Текст книги "Эммелина"

Одна щека была чем-то запачкана. Протянув руку, Эммелина стерла грязь. Он слегка дернулся, но не проснулся. Она дотронулась до его губ. Днем рот никак не выдавал его характера, но во сне губы складывались в капризную гримаску, и ей нравилось думать, что никто, кроме нее, никогда этого не видел. Сейчас губы слегка приоткрылись, и она осторожно вложила в них палец. Лампа была в другой руке, она держала ее на коленях. Прошло какое-то время, и захотелось пошевелиться, но страшно было потревожить его сон. То, что она держала палец у него во рту, наполнило ее покоем. Закрыв глаза, чтобы передохнуть, она даже предположить не могла, что заснет, но сон накрыл ее легким крылом, а лампа упала на пол.

Проснулись они одновременно – от звука разбившегося стекла. В лампе почти не оставалось керосина, но последние капли все-таки вспыхнули, как только лампа упала на пол рядом с подолом ее ночной рубашки. Остолбенев, она смотрела на огонь, но Мэтью, соскочив с постели, сразу же погасил его подушкой.

И тогда она расплакалась. Пламя обожгло ногу, но она плакала не поэтому: она еще даже не чувствовала ожога.

Приподняв край рубашки, он попытался рассмотреть обожженное место. Потом сказал:

– Посиди. Я принесу холодной воды из пруда.

– Не уходи, – всхлипнула Эммелина.

– Посиди, – повторил Мэтью.

Положив ногу на ногу, она в полутьме рассматривала ожог. Стало больно. Но где же Мэтью? Прошло уже столько времени, что, наверное, можно было не раз дойти до пруда и обратно. Так где же он? Может быть, рассердился на это глупое происшествие и ушел насовсем? Она снова расплакалась и не могла успокоиться, пока он не вошел: прошедшие минуты показались днями. С его одежды капало. Увидев несколько льдинок, все еще плавающих на поверхности пруда в нескольких ярдах от берега, он вошел в воду и достал их. Только она понимала, чего это ему стоило. Ведь Мэтью не умел плавать. Этот никого не боявшийся сильный мужчина так боялся воды, что никогда не заходил на глубину больше двух футов. Осторожно поставив обожженную ногу в ведро с водой, он бережно прикладывал лед. Боль усилилась, но теперь Эммелина не плакала.

Засветив новую лампу, он отставил ее на несколько футов, туда, где ни он, ни она не могли бы ее опрокинуть. Потом вытер остатки пролитого керосина, поставил ногу Эммелины на край ведра, внимательно осмотрел ее. Кожа еще не начала сходить, и ожог выглядел не страшней грязного пятна у него на щеке, но был значительно больше. Осторожно придерживая ногу руками, он, прежде чем заново опустить ее в ледяную воду, поцеловал пальцы, подъем, кожу вокруг обожженного места. Боль была уже просто непереносимой, ее усугубляли даже колебания воздуха, вызванные его дыханием, но Эммелина молчала, боясь спугнуть его.

Когда лед растаял и вода в ведре сделалась тепловатой, Мэтью, вытерев ногу, осторожно смазал ее жиром. Потом, положив в изножье скатанное одеяло, кое-что из одежды и свою подушку, поднял на это возвышение больную ногу, а когда оказалось, что высота недостаточна, подсунул под груду мягких вещей полено. Приподнятая так высоко нога болела уже чуть меньше, но все же настолько сильно, что невозможно было заснуть не только в эту ночь, но и в следующую.

Все время хотелось пить. Мэтью смастерил маленький столик, одной высоты с постелью, чтобы она могла дотянуться до кувшина в любое время дня и ночи. Три раза в день он кормил ее и дважды менял повязку на ноге, кипятя затем снятые с ноги тряпицы. А когда ей нужно было спуститься с кровати, нес ее на руках. Работать он перестал и объяснил мистеру Джадкинсу, что вернется через несколько недель.

Она беспокоилась о матери. Мэтью спокойно отвечал, что Гарриет и остальные, до сих пор делавшие для нее так мало, будут теперь по очереди отпускать отца по вечерам. А он будет все время с нею, пока она снова не начнет ходить.

Кожа сошла, обнажившееся мясо выглядело безобразно. Мэтью несколько раз обмывал ногу, чтобы «все было, как надо».

Говорил, что ей нельзя выходить из дому, пока не появится корка, иначе можно занести в рану грязь. Время от времени она забывалась сном. Днем чаще, чем ночью. Видя это, он по ночам старался бодрствовать вместе с ней, а когда не выдерживал и засыпал, она смотрела на него, пока глаза у нее наконец не смыкались.

Он больше, чем прежде, рассказывал ей о себе. Как-то она обронила, что и представить себе не могла, чтобы мужчина мог так заботливо ухаживать за больной, и эти слова вдруг вызвали у него целый ворох воспоминаний. Оказалось, что дом в Канзасе – не первый, который он помнит. Родился он в Огайо, откуда родители, перебираясь с места на место, в основном к западу, добрались наконец до Канзаса. Мать считала, что северные зимы – сущее наказание. Мэтью рос слабым, болезненным, с первых дней без конца простужался, и, когда они жили зимой на Великих равнинах, она просто дрожала от страха и все время твердила, что надо двигаться к югу, а отец убежден был, что выгоднее всего идти на северо-запад, и в результате кончили они компромиссом: перемещались все западнее и западнее. Сначала с северным уклоном – в Мичиган, потом с южным – в Индиану, потом – в Иллинойс. И мать так и не могла добиться от отца ответа, когда же кончится эта их вечная жизнь на колесах. Единственное, о чем он твердил постоянно: болезни Мэтью лишили его массы возможностей сколотить капитал.

Однажды – было ему тогда лет пять или шесть – Мэтью проснулся ночью в жару и с таким ощущением, словно чем-то набит, и поэтому даже с открытым ртом едва дышит. Мать набрала снегу, растопила его в чайнике и вскипятила, чтобы он мог продышаться над паром. Двигаясь по хибарке во время всех этих приготовлений, она, хоть и старалась не шуметь, все-таки разбудила отца. Тот раскричался, принялся сыпать ругательства, а потом быстро оделся и хлопнул дверью, выкрикнув напоследок, чтобы не ждали: он не вернется. Три дня Мэтью с матерью сидели безвыходно в хижине, веря его угрозе и безнадежно глядя в окно, за которым снег падал и падал на землю, до сих пор посещаемую, как говорили, индейцами племени Черного Ястреба. И когда на четвертый день отец все же вернулся, любовь и привязанность, которые он прежде испытывал к нему, умерли уже навсегда.

Ожог затягивался медленно – слишком тонкой была нога. Боли прошли, но Мэтью еще не разрешал ей ходить: если на ногу будет ложиться нагрузка, свежая корочка может и лопнуть. Чтобы как-то передвигаться, она использовала отцовские костыли.

Очень хотелось повидать мать, но Мэтью всячески оттягивал ее поход через дорогу и вверх, к дому; говорил, что идти, в общем, незачем, облегчить положение матери невозможно: она уже не воспринимает окружающую действительность.

Но как-то в воскресенье, когда почти вся семья собралась в доме Мошеров, Эммелина и Мэтью наконец перешли через дорогу и, поднявшись по склону, присоединились к собравшимся родственникам. Старших детей в доме не было, их отправили погулять до обеда, но в изножье материнской постели сидела, кормя новорожденного, Ребекка, и эта картина болью отозвалась в душе Эммелины. Она взглянула на Мэтью – его лицо было непроницаемым, как и обычно, когда он оказывался в окружении ее семьи.

В доме царила странная атмосфера. Мать неподвижно лежала на кровати, и жизнь по капле вытекала из нее, а все мужчины говорили только о войне. Новости о захвате форта Самтер дошли до них лишь неделю назад. Стало известно: президент Линкольн заявил о необходимости собрать семьдесят пять тысяч добровольцев. Почти все они будут из штатов, ближе, чем Мэн, расположенных к району боевых действий. Но, с другой стороны, и участие файеттцев – это скорее всего вопрос времени.

Отец, с нескрываемой тоской глядя на жену, умиравшую в постели, которую делила с ним целых тридцать шесть лет, говорил, что, будь он чуть помоложе, без размышлений пошел бы с первой же отправляющейся в Ливермол партией добровольцев. Такое настроение захватило в общем всех, и молодым мужчинам приходилось прятать глаза от жен, моливших взглядами пообещать, что они не пойдут на войну, а останутся дома. Услышав о призыве добровольцев, Эммелина спросила Мэтью, не думает ли и он записаться, но Мэтью в ответ рассмеялся. Его отец был ярым аболиционистом, готовым взорвать весь Юг, лишь бы не дать ему самостоятельности, но он считает, что южане вправе, если желают, выйти из Федерации, и уж, конечно же, не будет драться за то, чтобы их удержать.

Согласие между ее отцом и Мэтью было скорее всего не глубже и не прочнее, чем мир между Югом и Севером до избрания Линкольна президентом. Мэтью работал с Эндрю на ферме и просто помалкивал, когда отец начинал разглагольствовать о том, что и как делать: ведь, по сути, Мошер ни в чем уже не принимал участия. Кроме фермы, они встречались в трактире, где все были охвачены воинственными чувствами, но Мэтью и там помалкивал. Эммелина сумела уверить себя, что ее муж и ее отец прониклись друг к другу теплыми чувствами, но Мэтью просто рассвирепел, когда однажды она сказала ему об этом.

И вот сейчас отец, смотревший на жену так, словно забыл почти обо всем на свете, отвел вдруг от нее взгляд и с неожиданной, явно наигранной веселостью заявил, что, конечно, военную честь семьи поддерживать должен Мэтью, ведь он единственный не обременен детьми.

Вздрогнув, как от удара, Эммелина уставилась на отца. Но он уже снова застыл, глядя на неподвижную фигуру на кровати. Можно было подумать: он попросту ухватился за возможность на миг отвлечься от горя. Переведя глаза на Мэтью, она в душе горячо заклинала его проявить благоразумие и промолчать.

Но Мэтью не промолчал, а, растягивая слова, сказал медленно:

– Нет, мне не кажется, что я должен кому-либо что-либо. – Он говорил почти так же, как когда в первый раз появился в Файетте, не так, как стал говорить год спустя. – Тем более что, поддерживая военную честь, можно случайно ухлопать кого-нибудь из родственников жены.

Отец, признав, что атака отбита, погрузился в молчание. Прочие тоже как-то застыли, а потом вдруг одновременно задвигались, заговорили. Ребекка встала и засновала по комнате, слегка похлопывая по спине младенца, словно тот плакал. Другие женщины кинулись помогать Гарриет по хозяйству; расставляя посуду, живо обменивались новостями, которые только сейчас почему-то вдруг сделались интересны.

Но день был безнадежно испорчен. И примирявшее всех ощущение, что Саре Мошер, поскольку она сама не противится смерти, и впрямь наступила пора умирать, ушло безвозвратно.

День был красивым и ясным, но облака стремительно неслись по небу, и чувствовалось, что к ночи скорее всего пойдет дождь. После обеда мужчины решили: раз они здесь, а за дождем вроде дело не станет, пора, наверное, начинать сев. Уинтроп отговорился, сказав, что не может работать в воскресном костюме. Но все понимали, что дело вовсе не в этом, – просто он считает ниже своего достоинства «пачкаться в земле». Известно было, что огородом у них всегда занимается одна Гарриет, по мере сил привлекавшая на подмогу детей. Услышав заявление Уинтропа, мужчины понимающе переглянулись, и можно было подумать, что, почесав языки насчет белоручки, они снова повеселеют, но, когда, кончив кухонные дела, Эммелина вышла, прихрамывая, поискать Мэтью, оказалось, что они уже кончили первый сев и, сидя на лужайке за домом, угрюмо, молча передают из рук в руки ведро с холодной водой.

Неподалеку, как раз за их спинами, стояла отелившаяся две недели назад корова, а рядом с нею – телок. Вообще-то приплод ожидался двойной, но первый бычок появился на свет легко, а вот роды второго дались с огромным трудом: он околел еще в утробе и никак не выходил. Мэтью и Эндрю с трудом извлекли его, долго возились, чтоб все убрать, и когда Мэтью наконец вернулся, то сразу лег спать и потом еще несколько дней не рассказывал Эммелине об этой истории.

Теперь отец то поговаривал, не продать ли всю живность (молоко можно брать и у Крейнов), то заявлял вдруг, что надо прирезать скотину на мясо. Никто не вслушивался в это бормотание: все понимали, что его гложет тоска по Саре.

Издалека послышался стук колес, и затем на дороге появилась новая повозка Джадкинса. Рядом с возницей – Эфраимом Джадкинсом – сидела какая-то пожилая пара. В одну минуту сбежавшись со всех сторон, ребятишки окружили приехавших, пытаясь выяснить, кто они и к кому. Но Эммелина уже поняла, что это Уоткинсы.

В предыдущие дни она сумела заставить себя забыть об их предстоящем приезде; временами ей даже казалось, что они вовсе и не должны приехать. И вот они здесь. И это не просто реальность; это реальность куда более значимая, чем все вокруг: дом, небо, ферма, другие члены семьи. Ханне было теперь шестьдесят два, Абнеру – пятьдесят шесть. С годами он располнел и уже не казался, как прежде, гораздо меньше жены. Оба двигались с одинаковой неспешностью. Сначала с некоторым трудом слезли с повозки, потом, осторожно ступая среди камней по грязи, начали подниматься по склону и делали это так неловко, что сразу видно было – привыкли жить в городе.

У Эммелины перехватило дыхание.

– Что с тобой? – спросил Мэтью, видя, как она побледнела.

– Приехали Уоткинсы, – словно не понимая, о чем он спрашивает, ответила она. – Дядя и тетка, живущие в Массачусетсе.

– Ну и что?

– Ничего.

Отец поднялся и пошел вниз по склону – навстречу приехавшим. Минута – и они разглядят его хромоту. А что они разглядят в ней, нынешней Эммелине? Сердце отчаянно колотилось. Она не знала, упомянул ли отец в письме, что она вышла замуж. Все время хотела спросить его, но не успела: они ведь почти не виделись после того, как она обожглась. Еще раньше она собиралась написать Ханне сама, но каждый раз откладывала: останавливал страх, а вдруг той покажется неподобающим ее замужество. И теперь страх овладел ею снова, но на смену ему пришли злость и готовность доказывать свое право на Мэтью. Она так долго несла бремя наказания, может быть, и сейчас продолжает нести его: кто знает, не является ли ее неспособность зачать от Мэтью частью расплаты за происшедшее?

Взрослые двинулись к дому за отцом и Уоткинсами. Детям велели остаться снаружи, пока приехавшие побудут у постели Сары. Мэтью внимательно глянул на Эммелину.

– Что происходит? – спросил он снова.

– Я люблю тебя больше жизни, – проговорила она. – Я люблю тебя больше, чем небо и землю, и все, что ни есть на земле, и… да простит меня Всевышний… я люблю тебя больше Его. – Слезы душили ее, но заплакать было так же немыслимо, как и вздохнуть полной грудью.

Мэтью привлек ее к себе, стал успокаивать поцелуями, но она задыхалась и вынуждена была отстраниться. А потом крепко вцепилась в него и потащила за собой к дому.

В доме стояла тишина. Сидя на краешке кровати, Ханна держала Сару за руку и говорила почти шепотом. Тут же стоял и Абнер, а рядом – отец Эммелины со старшей дочкой Ребекки (четырехлетней девочкой) на руках. Ребеккин новорожденный спал на расстеленном на столе одеяле, а старшая дочка Гарриет, славная, застенчивая десятилетняя девчушка, стерегла ее.

Эммелина с трудом удержалась, чтобы не попросить Мэтью подождать снаружи. Тогда она смогла бы рассказать Ханне о замужестве прежде, чем та увидит его. Но затем она вдруг почувствовала, что боится остаться одна, без Мэтью.

Минуту спустя Ханна встала и обернулась. Остановила на Эммелине затуманенный взгляд. Только что она плакала, но теперь улыбнулась:

– Это ты, детка моя? Это ты, Эммелина?

Эммелина ответила слабой дрожащей улыбкой. Ну, конечно же, Ханна поймет, что теперь все другое и ничто на сегодняшний день не имеет отношения к тому, что случилось в Лоуэлле.

– Да, это я, тетя Ханна, – проговорила она. – Только какая я теперь детка?

Протянув руки, Ханна шагнула вперед, и они обнялись. Все будет хорошо, мелькнуло в голове Эммелины. Она, конечно же, желает мне добра.

– Я всегда думаю о тебе, девочка, – шепнула ей Ханна на ухо. – Жаль, что свидеться довелось лишь сейчас, в черный день.

Выпустив Эммелину из объятий, она наконец-то заметила Мэтью.

Эммелина улыбнулась. Теплота Ханны подбодрила ее, хотя и страхи еще не совсем улеглись.

– Я замужем, Ханна, – сказала она застенчиво.

– Господи Боже! – воскликнула тетка. Новость ее изумила, но явно не вызвала неудовольствия.

– Мы поженились в прошлом году, – сказала Эммелина. – И я все собиралась написать тебе, но…

– Но так и не собралась? – зачастила Ханна. – Ах, да что говорить! Я поздравляю вас, молодой человек. Вы получили прекрасную женщину, – добавила она с чувством, положив руку ему на плечо.

Кажется, все разрешилось благополучно.

– Но я не знаю даже, как его зовут, – сказала Ханна, оборачиваясь к Эммелине.

– Мэтью, – проговорила та радостно. – Мэтью Гарни. Рука Ханны, как бы забытая, по-прежнему лежала на плече Мэтью. И выражение лица какие-то секунды оставалось прежним. Но только что освещавшие его чувства растаяли: ни один мускул не шевельнулся, но улыбка сама собой превратилась в гримасу. Потом – вечность, казалось, прошла – исчезла совсем.

Что это? Что происходит?

Кровь отхлынула от лица Ханны. Эммелина чувствовала, что все наблюдают за ними. Слава Богу, что лица Ханны не видят. Повисло молчание. Даже Гарриет не решалась его нарушить. Что-то ужасное совершалось в комнате.

– Ханна, – слабым голосом проговорила Эммелина. – Пожалуйста, Ханна. – Голова у нее поплыла. Самые страшные опасения зарождались и опять исчезали.

– Выйдем, – сказала Ханна. Голос дрожал, бледность по-прежнему заливала лицо.

Послушно и словно во сне, Эммелина вышла из дома, ведя за собой и Мэтью. Следовавшая за ними Ханна закрыла за собой дверь. В полном молчании они вместе спустились по склону. Впереди – Мэтью и Эммелина, цепляющаяся за его руку, как утопающий за соломинку, спотыкающаяся на выбоинах, которые знала с детства. Дойдя до дороги, все трое остановились, и Ханна глянула Мэтью и Эммелине в лицо. Но сразу же ее внимание отвлекли их сцепленные руки. Она смотрела на них так, словно видела нечто чудовищное, такое, с чем никто никогда не сталкивался, чего не мог даже вообразить себе, и сила этого взгляда Ханны заставила их наконец разнять руки.

– Я как-то не понимаю… В чем дело? – первым заговорил Мэтью.

– Кто ты такой? – спросила Ханна.

– Что вы имеете в виду? – изумился он. Если б мужчина подступился к нему с этим вопросом, он знал бы, как реагировать; но перед ним стояла грузная женщина, всего несколько минут назад так дружески улыбавшаяся.

– Из какой ты семьи?

– Из самой обыкновенной, – ответил он, пожав плечами. – Из своей.

– В чем дело, Ханна? К чему все это?

– Откуда ты родом? – не обращая внимания на Эммелину, продолжала выспрашивать Ханна.

– Из Канзаса.

Все это по-прежнему лишь удивляло его, но Эммелина уже теряла самообладание. Если бы тетка не казалась искренне расстроенной и удрученной, она бы просто рассвирепела от этих расспросов.

– Из Канзаса? – переспросила Ханна. – Ты точно уверен, что из Канзаса?

– Они часто переезжали, – ответил Мэтью. – Жили в Айове, в Огайо.

– А еще раньше? – закрыв глаза, спросила Ханна.

– Точно не знаю. Кажется, в Пенсильвании. На Запад они вроде бы тронулись откуда-то из-под Бостона. Сами они мне этого не говорили, но я случайно увидел однажды кое-какие бумаги… Кажется, речь шла о Массачусетсе.

Ханна стояла все так же с закрытыми глазами.

Только бы голова перестала кружиться, а там уж я соберусь с силами и все ей выскажу. Это ведь ни в какие ворота не лезет, в отчаянии думала Эммелина.

– Сколько тебе лет? – спросила Ханна, и голос ее дрогнул. Глаза по-прежнему были закрыты.

– Двадцать шесть.

Она открыла глаза:

– Это правда?

Взглянув на Мэтью, Эммелина увидела, что он стоит, скрестив на груди руки. На лице – вызывающее выражение, но вызов не резче, чем можно было бы опасаться.

– Ханна, что все-таки это значит? – взмолилась Эммелина.

– Так тебе двадцать шесть? Или, может быть, тебе меньше, чем двадцать шесть?

Мэтью не ответил.

– Двадцать шесть? – повторила Ханна. – Или двадцать один? Почти двадцать один?

– Ханна! Ну зачем тебе это?! – выкрикнула она, не понимая еще причины собственного отчаяния.

Мэтью молчал.

Глаза Ханны снова закрылись. Она дрожала всем ТЕЛОМ.

– Ты родился восемнадцатого октября, – выдохнула она наконец.

– НЕТ! – крикнула Эммелина. – НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! Ханна открыла глаза.

Кто-то вышел уже из дома, смотрел сверху, что же здесь происходит. Ханна, не оборачиваясь, махнула рукой: уйдите!

– НЕТ! – снова выкрикнула Эммелина. – Мэтью, скажи ей: это не так!

– А что тут такого? – пожал он плечами. – Почему это так тебе важно? Все вокруг говорили: я слишком молод. Все вели себя так, словно это… Отец твой… Что значит, я слишком молод?! Я прожил самостоятельно целых семь лет!

– НЕТ!

– А вы что, знакомы с моими родителями? – спросил он Ханну.

В последний раз, на прощание взглянув на него, Эммелина повернулась и побежала по грязной размытой дорожке к пруду.

– Осторожно! Ногу разбередишь! – крикнул вслед Мэтью, но не попробовал удержать ее.

Ханна раскачивалась, стоя с закрытыми глазами. Он попытался собраться с мыслями, понять, в чем дело. Ему и в голову не приходило, что Эммелина надумала кинуться в пруд. Послышался плеск воды. Он ошарашенно повернул голову, а она в это время уже плыла. Громко выкрикивая ее имя, он побежал по склону к берегу, а когда увидел, что она, с трудом продвигаясь вперед – мешали липнущие к ногам длинные юбки, – все же пытается выплыть на середину, ринулся в воду и пошел за ней, без конца повторяя ее имя и умоляя вернуться, и вдруг оттолкнулся ногами и поплыл, да, поплыл. Но так как он никогда раньше не плавал, то смог лишь отчаянно молотить руками и ногами, неуклюжий в тяжелой одежде и башмаках, а когда, обессиленный, оставив наконец свои бесплодные старания, попытался встать на ноги, то все еще смог достать дно.

– Зовите на помощь! – крикнул он Ханне. – Зовите кого-нибудь, кто умеет плавать.

А между тем Эммелина была уже на середине.

– Эммелина! – в отчаянии выкрикнул он. – Вернись! Мне не доплыть к тебе. Ты же видишь! ВЕРНИСЬ!

Ей не слышны были эти крики, но, даже и услышав их, она не изменила бы своих действий. Она выискивала глазами центр пруда – то место, где вода была всегда холодной и темной, откуда, хорошо закинув удочку, даже в томительно-жаркий полдень можно было выудить несколько рыб. Решив, что уже добралась до этого места, она перестала грести и дала себе чуточку отдохнуть: голова и руки – над водой, но мокрое платье тянет и тянет вниз. Башмаков нет – после ожога она их еще не носила. Платье мешало. Она попыталась разорвать юбки, но не смогла ухватиться за край подола и, сделав глубокий выдох, собрала все силы и просто ушла под воду.

Сознание было ясным. Захотелось разглядеть дно, но юбки пузырились возле головы, и приходилось все время отпихивать их. Мысленно она видела мать и отца, Льюка, Мэтью… Нет, только не Мэтью… Льюка, Эндрю… Родительский дом, спальню Уоткинсов, в которой прожила больше года, в которой ро… Нет!.. Перед глазами поплыл пансион, в пансионе она увидела себя, девочку, глядящуюся в зеркало в комнате миссис Басс, потом лежащую на кровати. Увидела себя лежащей на кровати в Линне. Руки сложены на большом теплом животе, а в животе – ребенок. Все виделось таким, как и было когда-то, только ее лицо было другим: не давним – нынешним, а в животе был Мэтью.

Юбки кружились вокруг головы, она пыталась бороться с ними, а вода медленно выталкивала ее к поверхности. Освободившись наконец от юбок, она попыталась опять погрузиться на глубину, но легкие не выдержали, и, помимо ее воли, тело устремилось кверху. Вынырнув, она изо всех сил забила по воде руками, честно пытаясь снова уйти вглубь, но инстинктивно вдохнула ртом воздух. Юбки упали с головы, она продолжала еще бить по воде руками, но делала это уже совершенно бессмысленно. Однако бессмысленные движения приводили к тому, что плавно и неуклонно ее относило к дальнему берегу пруда. Когда живот и ноги стали цепляться за камни, она перестала двигать руками, безвольно дала воде нести себя дальше. Вскоре ее прибило к берегу; голова то скрывалась под водой, то снова оказывалась на поверхности.

Так она пролежала довольно долго. Сознание не покидало ее. Было холодно, но это не беспокоило. Очень болела нога, ободранная о камни на дне пруда, жесткие комья земли и гальку у кромки берега. Она не обращала внимания на боль. Вползла на берег не потому, что не хотела лежать в холодной воде, а потому, что это было как бы естественным завершением путешествия через пруд.

Смятение улеглось. Она ясно видела всю свою жизнь, и эти картины не удручали. Она не чувствовала ничего. Внутренний взор существовал сам по себе, странным образом не будил ощущений. Она отчетливо видела мать, двадцать пять лет назад заплетавшую ей косы, и так же отчетливо видела Мэтью, который расплетал их и распускал по плечам. Первая сцена без перерыва переходила во вторую. Потом она видела десятилетнюю Гарриет, отказывающуюся подвинуться на матраце и дать им с Льюком поговорить перед сном, и сразу же видела точно такое же выражение на лице взрослой Гарриет, заявлявшей, что нечего Эммелине позорить семью, выходя за этого невесть откуда взявшегося парня – этого бродягу Мэтью Гарни. Гарриет вечно за что-то боролась, боясь иначе недополучить причитающееся, и к тридцати годам вызванные постоянным раздражением складки прочно залегли вокруг ее рта.

Теперь уж Гарриет не пощадит меня, промелькнуло в голове Эммелины.

Перед глазами встал образ Льюка. Вот уж кто никогда не обидит, хотя последнее время они редко видятся: жена Льюка, увы, не питает к ней чересчур теплых чувств. Мелькнули лица Эндрю и Джейн. Джейн всегда относилась по-дружески, но в ее мягкости было чересчур много детского, и непонятно, выдержит ли она теперь обрушившееся испытание. Нет, нельзя быть уверенной в Джейн, подумалось Эммелине.

А как сама она справится с тем, что случилось? Она старалась не подпускать к себе эту мысль, так же как и мысль о Мэтью. Допусти она их, блуждающее сознание и неподвижное тело могли бы снова соединиться, и тогда она просто сошла бы с ума от горя.

Нашел ее Мэтью. Мужчины пытались заставить его убраться из города, и он ответил, что не задержится, только сначала найдет ее. Она утонула, сказал Генри Мошер и угрожающе снял ружье со стены. Однако Мэтью не дрогнул: если так хочет, пусть стреляет; живой он уйдет, лишь когда Эммелину разыщут. Сказав так, он пошел вдоль пруда и звал ее, иногда лишь поглядывая на воду, где трое мужчин – Эндрю, Льюк и отец – кружили на лодке, выискивая следы утопленницы, по временам приставая к берегу и обыскивая заросли, в которых – Мэтью был уверен и этом – он ее обнаружит.

Ей было слышно, как он зовет ее по имени, еще до того как он подошел к ней. Лежа на боку, она смотрела в сторону, откуда доносился его голос, но и не двигалась, и не отвечала. Он появился в просвете между деревьями, и сразу же их глаза встретились, сцепились, словно два магнита, притягивающиеся друг к другу. Он подошел к ней, опустился на колени. Было почти темно. Мошкара роилась.

Кто-то из мужчин в лодке заметил их и что-то крикнул, и только тогда она узнала, что они там, на пруду, – ищут ее. Не отвечая кричавшему, Мэтью в упор смотрел на Эммелину.

– То, что она сказала, – правда? – спросил он наконец. Эммелина кивнула.

– Ты лгала мне, – проговорил он.

Ей даже в голову не пришло возразить, что он сам не позволил ей рассказать правду, а кроме того, и сам лгал ей. На мгновение в уме вспыхнула несуразная мысль: показалось, он говорит не о ней – о себе, а обвиняет ее в другом: почему, когда он был маленьким, она не сказала ему, что он приемыш.

Мужчины в лодке еще раз окликнули их.

– Да, да, она здесь! – крикнул им Мэтью.

Он все еще не отрывал от нее глаз. Рядом, над водой, грянул выстрел.

– Я верил тебе, – сказал он. А потом встал – и исчез.

Она слышала, как скрипят весла в уключинах, слышала плеск воды. Льюк стал вытаскивать лодку на берег, а Эндрю с отцом подошли, уверенные, что найдут мертвое тело. Увидев, что она смотрит на него, Эндрю от неожиданности вздрогнул.

– Она жива! – крикнул он так, словно, наоборот, она оказалась мертвой. – Она… Ты в сознании?

Не в силах говорить, Эммелина собралась с духом и села. Он отшатнулся. Не глядя ни на него, ни на двух остальных мужчин, она все же видела, что отец все еще держит ружье наготове, желая кого-нибудь пристрелить: если не Мэтью, то, может быть, призрак дочери? Опустив глаза, она разглядела, что подол платья пропитан грязью и кровью от вскрывшейся на ноге раны. С большим трудом она встала. Но стоять твердо не могла; ждала, что сейчас Льюк придет ей на помощь, поддержит, но он даже не шелохнулся, и тогда она поняла – ему противно дотрагиваться до нее. Кое-как она все же сумела добраться до лодки. В ней были две скамьи, и она села на меньшую, повернувшись лицом к воде, чтобы не видеть усевшихся на вторую скамейку мужчин.

Вода блестела в быстро сгущавшейся темноте. На берегу мелькали два-три фонаря, но людей, державших их, было не видно. Ей показалось, кто-то стоит на слюдяном камне, но трудно было сказать наверняка: фигуру скрывали деревья.

Лодка подплыла ближе к берегу, и показались силуэты стоявших людей.

– Господи Боже мой! – проговорила одна из женщин. – Да она ведь жива! – И в голосе не было ничего похожего на облегчение.

Кто-то, стоявший рядом с фонарем, отошел в сторону, когда лодка уперлась в берег. Эммелина вылезла первой. Перешагнув через борт, она ступила в воду, не дожидаясь, пока Льюк подтянет лодку, и, пройдя мимо столпившихся, направилась прямо к своему дому, не разглядев толком, кто ждал возвращения лодки, любопытствуя поскорее узнать, смогли ли мужчины из семьи Мошер найти ее тело.

* * *

Лежать на кровати, где прежде они спали с Мэтью, было немыслимо. Она легла на пол, и сон – если пришедшее забытье можно было назвать этим словом – стал как бы продолжением воспоминаний, обступивших ее, когда она очнулась на берегу. Жизнь снова и снова проходила перед глазами, как если бы она снова и снова тонула. Платье долго не высыхало. К середине следующего дня, когда Эндрю зашел посмотреть, как она, оно чуть подсохло и прилипло к мокрившейся ране, болевшей не менее сильно, чем в первые после ожога дни. При виде Эндрю она невольно подумала, почему же не пришел Льюк? Ведь прежде, в давние времена, Льюк был ей ближе всех.

– У тебя все в порядке?

Он не назвал ее по имени и не посмотрел в глаза, но он, конечно, видел, как ей плохо. Обрывки мыслей замелькали у нее в голове. Какие-то из них годились бы и для ответа, но мозг по-прежнему не способен был управлять языком. Придя во второй раз – наверное, день спустя, – Эндрю спросил, ела ли она что-нибудь, хотя и так было понятно, что нет. Тогда он разыскал в шкафу кусок хлеба, сходил к роднику и вернулся с ведром свежей воды. Увидев, что она даже не притронулась к хлебу, он велел ей поесть. Она с трудом отломила кусочек, пожевала и, запив глотком воды, с усилием проглотила. Разглядев свежую кровь и гной там, где к ноге прикоснулось измазанное в грязи платье, он сказал, что нужно вымыть ногу, переодеться и почиститься. Дав эти инструкции, он снова ушел. А она добрела до пруда, вошла в воду и постояла там, пока не почувствовала, что юбка отлипла от раны. Тогда она сняла платье и, вывернув его наизнанку, обтерла чистой стороной гноящуюся ногу. Дотронувшись до волос, она поняла, что и они пропитались грязью, когда она лежала головой на земле. Войдя поглубже, она, насколько могла, промыла волосы, а потом вышла на берег, дрожа от холода. Вернувшись домой, вытерлась, надела другое платье и аккуратно вывесила запачканное на улице, отметив при этом, что небо выглядит так, словно дождя не будет еще много месяцев.