Текст книги "Венера без лицензии"

– Мой отец, – сказал он Давиду таким тоном, будто знакомил их, – по профессии полицейский, родом из Эмилии, и я тоже там родился. Но, в отличие от своих земляков, он не признавал ни революции, ни революционеров, а, наоборот, любил закон и порядок. Наверно, затем и пошел служить в полицию, чтобы методично, хладнокровно ставить на место каждого, кто нарушает закон и выступает против порядка. Типичный Жавер. Сам напросился на Сицилию – решил искоренить тамошнюю мафию. Сперва ее главари не обращали на него внимания – что им до какой-то полицейской ищейки?.. Но отец полез на рожон: ему удалось разговорить троих крестьян из тех, кто все видит и слышит, но держит язык за зубами. Уж не знаю, как он этого добился: может, даже пришлось нарушить свой пресловутый закон – в общем, сумел-таки сломить стену молчания и круговой поруки. Начальство сразу повысило его в чине, а мафия подослала к нему одного из своих людей, хотя и понимала, какой это риск: отец стрелял без промаха. Он и впрямь выпустил в этого камикадзе всю обойму, но прежде тот успел пропороть ему ножом предплечье и на всю жизнь отключить левую руку. После этого отца перевели в Милан, на сидячую работу.

Он не смотрел на Давида, ему было все равно, слушает тот или нет, он говорил так, будто читал молитву (рассказывать о жизни человека – это ли не молитва?), и все же чувствовал, что Давид слушает, более того, он еще никогда его так внимательно не слушал.

– Может быть, из страха, что и меня располосуют ножом, он не захотел, чтобы я шел в полицию, а поставил своей целью выучить меня на врача. Одному Богу известно, как он этого достиг со своим-то жалованьем писаря в квестуре, к тому же вдового (мать умерла, когда я еще в школе учился), но диплом я все-таки получил. Он в это время лежал в постели с сердечным приступом: сердце у него было слабое, и, как только начинались экзамены, он заболевал… Потом я пошел в армию, а он к моему возвращению (опять же непонятно, каким образом) устроил мне теплое местечко в клинике профессора Арквате. Наверно, я мог бы сделать карьеру, и тогда он бы дожил в счастье и довольстве до девяноста лет, но на пути мне попалась синьора Мальдригати. Та самая старая женщина, которую я убил уколом иркодина. Эвтаназия… Отец никогда и слова такого не слышал, для него, наверно, было бы легче, если б я лишился рассудка, впрочем, он, скорее всего, так и подумал.

Меня-то он простил: какой с умалишенного спрос? Но сам отлично отдавал себе отчет в том, что последствия моего поступка будут ужасны: дорога в медицину мне теперь заказана, и я навсегда останусь с "волчьим билетом". Это его и доконало.

Он умолк, а отец продолжал глядеть на него с фотографии, и этот суровый взгляд красноречиво свидетельствовал о том, что никогда во веки веков ему не понять, почему сын совершил убийство.

Посреди невеселых, опаленных летним солнцем раздумий его застиг врасплох голос Давида: Дука был совершенно не готов к тому, что парень может заговорить первым.

– Я бы тоже хотел посетить одну могилу.

Он кивнул, продолжая глядеть на отца.

– Только я не знаю, где она. Думаю, где-то здесь, но точно не знаю…

– Можно справиться в администрации.

Он повернулся к Давиду: тот ничуть не изменился в лице, только на лбу выступила испарина.

– Назовите имя, а они вам скажут участок и номер могилы.

В голосе Давида он тоже не уловил никаких новых интонаций:

– Это девушка, которую я убил в прошлом году. Ее зовут Альберта Раделли.

5

Отрезок бульвара от арки Семпьоне до замка Сфорца знаменит тем, что по обеим сторонам его – даже если на часах всего десять утра – всегда стоят в полной боевой готовности женские фигурки, летом одетые, как правило, в короткие облегающие платьица. Этим дамочкам раздолье в вечной суете большого города, где не существует обывательских разграничений между ночью и днем и где в любой час от 00.00 до 24.00 любой гражданин, проезжающий мимо на машине, волен притормозить и вступить с ними в деловой контакт.

В то утро синяя "Джульетта" появилась справа от арки и слегка притормозила, когда девушка на пятом десятке, играющая роль несовершеннолетней поклонницы битлов, едва не бросилась под колеса; однако машина сделала мастерский вираж и вновь набрала скорость – не потому, что Давида Аузери не слишком вдохновил вид этой "юной" искательницы приключений, – наоборот, просто, как случалось с ним довольно часто, когда он бывал близок к желанной цели, какая-то неведомая сила подтолкнула его к бегству. Чуть подальше, из-за дерева, еще одна девица, на этот раз действительно юная (при всем желании ей нельзя было дать больше двадцати), замахала ему рукой, как будто они договорились подать документы о вступлении в брак. Эта небесная блондинка чем-то вообще напоминала подругу известного гангстера из голливудских лент, а еще больше – напудренную девочку в карнавальном костюме придворной дамы XVII века, девочку, которой нет дела до того, насколько этот наряд соответствовал исторической эпохе, ее занимают лишь веселые игры и множество сладостей, уготованных ей на детском празднике. Однако Давид Аузери испуганно шарахнулся и от блондинки, хотя его так и подмывало остановиться. Непонятный страх, всегда овладевавший им поначалу, проходил, только если девице все же удавалось втиснуться в машину.

Но в то утро ни одной из этих деловых женщин не удалось заловить в свои сети "Джульетту": страх Давида был почему-то сильнее обычного. С тяжелым сердцем он доехал до центра, миновал форум Бонапарта, улицы Данте, Орефичи, промчался по Соборной площади, проспекту Витторио и площади Сан-Бабила, свернул на проспект Порта-Венеция; у него не было на утро никаких планов, кроме тех, что уже потерпели провал. Он выехал на площадь Кавур и решил зайти в бар "Алеманья" на улице Мандзони в надежде, что, удовлетворив один голод, позабудет про другой.

На улице Джардини он сразу нашел удобное место для стоянки: в августовскую жару большинство жителей считает город непригодным для обитания (непонятно только, чем лучше туманы, смог и слякоть). Вот и в "Алеманье" стойка длиной в несколько десятков метров, заваленная бутербродами с яйцом, икрой и семгой (а также две другие, с тортами и мороженым, по размерам же напоминающие Версаль или Тюильри), была почти целиком в его распоряжении, если не считать еще одного посетителя, который, как и он, плавился в свежем, едва ли не горном воздухе кондиционера, однако же совершенно неспособного справиться с духотой.

Давид съел три внушительных бутерброда и выпил пива, стараясь по возможности не смотреть на официанток и кассирш (он вообще привык задерживать взгляд только на неодушевленных предметах, да и то ему становилось не по себе, когда он видел фарфоровых, точно живых, кукол или плюшевых мопсов), но на одну все-таки невольно загляделся. У нее была такая высокая старомодная прическа, похожая на торт с кремом или гору засахаренного миндаля, и эти взбитые волосы вновь пробудили в нем желание вернуться на бульвар и уж в этот раз остановить машину. Желание, оставшееся неосуществленным: таинственные сдерживающие центры не дали тому внутреннему огню разгореться, и Давид обратил свой взор к более одухотворенному занятию – гонке во Флоренцию и обратно по автостраде Солнца; он попытается улучшить рекорд, который поставил в прошлом месяце, когда покрыл это расстояние за смехотворно короткое время. Во Флоренции пообедает, а к аперитиву вернется в Милан. Идея показалась ему заманчивой, и он быстро вышел из бара.

Его "Джульетта" стояла в полном одиночестве метрах в двадцати от автобусной остановки. Он заплатил за стоянку служителю в форменной фуражке, лишь на миг вынырнувшему из тени деревьев, и уже садился в машину, когда услышал голос:

– Извините меня.

Давид обернулся. Девушка в голубом костюме и больших, совершенно круглых темных очках улыбалась ему, но какая-то тревога была спрятана в уголках рта, который вместе с маленьким носиком составлял единственную неприкрытую часть лица: всего остального не было видно за очками и прядями каштановых волос, похожих на чуть-чуть раздвинутые шторки.

– Извините меня, синьор, я уже полчаса дожидаюсь автобуса, а у меня срочное дело, не могли бы вы довезти меня до Порта-Романа?

Давид Аузери кивнул, и она устроилась с ним рядом в очень приличной и сдержанной позе, положив на колени плоскую светло-коричневую сумочку величиной не больше мужского бумажника.

– Какая улица? – спросил он, включая зажигание.

– Там я покажу, если вы будете настолько любезны, что довезете меня до места.

– Ну конечно. Нам по пути.

– Как хорошо! Мне бы не хотелось отнимать у вас время.

Колени его спутницы были не то чтобы уж совсем открыты, но все же выглядывали из-под сумочки, и он временами на них косился.

– Не сочтите меня бесцеремонной, но автобуса долго не было, а такси, когда надо, ни за что не поймаешь.

Должно быть, этот мягкий голос подсказал ему верное решение; впрочем, не только он. Давид был одинок, а одинокие люди склонны мыслить логически. Во-первых, он смутно помнил, что этот автобус не идет до Порта-Романа. К тому же на углу улицы Джардини есть стоянка такси, и он приметил там длинный хвост машин. На всех перекрестках для них, как по заказу, зажигался зеленый свет, и вскоре они очутились на площади Миссори. Неизвестно, что сыграло большую роль: близость девушки, созерцание ее коленей или жара, но только внутри у Давида отказали все сдерживающие центры.

– Вы любите быструю езду?

– Да, если водитель опытный. – Мягкость в голосе сделалась обволакивающей.

– Я хочу съездить во Флоренцию по автостраде. Мы бы могли вернуться к шести, максимум – к семи.

– Во Флоренцию? Далековато. – Голос стал чуть жестче, однако она ни словом не обмолвилась о давешнем "срочном" деле.

– Еще до ужина будем в Милане. – Сдерживающих центров как не бывало, где-то в глубинах подсознания начало выкристаллизовываться истинное "я" Давида Аузери.

Девушка как будто вновь отгородилась от него стеной.

– Ну да, а потом возьмете и высадите меня посреди автострады.

– Почему вы решили, что я на такое способен? – В его голосе тоже появились жесткие – отцовские – нотки.

Девушка сняла очки и откинула с лица волосы; глаза у нее были усталые и, пожалуй, испуганные, но в выражении сквозила почти детская непосредственность. Ту же непосредственность он уловил и в тоне, когда она произнесла:

– Я всегда мечтала побывать во Флоренции, но чтобы вот так… мне страшно.

Девушка, которая делает вид, что ждет автобус, а сама охотится за мужчиной – молодым или пожилым, не важно, главное чтоб был один и на машине и никуда не спешил, – по идее, не должна быть очень уж пугливой, но эта на притворщицу вроде не похожа.

– Вы первая, кто меня испугался.

Вот и проспект Лоди, скоро выезд на автостраду, надо на что-то решиться. Он чуть притормозил и небрежным царственным жестом переложил две купюры по десять тысяч из своего бумажника в ее плоскую сумочку. Эту операцию он ухитрился проделать так, чтоб не задеть ее самолюбия вульгарным видом денег. Чутье подсказало ему, что именно деньги – лучшее средство успокоить человека, находящегося в состоянии депрессии, тревоги, страха.

– Поехали, – тотчас сказала она, хотя голос остался жестким, даже с оттенком горечи. – Есть масса способов посетить Флоренцию, мне, как видно, был уготован именно такой.

До полицейского поста на автостраде он ехал на малой скорости и продолжал ползти еще с десяток километров, после того как пробил карточку оплаты: ему необходим был разбег. Девушка снова надела очки, задернула шторки и легонько, будто невзначай коснулась его плеча.

– Можете ехать и побыстрей, я же вам говорила, что люблю скорость.

Он послушался и показал, на что способна его "Джульетта". Автострада была забита, но в том, как он вел машину, девушка не могла заметить ни малейшей оплошности: если не смотреть на спидометр, никогда и не скажешь, что они движутся с риском для жизни.

Она всю дорогу молчала. В такой ситуации девушки обычно либо визжат от страха, либо, чтобы отвлечься, пытаются как-то поддерживать разговор – рассказывают о себе или засыпают спутника вопросами. Но она, видимо, хорошо знала мужчин и быстро поняла, что он принадлежит к тем лучшим представителям сильного пола, которые не умеют делать два дела сразу. Подчас мужчины из породы цирковых мопсов играют на барабане палочкой, привязанной к хвосту, бьют в надетые на лапы тарелки и одновременно мотают головой, обвешанной колокольчиками, – ей такие никогда не нравились. Долгое умиротворенное молчание и Давиду пошло на пользу: он окончательно расслабился, душа сладко потягивалась внутри, точно кошка, просидевшая полдня в тетушкиной корзинке; на смену скованности пришло ощущение мужской силы, ловкости. Автопробег Милан – Флоренция – Милан потерял для него всякий интерес; на станции обслуживания в Сомалье он остановил машину перед домиком, украшенным флажками.

– Пошли выпьем что-нибудь.

Молча и покорно она последовала за ним; обоих мучила жажда, и они выпили по мятному ликеру – крепкому, из холодильника.

– Здесь река близко, можно прогуляться по берегу. – Недавно он был там один и еще подумал, что для определенных занятий лучше места не найти, но, скорее всего, это лишь несбыточная мечта. А она вдруг сбылась.

Оставив машину перед веселеньким зданьицем, они направились к реке по мостовой, переходящей в прибрежную дорогу, которая разветвлялась на множество тропинок, ведущих к уединенным уголкам в зарослях кустарника. Пока они шли по берегу, она сняла очки и стерла помаду с губ бумажной салфеткой, потом, скомкав мягкий квадратик, бросила его в воду и долго следила, как он покачивается на воде. Наконец Давид оторвал ее от этого занятия, взял под руку и увел подальше от света, в кусты.

Она, как более опытная, сама выбрала подходящее место и опустилась на корточки. Он стоя смотрел на нее и курил. Она сняла голубой жакет, под ним оказался только лифчик, сняла и его; тогда и он сбросил пиджак, с которым вне дома расставался только в аналогичных этому случаях.

По возвращении она снова увидела на воде скомканную салфетку: та запуталась в водорослях. Это напомнило ей, что надо снова накрасить губы.

– Ты милый, – сказала она, смотрясь в зеркальце. – Когда я заметила тебя на улице Джардини, то вначале не решалась подойти: у тебя очень суровый вид, но мне были позарез нужны пятьдесят тысяч. – Она убрала зеркальце и помаду в сумочку и двинулась вперед. Немного погодя добавила: – Может, пообедаем здесь?

Давид понимал, что торговые сделки – не его амплуа, поэтому постарался как можно незаметнее переложить из своего бумажника в ее сумочку вульгарные купюры по десять тысяч – сумму, недостающую до названной ею.

– Это много, я знаю, – сказала она. – Считай, что ты пожертвовал на благотворительные цели.

Он не любил говорить о деньгах и поспешно сменил тему:

– Ты откуда?

– Из Неаполя.

– Вот уж никогда бы не подумал.

– Я три года занималась дикцией, мечтала играть в Театре – с большой буквы. Хочешь, прочту тебе что-нибудь из Шекспира?

Они пообедали в том же веселеньком домике на автостраде. Обменялись поверхностными биографическими сведениями. Она небрежно сообщила, что около года назад приехала в Милан искать работу, но ничего подходящего не нашла; он поведал, что служит на крупном предприятии, что было правдой, ведь "Монтекатини" – очень крупное предприятие.

– Должно быть, неплохое местечко, судя по тому, как ты соришь деньгами.

Он промолчал.

– Ты не передумал ехать во Флоренцию?

После обеда от шлюзов, что были у него внутри, не осталось даже воспоминания: инстинкты бурлили свободным потоком.

– Я бы вернулся к реке, – напрямик сказал он.

– Я бы тоже, – ответила она.

Они вернулись к реке, а после опять на автостраду – восстановить силы. Ей захотелось виски; он в то время еще отдавал предпочтение пиву. После того как она заказала вторую порцию, Давид поинтересовался:

– А тебе не вредно столько виски?

– Вообще-то вредно. Но поскольку завтра меня уже не будет в живых, то сейчас мне не повредит даже серная кислота.

Он, как водится, подумал, что она неловко шутит, что ее развезло, хотя шестое чувство подсказывало ему: она не шутит и вовсе не пьяна. По характеру она очень выдержанна, уравновешенна, – это видно с первого взгляда, – до сих пор не произнесла ни одного лишнего слова, и если уж говорит, что намерена свести счеты с жизнью – значит, это серьезно.

– Время от времени всем приходят такие идеи.

– Иногда это не только идеи. Вот я недавно видела в витрине книгу, там на обложке были напечатаны слова писательницы: "Я уйду из жизни, как только поставлю последнюю точку в этой книге". А внизу приписка: "Она в самом деле покончила с собой". Для нее это были не просто слова. – Они сидели перед окном, она то и дело смотрела в щель между неплотно задернутыми шторами: там на автостраде под слепящим солнцем, словно во вспышках блицев, проносились машины. – И для меня тоже.

Ему нравилось ее слушать, нравился этот неожиданный поворот в разговоре: Эрос и Танат – близкие родственники. Его самого иногда посещали мысли насчет жизни и смерти, но до сих пор не было случая с кем-либо ими поделиться – от недостатка общения; а теперь вот такая возможность представилась.

– Конечно, жить гораздо труднее, чем умереть.

– Пожалуй, – равнодушно отозвалась она (по-видимому, эта мысль ее не заинтересовала). – Но у меня нет никакого желания умирать и никогда не было… Знаешь, если я тебе еще не надоела, выслушай меня, а потом подведем черту.

– Нет, не надоела, – ответил он вполне искренне.

– В жизни всякое случается, кто знает, может, ты послан мне судьбой. – Уголки ее чувственных губ были прикрыты прядями-шторками, но он все равно видел, что она и не думает улыбаться. – Если ты увезешь меня месяца на три подальше отсюда, то мне не надо будет расставаться с жизнью. Понимаю, это звучит нелепо, но я попала в дурацкий переплет… Ты не пожалеешь, честное слово, все же я чуть-чуть нравлюсь тебе. На вид я серьезная, порядочная, интеллигентная девушка, тебе не придется за меня краснеть. Я умею есть устриц вилкой, а не беру руками и не высасываю, как делает одна моя подруга. Денег у тебя, я вижу, полно, хоть ты и притворяешься простым служащим, но даже если нам надо будет экономить, я спокойно могу обойтись тостами и кока-колой и жить в дешевых пансионах… Мне до зарезу надо уехать, даже не знаю на сколько, может, на год или на два… Пожалуйста, увези меня из Милана на три месяца, хотя бы на три, а там будет видно…

В тот момент перспектива провести три месяца с девушкой, принадлежащей ему одному (он на такое и надеяться не смел, поскольку был весь опутан паутиной комплексов), представилась как распахнутое в жизнь окно, и из этого окна он уже видел роскошный, утопающий в зелени сад, в котором порхает она, обнаженная, воздушная, как стрекоза, а машина тем временем уносилась все дальше по невидимой географической карте: Канн, Париж, Биарриц, Лиссабон, Севилья…

– Ты не бойся, – сказала она, предугадывая его сомнения, – я не какая-нибудь гулящая. Сумасбродка – да, но и только… Бывает, если очень нужны деньги или вдруг сама себе опротивеешь, я выхожу из дома и поступаю, как сегодня с тобой на автобусной остановке. Но это не профессия. Я прибегаю к этому два-три раза в месяц, а сейчас несколько чаще, потому что мне пришлось уйти с работы, а жить уроками арифметики и географии, которые находит для меня сестра, я не могу – хотя бы потому, что мамаши этих тупоголовых девчонок все равно никогда не платят. Не знаю, может, я преступница, но лишь по отношению к себе, а ты можешь без всяких опасений представить меня в любом обществе, мой отец – профессор университета в Неаполе, сперва я не хотела говорить, но если ты примешь мое предложение, ты должен знать, что я вовсе не уличная… а из порядочной семьи. Моя сестра служит на "Стапеле" и меня пристроила, но я там долго не задержалась – терпеть не могу этих муравейников… А вот теперь случилось то, что случилось, и у меня только два выхода: либо уехать, либо покончить с собой.

– А что случилось? – От таких слов ему стало как-то неуютно.

– К сожалению, я не могу тебе сказать, мой милый. Ты человек благородный – это видно не только по одежде, я потому к тебе и обращаюсь. Не будь ты рыцарем, я бы не стала вести с тобой такие беседы, можешь мне поверить… – Она умолкла, чем повергла его в еще большую растерянность.

Давид действительно был рыцарем, однако в своей рассудительности всегда оставался глух к тому, что называется "гласом безумия". Сбежать на край света с девицей, которую знаешь всего несколько часов, – это не что иное, как безумие, а в его кругу безумные выходки считают дурным тоном. Конечно, так ответить он не решился – вместо этого выдавил из себя трусливую фразу:

– Я не могу.

– Почему? Только не говори, что из-за денег.

Да нет, разумеется, не из-за денег, хотя перспектива ухнуть в один миг все свои сбережения, а потом просить у отца тоже не слишком привлекала.

– Не только из-за денег.

Она будто читала его мысли.

– Понимаю, тебе трудно вдруг исчезнуть на три месяца, у тебя родители, может, даже невеста, надо объясниться с отцом, сочинить что-то – человек никогда не бывает свободен… И все-таки подумай над моим предложением. Ей-богу, ты самый милый, самый интеллигентный, самый отзывчивый мальчик из всех, какие мне когда-либо встречались. И только ты можешь меня спасти, иначе мне остается перерезать себе вены – не сочти это моральным шантажом.

– Почему именно я? – Его это начинало раздражать – и впрямь похоже на шантаж.

– Потому что больше у меня никого нет, никого и ничего… Это единственный выход; или мы сейчас садимся в твою машину и уезжаем за тысячу километров отсюда, или произойдет то, о чем я уже говорила.

Все это было произнесено спокойно, без наигранного драматизма – просто она объясняла ситуацию, точно так же, как, должно быть, объясняла какую-нибудь задачку своим бестолковым ученицам. Именно из-за ее спокойствия ему стало еще неуютнее.

– Я и правда должен хотя бы повидаться с отцом, я не могу вот так просто уехать на три месяца, к тому же у меня работа… Давай встретимся дня через два, может, мне удастся что-нибудь…

– Нет, дорогой, время не терпит. И потом… я же знаю, что ты сбежишь. Или мы едем сейчас и ты меня не оставляешь ни на минуту, или все это не имеет смысла. – Она словно зациклилась на своем зловещем "или – или" и, в очередной раз поставив перед ним альтернативу, замолчала, чтобы дать ему возможность собраться с мыслями.

Но как раз на это он был уже не способен. Когда человек взвинчен, встревожен, он становится неконтактным, и мозг его будто сковывает льдом. А у нее голова хоть и светлая, но в то же время понятно: это истерика. Не может же быть, чтоб нормальная женщина решила покончить с собой и даже день наметила, а потом кидается вдруг к первому встречному, умоляя увезти ее, спасти от смерти! Нет, такое поведение нельзя считать нормальным, и мысль о том, что он связался с психопаткой, пугала его. Он уже не знал, что ей говорить.

Она ждала, курила, беспокойно заглядывала в сумочку, вздрагивала, когда в кафе заходил кто-либо из проезжающих по автостраде.

– Поехали, а? – наконец сказала она, снова посмотрев на что-то у себя в сумочке. – Ну пожалуйста!

Они сели в машину. Давид включил первую скорость. На ближайшем повороте он съехал с автострады и, сделав большой крюк по окрестным дорогам, развернулся по направлению к Милану.

Поняв это, она стала хныкать, как ребенок:

– Нет, нет! Не надо в Милан, увези, увези меня!

Детское нытье совсем не в духе такой женщины, подумал Давид, у нее явные признаки истерии.

– Вечером я поговорю с отцом, может, мне удастся его убедить, и тогда завтра поедем. – Он лгал ей, как лжет врач неизлечимо больному.

– Нет, если ты меня бросишь, мы больше не увидимся, увези меня немедленно!

– Прекрати, успокойся, я же сказал, что сейчас не могу.

– Если ты меня сейчас не увезешь, я умру! – Она скрючилась на сиденье, отодвинулась в самый дальний угол и только голос, дрожащий, умоляющий, рвался из-под наглухо задернутых шторок.

– Возьми себя в руки, сейчас приедем в Милан и спокойно все обсудим.

Ему стало страшно: мужчины не переносят истерик, хотелось только одного – выпутаться из этого переплета, как-нибудь утихомирить ее и избавиться. Но она совсем разошлась: начала кричать, отбиваться; ему пришлось остановиться посреди автострады, подошел полицейский – сущий ад! После десяти минут, проведенных в машине с этой женщиной, он чувствовал себя вконец разбитым, будто упал с небоскреба. Поначалу казалась такой спокойной, и вот пожалуйста – доставила ему море удовольствия!

– Милый, останови, повернем обратно, увези меня! – Она опять завела свое нытье, навязчивое, раздражающее, – так дети пристают к матери: хочу мороженого, хочу мороженого!

Он уже не отвечал ей.

– Ну сжалься, увези меня, иначе я покончу с собой! Давай свернем вот здесь, ну пожалуйста, поезжай обратно, увези меня, ради всего святого! Милый, ну увези, если б ты знал, если б знал, ты бы сразу меня увез, сию же минуту!..

Давид решил, что теперь надо отвлечься, не слушать ее: если он будет слушать, то уступит, хотя бы для того, чтоб она замолчала. Но чем отвлечься? Вокруг никаких достопримечательностей, если не считать электрических столбов. Правда, в зеркальце заднего обзора он разглядел "Мерседес-230" очень красивого цвета, что-то среднее между бронзой и кофе с молоком; ему вдруг показалось, что он видел уже эту машину на выезде из Милана, ошибся, наверное; он очень любил свою "Джульетту", но такой спортивный "мерседес", конечно, лучше.

– Нет, нет, нет, я не хочу в Милан, не хочу!

Что, если поговорить с Брамбиллой, их семейным банкиром, может, тот устроит ему "Мерседес-230", причем как-нибудь так, чтобы отец не взбесился, когда будет просматривать счета… Они уже подъезжали к началу автострады.

– Нет, нет, нет, нет, нет, я схожу с ума, вернись!

Она вытащила платок как раз перед пропускным пунктом, когда он остановился заплатить. Полицейский из будки с любопытством глянул внутрь машины, увидел, что она вытирает слезы (вид у нее был такой нелепый в этих круглых очках, которые она сдвинула на лоб, и из-под них волосы торчали в разные стороны), а еще услышал, как что-то стукнуло, должно быть вывалилось из сумки. Во взгляде полицейского промелькнула насмешка: "Прокатил девочку, а она теперь ставит ему палки в колеса!" Давид почувствовал, что нервы у него на пределе.

– Нет, нет, нет, вернись, нет, нет, увези меня отсюда!

Он резко тормознул, машину занесло вправо; на фоне красного закатного неба догорали небоскребы Метанополи; такое ощущение он испытывал второй раз в жизни: в первый раз он чуть не убил соседа по казарме, а вот теперь эта девица довела его до того, что он сорвался на крик:

– Довольно, мне надоело, выходите из машины! – Он уже забыл, что они перешли на "ты".

Нытье мгновенно прекратилось, словно кто-то выдернул штепсель радио из розетки; огромные солнечные очки скрывали выражение глаз, но в приоткрытых губах явственно читался страх: а вдруг он ее ударит? На какую-то долю секунды она окаменела, потом быстро распахнула дверцу и вышла. Давид тут же отъехал. Стиснув зубы от ярости, обогнал "Мерседес-230", тащившийся на сорока, не больше (самая прекрасная женщина не идет ни в какое сравнение с машиной: в машине сиди хоть двадцать дней – и ничего, а с женщиной за двадцать минут можно сбрендить).

Он обрел уверенность в себе, когда съезжал в подземный гараж возле дома – этакий межпланетный гранд-отель для машин: механики в беретах морских десантников и аэродинамических комбинезонах с мыса Кеннеди, жаргонные фразы типа: "Следи за давлением!" или "Баллоны подкачай!", – в общем, родная, привычная атмосфера.

Он всегда и во всем был аккуратен, поэтому, прежде чем поставить машину в бокс, тщательно осмотрел салон. И обнаружил платочек и еще какой-то непонятный микроскопический предмет: он слышал, как она его выронила…

Смутившись под взглядом одного из морских десантников, Давид поспешно сунул эти вещи в карман.

– Всего доброго, синьор Аузери.

– И вам.

Он пересек площадь Кавур, отдыхающую после дневного зноя: под таким солнцем, наверно, даже львы в зоосаде запарились; решил сделать небольшую остановку в баре под портиком (нынче вечером, кроме него, не нашлось охотников до всех этих пирожных, шоколада, карамели и ярких бутылочек). Ледяное пиво окончательно остудило еще теплившуюся внутри ярость; вместо нее возникла мысль: а она ведь и вправду покончит с собой.

Из бара он двинулся дальше, по улице Аннунчата, дошел до дома, поднялся. Да нет, ерунда, не покончит… перебесится и снова пойдет охотиться за лопухами вроде него.

Дома он застал только горничную: у отца были дела в Риме.

Он принял холодный душ, но ледяные струи, исхлестав, не успокоили его – напротив, вдруг перехватило дыхание.

Эти девчонки все ненормальные: чего доброго, и в самом деле наложит на себя руки.

Давид оделся, прошел в маленькую гостиную, служившую по обстоятельствам то столовой, то библиотекой, а то и просто входом в большую гостиную. Ну и что, даже если наложит руки – он-то тут при чем?

За обедом он смотрел телевизор: во Вьетнаме дела плохи, какой-то янки чуть не выстрелил в него с экрана… Ну довез бы ее хоть до центра, а то выкинул прямо в поле – бедной девушке есть от чего прийти в отчаяние! Какой-то тип объяснил ему, что основными факторами загрязнения окружающей среды зимой становятся крупные промышленные предприятия и котельные; но когда днем 36° в тени, такие сообщения почему-то не вызывают захватывающего интереса. Гораздо больше его в тот момент занимала коническая форма головы у пожилой горничной, которая, смущенно улыбаясь, попросила разрешения присесть на диван и посмотреть телевизор; теперь этот конус загораживал ему треть экрана; впрочем, ни телевизор, ни какие-либо другие развлечения (хотя бы здесь даже устроили карнавал) не в состоянии нарушить удушливую тоску этой квартиры. Если она покончит с собой, думал он, и кто-нибудь видел нас вместе, то меня наверняка вызовут в полицию.

На душе было холодно, скверно, как всегда по вечерам в обществе горничной, телевизора и мыслей о том, что завтра надо идти на службу, – нет, пожалуй, нынче холодней и сквернее, чем обычно. Может, вернуться в Метанополи?.. Он взглянул на часы: как же, станет она тебя, болвана, дожидаться! Да ты и сам не хочешь опять слушать ее нытье: "Увези меня, увези меня!"… Да, скверно.

Скверно было всю ночь, а потом весь день на службе; он просмотрел "Коррьере" до последней буковки: о самоубийстве девушки не сообщалось. В "Нотте" и в "Ломбарде" – тоже ничего. На сегодня пожилая горничная с конусообразным черепом взяла выходной; и он поужинал двумя бутербродами в баре на площади Кавур: между одним бутербродом и другим перешел улицу, чтобы взять в киоске вечерний выпуск "Нотте"; вечерним газетам сейчас туго приходится, не станешь же каждый раз писать на первой полосе: "Жара не спадает" или "Китайцы сделали атомную бомбу", – вот репортеры и лезут из кожи, пытаясь придать взрывную силу сообщениям о том, как муж прибил жену утюгом и выбросил его в окошко, либо как парочку застали за неприличным занятием в общественном месте (ну, скажем, в Идроскало – чем не место для неприличных занятий); поэтому то, чего Давид с ужасом ждал, оказалось в самом центре первой полосы; заголовок на пять столбцов "НАЙДЕНА В МЕТАНОПОЛИ С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ" сообщал о происшедшей трагедии некую топологическую ориентацию, ведь тот факт, что кто-то покончил с собой таким способом не где-нибудь, а именно в Метанополи, сам по себе симптоматичен, как веяние времени: теперь вены уже никто не режет традиционно и примитивно – дома, в ванной, в городах с древними названиями Павия, Ливорно, Удине, нет, ныне для вскрытия вен существуют крупные промышленные центры, где неумолимое движение вперед, к прогрессу, призвано подчеркнуть смысл этого отчаянного жеста.