Текст книги "Венера без лицензии"

3

Такси подъехало к дому номер 78 по улице Фарини.

В этом доме была большая арка, откуда выезжал грузовик; такси перегородило ему дорогу, а мимо, как на грех, со звоном полз трамвай, так что лишь после тройного обмена любезностями между водителем грузовика, таксистом и вагоновожатым Альберте и Маурилле удалось проскользнуть в арку и выяснить у привратника, что Салон промышленной фотографии находится на втором этаже – через двор и по лестнице. Во дворе рабочие в комбинезонах набивали грузовик какими-то длинными железными штуковинами; девушки прошли сквозь строй их плотоядных взглядов и приглушенных реплик, выражавших, прямо скажем, неосуществимые пожелания простых работяг: не то чтобы в пожеланиях этих было что-то противоестественное или злонамеренное, просто они пришлись не ко времени.

Дверь им открыл самый обыкновенный молодой человек в белом халате; лицо без каких-либо отличительных черт, будто нарисованное не слишком искусным рисовальщиком; об этом человеке только и можно было сказать, что он не стар и халат на нем не черный.

Он ничего не сказал, и они ничего не сказали. Прошли сперва в комнату без окон, с зажженным светом.

– Сюда.

Молодой человек провел их в следующую комнату, вытянутую, с двумя окнами, правда, они были закрыты, жалюзи опущены, и сквозь них проглядывали полосы солнечного света на пыльных стеклах; свет здесь тоже горел.

– Вот тут можете раздеться. – Он указал на столик с двумя стульями в углу. – Только шахматы не трогайте.

На столике и впрямь стояла раскрытая шахматная доска с десятком фигур; остальные были сложены в деревянный ящичек.

– А ширмы нет?

Задав этот вопрос, Альберта мысленно обозвала себя дурой: какая, к черту, ширма? Судя по всему, эта длинная кишка, где всей обстановки – два стула да столик, и есть фотоателье. Она невольно поежилась: все здесь наводит ужас – и эти закрытые окна, и зажженный свет в одиннадцать утра, и спертый, как в могиле, воздух.

– Извините, нет, – отозвался молодой человек: казалось, он искренне сожалеет о том, что у него нет ширмы. – Но дверь заперта на ключ, так что не беспокойтесь. – Он отошел куда-то вглубь, откуда голос, как и лицо, ничего не выражающий, был едва слышен.

– А нельзя ли открыть окно? – крикнула Альберта в темноту пенала. (За минуту обе вспотели так, что одежда прилипла к телу.)

– Только хуже будет: на улице жара и ацетиленом воняет, – откликнулся Безликий.

Противоположный конец комнаты внезапно вспыхнул: фотограф зажег три юпитера и шесть софитов.

– Во дворе находится фабрика, я не знаю, что там производят, но она работает на ацетилене. Это ужасно!

По тому, как он произнес: "Это ужасно!" – они сразу поняли: педик!

– Кто первая? Решайте сами.

Белокурую Мауриллу легко рассмешить, легко напугать и вообще с ней все легко. Теперь она испугалась.

– Начинай ты, – шепнула она.

Альберта быстро побросала на стол платье, трусики, лифчик и осталась в одних туфлях на высоком каблуке: говорят, обнаженная женщина в туфлях выглядит сексуальнее, но ей было просто противно ступать босыми ногами по этому полу.

– Сюда, пожалуйста.

За юпитерами располагался подвижной задник – увеличенная фотография плывущих по небу облаков.

– С такой камерой мы быстро управимся, – сообщил извращенец.

Только после его слов Альберта разглядела на тяжелом треножнике что-то вроде зажигалки: должно быть, фотоаппарат.

– Вон туда, на коврик. – Он изогнулся, как змея, и стал глядеть в "зажигалку". – Позы самые произвольные. Пять или шесть кадров сделаем анфас. Все остальное зависит от вашей фантазии, импровизируйте, как в кино. – Левую руку он держал на маленьком рычажке, прикрепленном к треножнику, с его помощью приводил "Минокс" в нужное положение, а правой нажимал на кнопку. – Раз, повернитесь. – Щелк. – Так, стоп, два. – Щелк; при каждом щелчке он открывал и закрывал свою "зажигалку", будто прикуривал сигарету. – Повернитесь, стоп, три. – Щелк, и так далее, четыре, пять, десять, двенадцать кадров. Иногда он подсказывал ей наиболее вызывающую позу, но очень деликатно, без всякой развязности: педерасты всегда ведут себя с женщинами как настоящие рыцари. – Повернитесь, стоп, двадцать шесть. Все, теперь ваша подруга.

Маурилла стояла в этой тошнотворной духоте на противоположном конце комнаты и тряслась от страха. Боится сама не знает чего! Она ведь только на вид бойкая: позировать сразу согласилась, а теперь вот смотрит умоляюще.

– Не хочешь – не надо! – раздраженно бросила Альберта.

За тупость Маурилле следует дать золотую медаль, да к тому же она слишком мягкотелая – такие, как правило, плохо кончают. И все же Альберта пыталась удержать подругу от походов на бульвар, где ее каждый вечер поджидал тот паразит, чтобы забрать все, что она заработает. Но та уже была прикована к нему цепями, как к мужу.

– Ну нет, – сказал не старый человек не в черном халате, услышав фразу Альберты, – раз уж она пришла сюда, придется фотографироваться.

На слух в его интонации не было ничего угрожающего, только сожаление, он как бы говорил: "Неужели вам не жаль напрасно потраченного времени, ведь вы приехали сюда затем, чтобы позировать, а вот теперь раздумали!" И все же Альберта кожей почувствовала угрозу; она готова была поклясться, что подтекст его фразы совсем иной: "Раз уж ты здесь, ты будешь сниматься независимо от своего желания, так просто я тебя отсюда не выпущу".

Затравленно улыбаясь, Маурилла забормотала: "Нет, нет, нет", – разделась, и Альберта проводила ее в глубь пенала, где на фоне пылающих юпитеров стоял педик.

– На коврик, пожалуйста! – Голос вновь стал тихим и ласковым. – Можете двигаться, как вам нравится, только не сползайте с коврика. Начали! Повернулись, так, стоп, раз. – Пошли щелчки фотоаппарата. – Повернулись, так, стоп, два, повернулись, нет, это уже было, что-нибудь другое, так, стоп, три…

Альберта чувствовала противный запах гари и металла от зажженных юпитеров; нагота Мауриллы действовала ей на нервы: это тело как будто создано для одной-единственной цели, как будто и руки, и ноги, и голова, и плечи, и волосы – все это один увеличенный, первозданный половой орган. Она, поморщившись, отвернулась и тут же подумала, что у нее вид, наверно, был не лучше и со стороны все это выглядит гораздо похабнее, чем она себе представляла. Спасаясь от слепящего света, она пошла в другой угол и тут только заметила, что вдоль всей стены тянется узенькая полочка, а на ней выстроены в ряд игрушки, такие крохотные, сразу и не разглядишь: грузовички с прицепом, автоцистерны, тракторы, прочие сельскохозяйственные машинки, самая длинная сантиметров десять. Она взяла в руки серебристую автоцистерну с прицепом: и неопытному глазу видно, что модель выполнена искусно, конечно, это никакие не игрушки, а промышленные образцы.

– Красивые, правда? Только осторожней, не поломайте. – Спиной он, что ли, видит? – Так, повернулись, хорошо, стоп, двенадцать.

Да ладно, снимай себе, нужны мне твои машинки, подумала она, задыхаясь от этой липкой духоты, зловония и ненависти к себе самой, – нет, не презрения, не отвращения, а именно ненависти, может, даже больше, чем ненависти.

– Повернулись, стоп, двадцать пять.

В последний раз послышался щелчок, подруга подошла к ней и стала одеваться. Альберта же теперь смотрела на шахматную доску: должно быть, известная партия, белые выигрывают; рядом, на стуле, лежал английский шахматный журнал, извращенец, видимо, всерьез увлекается игрой.

– Вы тоже играете? – Он погасил все осветительные приборы и с "зажигалкой" в руках присоединился к ним.

– В школе выиграла первенство.

Из "зажигалки" педик извлек малюсенькую штучку, похожую на трубку кукольного телефона: два колесика, скрепленных с одной стороны металлическим стерженьком. Он положил ее и аппарат рядом с шахматной доской, и лицо у него вдруг стало какое-то одухотворенное, вернее, не столько лицо, сколько руки, замелькавшие, точно две белые бабочки над шахматной доской.

– Тогда вы, наверно, поняли, в чем здесь дело: можно пойти одной из двух пешек, что стоят на предпоследней горизонтали, однако прежде, чем начинать атаку, надо обезопасить короля от угрозы черной ладьи.

Она и сама склонялась к такому решению, но обсуждать это с грязным педерастом ей было противно. И потом, шахматы (она уже лет десять не играла) напомнили ей школьные годы, шарканье монахинь по огромным классным комнатам, нескончаемые мессы в холодной церкви темным зимним утром, когда в душе боролись уходящий сон и просыпающийся голод, унылые часы досуга под шорох дождя по стеклам, состязания в искусстве декламации, вышивки, игры в шашки или шахматы, ведь из них делали культурных, подкованных монашек. На фоне этих воспоминаний единственным достойным внимания предметом в этой вонючей яме показалось абстрактное геометрическое тело с деревянными колесиками – почти символ.

– А я думаю, белые должны пойти именно пешкой.

Она обращалась не к нему, а как бы к самой себе или к подруге по монастырской школе, той, что находилась далеко от этого места, и от этого времени, и от этой Мауриллы, которая торопится прикрыть свою плоть, но путается в крючках бюстгальтера и, кажется, так никогда его и не застегнет.

– Но черная ладья возьмет ее, и тогда белым шах, – возразил он (во взгляде его промелькнуло: вот уж никогда бы не подумал, что шлюхи могут интересоваться шахматами).

– Вряд ли, – отозвалась она, слушая, как дождь барабанит по крыше красивого… да нет, не красивого, а скорее, благообразного здания монастырской школы; как досадно, что она не может припомнить подруг, с кем играла в шахматы – ни лиц, ни голосов, ничего… – ведь стон…

– Слон не спасет короля от шаха, – с жаром перебил он (даже в том, как он увлечен этой интеллектуальной игрой, есть что-то порочное).

– А я не это имела в виду, – сухо ответила она. – По-моему, надо пойти слоном на f8, а пешкой – на g7, тогда для ладьи она будет недоступна.

К счастью ли, к несчастью, Маурилла справилась с лифчиком, подошла, чуть не облокотилась на нее потным горячим телом, которому вечно недостает близости, защиты, уверенности в том, что его не забудут, не бросят; тогда нежный шелест дождя в монастырском саду сразу оборвался, и Альберта многозначительно взглянула на это млекопитающее, возомнившее себя Бог знает кем.

– Ах да, деньги! – сказал он без улыбки. – Я сейчас вернусь, а потом подумаю, правы ли вы с этим слоном. Вообще-то любопытная идея.

Он вышел, а ею вдруг овладел чисто инстинктивный порыв – взять маленькую штучку, состоящую из двух колесиков и стерженька, – да-да, чисто инстинктивный, хотя умом она сознавала, что это такое: в этих колесиках пленка с отвратительными фотографиями двух незадачливых ню, причем она, пожалуй, более незадачлива, чем Маурилла, которая так толком и не поняла, никогда не поймет, что же, в сущности, с нею произошло… И взяла.

– Вот, тридцать вам… – Молодой человек появился на пороге, взгляд у него был несколько отрешенный – свидетельство того, что он все еще пребывает в мире шахмат; в руках он держал два конверта с обещанным гонораром (надо же, в конвертики разложил – какие манеры!), один протянул ей, а другой Маурилле: – И тридцать вам. – Провожая их до двери, он добавил: – Если вы окажетесь правы со слоном, то я вас от души поздравляю: я целое утро бился над этой задачей, и все впустую.

Он даже чересчур поспешно закрыл за ними дверь, вернулся в комнату и, закурив, стал глядеть на доску. Итак, первый ход е7 – е8, и пешка превращается в ферзя. Но черная ладья тут же берет ферзя. И вот тут-то слон с аЗ идет на f8; он поставил слона на f8 и сразу понял, что девушка права: ладья объявляет шах белому королю, но уже через два хода ее забирает слон, и черные уже никак не могут помешать превращению второй белой пешки в ферзя, таким образом, белые выигрывают партию.

В общем довольный, правда слегка раздосадованный тем, что "какая-то…" разбирается в шахматах лучше его, он взял "Минокс", лежащий рядом с шахматной доской, и поискал глазами кассету.

Но ее не было, ни возле доски, ни в коробке с остальными фигурами. Долго искать он не стал, поскольку был умен и сразу все понял. Бежать вдогонку за девицами было уже бессмысленно: он просидел над заковыристой партией минут десять, эта грязная шлюха задурила ему голову шахматами и обвела вокруг пальца.

Он никогда не потел, ни в какую жару, а тут почувствовал, что покрывается испариной. Стал медленно, задумчиво (если этими словами можно выразить состояние тревоги, сковавшей все тело) складывать фигуры в ящик; положил журнал на шахматную доску, ящик с фигурами – поверх журнала; он старался, чтобы все движения были размеренными, но руки предательски дрожали. Надо было наконец на что-то решиться, и он подошел к телефону, висевшему на стене у двери.

Вследствие этого Альберта, когда, завезя Мауриллу домой, выходила из такси у своего подъезда, увидела поджидавшего ее молодого человека. Он был почти неотразим: легкий пиджак из английской ткани, галстук приглушенно-желтого цвета, густые волосы аккуратно уложены, на лице любезная улыбка. Разве что немного близорук.

– Прошу прощения, синьорина.

На бульваре Монтенеро в четверть второго не было буквально ни души: все будто вымерли от жары, а если кто и остался, то наверняка сидит за обеденным столом. Изредка прошуршит машина, трамвая не было по меньшей мере минут десять. Альберта остановилась с вызывающе спокойным видом (вблизи от дома она никому вольностей не позволяла), остановилась просто потому, что молодой человек преградил ей дорогу не только телом, но и близоруким взглядом, в котором, несмотря на любезную улыбку, было нечто зверское.

– Прошу прощения, синьорина, но у вас в сумочке должна лежать кассета, которую вы полчаса назад взяли в студии фотографа. Не соблаговолите ли отдать мне ее? – И решительно протянул руку.

Лицо его на первый взгляд казалось одутловатым, но это было не так, впечатление одутловатости создавали мощные челюсти. Он озлобился лишь на секунду, только для того, чтобы она поняла: его надо бояться.

Ей в самом деле было страшно, но черта с два она это ему покажет: никому ее не запугать, пусть попробует – увидит, на что она способна!

– Я вас не знаю, ничего не брала и вообще не понимаю, о чем идет речь, оставьте меня в покое, иначе я позову на помощь.

– Вот как? Что ж, зовите. – Он невозмутимо взял ее под руку и слегка подтолкнул к машине. – Но, может быть, все-таки сначала поговорим? Пройдемте в мою машину, там нам будет удобнее.

Она резко вырвалась.

– Я в самом деле закричу.

– Да ради Бога. Возможно, даже мы оба попадем в полицию. Мне это не улыбается, однако и вам вряд ли пойдет на пользу. А если вы мне отдадите кассету, я тут же уйду, и вы избежите многих неприятностей. Привод в полицию – пустяки по сравнению с тем, что вам могут, например, плеснуть серной кислотой в лицо.

Он еще раз попытался подтолкнуть ее к "Мерседесу-230", припаркованному метрах в десяти от них, но Альберта с неожиданной для женщины силой вывернулась и вбежала в темный душный проем подъезда, взлетела по лестнице – второй этаж, третий, четвертый, – перегнулась через перила, нет, никто за ней не гонится, значит, можно спокойно открыть дверь своим ключом (сестра на работе, обедать домой не приходит). Альберта вошла, заперла дверь, и вдруг ей стало жутко стыдно за недавний страх, обуявший ее еще до того, как тот тип сдавил ей руку.

Сквозь подернутые вековой пылью жалюзи она взглянула в окно гостиной: на улице никого, "Мерседес-230" исчез.

Нет, она ни за что не уступит, Ливия права: окунуться в эту клоаку – нет, она пойдет в полицию, предъявит пленку, все расскажет, и о том пожилом господине на синей "фламинии", и о контракте на работу продавщицей в Гамбурге – какой продавщицей?! Как все просто и омерзительно – хватит с нее!

Она нашла в кухне чего пожевать, потом вытянулась на кушетке с мишками, собачками и бабочками; ей даже удалось заснуть. Разбудила ее тишина и дневная духота, и спустя несколько секунд после того, как она проснулась, зазвонил телефон.

Может, Ливия – никто сейчас ей так не нужен, она выскочила в прихожую.

– Альберта! Альберта!

– Да, слушаю. – Такого голоса у Мауриллы она еще никогда не слышала, в нем был животный ужас.

– Это Маурилла, Альберта, это я, Маурилла!

– Что случилось? Что с тобой?

Ей ответил мужской голос, который ни с кем не спутаешь.

– Вы, надеюсь, узнали голос своей подруги? – Господи, разве может "вы" звучать так угрожающе!

Она не ответила, но он продолжил, поскольку был уверен, что она отлично слышит:

– Вы должны привезти кассету с пленкой в фотостудию, где были утром. Немедленно, поняли? Или вы хотите, чтобы с вашей подругой Мауриллой случилось несчастье? Не притворяйтесь, что не слышите меня, этим вы сделаете только хуже и себе, и своей подруге.

Она хотела крикнуть, что приедет туда немедленно, с полицией, но не крикнула, не успела: тот повесил трубку. Тогда она наконец поняла, что ее ждет.

4

Все было плохо, все разваливалось; единственное утешение – кондиционер в отеле «Кавур» работал как надо: обеспечивал прохладу и не распространял побочных запахов. Все остальное было отвратительно, настолько отвратительно, что взмокшие трудолюбивые миланцы, курсирующие по улице Фатебенефрателли и площади Кавур, даже вообразить не смогли бы, хотя «Коррьере» каждый день приносит им подобные грязные сюжеты. Однако для них эти истории находятся как бы в другом измерении, в четвертом измерении некоего Эйнштейна из уголовного мира, личности еще более загадочной, чем Эйнштейн-физик. Их реальность – это табачная лавка, где можно купить пачку сигарет с фильтром и выкурить, не слишком коря себя за эту вредную привычку, это завтрашний день, неоконченная работа, нагоняй от начальства или вон те две девицы, что стоят на трамвайной остановке и грудь у них почти ничем не прикрыта, – что же до преступлений, скандалов, коррупции, то они эфемерны, как все прочитанное. «Убил жену двадцатью шестью ударами ножа», или «в орбиту торговли наркотиками вовлечена мать пятерых детей», или «перестрелка на бульваре Монца между двумя соперничающими бандами» – весьма любопытно и возбуждает, но прочтешь, вернешься домой, а тебя там ждет неоплаченный счет за газ… Нет, те, кто ходит внизу по улице, никогда не поймут, как все плохо у этой четверки за шикарным столом, уставленном сандвичами, булочками, соломкой с насаженными рулетиками ветчины, хрустальными вазочками с маслом во льду или паштетом и бутылками пива в серебряных ведерках.

Из всех четверых только Давид остался в пиджаке. Вот, пожалуй, еще одно утешение, кроме кондиционера: он вдруг обнаружил, что в мире есть пиво, и угасшая было страсть снова вспыхнула с такой силой, что антиалкогольная терапия сразу продвинулась вперед семимильными шагами; от пива, правда, поправляются, но чтоб напоить им такого, как Давид, нужно не меньше бочки. С уменьшением в организме количества алкоголя Давид вновь обрел дар речи и вкус к жизни. Еще совсем недавно глупо было и надеяться, что он произнесет, держа в руках хрустальную вазочку:

– Кому положить паштета?

Маскаранти покачал головой, за ним Карруа (он тоже был здесь, тоже снял пиджак и усердно жевал, не вынимая изо рта сигареты). А Дука последовал их примеру, с нежностью глядя, как Давид опустошает вазочку, намазывая паштет на хлеб. Если так пойдет, то дней через десять его пациент сможет спокойно обойтись минеральной водой и молоком.

– Начнем сначала, – сказал Карруа, кладя сигарету на кофейный фильтр. – С фотографа.

Маскаранти, как всегда, не выпускал из рук блокнота.

– Исчез, – заявил он. – На улице Фарини, семьдесят восемь, за день до смерти Альберты никого не осталось. И ни к чему не придерешься. Помещение снял года полтора назад какой-то немец, но хозяин и привратник видели этого немца от силы раза два, а в Салоне промышленной фотографии работал тот молодой человек, друг немца, по фамилии то ли Казерли, то ли Казелли… Его привратник, непонятно почему, тоже почти не видел. Но теперь уже год, как оба окончательно испарились.

– Но немца-то можно разыскать, – заметил Карруа. – Без документов помещения в аренду не дают.

– Конечно, вот они, копии документов. – Маскаранти, щеголяя своим южным выговором, начал вставлять гласные в слова, которые на протяжении тысячелетий в Шварцвальде этих гласных не имели. – Фамилия и адрес вымышленные, во всяком случае, полиция Бонна, где этот тип якобы должен проживать, на наш запрос ответила, что ничего похожего на это имя не числится ни в отделе регистрации гражданского состояния, ни в архивах.

Сколько трудов положил Маскаранти, чтобы найти фотоателье по одному-единственному номеру, и нате вам – спустя год там даже следов не осталось!

– Дело ясное, – сказал Дука, обращаясь главным образом к Карруа, – раз они снимали помещение под вымышленным именем и так спешно выкатились после гибели Альберты Раделли, значит, работа с обнаженной натурой – не прихоть, а большой бизнес. Поэтому привратник должен был заметить, что к ним регулярно наведывались девицы.

– Я расспросил привратника и его жену, – кивнул Маскаранти. – Девицы действительно там бывали, но не так уж часто, а один раз молодой человек сам пригласил их посмотреть, как он работает. Он фотографировал модели машин, грузовиков, молотилок и тому подобное, а девушки, как объяснил, иногда служат фоном, нынче ведь женщин используют как рекламу во всех областях.

Промышленная реклама – отличное прикрытие для порнографических съемок, и оно действовало больше года, в то время как полиция все внимание сосредоточила на студиях художественной фотографии. И, даже прекратив свое существование, это прикрытие все равно действует, недаром Маскаранти сидит весь зеленый от злости.

– Ладно, перейдем ко второй девушке, – решил Карруа.

Главное оружие полицейского – настойчивость, изо дня в день он твердит, что дважды два – четыре, и в конце концов обнаруживает за этим нечто большее; однако в истории с Мауриллой обнаруживать было больше нечего.

– Маурилла Арбати, – цитировал Маскаранти свою записную книжку, – двадцати семи лет, служит продавщицей в "Ринашенте"… постельное белье, полотенца и все такое прочее.

Двадцать семь лет, а на фотографиях выглядит моложе… Скромная служащая большого универмага, в личном деле, на обложке которого красуется большая буква "Р" – знак фирмы, – к ней не имеется никаких нареканий, и вдруг, уже не в очень юном возрасте, пустилась во все тяжкие…

Безусловно, Маскаранти сам отправился в "Ринашенте" переговорить с администрацией.

– Что вы, это невозможно, знаете, сколько девушек у нас служит? Как прикажете искать, если известно только имя Маурилла?

– Вот по этой штуке. Он указал на селектор, связанный с установленными в залах репродукторами. – Передайте примерно такой текст: "Синьорину Мауриллу просят зайти в дирекцию". Нет, лучше так: "Синьорину Мауриллу или кого-либо из ее знакомых просят немедленно зайти в дирекцию".

По вызову начальника является служащая, записывает текст и начинает его передавать – один, два, три раза подряд, затем перерыв, и снова по всем этажам, через десятки репродукторов разносится, оглушая людей, покупающих соски, люстры в стиле Марии-Терезии, ласты, галстуки в подарок папе, – настойчивый призыв; имя Маурилла произносится едва ли не по слогам. Когда дикторша начинает передавать текст в седьмой раз, секретарша вводит в кабинет миниатюрную блондинку, на первый взгляд совсем девочку, хотя, приглядевшись получше, всякий поймет, что она далеко не девочка.

– Маурилла? – спрашивает Маскаранти.

– Нет, я ее подруга.

– Синьор из полиции, – строгим голосом сообщает начальник. – Постарайтесь как можно четче отвечать на его вопросы.

– Как фамилия Мауриллы? – задает Маскаранти первый вопрос.

– Маурилла Арбати, – лепечет блондинка.

Маскаранти, торжествуя, заносит фамилию в записную книжку: за три минуты он нашел вторую фотомодель – вот какой молодец!

– Где она живет?

Блондинка мнется, хочет что-то объяснить, он нервничает, торопит ее: ну же, где живет эта Маурилла Арбати, я немедленно поеду к ней, привезу ее в квестуру и там мы размотаем клубок (Маскаранти еще верит в то, что клубок можно размотать), она ведь тоже фотографировалась, вот пусть и расскажет – как, зачем, кто снимал!

– Адрес! – отрывисто бросает он.

Блондинка пугается и переходит на шепот:

– Улица Нино Биксио, двенадцать. – Предельно четко, как и велел начальник.

– Вы ведь близкие подруги, верно? – делает вывод Маскаранти: чтобы знать наизусть адрес, надо быть очень близкими подругами.

Блондинка не отвечает, но это не важно, у него уже созревал другой вопрос:

– А почему Маурилла сама не явилась на вызов?

– Может, больна? – высказывает предположение начальник.

– Она умерла, – говорит блондинка и бледнеет.

Ее усаживают.

– Что же вы сразу не сказали?! – ярится Маскаранти (ведь если она умерла, значит, он не сможет ее допросить и тем самым размотать клубок).

– Она умерла год назад, – говорит блондинка. – Мне, когда я услышала ее имя по радио, прямо дурно стало – представляете, сколько времени прошло, и вдруг услышать, что ее вызывают в дирекцию, как будто она жива!

А умерла она очень просто, ушла с работы, никому ничего не сказав, даже ей, поехала в Рим, с приятелем, разумеется (блондинка, краснея, сообщает, что был у нее "один"), поехала, значит, искупаться, и там ей, должно быть, стало плохо… короче, на следующий день нашли ее в Тибре, не доезжая Рима, застряла в водорослях, как заброшенная лодка… Маурилла была в купальнике, а на берегу, почти в километре оттуда, лежали ее вещи. Блондинка узнала об этом только через неделю, от ее родителей, когда позвонила, чтобы узнать, что с Мауриллой.

Вот такая простая и понятная история.

Маскаранти записал все данные блондинки, вернулся в квестуру и позвонил в Рим. Арбати Маурилла утонула в Тибре, найдена на таком-то километре, в такое-то время, синьором таким-то. Он даже заказал в архиве прошлогодние римские газеты и прочел хроники и репортажи, изобиловавшие вопросительными знаками: несчастный случай или преступление? Утонула или убита? И не надо тут быть семи пядей во лбу: обе девушки, сфотографированные камерой "Минокс", нашли свою смерть – блондинка на первый день после этого, брюнетка – на четвертый. Одна в Милане, в Метанополи, другая в окрестностях Рима, на дне Тибра. В обоих делах имеется масса неясностей: первое – не слишком убедительное самоубийство, второе – вызывающий подозрение несчастный случай. Теперь неясностям пришел конец: убийцы довольно ловко инсценировали самоубийство Альберты, у нее в сумочке даже лежало письмо к сестре, где она просила прощения за уход из жизни (ее заставили написать или она написала его раньше, в самом деле намереваясь покончить с собой?), а затем обставили смерть Мауриллы как несчастный случай, весьма, надо сказать, странный: миланка ни с того ни с сего едет в Рим искупаться и тонет в Тибре.

Давид, только-только избавившийся от немоты, даже задал вопрос:

– А почему одну убили в Милане, а другую в Риме? – Святая наивность!

А лечащий врач очень терпеливо объяснил ему (Давид единственный, на кого у него хватало терпения):

– Потому что если бы в течение четырех дней здесь, в Милане, нашли сначала блондинку, утонувшую, скажем, в Ламбро, а потом брюнетку, перерезавшую себе вены в Метанополи, то полиция наверняка сопоставила бы эти крайне загадочные смерти и заподозрила бы преступную деятельность. А так одна утонула в Риме и поэтому никак не может иметь отношения к той, что покончила с собой в Метанополи. Таким образом, римская полиция занимается утопленницей, а миланская – самоубийцей, и ни та, ни другая, естественно, ничего не находят, потому что нет связи. Связь восстановили вы, когда передали нам пленку.

– Но тогда, – сказал Давид (порой люди от долгой немоты впадают в красноречие), – если бы я сразу отнес эту пленку в полицию и все рассказал, то, возможно, виновники были бы обнаружены.

– Возможно, – кратко ответил лечащий врач. (Опять он со своими "если бы", все комплексы налицо, ни одного не пропустил!) – Но для начала вы должны были знать, что предмет, оставленный Альбертой в вашей машине вместе с платком, есть не что иное, как кассета с отснятой микропленкой. А вы этого не знали. К тому же ваш отец, проведай он, что вы впутались в подобную историю, переломал бы вам все кости.

Смешок Карруа, который хорошо изучил своего могущественного друга, понимающая улыбка Маскаранти.

– Вы ни в чем не виноваты. Успокойтесь и налейте нам пива.

– Итак, переходим к выводам, – заявил Карруа. – Речь идет о банде. Думаю, в этом нет никаких сомнений.

Да, вне всяких сомнений. Его, медика и апостола, вдруг обуял зверский голод, и он прикончил оставшиеся сандвичи.

– Второе: речь идет о крупной банде. Это не просто какие-нибудь жалкие сутенеры, прибывшие сюда из соседней страны, по обмену опытом. Это организованная преступность, которая ни перед чем не остановится и, чтобы ее не раскрыли, пойдет на любое убийство. Это тоже, я думаю, очевидно.

Да, пожалуй, хотя он, как апостол, не очень верил в крупные организации. Здесь скорее действуют несколько изворотливых мерзавцев. Но он уже понял, куда клонит Карруа.

– Я понял, куда ты клонишь, – сказал он. – Хочешь озадачить Интерпол – наверное, это мудрое решение. В конце концов вы обязательно все раскопаете, но очень не скоро, ведь пока нет никаких следов. Будь эти девицы профессионалками – другое дело, а они дилетантки, проститутки без лицензии, взбалмошные особы, но из приличных семей. Своим ремеслом занимались от случая к случаю, по собственному желанию, а не под руководством сутенера. – Подобно Карруа, он ненавидел жаргонные словечки, которые в большом ходу у киношников – что-нибудь вроде "кот" или "папашка". – Родители, родственники, соседи даже не подозревали об их деятельности, у них была нормальная работа, и на службе о них хорошо отзывались: "Серьезные девушки, воспитанные, аккуратные", – им поневоле приходилось носить эту маску, иначе их бы сразу раскусили… Единственной уликой была пленка, но фотограф исчез, и неизвестно, кто он, а обе модели погибли… Нет, вы их, конечно, возьмете, но для этого понадобится много времени. А я тороплюсь.

У Карруа снова вырвался смешок.

– Ах, вот как! И что же ты предлагаешь, чтоб ускорить дело?

– Точно еще не знаю, я бы начал с одного предложения.

– С какого?

– Что эти мерзавцы снова работают. Испытав потрясение, связанное с пропажей пленки и необходимостью убрать обеих девушек, они ненадолго ушли под воду, скажем, месяца на три – на четыре. Но затем поняли, что полиция вполне удовлетворилась версиями самоубийства и несчастного случая, и вновь начали суетиться: ты бы на их месте так же поступил, ведь Милан – это золотое дно… Да-да, – уточнил он, хотя Карруа и не требовалось уточнений, – дельце очень доходное, и ты бы на их месте его не бросил, иными словами, снова начал бы гоняться за девушками, готовыми вступить на эту стезю, начал бы вовлекать их в свою орбиту, пока тебя конкуренты не опередили. Поэтому, я думаю, надо исходить из того, что интересующие нас лица по-прежнему работают в Милане – даже сейчас, сегодня вечером…