Текст книги "Ночь, сон, смерть и звезды"

Его унесла. Эти слова пришли к нему неизвестно откуда.

Джессалин попросила его повторить сказанное.

Она внимательно слушала, часто моргая, как будто с трудом могла разглядеть его лицо.

– Папин инсульт был спровоцирован нападением полицейских. У нас есть свидетель. Мы будем выдвигать обвинения в суде.

(Что значит «мы»? Никто из Маккларенов ничего про это не знает.)

– Но почему… они так поступили? – Голос ее дрожал. – Твоего отца… Уайти… его же все… – Кажется, она хотела сказать «любили».

В глазах стояли слезы. Том ненавидел себя за то, что причиняет матери боль, но ничего другого ему не оставалось.

– Потому что они глупы и невежественны. Потому что они расисты. Они остановили этого индийского врача, посчитав его черным. Отец попробовал вмешаться, и тогда они напали на него.

Том взял мать за руку и крепко сжал. Какие холодные тонкие пальцы! Джессалин сильно похудела за несколько недель, и его это удручало.

– Они не знали, с кем имеют дело, мама. Что перед ними Уайти Маккларен. Не забывай, он был мэром очень давно.

– Но почему… почему они его мучили?

Это было все равно что урезонивать ребенка. Том терпеливо повторил, что Уайти притормозил на автостраде, чтобы вмешаться. Он увидел, как двое полицейских избивают смуглого индийца на обочине. В результате он спас ему жизнь.

– Азим Мурти – врач в больнице Сент-Винсент. Он родился в Индии, в Кочине. Он сказал, что выступит на суде нашим свидетелем. Если и когда мы обратимся в суд.

Волосы матери, когда-то гладкие и блестящие, чудесного рыжеватого отлива, потускнели и были зачесаны, даже зализаны назад, подчеркивая череп. На бледном лице выделялись расширенные слезящиеся глаза. Сын вдруг почувствовал страх перед этой женщиной, страх и отвращение, пусть даже мимолетное.

Она умоляла, протестовала.

– Уайти… он бы не захотел скандала, Том. Это будет так ужасно выглядеть в газетах… по телевидению… так постыдно. Сам бы он назвал этих полицейских «горячими головами»… он всегда находил им оправдания. Ты забыл? Бедный Уайти! Он так не хотел идти в политику. Им манипулировали люди, которых он считал своими друзьями. Они говорили: «Уайти, полицию надо ставить на место», а он им отвечал: «У нас связаны руки. Мы имеем дело с очень мощным профсоюзом, который любого мэра поставит на колени. Мне не хватает мощной политической базы, чтобы дать им бой, иначе я бы это сделал, уж поверьте». Иногда он плакал у меня на руках. Ой, что я говорю? Ваш отец был отважным человеком. Ему было о чем волноваться. Его считали сильным и властным, даже не подозревая, как он боялся проиграть. Его страшили судебные иски, в результате которых платили налогоплательщики из своего кармана, а полицейский департамент ни цента…

Еще никогда мать не говорила с ним в таком исступлении, до боли стискивая его руку. Но при этом он не услышал от нее четкого «нет».

На вопрос Бада Хоули, следует ли ему продолжить судебную тяжбу, Том ответил:

– Да. – И, подумав, добавил: – Да, мать их так.

Выгодоприобретатель

В кармане просторной и уже затертой куртки цвета хаки он носил отцовскую смерть.

В куртке (когда-то купленной за девять баксов на церковной распродаже) было много карманов – какие-то на молнии, другие, побольше, на кнопках.

Иногда отцовскую смерть он засовывал в глубокий карман на правом бедре, где мог бы оказаться компактный гвоздодер, будь он столяром. Иногда прятал в левом кармане, куда совал озябшую руку, и тогда случался легкий шок, отец как бы ему напоминал: Я здесь.

А порой засовывал ее во внутренний карман, у самого сердца. И тогда напоминания происходили постоянно: Да, я здесь. Где ж еще?

Он был бы рад оставить отцовскую смерть (например) на полке в чулане или на верстаке среди кисточек для красок и заляпанных тряпочек. То есть где-то подальше, но существовал риск (внешний страх вроде холодного проливного дождя) эту смерть потерять безвозвратно.

Отцовская смерть изначально была громоздкой, навязчивой. И хорошего места для нее не найти, куда ни сунь.

Он не знал, что последнее утро в отцовской палате окажется последним.

В тот день он уехал из больницы на свою ферму. Планируя вернуться утром с флейтой из бузины и сыграть отцу.

С такими мыслями: Если отец поправится, останусь ли я для него таким, как сейчас, или прежним?

Между ними оставалось много неясного. Невысказанного, неспрошенного. Ему не хватало смелости задать отцу главные вопросы из страха услышать ответы.

Если ты любишь меня сейчас, почему не любил раньше?

Ты правда меня полюбил?

Но все оборвалось – так вырывают страницу из книги. Пришла новость: он уже никогда не увидит отца живым.

Никогда не задаст отцу этих вопросов. А тот в растерянности не станет подыскивать нужные слова.

Он поступил трусливо – сбежал. Это не назовешь выражением свободы, или независимости, или «художественной цельности». Элементарное бегство.

А когда вернулся в свою хижину на Медвежьей горе, к нему спустился приятель, живший в фермерском доме, с целой кипой писем.

Почта для Вирджила Маккларена? Быть такого не может!

Два или три письма оказались массовой рассылкой, рекламой. Он не потрудился предупредить на почте, чтобы подержали его корреспонденцию, или сказать кому-то из друзей, чтобы сохранили письма до его возвращения.

В его духе – пропадать из виду. Все это знали и не испытывали ни досады, ни тем более тревоги. Парень, принесший письма, давно знал Вирджила, но не считал себя его близким другом и не удивился бы, если б тот даже не вспомнил его имя.

Вирджил уехал сразу после импровизированных поминок на Олд-Фарм-роуд, где он впервые на своей памяти (и наверняка в последний раз) увидел в родительском доме всю семью, дальнюю родню, друзей и соседей. А позже, когда все гости ушли, во дворе старший брат Том, пронзив Вирджила долгим ненавистным взглядом, швырнул его на землю на глазах у изумленных сестер.

Он тогда подумал: Теперь, когда не стало отца, ничто не остановит его. Он меня убьет.

И Вирджил сбежал. Взял с собой пару смен белья и запасную пару обуви. И пресс-папье из розового полевого шпата с переливающимися на солнце прожилками, которое он прихватил с отцовского рабочего стола. Этот камень он поставил на приборную доску, чтобы постоянно его видеть в дороге. Он дал себе слово: никогда больше не видеться с Томом.

Больничные бдения закончились. Все, что было между ним и отцом, позади.

Он отсутствовал несколько недель. Бесцельно путешествовал в арендованной машине. Адирондак, Северный Вермонт, Нью-Гемпшир, Мэн. В Мэне выпал первый снег, а у них в Хэммонде еще было по-осеннему тепло, атмосфера нереальной и неустойчивой погоды. Никакого желания звонить домой, слышать голоса близких.

Ощущение вины, что оставил мать в трудную минуту. А ведь могли вместе погоревать. Уж кому точно следовало позвонить, так это матери и Софии. С другими говорить было не о чем.

Он был уверен (о чем и сказал Софии), что отец не упомянет его в своем завещании. Для Уайти он был самым нелюбимым из детей. Отец ни разу (насколько Вирджил помнил) не высказал гордости по поводу его достижений.

Не преувеличивай! Папа тебя любил.

Так ему сказала бы Джессалин. И София.

Но ему не нужны их шутливые заверения, словно он ребенок.

И он не желает быть униженным перед остальными. Вот почему он не пришел в адвокатскую контору, где зачитывалось завещание, а был уже в сотнях миль от Хэммонда.

Среди рекламных рассылок в дешевых конвертах оказался плотный конверт с четким кремовым тиснением: «Баррон, Миллз и Макги».

Он сразу увидел этот конверт, но не спешил его распечатывать, сказав себе, что письмо не может иметь к нему никакого отношения.

Он пробежал глазами текст, щурясь на всякие юридические термины, пока не наткнулся на число, которое его поразило в самое сердце. Мозг отказывался верить.

– Вирджил, что-то не так? – спросил его приятель, принесший кипу писем.

Что-то не так? Как ответить на этот вопрос?

Плотный листок дрожал в руке. Ноги подогнулись, и он резко присел перед деревянной печкой, которую растопил около часа назад, чтобы согреть хижину, выстуженную, как хороший холодильник. Кажется, он не понимал, где находится, а в это время пришедший с приятелем пес Шеффи облизывал ему лицо.

– Плохие новости, Вирджил?

Сумма, завещанная ему отцом, – сколько нулей? – не укладывалась в сознании.

Такого он не мог себе даже вообразить.

– Н-нет. Не плохие…

Горло перехватило. От отца он ничего не хотел и ничего не ждал.

Вдали от дома, недоступный для (скорбящей) семьи, он испытывал головокружительную радость. Когда ты ничего не ждешь, это ведь такая свобода.

Все возвратится в прах. В ничто.

Уехав, он мог не скорбеть по отцу. Они просто расстались. В последнюю неделю они были «близки». Но жалкого человека в больничной палате уже трудно было назвать его настоящим отцом.

Зато сейчас все перевернулось. Вирджил не знал, что и думать. Ведь завещание было написано до госпитализации, до инсульта, до смертельной болезни. Завещание было написано его настоящим отцом.

Он поблагодарил приятеля и пошутил, что столько писем он сто лет не получал и почти все они пойдут в печь.

Кроме одного, от адвокатской конторы «Баррон, Миллз и Макги». Его он точно не сожжет.

Он быстро засунул письмо обратно в конверт. Не нашел слов, чтобы признаться в том, какой щедрый подарок сделал ему отец.

Приятель (тоже художник и внештатный школьный учитель) готов был остаться и поддержать Вирджила, если тот не в своей тарелке, но получил отрицательный ответ.

Собака продолжала тыкаться в него мокрым носом. Так приятно! Вирджил обнял за шею здоровую лохматую овчарку. Зажмурился, чтобы сдержать слезы. А собака била хвостом по деревянным половицам и вся дрожала от радости.

– Конечно папа тебя любил! Он нас всех любил.

Вирджил позвонил Софии, одолжив телефон. Ему надо было поговорить с единственной из сестер, которая не станет на него кричать и его распекать, хотя он этого заслуживал.

София лишь немного ему попеняла. Мудрая, не поспоришь.

– Ты папу озадачивал тем, что он якобы не одобряет твоего образа жизни и потому тебя не любит. Я пыталась тебе это объяснить, но ты меня не слушал. Ох, Вирджил!

Он с ней не спорил, испытывая странное пульсирующее озарение.

Он слышал тихое ж-ж-ж-ж. В Мэне он остановился у приятельницы с дюжиной ульев (она сама закатывала мед), и сейчас пчелиное жужжание снова его настигло, соединившись со стучащей в висках кровью.

Любил тебя любил тебя любил тебя.

– Папа оставил нам всем деньги в равных долях. А недвижимость он оставил маме в доверительном управлении…

Любил меня, как всех остальных?

Но это невозможно.

Как такое возможно?

Не верится.

– Вирджил? Ты еще здесь?

Да, я еще здесь.

– Ты маме звонил?

Нет еще.

– Она будет рада тебя услышать. Сказать ей, что ты вернулся?

Нет. Да. Спасибо.

– Приезжай к ней на ужин. Там увидимся.

Нет. Позже.

– Тогда вдвоем? Я могу заехать к тебе, привезти что-нибудь на ужин.

Как-нибудь потом.

Я еще не готов.

– Я рада, что ты вернулся. Уж не знаю откуда.

София подбирала слова. Конечно, она испытала шок и отвращение от действий безрассудного брата, но по телефону она не стала выплескивать эмоции.

– В следующий раз, прежде чем исчезнуть, предупреди меня. Или маму.

О’кей.

– Хочешь узнать, на что они собираются потратить свое наследство?

Они означало старший брат и сестры. Это не требовало расшифровки.

– Том «вложит деньги» в «Маккларен инкорпорейтед». Беверли потратит их на ремонт дома, говорит, что «он рассыпается на глазах». Лорен собирается использовать «давно заслуженный отдых» в декабре. А я пока еще не решила.

Молчание.

– А ты что сделаешь с отцовскими деньгами, Вирджил? Раздашь?

Раздам.

А может, себе оставлю.

Жадина, эгоист. Обжора. Вирджил Маккларен, которого никто не знал, и уж тем более отец.

Оставить себе. Хватит с него барахла, приобретенного на распродажах.

Запас художественных принадлежностей. Собственное, несъемное жилье. Своя студия.

Вместо уродливого велика, который не украдет ни один уважающий себя парень, приличный пикап. Хватит уже одалживать автомобиль у других, пора обзавестись собственным.

(Он даже знает один «додж» на продажу, по умеренной цене. То, что надо, для доставки скульптур из металлолома на художественную ярмарку.)

(Сразу захотелось махнуть… куда? На юго-запад. Засушливая пустыня, бескрайнее небо, на фоне которых твоя вина и ты сам превращаются в ничто. Когда?)

А еще вернет давние долги.

(В том числе матери? Нет, она никогда не возьмет у него деньги. Тем более отцовские. Это уже извращение! Зря обидит мать.)

Вдруг до него дошло: деньги, полученные по наследству, облагаются налогом.

Иными словами, он получит сумму существенно меньше указанной в завещании.

Он уже не помнит, когда последний раз платил налоги. Федеральные, штата. А когда временно работал младшим преподавателем в колледже, доход был таким низким, что налог не достигал и пятисот долларов.

Как же Вирджил далек от столь восхваляемого мира реальности!

И тут, словно из ниоткуда, из печного дыма, прилетела мысль: что могло вызвать смерть отца.

Вирджил не всегда мыл руки при входе в больничную палату. Был слишком сосредоточен на отце и своей флейте. С забывчивостью двенадцатилетнего подростка игнорировал санитайзер на стене. В упор не видел. Все эти правила касались других, но не его.

Или думал так: отец у нас такой здоровяк, жизнеспособный, его никакая зараза не возьмет.

Стафилококковая инфекция, так сказали врачи. Вирджил слышал про кишечную палочку. Распространенная бактерия, живущая в почве, особенно на фермах, в навозных кучах. В естественных отходах животных. В канализации. Кусочки такой земли были на подметках его башмаков, сандалий. Ноздри постоянно улавливали запах навоза, который резко усиливался в дождливую погоду, хотя последние коровы с их фермы давно исчезли. В отличие от навозных мух. Здоровому человеку кишечная палочка не страшна, а вот ослабленному организму…

При первом же визите медсестра показала Вирджилу санитайзер на стене у входа и предупредила: Всегда тщательно мойте руки.

И все неукоснительно, послушно мыли руки сильно пахнущим антисептиком.

Все, кроме безалаберного Вирджила. Нечистые руки, грязь под ногтями. Изгвазданная куртка. Заляпанные ботинки. Входил в больничную палату с флейтой под мышкой, словно сказочный персонаж, наделенный особыми привилегиями, а значит, разумные ограничения его не касаются.

Он заразил отца.

Он его убил.

А тот, ничего не ведая, щедро его наградил.

Страшное открытие! Ужас пролился на него потоком грязной воды. Это все ты, Вирджил.

На рассвете он проснулся, задыхаясь от дыма из печи.

О боже! Сам себя чуть не отправил на тот свет. Сбросив все с кровати, он выбежал босиком под промозглый дождь с ветром – в слабой надежде, что Господь его все-таки простит.

Вдовий разгул

– Мама, что ты натворила!

Она вылила содержимое всех мужниных бутылок – высококачественный виски, джин, водку, бурбон – в раковину, и даже через несколько часов в кухне стоял запах разгульной пьянки.

(Но таблетки в аптечке – ее большой секрет от всех – она сохранила.)

Дрожащая рука

Поторопись! Опаздывать нельзя.

Если раньше она мчалась в институт к 7:30, то теперь с трудом заставляла себя продрать глаза из страха увидеть какую-нибудь черную лягушку, сидящую у нее на груди.

И во рту что-то черное, скользкое, лягушечье.

Руки-ноги словно налились свинцом. Сегодня она снова будет недрогнувшей рукой вводить обезболивающие инъекции лабораторным животным.

Уже соскучилась. Пора вернуться к четкому рабочему распорядку после столь долгого отсутствия.

Красота в точности. А обычная жизнь – размягченная, вялая, бесформенная, не поддающаяся замерам.

Изначально она планировала вернуться на работу вскоре после смерти отца. Через три дня максимум. Но пришлось жить с матерью на Олд-Фарм-роуд, сопровождать ее в адвокатскую контору, в городской суд по наследственным делам и на всякие другие процедуры под мрачной рубрикой «посмертные обязанности».

Присматривай за мамой, попросила ее озабоченная Беверли, которой пора было возвращаться в свою семью.

Если что пойдет не так, сразу звони мне, сказала ей Лорен, вернувшаяся к профессиональным школьным обязанностям.

Том тоже на нее рассчитывал. На него, как на нового исполнительного директора компании «Маккларен инкорпорейтед», обрушилось все сразу: работа в Хэммонде, семья в Рочестере, выматывающие разъезды.

А Вирджил? Тот просто исчез почти на три недели.

(После того как он несколько дней не появлялся у матери, София поехала в его хижину на Медвежьей горе. Она знала, что брата не будет в адвокатской конторе во время оглашения завещания, но о своих планах уехать он не обмолвился ни словом. От его дружков она узнала, что Вирджил одолжил машину и отбыл «куда-то на север», неизвестно на сколько. Главный шок: она не была шокирована этим известием.)

А когда она рассказала об этом матери, та отнеслась с пониманием: Ничего удивительного. Ему надо побыть наедине с отцом.

Она едет по знакомой трассе в исследовательский институт Мемориал-парк.

Вот только недавнее событие делает знакомое незнакомым.

Если раньше окрестности казались привычными, ничем не примечательными, то сейчас на всем лежит печать смерти. Уже никогда эта дорога не станет прежней.

Последний раз она ехала по этой трассе в день исторической лекции Алистера Минса… и в день смерти отца.

Она ехала с упавшим сердцем, после того как обнаружила столько экстренных сообщений в телефоне.

– Ох, папа, как же мне тебя не хватает!

В машине ты можешь вслух говорить сама с собой. Никто не услышит, ни в чем не заподозрит. Никому до тебя нет дела.

Уайти так любил болтать за рулем! Порой отрывал от руля обе руки в эмоциональном порыве.

Для Уайти слово было жестом.

София вспоминает с улыбкой. Она слышит, с какой игривостью, а через секунду серьезностью он рассказывает свою очередную байку, и по спине пробегают мурашки.

Она испытывает сильный импульс: развернуться и поехать на Олд-Фарм-роуд.

Мать – предмет ее забот. Она заменяет ей детей, мужа.

Хотелось ли ей подражать Джессалин? Стать ею?

У родителей была высшая любовь. Идеальный брак. Такое попробуй повтори.

Как это прекрасно – жить для других. Растворяться в других. Софию немного пугает то, как она боготворит мать.

Выживание – главный инстинкт любого существа. Но главный инстинкт матери – защита близких.

София хочет однажды обзавестись детьми, как Джессалин.

Но насколько она этого хочет?

Какое-то время лучше побудет любящей и заботливой дочерью.

Планы матери разобрать одежду и обувь Уайти и передать в Армию спасения вызывают у Софии улыбку.

Ей потребуется помощь. Уайти был известен тем, что не выбрасывал старую обувку… вдруг когда-нибудь пригодится?

Старая обувь вроде старых друзей. Ее в урну не выбросишь.

Джессалин уточняла: Ты хочешь сказать, что старых друзей нельзя выбрасывать в урну? И Уайти отвечал: Да уж.

Чем ужасна смерть: все осталось в прошлом.

Шутки. Смешки. Уайти…

Если Джессалин станет одна разбирать вещи, этому не будет конца.

София попросит разрешения забрать несколько отцовских галстуков. Особенно милых ее сердцу (сама ему дарила). Может, когда-нибудь отдаст их мужчине, которого полюбит.

София? Это Алистер. Хотел узнать, как ваши дела.

Первое желание – ему перезвонить. Но никак не может набраться смелости. Почему? Почему?

Позвоните и расскажите, все ли у вас в порядке. Пожалуйста.

Голос незнакомца, завораживающий. Снова и снова она проигрывает телефонную запись. Так и не позвонила.

Скорей бы вернуться в лабораторию к настоящей жизни (так она ее называет, в отличие от «дочкиной жизни»). Но при виде офисного здания руки-ноги опять наливаются свинцом. Такая тяжесть!

В самом здании ее удивляет воздух. Запахи.

Она идет по коридорам знакомым маршрутом, но почему-то сворачивает не туда и оказывается в тупике перед дверью с пугающей надписью: «Аварийный выход».

Когда же она наконец входит в лабораторию, к горлу подкатывает тошнота.

– София, привет!

– Рады тебя видеть, София.

Она выдавливает из себя улыбку. Мол, все хорошо.

Разговоров избегает. Пока. В глазах коллег сочувствие. Любопытство.

Близким коллегам София посылала пояснительные эсэмэски. Смерть в семье. Я наверстаю.

(Она предполагает, что им известно, о какой смерти идет речь. Возможно, они знают, кем является ее отец. Являлся.)

(А вот известно ли им про интерес к ней Алистера Минса – это вопрос. Если да, то не обойдется без колкостей. Коллеги будут к ней безжалостны.)

Она так давно не открывала компьютер, что тот, проявив подозрительность, поначалу отверг введенный пароль.

Когда ей в конце концов удается войти, София просматривает скопившиеся данные. Сколько колонок! Сколько мини-смертей. От экрана словно повеяло эфиром, что вызвало у нее приступ тошноты.

Еще один неприятный сюрприз: твердая рука этим утром оказывается не такой твердой.

Не сразу удается натянуть латексные перчатки. Липкую вывернутую кожу так и хочется отбросить.

Неподалеку от рабочего места Софии выстроились клетки с несчастными зверьками (с такими опухолями они обречены), едва слышно попискивающими. И никакое дезинфицирующее средство не способно убить их отталкивающий запах.

Но она настроена на работу. Обязана наверстать упущенное.

Однако за время долгого отсутствия она успела многое подзабыть. Лица коллег, флуоресцентные лампы, писк животных, эти запахи.

Встречи с начальником ей не избежать. После того, как он узнает о ее возвращении в лабораторию.

София, примите мои соболезнования. Я понимаю, какая это для вас потеря.

Этих слов ей не вынести. Все, хватит!

Никто не знает, что говорить в такие минуты. Она видела замешательство стариков, подыскивавших правильные слова об Уайти.

Она готовит (токсичный) раствор. Сколько раз такое проделывала, но сегодня что-то не то. Так пианист перестает попадать в нужные клавиши. Возится со шприцем, пропала твердость в руке.

София напугана. Запах ее уже достал. Она испытывает слабость, но пока не сдается. Готовится сделать инъекцию первому подопытному животному, прежде чем подвергнуть его вивисекции.

Постепенно этих зверьков словно вымывает эрозия, они исчезают из клеток и превращаются в цифровые данные.

Цифровые данные в графику, в статистику. В «науку».

А «наука» – в фармацевтические патенты, продажи и прибыли.

Для корпорации «Люмекс» – гигантские. Миллиарды.

Я тобой чертовски горжусь, София. То, что ты делаешь для человечества…

Она ясно слышит отцовский голос. Вот только глаза закрыты.

Ее рука дрожит. Такого с ней раньше не бывало.

О боже! Шприц падает на пол и скачет с таким грохотом, который слышен всей лаборатории. Крошечное существо, зажатое в левом кулаке, неподвижно, как будто пытается обмануть смерть.

Ей следовало сказать Уайти: Ты не должен гордиться мной. Я этого недостойна. Я тебя обманывала.

Латексные перчатки такие тесные!

Тесно, трудно дышать, ребра и сердце стиснуты, но она выстоит, не должна разочаровать старших коллег, которые ею восхищались.

Включая доктора Минса. Его теплый и при этом оценивающий взгляд, когда он брал ее на работу в качестве ассистентки в экспериментах для «Люмекса».

Ни с того ни с сего, словно сделав вывод по прочтении ее резюме, он изрек: София Маккларен. Так-так. Ну что, начнем с понедельника?

От счастья она готова была поцеловать ему руку.

Метафорически выражаясь.

Но сейчас – точно нет.

Она возвращает зверька в клетку. Он радостно зашевелился в ее горсти, запищал… хоть еще немного пожить, пусть даже со злокачественной опухолью! Все существа цепляются за жизнь. Так им говорили в курсе по философии.

Так ей говорит Спиноза.

Она срывает мерзкие латексные перчатки. Бросает их в корзину.

Спешно складывает вещи в картонную коробку. Часа не прошло, а она уже покидает лабораторию? Уезжает домой?

Не собирается возвращаться?

К ней подходит начальник. За его шотландским акцентом прячутся недоумение и растерянность человека, привыкшего к вежливому, даже подобострастному обращению, а тут ему открыто бросают вызов.

Он просит ее зайти к нему в офис поговорить с глазу на глаз. София отказывается, желает поскорее уйти.

Но почему? Почему сейчас?

Здесь нечем дышать. Я задыхаюсь.

Он настаивает. Касается ее руки.

Ненавязчиво. Без всякой фамильярности или грубого намека. Но София отшатывается.

Но он все видит. (Еще бы. Это же Алистер Минс!)

Она его не слушает. Слышит только писк паникующих зверьков. Они знают: это день казни.

Она неловко несет перед собой коробку со всякой ерундой, даже стыдно, что Минс все это видит: кофейная кружка, которую давно следует почистить, смятая коробочка с салфетками, почти выдавленный тюбик с зубной пастой, голубой тюбик с лечебным лосьоном, которым она протирает руки от раздражения после латекса.

Прощайте! Здесь нечем дышать.

Он догоняет ее на парковке. Тяжело дышит, пар изо рта. Морщит лоб. Явно недоволен решительными действиями молодой ассистентки, согласившейся ему помогать в важнейших экспериментах. Неужели она от него уходит? Бросает все возможности, которые он ей предоставил? Как такое возможно?

В эту минуту Алистер Минс совсем не похож на доброжелательного лектора на подиуме, увлеченного, глубоко информированного, уверенного в себе. На ученого, умело парирующего вопросы и милостиво принимающего аплодисменты. Сейчас это кипящий мужчина средних лет, готовый, будь такое возможно, ухватить ее за плечи, словно непокорную дочь, и хорошенько встряхнуть.

– София, если вы уйдете, вы потом пожалеете. Вы же, кажется, решили уйти? Вы получите больше свободного времени. Я пытался до вас дозвониться…

То ли умоляет, то ли обвиняет. Далеко зашло. Он ее никогда не простит.

– Послушайте, что происходит? Вы не можете принимать решение в таком состоянии. Подумайте о вашей карьере. Мы должны это обсудить…

Какая комичная сцена! София кое-как сумела открыть дверь и засунуть картонную коробку на заднее сиденье. Она понимает: начальника расстроили и раздражили, даже разгневали ее излишне эмоциональное поведение и потеря контроля. Наука, требующая точности, не приемлет потери самоконтроля.

– Я больше не могу убивать животных. Вон сколько уже убила ради вас.

* * *

Конец. Какое облегчение!

Никаких экспериментов. Никаких маленьких смертей от ее рук. Она так и не узнала (стыдно о таком спрашивать), разведен Алистер Минс или женат, есть ли у него дети.

Серьезен ли его интерес к ней, или он просто сексуальный хищник.

Серьезен ли ее интерес к нему, или она себя ведет как молодая карьеристка.

Вечером она получает от Минса сообщение: София, я стою перед вашим домом. Давайте поговорим о будущем. Вы впустите меня?

Так начинаются их отношения.