. Что касается трех систем памяти (на которую Пиаже, конечно, напрямую не ссылается), он пишет следующее: «…даже если бы существовали основания для связи различных стадий психического развития с четко определенными неврологическими уровнями, факт остается фактом: несмотря на относительную прерывистость структур, существует определенная функциональная непрерывность, каждая структура подготавливается для своих преемников с помощью своих предшественников»[174]174
  Там же, p.6.


[Закрыть].

То, что можно сказать о детях, кажется более или менее верным и с точки зрения филогенетики: элементы культуры (которые мы усваиваем в детстве через подражание) состоят главным образом из образцов деятельности, выполняемой людьми в обществе. Как родители относятся к детям, так и культуры относятся ко взрослым: мы не знаем, как возникли модели поведения, которым мы следуем (или понятия, которые мы используем), или каким точным целям (каким долгосрочным целям) они в настоящее время служат. На самом деле эти модели являются внезапно возникшими следствиями долгосрочных социальных взаимодействий. Более того, мы не можем дать им абстрактное, семантически ясное описание, даже если точно (и бессознательно) воспроизводим их в поведении (и представляем как события в литературных опытах). Мы не знаем, почему мы делаем то, что делаем. Иными словами, мы не знаем, что́ мы собой представляем (вопреки всем идеологическим теориям). Люди наблюдают за собой и удивляются; это удивление принимает форму истории или, что более важно, мифа. Мифы, описывающие известную, исследованную территорию, составляют то, что мы знаем о самом «знании того, как», прежде чем сможем ясно заявить, что же именно мы знаем. Миф – это отчасти образ нашего адаптивного действия, сформулированный воображением до того, как он займет свое место в абстрактном языке. Миф – это посредник между действием и отвлеченным словесным представлением этого действия. Это квинтэссенция историй, которые мы рассказываем себе о моделях нашего собственного поведения и их неизбежных последствиях, поскольку они разыгрываются в социальном и безличном мирах опыта. Наблюдая, мы усваиваем историю, которую не понимаем (то есть не можем ясно обозначить). Мы представляем образцы действия, выполняя обряды, видя образы и слыша слова: мы действуем, а затем представляем наше поведение все более отвлеченно (все более четко, осознанно).

Таким образом, основные черты (социально обусловленного) поведения становятся главными элементами – персонажами – наших историй (точно так же, как порядок действий в совместных играх детей позже, в процессе развития, превращается в четкие правила). Создание и постоянное уточнение этих историй, рассказываемых и пересказываемых на протяжении веков, позволяет нам все более ясно определять, в чем состоят правильное (и неправильное) поведение в среде, постоянно характеризующейся взаимодействием между безопасностью и непредсказуемостью. Мы вечно чему-то подражаем, сами того не замечая, очень любим общаться и бесконечно что-то исследуем. Эти черты позволяют людям собирать и передавать представленные образы и одновременно становиться главным объектом исследования. Способность к творческому действию делает нас независимыми от постоянно меняющихся требований окружающей среды. Способность представлять творческое действие – повторять наблюдаемое творчество в действиях, а также четко и ясно его обозначать – позволяет каждому из нас извлекать выгоду из творческого действия любого другого человека (по крайней мере, того, с кем возможно общение).

Мы общительны, а значит наше адаптивное поведение выстроено с учетом того, что происходит в социуме (по крайней мере, в долгосрочной перспективе), и увеличивает вероятность воздействия на нас творческого ума. Мы наблюдаем за действиями людей, достойных восхищения, и повторяем эти действия. Так мы приобретаем навыки других. Благодаря абстрактному мышлению человечество сделало еще один шаг вперед: мы можем подражать не только конкретному поведению, чтобы приспособиться к ситуации, но и самому процессу, посредством которого возникло такое поведение. Мы можем освоить не только навык, но и метанавык (научиться имитировать модель поведения, порождающего новые навыки). Таким образом метанавык закладывается в историю и делает эту историю великой.

У склонности людей к подражанию, выражающейся в поведении, есть более отвлеченный аналог – способность восхищаться, которая является постоянным, врожденным или легко приобретаемым элементом нашего внутреннего состояния. Благоговение и желание копировать идеал зачастую служит стимулом для дальнейшего психологического развития и познания. Например, почтительное отношение маленьких мальчиков к своим кумирам представляет собой внешнее выражение той силы, которая толкает их к воплощению, олицетворению (или даже изобретению) часто неправильно определенных героических качеств. Умение подражать проявляется в более абстрактной форме в склонности человека действовать «как будто бы»[175]175
  Adler A. What life should mean to you. New York, Capricorn Books, 1958; Vaihinger H. The philosophy of “as if:” A system of the theoretical, practical, and religious fictions of mankind (C. K. Ogden, Trans.). New York, Harcourt, Brace, and Company, 1924.


[Закрыть] – мысленно становиться другим, то есть ритуально отождествляться с другим, бессознательно перенимать его историю или принимать чужую цель за свою[176]176
  Oatley K. A taxonomy of the emotions of literary response and a theory of identification in fictional narrative. Poetics, 1994, 23, pp. 53–74.


[Закрыть]. Способность действовать «как будто бы» выражается в восхищении – от простого уважения до рабского поклонения – или, еще более абстрактно, в идеологическом праве владения. Умение подражать не объясняется неким инстинктом, хотя он вполне может существовать. Человек просто склонен наблюдать за тем, что другой достиг цели, которая ценится им самим (это обеспечивает необходимую мотивацию), и умеет копировать увиденное, чтобы добиться того же результата.

Склонность к подражанию, выраженная в копирующих действиях, значительно расширяет поведенческие умения[177]177
  Donald M. The origins of the modern mind. Cambridge, Harvard University Press, 1993.


[Закрыть] и позволяет способности каждого стать возможностью всех. Однако точный дублирующий механизм по-прежнему имеет ярко выраженные ограничения. То или иное поведение помогает приспособиться к ситуации только в определенных, ограниченных средах (только в узких системах взглядов). Непредвиденные изменения окружающей среды, произошедшие по какой-либо причине, могут резко ограничить или свести на нет полезность стратегий, разработанных в исходных обстоятельствах и передаваемых через подражание. Люди склонны к отвлеченному подражанию. На начальных этапах оно проявляется в способности к театральной игре. Благодаря этому умению мы преодолеваем ограничения, присущие точному подражанию, совершенствуем воспроизведение конкретных действий, изымаем поведение, которое следует скопировать, из исходной ситуации, в которой оно проявилось, создаем его словесный образ и первично обобщаем. Игра позволяет постоянно совершенствовать способности и повышать уверенность через умение притворяться, то есть через метафорическое и символическое действие (которое является семантическим использованием событийного представления) и естественное расширение поведенческого диапазона от безопасных, предсказуемых, самоопределяющихся ситуаций к неизвестному миру опыта. Игра создает особый мир в управляемой правилами фантазии (в событийном или образном представлении). В нем можно отрепетировать и освоить поведение до того, как воплотить его в реальной жизни, с реальными последствиями. Игра – это еще одна форма поведения «как будто бы», позволяющая экспериментировать с вымышленными повествованиями: придумывать описания настоящего и желанного будущего и тут же составлять планы действий, чтобы превратить первое во второе. Играть – значит ставить или преобразовывать в воображении вымышленные цели, придающие значимость явлениям, которые в других ситуациях оставались бы бессмысленными, – значимость поучительную, но не реальную. Игра позволяет экспериментировать со средствами и целями, не подвергая себя последствиям настоящего поведения, и получать в процессе эмоциональную выгоду. Цели игры вымышлены, однако стимулирующие вознаграждения (а также тревоги), которые сопровождают движение к вымышленной цели, вполне реальны, хотя и ограниченны. Ограниченная реальность таких эмоций объясняет, по крайней мере частично, внутренний интерес, который сопровождает игру или погружение в любую драматическую деятельность.