Текст книги "Эммелина"

– И тебе тоже станет легче. – Ему было нужно увидеть, почувствовать, что он действует и в ее интересах, но его нужды не вызывали сейчас в ней отклика.

– Нет, – начала она, осторожно взвешивая каждое слово. – С моей работой… действительно все в порядке. Мне иногда случается задуматься и ошибиться, а в целом я справляюсь… Дело не в этом, дело в том… Когда же я вас увижу, если сейчас перейду в шлихтовальную? Сколько мне там придется пробыть?

– Эммелина, – сказал Магвайр, поправляя ей выбившуюся прядь волос, – не говори об этом так, словно я отправляю тебя в тюрьму.

– Но это и будет тюрьма, – сказала она бесцветно. – Вдали от вас, не видя вас, я, конечно, буду в тюрьме.

Слезы навернулись ему на глаза, и она испугалась. У нее и в мыслях не было сделать все еще хуже. А вот теперь она невольно причинила ему боль, а еще считала себя источником радости в его жизни. Забываясь, он не раз называл ее своим единственным светом в окошке, и ведь это и было главным в их отношениях. Приподнявшись на цыпочки, она, утешая, поцеловала его почти так, как поцеловала бы младшего брата, ударившегося и плачущего.

Какое-то время они молчали. Шум станков постепенно стихал по всей фабрике. Шагов на лестнице тоже не было слышно. Все уже разошлись.

– Ну, я пойду, – сказала она.

– Я буду еще усердней, чем прежде, искать возможность увидеться с тобой, – сказал он, имея в виду, конечно же, любовное свидание, а она думала о потребности гораздо более насущной – о возможности каждое утро видеть его лицо, вбирать глазами, одну за другой, все черточки. – Теперь, когда больше не нужно будет тревожиться о тебе целый день, я непременно сумею устроить встречу.

Она укрыла голову не только домашней, но и верхней теплой шалью, хотя обычно не делала этого: до пансиона было недалеко. Но сейчас ей показалось, что, пока они разговаривали, на улице страшно похолодало. Медленным шагом дойдя до двери, она повернулась и пожелала ему спокойной ночи.

– До чего же ты все-таки хороша, – проговорил он и ответ.

* * *

Она задержалась так сильно, что Верна не дождалась и ушла. Войдя в пансион, Эммелина сразу увидела, что миссис Басс разговаривает с ее подругой, направляющейся с другими девушками в столовую. Эммелина пошла вслед за ними, хотя впервые за много дней есть совсем не хотелось, а тело было налито свинцовой усталостью.

– Я дожидалась тебя, – сказала Верна.

– Знаю. Я припозднилась.

– А что случилось?

– Расскажу, когда поднимемся наверх. – Если сказать сейчас – даже Верне – о происшедшем, оно сразу сделается невыносимо реальным, думала Эммелина, почти не притрагиваясь к еде.

– Случилось что-то плохое? – спросила Верна.

– Да нет, я просто очень устала.

– Ну, если так, значит, удачно, что нам сегодня все равно не погулять, – усмехнулась Верна. – Кстати, Басс спрашивала меня, где ты. И я сказала, что ты еще в ткацкой.

Эммелина кивнула. Все это уже не имело значения. Больше нечего опасаться, поэтому и мистер Магвайр подошел к ней днем не таясь. Старая ведьма Басс наблюдала за ней и явно заметила, что она чем-то расстроена, но и это теперь уже не имело значения. Единственное, чего ей хотелось, – лечь спать. И как только первые отужинавшие стали выходить из-за стола, она поднялась к себе, сняла башмаки и, даже не раздеваясь, забралась под одеяло, а когда снова открыла глаза, услышала звон церковных колоколов. Наступило воскресное утро.

В первый момент ей показалось, что она дома. Не то чтобы совсем дома, а где-то неподалеку. Во сне ей привиделось, будто уже наступила весна и она на лугу. С кем-то. Но этот кто-то не мистер Магвайр.

Лишь теперь, когда в памяти таким странным образом возникло его имя, она вспомнила и о нем самом. И уже после этого сообразила, где находится и что случилось. Перейти в шлихтовальную! Сев на кровати, она увидела, что Верна одевается. Другие причесывались, и только Хильда сидела, совсем готовая к выходу, и читала.

– Ну, проснулась, кажись. А я аж бояться стала, – сказала Верна, и Эммелина в первый раз за все время расслышала ее деревенский выговор и испытала мгновенное раздражение и желание поправить, как в свое время Хильда поправляла ее саму, но тут же опомнилась и одернула себя.

Постепенно спальня пустела, и только Хильда сидела, все так же уткнувшись в книгу. В последнее время она мало с кем разговаривала, готовясь вскоре оставить Лоуэлл и вернуться в школу – учительствовать. На миг Эммелину пронзило желание, чтобы не Верна, а Хильда была ее лучшей подругой. Так нужно было открыть душу кому-то старшему и лучше разбиравшемуся в жизни, хотя, чем именно ей надо поделиться, она сама не очень понимала. И еще захотелось, чтобы они с Верной пошли не в свою, а в какую-нибудь другую баптистскую церковь, но предлагать это вслух она все же не посмела, по-прежнему почитая грехом неприязнь к какому-либо из пастырей Господних.

Однако, оказавшись в церкви, она порадовалась, что промолчала. Здесь, в привычной обстановке, стало возможным хорошо обдумать все сказанное вчера Стивеном Магвайром.

Вспоминая его слова, она обнаруживала, что они вовсе не так страшны, как ей показалось. Конечно, он отсылал ее, но отсылал в общем недалеко, всего лишь этажом ниже. Конечно, он заявил, будто она мешает ему работать, но ведь причина-то в том, что она ему нравится. Сейчас, во время службы, ей наконец-то стали понятны громадные преимущества, которые даст ей увеличение жалованья. Ведь теперь, может быть, уже в этом году она сумеет купить себе шляпку или наконец на свои деньги запишется в библиотеку. И потом, ведь Магвайр сказал, что будет усердно искать возможность увидеться. А раз так, нужно верить ему. Он называет себя лжецом, но она-то ведь знает, что это не так. Те, кто способен солгать, никогда сами об этом не скажут.

– С понедельника я буду работать на новом месте, – наконец сообщила она Верне, когда они возвращались в пансион миссис Басс. – Перехожу в шлихтовальную.

– А почему так? – спросила Верна.

– Оттуда ушли сразу трое. А заработок там больше. С самого первого дня.

– Надо же, как повезло! – откликнулась Верна. – Вот бы и мне туда. Вместе с тобой.

– Может быть, и удастся устроить. Когда я начну там работать, попробую попросить.

В том, что она сумеет справиться, она не сомневалась. Счастливые деньки прошли, но это вовсе не означало, что она будет плохо работать. Руки у нее ловкие.

Узнав о новости, все стали наперебой поздравлять ее. Сьюзен сказала, что, хотя Эммелина, конечно же, чересчур молода, чтобы стать шлихтовщицей (для этой работы нужны и опыт, и сообразительность), навивальщицей она будет отличной. А со временем, может, сумеет и в самом деле перейти на шлихтование: шанс есть, она ведь уже вон какая высокая. Работу шлихтовщиц должны были выполнять только рослые девушки, потому что требовалось дотягиваться до верхнего края рам – проверять, ровно ли наматываются нити. Эммелина успела еще в Файетте догнать ростом мать, а в Лоуэлле еще вытянулась. Талия старого платья сделалась коротка, корсаж – узок. Если дело пойдет так и дальше, придется расставлять бока в старом домашнем платье, а может, и в том, что сшили перед отъездом.

В ночь на понедельник ей снова приснилось, что она на каком-то лугу, но, пробуждаясь, она хорошо понимала уже, где находится. Чувствовала себя неважно, но силы пойти на работу были. Старательно вслушиваясь во все, что говорила ей Верна, она внутренне отмахивалась от любых мыслей о Магвайре, старалась не гадать, увидит ли его на лестнице.

На ее счастье, новая работа была куда как труднее старой и времени на размышления не оставалось. Эммелина и еще шесть девушек должны были следить за нитями, перематывавшимися со сновального навоя на ткацкий, и устранять пропуски и обрывы, случавшиеся безостановочно. Новые движения требовали работы совсем новых групп мышц, дать им роздых удавалось реже, чем в ткацкой, и к концу дня руки болели, как в первую неделю на фабрике. Но Эммелина уже знала, что тело скоро привыкнет и к этой работе, как и свое время привыкло к прежней. А мистер Уайтхед, стоявший во главе шлихтовальной, был очень добр.

Хуже оказалось другое. С новой работой было связано одно обстоятельство, о котором никто из девушек не сказал ей, чтобы до времени не напугать. Даже и в понедельник, после того как фабрика простояла закрытой день и две ночи, Эммелине, чуть только она вошла, ударил в нос неприятный сладковатый запах крахмала, а по мере того как шло время и воздух наполнялся горячими испарениями, запах становился все нестерпимее. Когда удар колокола известил о начале перерыва, она, выйдя на улицу, принялась жадно глотать воздух, чувствуя, что еще несколько минут в шлихтовальной, и она просто задохнулась бы. Возвращаясь с обеда, она надеялась, что, может быть, организм привык уже к новым запахам и ей будет легче, но оказалось, наоборот, с каждым часом вдыхать пары становилось тяжелее и тяжелее, и чуть ли не половина сил уходила не на работу, а на усилия справиться с тошнотой.

Мистер Уайтхед, проходя мимо, ободряюще улыбнулся и постарался заверить, что скоро она привыкнет. Мистер Уайтхед был высокий, седовласый и гораздо больше походил на пастора Эванса, чем преподобный Ричарде. Когда он отошел, Эммелина с тоской посмотрела на окна. Рамы были забиты гвоздями, их не откроют, пока весна не войдет в полную силу. Так что в свободную минутку можно только прижаться носом к окну, стараясь вдохнуть проникающий в щели воздух.

Проснувшись на другое утро, она сразу почувствовала тошноту и сладкий запах крахмала, такой сильный, словно она по-прежнему в шлихтовальной. И все же нужно было собираться на фабрику; она решила: как бы там ни было, все равно выйдет на работу, хоть и была убеждена, что упадет, едва переступив порог. Полная этой решимости, она заставила себя позавтракать. Густо солила и хлеб, и оладьи, стараясь перебить запах сладкого кекса, варенья и сиропа, напоминавший дух шлихтовальной и вызывавший позывы тошноты. Поев, она с изумлением обнаружила, что, пожалуй, ей стало лучше.

Но в шлихтовальной снова пришлось бороться с тошнотой и с приступами слабости. Мистер Уайтхед был само сочувствие, и ее бесконечно трогала его доброта, но больше всего она уповала на то, что, может быть, он расскажет, каково ей приходится, мистеру Магвайру, от которого пока не было ни слуху ни духу.

Вечером Сьюзен, узнавшая, как тяжело переносит Эммелина удушливые испарения, отдала ей на время свое сокровище – «пахучий флакончик» с уксусом, нюхательными солями и настойкой каких-то трав. Теперь каждое утро Эммелина прихватывала его с собой и делала несколько вдохов, стоило тошноте подступить к горлу. Это на удивление облегчало жизнь днем, но ночью удушливые испарения стали ее кошмаром.

Лучшим временем суток был вечер, когда тяжелая усталость, не отпускавшая ее весь день, куда-то исчезала. Им с Верной все еще не разрешалось выходить, и они не могли ни отправиться в библиотеку, ни поиграть в снежки с Дорой, Сьюзен и прочей компанией, но все же они могли сидеть в общей комнате, а когда все возвращались с прогулки, выслушивать впечатления и вместе строить планы. Из-за кошмаров, преследующих ее ночью, Эммелину теперь не тянуло подняться пораньше в спальню, и она всеми силами старалась как можно дольше отгонять сон, даже когда усталость, отступившая после конца работы, наваливалась с новой силой. Оказавшись в постели, она забывалась наконец беспокойным сном, но в какой-то момент ее непременно начинало терзать ощущение, что она в шлихтовальной и задыхается от паров, и тогда она просыпалась, хватая ртом воздух и кашляя, будто и впрямь стояла прямо у чана с дымящимся крахмалом.

Когда до сознания доходило, что сейчас ночь и она в спальне, тошнота проходила, но она продолжала бороться со сном, страшась, заснув, снова подвергнуться ужасам шлихтовальной.

Однажды она по рассеянности забыла в столовой флакончик с нюхательными солями, и миссис Басс, обнаружив его и выяснив, что им пользуется сейчас переведенная в шлихтовальную Эммелина, восприняла это чуть ли не как оскорбление: почему ей сразу не рассказали о новости в Эммелининой жизни? И тут же подвергла ее допросу, стараясь не мытьем так катаньем добиться признания, что перевод связан с мистером Магвайром.

После этого она стала следить за Эммелиной еще пристальнее, чем прежде, и готова была углядеть тайный смысл в любом самом невинном действии. Например, выходя на крыльцо постоять у перил и подышать свежим воздухом, Эммелина сразу же чувствовала, как кто-то раздвигал занавески выходящего туда окна и наблюдал за ней.

Завидя вдалеке мужскую фигуру, она почти непременно принимала ее за Магвайра. А когда сама шла по улице, то часто слышала, будто он окликает ее по имени, но, повернувшись, убеждалась – сзади идет чужой или вовсе никого нет.

Она изо всех сил пыталась придумать, как бы его увидеть. Так нужно было услышать хоть несколько слов, которые убедят, что она не отвергнута, что он пытается как-то устроить свидание, грустит оттого, что это не удается. Стояла уже середина марта, приближался ее день рождения. Помнил ли он число? Может, и нет. Он как-то забывал все, связанное с ее возрастом. Здесь, в Лоуэлле, дни рождения отмечались в общем заметнее, чем дома, но были как-то менее значимы. Дома вот уже несколько лет исчез обычай делать подарки, но вся семья помнила о приближении торжественной даты. И день сам по себе становился подарком. Именинник садился за стол первым, именинника освобождали чуть не ото всей работы по дому… Здесь же подарки были в ходу. В день рождения девушки получали от подруг кто носовой платочек, кто коробочку конфет. Но откуда они узнавали, что подошел чей-то день рождения? Вроде бы если не скажешь, никто не узнает, а если возьмешь вдруг и скажешь, могут подумать, что напрашиваешься на подарок. А ей, в общем, подарки не так уж и нужны, а просто хочется, чтобы все знали: сегодня ее день рождения.

Десятого марта она задержалась в шлихтовальной, дожидаясь, чтобы все вышли, а сама принялась караулить, прислушиваясь, у самой двери и, опознав, как ей показалось, шаги Магвайра, сразу вышла на лестницу; он как раз дошел до площадки, и они столкнулись лицом к лицу. Вздрогнув, он оглянулся испуганно, но, убедившись, что никто их не видит, принялся ласково ее расспрашивать:

– Ну, как у тебя здесь дела, моя милая девочка? Я всякий раз думаю о тебе, проходя мимо.

Так, значит, он не справлялся о ней у мистера Уайтхеда? А она-то была уверена, что он все же незримо опекает ее.

– У меня все хорошо, – сказала она. – От пара тошнило…

Он встревожился.

– Но только вначале. Теперь прошло.

– Вот и отлично.

– А вы… – начала она и осеклась, обескураженная его отсутствующим видом, – я думала… Вы узнаёте меня, мистер Магвайр? – вырвалось у нее, хотя, конечно, она хотела спросить, помнит ли он, что через два дня ей будет четырнадцать, но вопрос застрял в горле: он так странно смотрел… вернее, так не смотрел…

Но тут он вдруг как бы прозрел. И она сразу же покраснела. Положив руки ей на плечи, он мягко спросил:

– Помню ли я прелестную Эммелину? А ты как думаешь? Слезы выступили у нее на глазах, а он тихо поцеловал ее.

– На Пасху они уезжают в Бостон, – шепнул он ей на ухо. И этих слов оказалось достаточно, чтобы она расцвела улыбкой.

– Вот так-то, – добавил он добродушно. – Я не хотел говорить тебе этого, но ты вынудила меня. Ну а теперь беги, пока кто-нибудь не застал нас здесь на лестнице.

И она побежала. Она не спросила, почему он не собирался говорить ей о Пасхе, она была бесконечно счастлива и не хотела гадать, когда он предупредил бы ее, не задай она свой вопрос. Теперь казалось – апрель наступит уже совсем скоро. Ее день рождения словно бы провалился куда-то. Ведь он принадлежал марту, а март уже не занимал ее. Она с нетерпением считала дни, и, когда наступил апрель, это был уже праздник, хотя до Пасхи оставалось еще несколько недель. Она все время была в возбуждении, бесконечно далеком от чувства, владевшего ею в первые встречи с мистером Магвайром. То чувство, несмотря на постоянный острый привкус тревоги, можно было все-таки назвать счастьем. Сейчас же она жила предвкушением, а точнее – ожиданием, что к ней вернется то счастье.

К густому, душному, сладковатому воздуху шлихтовальной Эммелина так и не привыкла, но вскоре стала работать умело и споро и была на отличном счету у мистера Уайтхеда. Невзирая на легкую тошноту от вдыхания паров, вид у нее был цветущий, но ни румянец на щеках, ни налитая фигура не приносили ей особого удовольствия. Все это станет значимо и реально только тогда, когда сможет давать ему радость. Когда-то казалось: появись у нее в Лоуэлле подруги, и она будет счастлива, а теперь их присутствие ничуть не утешало. Ведь она не могла им рассказать о том главном, что занимало ее с утра и до вечера.

А кроме того, отношения с девушками, и особенно с Верной, как-то неуловимо переменились. Верна, сблизившись постепенно с кружком Сьюзен, стала, пожалуй, отдаляться от Эммелины. Словно ее заразили подозрения миссис Басс и она начала сомневаться, а в самом ли деле Эммелина такая уж хорошая подруга. Верна всегда держалась непринужденно, и трудно было сказать, что именно изменилось. Но иногда, подойдя к группе болтающих девушек, Эммелина вдруг чувствовала, что они обрывают какой-то свой разговор. А ночью Верна, которая раньше любила, свернувшись калачиком, примоститься у самого ее бока, ложилась, словно нарочно, поближе к краю.

И все-таки Эммелина была далека от того, чтобы почувствовать правду. В Файетте она привыкла думать о себе как о взрослой, а здесь, в Лоуэлле, что бы ни говорила, всегда ощущала себя еще девочкой.

Вечером накануне Пасхи, так и не повидав мистера Магвайра и не получив от него весточки, Эммелина решила снова подкараулить его на лестничной площадке. Но на этот раз он был не один; с ним, весело смеясь, спускались четверо девушек из ткацкой. Увидев Эммелину, мистер Магвайр остановился.

– Как дела, Эммелина? – спросил он терзающим ей душу фальшиво-сердечным тоном. – Как тебе в шлихтовальной?

– Все хорошо, – ответила она, стараясь говорить спокойно и кивая девушкам. – Я только… Я забыла одну вещь…

– Ну, что же. – Он помедлил. Хотелось обойтись с ней по-хорошему, но как-то не получалось. – Тогда до свиданья.

Она в отчаянии смотрела ему вслед. Вдруг подступила слабость и стало ясно, что до пансиона ей просто не дойти. Машинально потянув на себя ручку двери, она остановилась на пороге шлихтовальной. Мистер Уайтхед, учитывая выработку, записывал показания установленных на станках счетчиков.

– Что-то случилось, Эммелина? – спросил он участливо.

– Нет, – покачала она головой, но тут же не выдержала и разрыдалась.

Мистер Уайтхед отложил журнал и подошел к ней.

– Что с тобой? Тебе чем-нибудь помочь?

Голос звучал так мягко и утешающе, но ее было уже не утешить, ведь она не могла рассказать ему про свое горе.

– Может, тебе… Да ты где живешь?

– У миссис Басс.

Вопрос испугал ее, и она даже соврала бы, если б не знала наперед, что это бесполезно.

– Гм-м. Да, она, пожалуй, человек неподходящий… Ты ведь не можешь поговорить с ней по душам?

– Она не любит меня.

– Ну, это беда небольшая. Не ты первая, не ты последняя. Мистер Уайтхед улыбнулся. Она была благодарна ему за попытки подбодрить, но притвориться, что это ему удалось, не могла.

– Может быть, ты хотела бы поговорить с миссис Уайтхед? Наши дочки – примерно твои ровесницы, и может быть… миссис Уайтхед – мать, а тебе сейчас просто необходимо материнское участие, и раз уж ты далеко от дома, беседа с миссис Уайтхед…

Но ей нужна была именно ее мама, которой она могла бы… Но только что начавшую формироваться мысль забила неожиданно другая. Кто-то внутри ее крикнул, что никогда она не посмеет рассказать маме о мистере Магвайре. Ни слова, ни за что, никогда! Понимание этого вызвало еще никогда не испытанное чувство безграничного одиночества. Если нельзя рассказать о нем маме, значит, она в самом деле одна на свете и ничто никогда не сможет этого изменить.

– Спасибо, – проговорила она наконец, едва шевеля сухими губами. – Вы очень добры.

– Вот что я скажу, Эммелина. Я должен переговорить с миссис Уайтхед. Завтра воскресенье… – Что ж, если он пригласит ее домой, она пойдет. Побыть в семейном кругу приятно. – Так вот, я переговорю с миссис Уайтхед, и, думаю, в понедельник… ты сможешь поужинать не в пансионе, а с нами.

Эммелина вежливо кивнула. Рассудок, еще недавно сжимавший большую половину марта и апрель в какие-то несколько часов, превращал теперь в пропасть время с субботнего вечера до понедельника. Между краями пропасти лежало Пасхальное Воскресенье.

Мистер Уайтхед снова взялся за журнал. Она понимала, что нужно уйти, но дорога до пансиона представилась ей столь же долгой, как время до понедельника. Он сделал последнюю запись и поднял на Эммелину глаза:

– А может, прямо сейчас пойдем к нам?

Эммелина что-то пробормотала в знак благодарности. Конечно, она пойдет, но вот что скажет миссис Басс, если она не явится к ужину?

Мистер Уайтхед убрал журнал, погасил лампы и взялся за пальто.

– Но как же миссис?..

– Не беспокойся. Один лишний рот за столом – не в тягость.

Он закрыл дверь, и они вышли с фабрики. Хотя Эммелина имела в виду не миссис Уайтхед, а миссис Басс, она не стала снова затрагивать эту тему, боясь, что мистер Уайтхед рассердится, если она попросит зайти по дороге в пансион. На улицах было уже почти пусто, лишь изредка мелькала в темноте фигура прохожего. Проходя мимо пансиона миссис Басс, она взглянула украдкой на мистера Уайтхеда в надежде, что он вдруг сам догадается зайти и предупредить хозяйку. Но он не предложил этого, а она не решилась отстать: одна без него она вряд ли нашла бы его дом, а ждать ее он бы не стал. Ее страшила сейчас любая дорога, казалось, в любом новом месте она непременно заблудится и никогда уже не выберется назад.

Дом мистера Уайтхеда, с виду небольшой, квадратный, кирпичный и не такой богатый, как особняк Магвайров, стоял на углу улицы, занятой фабричными корпусами. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что он не так уж и мал и уютен. Принадлежавший дому просторный участок обнесен был деревянной оградой. Мистер Уайтхед провел Эммелину на кухню, где у плиты стояла высокая, почти с него ростом женщина и что-то спокойно помешивала в огромном котле, до края которого матери Эммелины было бы, вероятно, даже не дотянуться. В отличие от миссис Басс, миссис Уайтхед была не столько крупной, сколько крепко сбитой. Платье – чуть ли не домотканое, во всяком случае, из очень простой материи.

– Знакомься, Филомена. Это Эммелина Мошер. Она уже несколько недель у нас в шлихтовальной, а сегодня с чего-то повесила нос. Наверно, скучает по дому, и я привел ее к нам поужинать.

Миссис Уайтхед просто и спокойно поздоровалась, чем очень обрадовала Эммелину. Такая манера была ей сейчас приятнее любых сочувственных слов. Мистер Уайтхед вышел из кухни, оставив ее с женой и дочками, Гейл и Эми. Девочки, помогавшие матери в стряпне, были примерно ее ровесницы, приятные и дружелюбные, почти такие же высокие, как мать, и очень хорошенькие. Они тут же стали расспрашивать Эммелину о ее доме, о пансионе, о фабрике. Младшая из сестер, Эми, была на год старше Эммелины, окончила уже школу и очень хотела пойти работать на фабрику. Но родители не позволяли. Слушая, как она с жаром объясняет, что, безусловно, справится с работой, Эммелина невольно вспомнила Флорину. Эми решительно не представляла себе, каково это – встать на рабочее место еще до света и уйти с фабрики, когда уже темно; провести целый день на ногах, да к тому же и вдыхать удушливый, сладковатый запах крахмала, от которого разве что наизнанку не выворачивает. Ей виделась только приятная сторона дела – возможность вырваться из дома и получать при этом массу впечатлений. Эммелине было четырнадцать, Эми – пятнадцать. Глядя на нее, Эммелина почувствовала себя усталой и старой. Мысли снова и снова возвращались к Флорине, хотя перед тем она долго не вспоминала ее. Что же с ней все-таки стало? – думала Эммелина, в то время как Эми и Гейл болтали, перескакивая с предмета на предмет и изо всех сил стараясь, чтобы Эммелина почувствовала себя как дома. Хотя теперь это было уже совершенно бессмысленно – слишком поздно!

Слишком поздно, упорно крутилось в мозгу, но что это значит, она не совсем понимала. Слишком поздно теперь для Флорины, где бы она ни нашла приют. Ничто уже не поможет бедняжке, оказавшейся – в ее возрасте – с тремя малолетними на руках. И как только она могла забыть о ней так надолго? Этим и страшен Лоуэлл. Никто ни о ком не думает. Ты как в пустыне, хотя вокруг сотни людей. А единственный человек в мире, который по-настоящему нужен, проводит целые дни отделенный всего лишь пролетом лестницы, но ничего не знает или – еще того хуже – не хочет знать о тебе. Эта мысль вызвала у нее паническое состояние, с которым было уже не совладать. Притворившись, что ей нужно выйти, она, как могла, попыталась успокоиться: прошла за угол и там, прислонившись к стене и зная, что ее ниоткуда не видно, подняла голову к небу. Погода была слишком холодной для апреля, но она этого просто не замечала. А кроме того, уже довольно давно, с тех пор, пожалуй, как она перешла в шлихтовальную, холод не досаждал ей, наоборот, был приятен. Там и здесь еще лежал снег. Не будь он грязным, она зачерпнула бы его в обе ладони, прижала к щекам. А очутись она сейчас в лесу, в Файетте, стянула бы с себя платье. Оно такое тесное, так жмет.

Какая-то мысль неотвязно преследовала ее и не давала покоя. Может, она была связана с Флориной, а может быть, с беспокойством по поводу миссис Басс? Напрягшись, Эммелина вдруг почти поняла, что, кроме долга перед семьей, заставляет мистера Магвайра так тщательно избегать ее.

Да он от нее прячется – это сделалось вдруг пронзительно ясно.

Должно быть, он сердится на нее. Ведь если бы у семьи изменились вдруг планы и они отказались от поездки в Бостон или случилось что-то другое, из-за чего нельзя увидеться, он так и сказал бы. Ей нужно было услышать хотя бы какие-то несколько слов, в конце концов, вот уже много недель она жила одной только надеждой. Ей было физически тяжело в шлихтовальной, чудовищно одиноко из-за того, что не с кем поделиться тайной, но так или иначе она справлялась. Надежды ей достаточно. Но без надежды… без надежды…

Она устало побрела к дому. Почти вся семья сидела уже за большим кухонным столом. Теперь здесь были и мальчики. Не мальчики, а скорее красивые рослые юноши. Один из них был уже мастером в ремонтной, работал в корпорации «Мерримак». Эммелину усадили рядом с ним, и он сделал попытку-другую вовлечь ее в разговор, но она слишком стеснялась: чувствовала, что правильнее всего, по возможности, вежливо уклониться от любых ответов на вопросы о себе, и была слишком занята своими мыслями, чтобы самой о чем-либо расспрашивать.

Когда после ужина – женская часть семьи расположилась в гостиной у камелька, а она сидела позади всех, отодвинувшись, сколько могла, от огня, – раздался громкий стук в дверь, Эммелина даже не удивилась. Миссис Уайтхед пошла открывать, и почти сразу в комнату долетел пронзительный крик миссис Басс.

– Прошу прощения, Филомена, но я очень беспокоюсь об одной из живущих у меня девушек. Она работает у Ричарда, сегодня не пришла к ужину, и это уже не в первый раз.

Что за ложь! А может быть, правда? Эммелина ни в чем уже не была уверена. Сердце билось, как сумасшедшее. Гейл и Эми, посмотрев друг на друга, а потом на Эммелину, весело захихикали, предвкушая, как сейчас сядет в лужу эта противная миссис Басс.

Слышно было, как миссис Уайтхед пригласила нежданную посетительницу пройти в гостиную. Пожалуй, и ей приятна была перспектива привести в замешательство эту настырную крикунью. Мистер Уайтхед с сыновьями куда-то отправились сразу же после ужина, девушки вышивали. Ни прялок, ни приспособлений для ткачества в доме не было.

– Я ходила к Магвайрам, потому что уверена: именно он тут… – и миссис Басс не докончила фразу, многозначительно замолчав. Обе женщины были уже на пороге гостиной. – Переговорила с Айвори. Стивен, оказывается, на поминках в Эйкре, там умер кто-то из детей его брата. А я и понятия не имела. Я ведь не знаюсь ни с кем из тамошних…

Так вот, значит, в чем дело! Значит, была все же причина, по которой он не давал о себе знать!

– А девушку, о которой я говорю, зовут Эммелина Мошер. Она сейчас работает в шлихтовальной, у Ричарда, – продолжала миссис Басс, войдя уже в комнату вместе с миссис Уайтхед, но стоя спиной к Эммелине. Держалась и говорила она не совсем так, как в пансионе. Тон был по-прежнему властным, но она как бы извинялась за эту властность и всеми силами старалась быть приятной.

– А Эммелина здесь. Поужинала сегодня с нами, – откликнулась миссис Уайтхед. – Все в порядке, хотя, конечно, ей нужно было зайти к вам, предупредить.

Миссис Басс онемела. Потом вдруг крутанулась на месте с такой решительностью, словно все время знала, что враг совсем близко, но только не понимала, где именно. Лицо ее моментально побагровело и просто перекосилось от ненависти. Эммелина хотела вежливо извиниться, но слова так и застряли в горле. Выражение лица миссис Басс словно ввергло ее в столбняк.

– Сегодня-то она здесь, а в другие разы где была? Миссис Басс не проговорила, а прошипела эти слова. На миг показалось, что женщина вдруг исчезла, сверхъестественным образом превратившись в огромную черную змею. Змея стремительно скользнула между грядками на их файеттском огороде и с напоенным ядом раздвоенным языком метнулась навстречу Эммелине.

Миссис Уайтхед быстро сказала что-то дочерям, и они вышли из комнаты. Дверь за ними закрылась, и Эммелина невольно встала. Почудилось: город окружен забором и ее заперли, заперли со змеей. В поисках выхода взгляд скользнул к окнам. Но нет, они слишком малы, да к тому же змея обовьется вокруг нее прежде, чем она к ним доберется. – А это что?

Миссис Басс негодующе указала на Эммелину, но обвиняющий перст направлен был не на лицо, а ниже; там было что-то непреложно изобличавшее ее вину. Но что? Платье? Башмаки? Глянув вниз, Эммелина не увидела ничего необычного, разве что платье, пожалуй, туже, чем прежде, обтягивало ее. Лиф, который совсем недавно свободно поддерживал грудь, теперь как-то расплющивал ее, а еще ниже живот слегка оттопыривал ткань. Да, это было неожиданно, ведь живот всегда… И тут перед глазами мелькнула вдруг еще одна файеттская картинка. Она увидела мать. Та стояла около дома, усталая, но очень красивая. Заплетенные в косы волосы оставляли открытой шею – на дворе было лето. Лицо мамы блестело от пота, а платье облипало тело, особенно сильно натягиваясь на превратившемся в большой холм животе. Этим холмом был Джошуа, которому предстояло вскоре родиться. Виденье исчезло, и Эммелина уставилась на холмик, выросший на месте ее живота. Он был еще небольшим, но рос с каждым днем; да, это, безусловно, так, это правда, которую до сих пор она не впускала в сознание. Не в силах отвести взгляд от этой вдруг замеченной округлости, она медленно погружалась в бездонную пропасть отчаяния, а когда подняла наконец глаза, увидела прямо перед собой два лица: миссис Басс смотрела на нее злобно и торжествующе, миссис Уайтхед – удивленно, удрученно, с жалостью.