Текст книги "Новые центурионы"

21. Золотой рыцарь

«Что за черт здесь происходит?» – думал Рой, стоя посреди перекрестка на углу Манчестер и Бродвея, ошарашенно глазея на толпу в двести человек и гадая, неужто они и впрямь ворвутся в банк. Солнце по-прежнему палило нещадно. Он услышал грохот и увидел, как группа в сотню человек на северо-западном углу вломилась в окна витрин и принялась грабить магазин. Что за черт тут происходит, думал Рой; лица полицейских, стоящих рядом с ним и казавшихся также сбитыми с толку, мало его утешали. Когда разнесли стекла на юго-западном углу, Рой подумал: Бог ты мой, собралась еще одна сотня, а я их даже не заметил! Неожиданно свободной от толпы осталась лишь юго-восточная часть перекрестка. Туда-то и начали отступать полицейские, все, кроме какого-то коренастого служителя закона, в одиночку наседавшего на компанию из полудюжины негров, не выпускавших из рук охапок мужской одежды и бредущих к небрежно припаркованному «бьюику». Концом дубинки полицейский огрел по спине первого из них, второго опытным хлестким ударом по ноге опрокинул на колени, но тут же сам получил по физиономии брошенной из толпы упаковочной клетью из-под молока, после чего сразу попал под пинки двух десятков человек. Среди них были и женщины. Рой примкнул к команде из шести спасателей, бегущих поперек Манчестер. Они поволокли его за собой, но моментально оказались закиданы градом камней и бутылок, одна из которых угодила Рою в локоть и исторгла из его глотки крик.

– И откуда все эти камни? – спросил седовласый крепыш полицейский в разорванной форменной сорочке. – Как только им удается набрать столько булыжников на городской улице?

Доставив раненого в дежурную машину, человек двенадцать полицейских возвратились на перекресток, проезд транспорта через него был временно запрещен. Стражи порядка и толпа наблюдали друг друга сквозь всеобщий гомон, крики, насмешки, хохот и рев радиоприемников.

Рой так никогда и не узнал, кто стрелял первым, но, когда началась пальба, он плюхнулся наземь, задрожал и пополз, прижимая к животу обе руки, в дверной проем какого-то ломбарда. Потом он подумал, что надо бы снять с головы белый шлем и им прикрыть живот, но понял, что это бесполезно. Он заметил, как в неразбериху перекрестка ворвались три или четыре дежурные машины и как толпы народу бросились в панике врассыпную, а сконфуженные полицейские громко обменивались меж собой противоречивыми и бестолковыми приказами. Откуда велся огонь, никто из них не имел ни малейшего представления.

Не покидая дверного проема и не убирая рук с живота, Рой вникал в болтовню о снайперах на каждой крыше и о том, что стреляют из самой толпы. Потом несколько полицейских принялись палить по дому в жилом квартале к югу от Манчестер. Дробовики и револьверы скоро превратили его фасад в настоящее решето, но, чем все это закончилось, узнать Рою не довелось: какой-то полубезумный полицейский махал руками, приказывая им отправляться опять на север. Пробежав сотню ярдов, Рой увидел поперек тротуара тело мертвого негра с простреленной шеей, еще один покойник валялся посреди улицы. Это не может быть правдой, думал Рой. Средь бела дня. Ведь это Америка, Лос-Анджелес. Но тут он увидел, как в него летит, кувыркаясь, кирпич, и ему снова пришлось упасть на живот. Потом он услышал звон расколотого зеркального стекла позади и одобрительные возгласы. На аллее слева появились человек тридцать негров. Незнакомый молоденький полицейский подбежал в тот самый момент, когда Рой вставал на ноги, и сказал:

– Тот, что в красной рубашке. Это он швырнул кирпич.

Затем полицейский невозмутимо прицелился в разбегающихся негров и выстрелил из своего дробовика. Двух из этой компании гром поверг на асфальт. Тот, что в красном, держался за ногу и визжал, другой – в рубашке коричневого цвета – поднялся и захромал, увлекаемый толпой ругающихся мародеров, растворился в суете бегущих прочь грабителей. Потом Рой услыхал два слабых хлопка и в гуще отступающей толпы увидел крошечную вспышку. Окно стоящего рядом автомобиля разлетелось вдребезги.

– А ну-ка, сволочь, покажись, – заорал молодой полицейский невидимому снайперу, затем развернулся спиной и медленно зашагал прочь. – Это кошмарный сон, – пробормотал он, взглянув на Роя. – Разве нет?

И тогда Рой увидел что-то уж и вовсе невероятное: молодой негр с густой бородой, в черном берете, из-под которого выбивались завитки волос, в шелковой майке, свирепо и воинственно настроенный парень, выступил из толпы в пятьдесят человек, и велел им отправляться домой, и сказал им, что полиция – это не их враги, и все такое, столь же дерзкое. Толпа двинулась на него и какую-то короткую минуту в бессознательном остервенении мутузила его ногами. Подоспевшим полицейским пришлось переносить бездыханное тело и под охраной укладывать в автомобиль.

Завыли сирены, и подъехали две машины «Скорой помощи» и одна полицейская, с шестью седоками внутри. Среди них Рой заметил сержанта. Он был молод, и его попытки навести порядок хотя бы среди подчиненных по большей части оказывались тщетными. На то, чтобы доставить убитого в морг-распределитель, а раненого – в госпиталь, ушел почти час. В эту пятницу бунт в Уоттсе разгулялся не на шутку.

Сержант приказал Рою арестовать раненого, того типа в красной рубашке. В помощь Рою выделили двух полицейских. Они отвезли раненого в тюремную палату окружной больницы. На ветровом и заднем стекле их машины камни живого места не оставили. Краска на прежде белой дверце покоробилась от пущенной в нее бутылки с зажигательной смесью. Радуясь длинной дороге в больницу, Рой в душе надеялся, что у напарников не возникнет страстного желания поскорее вернуться на улицы.

Уже стемнело, когда они снова направились к участку на Семьдесят седьмой. К этому времени они успели перезнакомиться. Каждый начинал сегодняшнюю смену с другими напарниками, но потом пошла эта кутерьма на углу Манчестер и Бродвея. Только ни хрена оно не значит, кто с кем работает, решили они, заключив меж собой соглашение: держаться друг друга и обеспечивать обоюдную защиту; ни в коем случае не откалываться от компании: у них и так единственный дробовик, и хоть это нисколько не вдохновляет такой ночью, как сегодня, но все-таки кое-что да значит.

– Еще нет и девяти, – сказал Баркли, полицейский с десятилетним стажем, вызванный сюда из Портового округа. Лицо его напоминало измятый томат. Первые два часа, что они были вместе, он непрестанно повторял: «Ну как в это поверить! Никак не поверить», пока не услыхал: «Будь добр, заткнись, пожалуйста». Уинслоу, бросивший эту реплику, имел за плечами пятнадцатилетний опыт службы в полиции и работал в Западном округе. Сейчас он сидел за шофера, и Рой думал: слава тебе, Господи, что послал нам в водители ветерана. Уинслоу никак нельзя было назвать лихачом. Машину он вел медленно и осторожно.

Сидя в одиночестве на заднем сиденье и упершись бедром в ящик с патронами, Рой не выпускал дробовика из рук и, плотно обхватив его, баюкал при каждом толчке колес. Пока что ему не довелось стрелять из него, но он решил для себя, что выстрелит в первого, кто швырнет в них булыжник или зажигательную бомбу, и уж тем более в любого, кто откроет по ним огонь или просто прицелится, и даже в любого, кто покажется подозрительным. Стреляют и по грабителям. Это всем известно. Но он по грабителям стрелять не будет, хотя и рад, что кто-то другой взял на себя этот труд. Они уже убедились, что подобие порядка наступает при первых же залпах оружия. Уничтожить этот кошмар может только слепая сила, короче, он рад, что кто-то стреляет и по грабителям. Но сам решил, что это не про него. Он постарается вообще ни в кого не стрелять. И уж во всяком случае, не станет никому стрелять в живот.

В приступе человеколюбия я, скорее, снесу им башки, думал он. Но ни при каких обстоятельствах не выстрелю в живот никакому подонку.

– Куда предпочитаешь направиться, Рой? – спросил Уинслоу, перекатывая сигару из одного угла широченных губ в другой. – Ты тут лучше всех ориентируешься.

– Похоже, больше всего достается Центральной авеню, Бродвею и Сто третьей, – сказал Баркли.

– Давайте проверим Центральную, – сказал Рой.

Ровно в 9:10, когда они были в каких-нибудь двух кварталах от Центральной авеню, запросили помощь из пожарного депо: на Центральной ведется интенсивная стрельба, мешающая тушить пожары.

Они еще не доехали до места, а Рою уже стало жарко. Приблизившись, насколько это было возможно, к пылающему аду, Уинслоу затормозил. Пот лил с Роя в три ручья. Когда они, пробежав трусцой с полтысячи футов, достигли первой из осажденных пожарных машин, взмокли уже все. Вечерний воздух обжигал Рою нутро. Треск выстрелов слышался, казалось, отовсюду. У Роя жестоко разболелся живот, но было это совсем не расстройством. Пуля ударила в бетонное покрытие тротуара и, отскочив от него, со свистом прожгла пустоту. Полицейские шмыгнули к пожарной машине и прильнули к ней, чуть не столкнувшись лбами с чумазым пожарником в желтой каске и с выпученными глазами.

Нет, это не Центральная авеню, думал Рой. И этот указатель, отмечающий ее перпендикулярное соседство с Сорок шестой улицей, – не может быть, чтобы он не ошибался. Когда-то Рой работал на Ньютон-стрит и, патрулируя эти улицы, сменил не один десяток напарников, кто-то из них успел уж умереть, как тот же Уайти Дункан. Центральная была одним из курсов фелеровских университетов. Он проходил их в юго-восточном Лос-Анджелесе, а Центральная авеню была его базовым классом. Но этот шипящий, кипящий ад – нет, это не Центральная авеню.

Тут только Рой заметил два перевернутых автомобиля. Они горели. Внезапно до него дошло, что он даже не может вспомнить, что за здания стояли на углу Сорок шестой и Сорок седьмой. Каждое из них теперь вздымалось ввысь на двести футов сплошной пеленой огня. Случись это год назад, я бы наверняка не поверил, размышлял он. Я бы просто решил, что это приступ, какой-то фантастический приступ белой горячки, и запил бы его новой порцией виски. Он вспомнил о Лауре и поразился тому, что и сейчас, даже сейчас, когда он лежит, прижавшись к огромному колесу пожарной машины, а со всех сторон на барабанные перепонки давят грохот стрельбы, вой сирен и гулкие раскаты бушующего пламени, – даже и сейчас у него может засосать под ложечкой и легко согреться теплом нутро, стоит ему лишь представить ее в своих объятиях или подумать о том, как она гладит его волосы рукой – гладит так, как не умел никто другой: ни Дороти, ни мать, ни одна женщина в мире, никто. Когда страсть к алкоголю притупилась, он догадался, что любит ее, а когда три месяца спустя после начала их романа он осознал вдруг, что она пробуждает в нем те же чувства, что и Бекки, догадка превратилась в знание. Дочь его, болтавшая теперь без умолку, выговаривавшая слова совершенно ясно и отчетливо, ребенком, несомненно, была удивительным и блестящим – не просто красивым, но потрясающим. Пока он думал о Бекки, светлой, златокудрой, какой-то воздушной и неземной, и о Лауре, смуглой, неподдельной, настоящей, земной, земной до мозга костей, о Лауре, которая помогла ему прийти в себя и вновь почувствовать себя человеком, о Лауре, которая хоть и была младше его на пять месяцев, но казалась мудрее и старше на несколько лет, которая щедро и неустанно расходовала на него свои жалость, сострадание, любовь и гнев, терпеливо дожидаясь, когда же он бросит пить (он и бросил – после того как, замеченный нетрезвым на дежурстве, был отстранен на два месяца от работы), которая ухаживала за ним (все эти шестьдесят дней) у себя на квартире, которая так ничем его и не укорила, а лишь глядела на него светло-карими трагическими глазами, когда он снова обрел человеческий облик и решил возвратиться к себе, – пока он думал о них обеих, боль возвратилась.

Лаура его так никогда и не упрекнула, а он по-прежнему навещал ее по ночам три-четыре раза в неделю. Потому что не мог без нее обходиться, потому что нуждался в ней. Она просто глядела на него, всегда лишь глядела своими влажными глазами. Конечно, постель в их взаимоотношениях играла отнюдь не последнюю роль, однако его привязанность к Лауре совсем не исчерпывалась ею – лишнее доказательство того, что он влюблен. Вот уже несколько недель и даже месяцев он был на грани принятия решения, и сейчас его передернуло от одного только предположения, что, не будь этого сосания под ложечкой и сменяющего его тепла, приходящих всякий раз, как он думал о Бекки и Лауре, не будь этого чувства, которое умел он в себе вызывать, – не будь этого, он бы не колеблясь тут же, прямо здесь, в хаосе, замешанном на крови, огне и ненависти, развернул бы карабин дулом к себе, взглянул в большую черную дыру двенадцатого калибра, в холодный черный глаз, и быстро нажал на курок. Нет, подумал он, вопреки всем заверениям Лауры он еще далек от окончательного выздоровления, иначе ему бы не лезли в голову подобные мысли. Испокон веку его учили, что самоубийство – всегда сумасшествие. Но разве не сумасшествие то, что творится вокруг? У него, как в бреду, закружилась голова, и он решил перестать об этом думать и пожалеть свои мозги. Его мокрые ладони оставляли на ствольной коробке крохотные капли влаги. Он вдруг забеспокоился, что влага разъест дробовик ржавчиной, и принялся тереть деревянную ствольную коробку рукавом, пока не осознал абсурдность того, что делает, и не рассмеялся вслух.

– Эй вы, ребята, айда за мной! – заорал какой-то сержант, согнувшийся в три погибели и как раз пробегавший мимо пожарной машины. – Нужно выбить отсюда проклятых снайперов и заставить работать пожарников прежде, чем этот чертов город превратится в дымную груду развалин.

Разбившись по трое, они исходили всю Центральную вдоль и поперек, но так и не засекли ни единого снайпера. Они их только слышали. Время от времени все принимались гоняться за юркими тенями да постреливать по темным призрачным силуэтам, суетившимся у обобранных начисто магазинов, тех, что еще не были подожжены. Рой пока не стрелял: не представилось случая. Но был рад, что стреляют другие. Когда на Центральной авеню сделалось более или менее тихо, когда на ней не осталось почти ничего, что можно было украсть, и когда грабители предоставили ей возможность спокойно дотлевать, Уинслоу предложил убраться отсюда, но для начала непременно устроить привал и перекусить в каком-нибудь ресторане. На вопрос, какой такой ресторан он имеет в виду, Уинслоу махнул им рукой, и они послушно последовали за ним к машине, где обнаружили, что за время их отсутствия кто-то разнес вдребезги два прежде целых окна и изрезал обивку. Однако покрышки, похоже, были не слишком подпорчены, и Уинслоу сел за руль и повез их к ресторану на Флорэнс-авеню, запримеченному им заранее. Они вошли в гигантскую дыру, образовавшуюся после того, как, должно быть, чей-то автомобиль насквозь протаранил стену. Наверняка в нем сидел испугавшийся до смерти белый, которого занесла нелегкая в эти мятежные края, ну а тут на него напали толпы черных, еще несколько часов назад, до всей этой стрельбы, хозяйничавших здесь, стопоря движение и избивая любого, цвет кожи которого оказывался слишком похож на цвет их ненависти. Но с тем же успехом, подумал Рой, это могла быть и машина грабителя, преследуемого полицией до этой вот стены, через которую он въехал в ресторан, даже не сбавив скорость. Эффектное было зрелище, нечего сказать! А чья машина да кто сидел за баранкой – какая, в сущности, разница?

– Посвети мне, – сказал Уинслоу, вытаскивая из исправно урчащего холодильника полдюжины гамбургеров. – Еще студеные. Отлично. Взгляни-ка, Фелер, вон в тот ящик, не найдется ли там сдобных булочек с изюмом? А на том маленьком столе у тебя за спиной, по-моему, нас дожидается горчица и все такое прочее.

– Гляди-ка, и газ работает, – сказал Баркли, подперев чем-то фонарик на прилавке и наставив луч на сковороду. – Из меня повар – пальчики оближешь! Хотите, немного поколдую?

– Жми, браток, – сказал Уинслоу, подражая негритянскому говору, и крепко стиснул подобранную на полу головку латука, очищая ее от верхних листьев и швыряя их в картонную коробку. Они ели, запивая газировкой, и пусть она оказалась недостаточно охлажденной, но здесь, в кромешной тьме, выбирать не приходилось. Было уже за полночь, когда они управились с едой и сидели, покуривая и переглядываясь, вслушиваясь в непрерывную трескотню выстрелов и вдыхая вездесущий запах дыма. И выстрелы, и дым, и собственные взгляды напоминали им о необходимости возвращаться. Наконец Баркли не выдержал:

– Может, будем собираться? Хоть мне и жалко наших битых стекол. Если честно, больше всего на меня нагоняют страху эти бутылки с зажигательной смесью и то, что им ничего не стоит влететь в салон, разлететься вдребезги и поджарить нам пятки. Только окна нас и защищали.

Больше всего в эту ночь Роя поразил Уинслоу. Он колесил по Уоттсу, а оттуда на запад и север, по всему опустошенному городу так, словно совершал обычное патрулирование. Казалось, он аккуратно внимает оглушительному реву радио, бесконечным позывным и запыхавшейся речи, обрушивавшимся на них сквозь невнятный шум динамика. В конце концов одна из операторов с девчоночьим голосом, истерически всхлипывая, начала тараторить список из двенадцати срочных вызовов, адресуя его «любой бригаде, находящейся поблизости от указанных районов». Теперь уже и ей, и всем остальным стало ясно, что нет никаких «бригад, находящихся поблизости», а если б они и были, так были бы по горло заняты спасением собственных задниц, послав к чертям все другое. Ровно в два ноль-ноль Уинслоу притормозил на Нормандия-авеню. Там было черным-черно, хоть глаз выколи, и даже отблески с горящего вдали здания мало чем помогали. Он остановил машину, и они принялись наблюдать за шайкой человек в тридцать, обирающей магазин готового платья. Уинслоу сказал:

– Не многовато ли их для нас, а, что скажете?

– Не удивлюсь, если они вооружены, – сказал Баркли.

– Видите вон тот зеленый «линкольн» там, перед входом? – спросил Уинслоу. – Когда они отсюда двинутся, поеду за ними. По крайней мере возьмем хоть кого-то. Самое время закинуть в тюрягу пару-тройку грабителей.

Трое человек уселись в машину, и даже с такого расстояния в кромешной мгле Рой разглядел на заднем сиденье «линкольна» гору костюмов и платьев. «Линкольн» рванул с обочины, и Уинслоу сказал:

– Грязные поскребыши мамкиных подмышек. – И дежурная машина помчалась вперед. Уинслоу включил фары и красную подсветку. Проехав мимо магазина, они на скорости восемьдесят миль в час пересекли Пятьдесят первую улицу, и погоня началась.

Водитель «линкольна» оказался водителем отличным, чего, правда, нельзя было сказать о его покрышках, так что отменные покрышки полицейской машины на поворотах давали ей солидное преимущество. Уинслоу быстро покрывал разделявшее их расстояние, не слушая Баркли, выкрикивавшего указания. Сидя молча на заднем сиденье, Рой жалел о том, что здесь не предусмотрены ремни безопасности. От него не могло укрыться, что Уинслоу не обращает на них обоих никакого внимания и что догонит этот «линкольн», даже если всем им придется распрощаться с жизнью. И вот они уже неслись на север по Вермонт-стрит. Не глядя на спидометр, Рой знал, что стрелка на нем перепрыгнула отметку в сто миль, и уж конечно, было это абсолютным безрассудством: есть тысячи грабителей, тысячи! Но Уинслоу пожелал именно этих, а Баркли заорал: «Солдаты!» – и в двух кварталах к северу от них Рой увидал на дороге военное заграждение, и увидал его водитель мчавшегося в сотне футов впереди «линкольна». Стараясь свернуть влево, минуя заграждение, он окончательно стер свои покрышки. Какой-то национальный гвардеец принялся стрелять из пулемета, и когда трассирующий пунктир стал рыхлить перед ними асфальт, когда услышали они пулеметную очередь – тогда и Уинслоу ударил по тормозам. Увидев, что аварии «линкольн» не потерпел, Рой буквально опешил – такого исхода он никак не ожидал. Грабителю удалось-таки вписаться в поворот, и теперь он спешил на запад по узкому темному кварталу, а Уинслоу уже упрямо разворачивался, и Рой мучительно гадал, удастся ли ему высунуться из окна со своим дробовиком или хотя бы с револьвером и начать стрелять, чтобы остановить «линкольн» прежде, чем Уинслоу их всех угробит. Его удивило, насколько яростно он хочет сейчас жить, и на мгновенье перед ним предстало лицо Лауры, но тут же Уинслоу сделал немыслимый поворот, отыграв у «линкольна» двести футов, и Роя отбросило на ручку дверцы.

Уинслоу, стараясь не расходовать попусту сил, сирены не включал. Рой потерял счет машинам, с которыми они едва не сшиблись, и был благодарен судьбе, что в этот час на этой городской улице оказалось лишь несколько частных автомобилей. Вдруг Баркли издал радостный возглас: «линкольн» наскочил на бордюр, снова развернулся влево и врезался в чью-то припаркованную машину. Он еще продолжал буксовать, вращаясь по дуге, когда трое грабителей стали выпрыгивать из него, а Уинслоу, стиснув зубы, помчался по тротуару за улепетывающим водителем. Худенький негр бежал посередине тротуара, время от времени бросая через плечо перепуганные взгляды на настигающие его фары. Покуда Уинслоу ехал прямо по тротуару, снося по пути углы заборов и подминая колесами кустарники, до Роя вдруг дошло, что напарник собирается попросту задавить негра. Их не разделяло уже и тридцати футов, когда грабитель обернулся в последний раз и, распахнув рот в беззвучном вопле, перемахнул через железную цепь ограды. Уинслоу забуксовал, выругался и выскочил из машины. Рой и Баркли отстали от него на какую-то секунду, но Уинслоу, демонстрируя удивительное для своих лет и комплекции проворство, уже успел миновать забор и теперь несся, сокрушая все на своем пути, по заднему двору. Перекинув дробовик через ограду, карабкаясь на нее и распарывая штаны, Рой услыхал четыре выстрела, а вслед за ними – еще два. Через мгновение появился и Уинслоу. Он шел и на ходу перезаряжал свой револьвер.

– Смылся, – сказал он. – Долбаный ниггер смылся. Даю тысячу долларов тому, кто разрешит мне пальнуть в него хотя б еще один разок.

Когда они вернулись к машине, Уинслоу объехал квартал и вновь приблизился к неуклюже осевшему посреди улицы зеленому «линкольну». Из разбитого радиатора со свистом вырывался пар.

Уинслоу медленно шагнул из дежурки и попросил у Роя дробовик. Тот протянул его и, взглянув на Баркли, пожал плечами. Уинслоу ступил к машине и дважды, изрыгая из дула пламя, выстрелил по задним колесам. Потом подошел к капоту и снес прикладом фары, затем вдребезги разбил ветровое стекло. Потом обошел машину, держа дробовик наготове, словно приняв «линкольн» за опасного раненого зверя, способного еще атаковать. Потом ткнул прикладом в два боковых окна. Рой поглядел на дома по обеим сторонам улицы, но света нигде не увидел. Жители юго-восточного Лос-Анджелеса, и всегда-то умевшие не встревать в чужие дела, в эту ночь, что бы там ни происходило и ни гремело на улице, не выказывали ни малейшего любопытства.

– Довольно, Уинслоу, – крикнул Баркли. – Давай убираться отсюда ко всем чертям.

Вместо того чтобы последовать этому совету, Уинслоу отпер дверцу. Чем он там занимался, Рою видно не было, но спустя секунду тот появился с большим куском ткани в руках. При свете фар Рой наблюдал за тем, как он складывает и убирает карманный ножик. Уинслоу снял с бака колпачок и сунул внутрь ветошь, роняя на асфальт под резервуар капли бензина.

– Ты что, Уинслоу, рехнулся? – заорал Баркли. – Давай-ка убираться отсюда ко всем чертям!

Но тот не обратил на него никакого внимания и дал струйке бензина скатиться на безопасное от «линкольна» расстояние. Потом сунул пропитанную жидкостью тряпку обратно в бак, оставив лоскут фута в два свободно свисать до земли. Затем отбежал к «устью» бензинового ручейка и поджег его. Почти тут же, встрепенув густое облачко дыма, раздался взрыв, и машина запылала. Уинслоу уселся в дежурку. Вел ее он так же осторожно и не напрягаясь, как прежде.

– С волками жить – по-волчьи выть, – произнес он наконец, обращаясь к своим притихшим напарникам. – Сейчас я такой же ниггер, только и всего. И знаете, что я вам скажу? Чувствую я себя просто замечательно.

После трех стало немного спокойнее, а в 4:00 они подъехали к участку на Семьдесят седьмой. Спустя пятнадцать часов, проведенных им на дежурстве, Роя наконец сменили. Он слишком устал, чтобы переодеваться в штатское, и, уж конечно, слишком вымотался, чтобы отправляться к себе на квартиру. Но даже устань он меньше, он все равно бы не поехал сегодня домой. В целом мире существовало одно-единственное место, куда мог он сегодня отправиться. Когда он затормозил перед домом Лауры, часы показывали ровно 4:30. Теперь он не слышал выстрелов. Эта часть Вермонт-стрит была не тронута огнем и почти не тронута грабежами. Было очень темно и покойно. Он дважды постучал, и она тут же открыла дверь.

– Рой! Который теперь час? – спросила она. Халат был накинут на желтую ночную сорочку, и на Роя накатила приятная волна знакомой боли.

– Прости, что так поздно. Но я не мог не прийти.

– Ну что ж, входи. У тебя такой вид, будто ты вот-вот плюхнешься на пол и расквасишь нос.

Рой вошел, и она зажгла лампу. Держа его за руки, поглядела на него так, как умела только она.

– На тебе лица нет. Вместо него – настоящая чумазая рожица. Снимай с себя форму, а я пока наполню ванну водой. Ты голоден?

Рой покачал головой и направился в знакомую уютную спальню. Расстегнув ремень, он позволил ему преспокойно упасть на пол. Но, вспомнив о том, какая Лаура аккуратная, пнул его ногой в угол и тяжело уселся на бело-розовый пуф. Он скинул туфли и посидел с минуту, подумывая о сигарете и не в силах ее прикурить.

– Хочешь выпить, Рой? – спросила Лаура, выходя из ванной, откуда слышался бодрящий шум воды.

– Нет, Лаура, пить я не хочу. Даже сегодня.

– Глоточек тебе не повредит. Один лишь глоток.

– Не хочу ни одного.

– Ну ладно, малыш, – сказала она, подбирая его туфли и кладя их на дно стенного шкафа.

– Что бы я без тебя делал!

– Тебя не было четыре дня. Я подумала, ты занят.

– Собирался прийти еще в среду вечером. Тогда как раз, когда началась вся эта канитель, но нам пришлось работать внеурочно. Да и вчера. Ну и сегодня, конечно, Лаура, сегодня был денек – хуже некуда. Только я все равно не мог не прийти. Стало невмоготу.

– Я очень сожалею обо всем этом, Рой, – сказала она, стягивая с него сырые черные носки, а он лишь молча кивал, благодаря ее за помощь.

– Сожалеешь – о чем?

– Об этом бунте.

– Чего ради? Разве ты его затеяла?

– Я черная.

– Никакая ты не черная, а я никакой не белый. Мы просто парочка влюбленных.

– Я негритянка, Рой. Не потому ли ты и переехал отсюда обратно к себе? Ты ведь знал, что мне не хочется тебя отпускать.

– Пожалуй, я слишком устал, чтобы вести сейчас эти разговоры, Лаура, – сказал Рой, поднимаясь и целуя ее. Потом содрал с себя прилипшую к телу пыльную рубашку, и Лаура повесила ее на вешалку вместе с брюками. Трусы и тенниску он бросил на пол в ванной. Взглянув на глубокий шрам на своем животе, он ступил в мыльную пену. Никогда еще ванна не была так кстати. Наслаждение. Он откинулся спиной назад, прикрыл глаза и расслабился. С минуту он дремал. Потом почувствовал ее присутствие. Она сидела рядом на полу и наблюдала за ним.

– Спасибо, Лаура, – сказал он, с любовью глядя на эти светло-карие глаза в крапинку, и гладкую темную кожу, и нежные изящные пальцы, легшие ему на плечо.

– Как по-твоему, что я в тебе нахожу? – улыбнулась она, поглаживая ему шею. – Притяжение противоположностей, должно быть, так ты думаешь, а? Твои золотистые волосы и золотистое тело. Ты самый красивый мужчина из всех, кого я знаю. Думаешь, все дело в этом?

– Это только позолота, – сказал Рой. – А под нею – ничего, кроме обычной жестянки.

– Под нею всего предостаточно.

– Если там что-то и есть, так только благодаря тебе. Когда ты подобрала меня год назад, там не было ничего.

– Это я была ничем, – поправила она.

– Ты – это все. Ты – это красота, и доброта, и любовь, но главное, ты – спокойствие и порядок. Именно это мне сейчас нужно – спокойствие и порядок. Знаешь, Лаура, я очень напуган. А вокруг еще этот хаос.

– Я знаю.

– Я не был так напуган с тех самых пор, как ты помогла мне бросить пить и научила не бояться. Господи, Лаура, ты же не знаешь, что такое хаос, не знаешь, как он выглядит. На это стоит посмотреть.

– Знаю. Я знаю, – сказала она, продолжая ласкать его шею.

– Больше не могу без тебя, – сказал он, уставившись на водопроводный кран, роняющий время от времени капли в пенную гущу. – У меня была кишка тонка остаться с тобой, Лаура. Да, мне нужен мир и покой, да, я знал, что вместе нам не страшна ничья ненависть, но у меня была кишка тонка. Теперь же, когда я вернулся в те одинокие стены, оказалось, что у меня тонка кишка жить без тебя, теперь, после всего этого мрака и безумия сегодняшнего дня, без тебя мне никогда не суметь…

– Не говори больше ничего, Рой, – сказала она, поднимаясь. – Подожди до утра. Утром все будет иначе.

– Нет, – ответил он, поймав ее за руку мокрыми, скользкими от мыла пальцами. – Нельзя зависеть от завтра. Выгляни в окно, и ты поймешь, что не должна зависеть от завтра. Отныне я живу лишь ради тебя и благодаря тебе только жив. Теперь ты от меня не отвяжешься. Никогда.

Рой притянул ее к себе и поцеловал в губы, потом припал к ее ладони, а она все так же гладила его шею свободной рукой, повторяя: «Малыш, малыш мой…», как повторяла всегда. И как всегда бывало, он испытал облегчение.

По-прежнему без сна, они лежали обнаженные, укрывшись одной простыней, а над Лос-Анджелесом вставало солнце.

– Тебе надо поспать, – шепнула она. – Вечером тебе опять дежурить.

– Теперь уж такого кошмара не будет, – сказал он.

– Да. Может быть. Может, их усмирит Национальная гвардия.

– Даже если нет – все равно, теперь такому кошмару не бывать. Мой отпуск начинается с первого сентября. К тому времени наверняка со всем этим будет покончено. Как ты смотришь на то, чтобы справить свадьбу в Лас-Вегасе? Можно устроить это, не откладывая.

– Нам вовсе не обязательно жениться. Женаты мы или нет – какая разница.

– Знаешь, та пара косточек, что мне еще не разбили, по-моему, ужасно щепетильна в отношении всяких там светских приличий. Сделай это ради меня.

– Хорошо. Ради тебя.

– Разве ты не воспитывалась в уважении к институту брака?

– Папа был баптистским проповедником.