Текст книги "Эммелина"

– Ах, Саймон, и что бы мы без тебя делали? – с чувством сказала Эммелина. Благодарность переполняла ее, и в этой благодарности сквозило, пожалуй, что-то, не так уж далекое от любви.

– Слава Богу, нам не к чему это знать, – проворчал он смущенно, досадуя на себя, что не может найти должных слов, способных выразить его чувства.

Давно уже – может быть, даже с тех самых пор, как родился ее ребенок, – не была она так весела и полна сил. Да и Файетт весь жил радостным предвкушением – настроение необычное для мрачных зимних месяцев. Приезд целой бригады мужчин волновал всех. Отец больше не требовал виски и, пожалуй, даже и не страдал без выпивки. С философским спокойствием рассуждая о своей незадаче, он добавлял, что уж если приходится сидеть дома, то лучше сидеть в компании. Возможно, он был так спокоен, потому что со всем смирился, но вероятнее другое: он снова обрел надежду на лад между Саймоном и Эммелиной. Чуть что – и Саймон всегда появлялся, но, кроме того, заходил и запросто, без дела. Съездив в Льюистон, он привез оттуда целый набор карт: железных дорог, крупных почтовых трактов и новых путей, проложенных за последние десять лет. Часами их разглядывая, отец понемногу начал без прежнего ожесточения вспоминать о младших сыновьях, показывал жене и Эммелине города, в которых они побывали, и те, через которые скорее всего скоро пройдут. Возможность следить за их передвижением странным образом примирила его с их уходом.

Иногда отец с Саймоном вместе склонялись над картами. Благодаря их появлению стали понятнее все проблемы и скрещение интересов, которые постепенно вели к войне между северными и южными штатами. Конечно, и Генри, и Саймон, как, впрочем, и все остальные файеттцы, были безоговорочными аболиционистами, полагая, что если они здесь, на севере, пашут землю своими силами или же платят за наем лишних рук, то непонятно, почему эти южные джентльмены должны быть в ином положении.

По вопросу о возможной независимости Юга отец вдруг тоже занял жесткую позицию. Раньше он только пожимал плечами, говоря: если уж Югу приспичило, пусть себе создают собственное государство, но теперь, тыча в карты, запальчиво заявлял, что связавшие Север и Юг железные дороги соединили страну в одно целое и все планы раздела – недопустимы.

– Нет! Ты сюда только глянь, – говорил он какому-нибудь зашедшему проведать его приятелю (Саймон не в силах был уже в сотый раз слушать одно и то же). – Глянь сюда! Ты можешь сесть в поезд в Саванне, штат Джорджия, и ехать до самой Огасты, штат Мэн. Видишь? Вот это Саванна, Мейкон, Атланта; вот Чаттануга, Теннесси… Ноксвилл… Абингдон, Вирджиния; Линчберг; Вашингтон, округ Колумбия; Балтимор, Мэриленд… – Он смаковал эти слова, как будто каждое из названий имело для него тайный, собеседникам недоступный смысл. Мэриленд, например, – это край Мэри, красотки, которую он знавал в юности, до женитьбы. Филадельфия, штат Пен-н-нсиль-вания… Трентон, Нью-Джерси; Нью-Йорк, Нью-Хейвен, Провиденс, Род-Айленд… Бостон, Портленд, Огаста – вот куда прибыли! И как только у этих дубиноголовых плантаторов язык поворачивается говорить что-то об отдельном государстве. Ведь ясно как день, что все это – одна страна!

Только тогда, когда Саймон, придя, сообщил, что бригада прибудет уже со дня на день, Эммелина впервые почувствовала неловкость при мысли о перспективе жить бок о бок с двумя чужими мужчинами. Поняв, что перегородка наверху не даст ей надлежащей обособленности, она устроила себе отдельный уголок внизу, наискось от скрытой занавесками кровати родителей. Протянув через комнату веревку и повесив на нее два одеяла, которыми на ночь можно было бы полностью отгородить ее закуток, она принесла туда с чердака свой матрац. И все же, несмотря на эти приготовления, она то и дело тревожно поглядывала на ведущую наверх лестницу, снова и снова думая, насколько спокойнее было бы разместить постояльцев в сенном сарае.

Волнение ее все росло. Какая-то сила гнала прочь из дома. Как-то вечером захотелось вдруг сходить к Эндрю и Джейн, однако, поднявшись на холм, она обнаружила, что дети уже легли спать, а уставшие за день родители мечтают о том же. Оставалось пожелать им спокойной ночи и пойти восвояси, но по дороге пришла на ум мысль наведаться к Рейчел и Персис.

Оседлав лошадь и сказав родителям, что, если погода испортится, она у Рейчел и заночует, Эммелина пустилась в путь. Был конец марта, но дороги еще не очистились от снега, и казалось, что снегопад мог возобновиться.

Рейчел и Персис очень обрадовались ее приезду, но Эммелине и здесь было как-то не по себе. Рейчел все время поддразнивала ее Саймоном, говоря, что, по слухам, его теперь легче застать у Мошеров, чем дома, и что, увы, сомнений не остается: Эммелина вот-вот нарушит данную клятву безбрачия. Рейчел уже не первый раз принималась за эту тему, и Эммелине делалось все труднее отшучиваться. Волей-неволей она задумывалась: нет ли и в самом деле в ее дружбе с Саймоном ей самой незаметного, но явного для Рейчел любовного оттенка? Возможно ли, что тепло и приязнь, которые она чувствует к Саймону, и есть то самое, что все называют любовью? Может, она бы и сама так считала, не доведись ей однажды испытать любовь, столь захватывающую, что вне ее она уже просто не существовала.

– А вы когда-нибудь любили? – спросила она, повернув голову от окна и глядя на Рейчел и Персис.

– Вот-вот, – посмотрев на сестру, рассмеялась Рейчел, – видишь, на что настроены мысли нашей подружки?

Эммелина невесело усмехнулась:

– Что я ни скажу, ты все истолкуешь по-своему.

– Будь я мужчиной, – сказала Рейчел, – пари держала бы, что к концу года ты выйдешь замуж.

Предположение было настолько невероятным, что Эммелина даже не потрудилась ответить. А несколько минут спустя надумала вдруг вернуться домой. Персис, услышав об этом решении, хихикнула, а Рейчел наставительно заметила, что рисковать, конечно, опасно. Кто знает, может, мистер Фентон уже там.

Свежий снежок припорошил обледенелую дорогу. Лошадь шла медленно, иногда поднимала копыто, но, так и не сделав шага, опускала на прежнее место; потом снова пробовала дорогу, продвигалась вперед дюйм за дюймом. И шаль, и юбка Эммелины сплошь покрылись снегом, но, к счастью, воздух был морозный, снег не таял, и, хотя добираться до дома пришлось очень долго, она не промокла. Подъехав наконец к ферме, она увидела фургон Саймона, подумала было: что это он делает здесь так поздно? И только разглядев в сарае двух чужих лошадей, вспомнила о приезде дорожников.

Разом очнувшись от прежних мыслей, она пошла к дому. Так вот, значит, уже сегодня придется перебираться спать вниз, а наверху, прямо над головой, разместятся два незнакомца, которые смогут к тому же спокойно разгуливать по всему дому. Предлагая родителям взять жильцов на постой, Саймон хотел им, конечно, добра, но они-то зачем согласились? Несколько лет назад отец собирался открыть с сыновьями какое-нибудь свое дело, и деньги, скопленные для этого, конечно, еще не успели истратить. На жизнь хватило бы, вероятно, и части этой суммы, но отец – судя по всему – не хотел трогать своих накоплений.

Осторожно приоткрыв дверь, Эммелина увидела отца, сидевшего спиной к ней на хозяйском месте. Больная нога вытянута была вдоль лавки, а костыли, которые Саймон смастерил на своей лесопилке, прислонены к столешнице так, чтоб в любую секунду до них было легко дотянуться. По левую руку отца сидел Саймон, по правую – крепко сбитый седоволосый незнакомец. Еще один член компании поместился в дальнем конце стола, за лампой, и как бы отдельно от остальных. Свет на него почти не падал, но, насколько можно было разглядеть, он казался широкоплечим, высоким и более молодым, чем все прочие. Этот сидевший далеко от двери мужчина был единственным, кто заметил, как она тихо вошла, и теперь явно наблюдал за ней. Она закрыла за собой дверь, и Саймон, услышав стук, обернулся.

– Глянь на себя, – сказал он. – Ты вся в снегу, вот-вот промокнешь до нитки.

Голос звучал почти по-отцовски. Может, ему и раньше случалось так говорить, а она просто не замечала? Сняв шаль и повесив ее сушиться, она стряхнула снег с юбки. Мать лежала уже в постели, за занавеской.

– Ну вот, Эммелина, это твои постояльцы. Томас Флинт и Мэтью Гарни. А это мисс Эммелина Мошер, – представил их Саймон.

– Здравствуйте, мэм, – отозвался Том Флинт, старший из мужчин, землемер из Огасты.

Вдвоем с Мэтью Гарни он должен был добрать недостающих рабочих, а после вернуться в Огасту, оставив Мэтью главным. Мэтью Гарни налег на стол, лицо приблизилось к лампе, и она теперь лучше могла разглядеть его. Волосы светло-каштановые, глаза совсем светлые. Серые или голубые – не разобрать. Один – чуть совсем не закрыт упавшей на лоб непокорной прядкой. Эммелина кивнула застенчиво и, не задерживая на приезжих взгляда, опять повернулась к огню. Снежинки растаяли у нее в волосах, и тонкие струйки воды текли по лицу и по шее. По-прежнему стоя лицом к огню и прикрыв глаза, она деловито спросила:

– Вы уже видели комнату?

– Да, мэм. Она нам подходит, – ответил Флинт.

– Стоять в полный рост там можно только на середине, – заметила Эммелина.

– Ничего страшного. К концу дня у наших парней нет охоты стоять, – ответил ей Флинт.

– Ну что же, тогда все в порядке. – Повисло молчание. Мужчины сидели за кружками. Отец взял свою и залпом выпил. Саймон последовал его примеру.

– Ну, мне, пожалуй, пора, – сказал он. – А ты, значит, ночуешь теперь здесь, внизу, Эммелина. Правильно я понимаю? – спросил он и вдруг как-то смешался.

Потом надел куртку и попросил ее выйти на улицу – на пару слов. Однако, когда они оказались уже во дворе, выяснилось, что сказать ему в общем-то нечего. Бросив на нее искоса взгляд, говоривший: я знаю, ты что-то скрываешь, – он принялся ковырять носком снег, потом глянул на небо и выдавил из себя наконец, что не помнит, когда еще снег был таким, как в этом году. И тут же рассмеявшись, заметил: а это что-то да значит, ведь я уже пожил достаточно.

Она улыбнулась в ответ.

– Надеюсь, лошадь не завязнет по такой дороге, – прибавил Саймон и замолчал, может быть втайне надеясь, что Эммелина предложит ему остаться и, как уже было однажды, провести ночь около очага. Но Эммелина молчала, и, распростившись, он, тяжело ступая, начал спускаться по склону, туда, где стоял фургон.

А Эммелина вернулась в дом. Что-то неуловимо переменилось, пока ее не было. Когда она вошла, мужчины молчали. Потом заговорил отец, и, не вникнув еще в слова, она расслышала задиристые ноты в его голосе.

– Нечего сказки рассказывать, что у вас там, в Канзасе, нет рабства, – запальчиво выговорил он.

Мэтью Гарни пожал плечами. Он явно не хотел связываться.

– За кого ты нас принимаешь, парень? – не унимался отец.

Войдя, она закрыла за собой дверь. Видно было, что Томасу Флинту было так же неловко, как и ей.

– Ни за кого я вас не принимаю, – спокойно сказал Мэтью Гарни. – Просто рассказываю, как у нас было.

Его выговор отличался от выговора всех присутствующих. В нем смешались и интонации, свойственные восточным штатам, где родились и выросли его отец и мать, и говор Канзаса, где он сам вырос, а родители жили и посейчас, и всяческие оттенки произношения, отличавшие города, расположенные вдоль линий железных дорог Среднего Запада и Северо-Востока, в которых он жил и работал, а иногда даже подумывал и осесть, но неизменно менял решение и двигался в путь, оказываясь все ближе к Атлантическому побережью.

– Как у нас было, – ядовито передразнил отец.

– Что было? О чем вы? – вмешалась Эммелина, надеясь снять напряженность, да и в самом деле любопытствуя.

Гарни взглянул на нее поверх лампы. В отблесках пламени его глаза были совсем прозрачными, и Эммелине вдруг стало очень не по себе. Она помотала головой, как будто стараясь отогнать что-то. Что? Да скорее всего ощущение, что, когда в доме ночуют два незнакомца, уснуть ей будет непросто.

Не отводя от нее взгляда, Гарни потянулся к кружке, до капли осушил содержимое, облизнул губы и снова поставил кружку на стол.

– Нам дела не было до рабов, – сказал он. – Нам нужна была только земля, та, на которой мы и так пахали.

Эммелина ждала продолжения, но Гарни молчал. Поняв, что он ничего не прибавит, отец завелся. Странно, он никогда прежде так не взъедался на посторонних – бывал обычно доброжелателен или почти не замечал их. Том Флинт поднялся на ноги.

– Ну, завтра рано вставать, а сегодня мы целый день были в дороге. Так что пора и соснуть. Идешь, Мэт?

Мэтью охотно встал. Его нимало не волновало, убедил он отца или нет. Не сказав даже никому «спокойной ночи», он молча поднялся по лестнице.

– Мэт неплохой паренек, мистер Мошер, – сказал Том Флинт. Будучи образованнее почти всех файеттцев, Том оставался по сути их поля ягодой. – Сами увидите. К нему надо только чуток попривыкнуть.

Отец в ответ пробурчал что-то нечленораздельное, но позволил Флинту и Эммелине отвести себя в постель. Потом Флинт ушел наверх, а Эммелина уселась в качалку и вскоре услышала, как отец ровно дышит во сне.

Придвинув кресло-качалку поближе к камину, она бездумно смотрела в огонь. Над головой ходили, устраивались, потом улеглись и начали разговаривать. Говорил вроде больше Том Флинт, Мэтью Гарни коротко отвечал. Мэтью Гарни. Она могла говорить себе, что не ложится, потому что мешает присутствие двух незнакомцев, но, прикрывая глаза, видела перед собою только одно лицо – лицо Мэтью Гарни; видела серые глаза, настойчиво и неотступно смотревшие на нее поверх лампы. От этого взгляда делалось страшно, как еще никогда не бывало перед мужчиной. Ни с кем из файеттских своих ухажеров она и отдаленно не испытывала ничего похожего. Стоило им уйти, и их лица сразу стирались из памяти.

Дрова в очаге прогорели, и только угли еще тлели. Над головой послышались шаги. Встав поспешно с качалки, Эммелина прошла к себе в уголок и задернула одеяла. Кто-то спустился с лестницы, на мгновение приостановился, мягко шагая, прошел через комнату, потом открыл дверь – и закрыл ее за собой.

Она легла на матрац и укрылась, но уже понимала, что не заснет. В комнате становилось все холоднее. Подол вымокшей в снегу юбки был еще влажным, но она не решалась переодеться в ночную рубашку. Не оставляло ощущение, что надо быть наготове, если понадобиться вдруг встать, а то и бежать.

Напрасно она твердила, что это глупо. Ну что тут такого? Мэтью Гарни просто не спится. Вот он и вышел пройтись, не тревожа ее или вовсе не помня о ней. В конце концов, он ведь не проходимец, а бригадир дорожников. Первого попавшегося на такое место не поставят. Да и Том Флинт хорошо его знает. А уж в том, что Том Флинт порядочный, сомневаться не приходится.

Она легла на бок, плотнее укуталась одеялом и крепко зажмурилась. Нет, так зажмурившись, не заснешь. Хоть бы уж он поскорее вернулся, улегся у себя наверху: тогда, может, сон понемногу и сморит. Но представив себе его, спящего прямо у нее над головой, она вся просто оцепенела, а тело напряглось и сделалось деревянным.

С улицы вдруг послышались звуки губной гармоники. Сначала отчетливо доносились только высокие тона, и ей даже подумалось: все это – плод фантазии. Музыка смолкла, потом зазвучала опять, и теперь уже не могло быть сомнений, что в самом деле кто-то играет. Твердя себе, что страшней, чем сейчас, быть уже просто не может, она встала, закуталась в одеяло, как в шаль, и на цыпочках прокралась к двери.

Крупными хлопьями падал мокрый снег. Еще немного, и он сменится дождем. Музыка слышалась из-за дороги, и Эммелина пошла вниз, по склону, к пруду.

Мэтью стоял, прислонившись к слюдяному камню. Лицо было обращено к дому, глаза закрыты. Она остановилась в нескольких шагах, прижалась к стволу ели – слушала, смотрела. Он доиграл какую-то незнакомую ей медленную грустную мелодию и сразу же, практически без перерыва, начал вдруг извлекать из гармоники звуки, которые трудно было бы назвать музыкой… Казалось, птицы перекликались, слышались шорохи леса… ветер свистел в деревьях… глухо и жалобно ворковали голуби… Она по-прежнему внимательно вглядывалась ему в лицо, вслушивалась в звуки губной гармоники, и впечатления сливались в одно – словно какой-то новый орган чувств помогал ей вбирать его целиком. И она жадно вбирала, вбирала всем существом, вбирала так, как вбирают первое весеннее тепло. Слезы текли по лицу, но она их не замечала.

Чуть погодя он перестал играть, открыл глаза и взглянул на нее. Она улыбнулась и тогда только заметила, что плачет. Он смотрел очень внимательно, без улыбки.

– Я еще в доме услышала, как вы играете, – тихо сказала Эммелина.

– Я разбудил вас?

– Нет. Я не спала.

Он кивнул:

– Кресло еще покачивалось, когда я спустился. – Что ж, он проверил, искренна ли она, но сделал это в открытую.

– Я частенько сижу в качалке. Но не так, как сегодня, а лицом к пруду.

– К какому пруду?

– К тому, что у вас за спиной, – сказала она, рассмеявшись. Пруд был еще подо льдом, а лед к тому же припорошило, но ей казалось, что он все равно отчетливо виден.

Мэтью на миг обернулся, потом снова перевел взгляд на нее.

– Мне показалось – это поле.

Она отрицательно затрясла головой.

– По правде говоря, я его не разглядывал, оттого и не понял.

– А летом здесь очень красиво, – сказала она. – Вы увидите. – И тут же подумала, что никто ведь не говорил ей, надолго ли здесь дорожники. – Вы останетесь тут на лето? Сколько времени займут ваши работы?

Он слегка дернул плечами. Типичный для него жест, показывавший, что нет силы, способной забросить его туда, куда сам не хочет.

– Я еще не видел дорогу к северу от города. Я всегда сам решаю, куда мне отправиться.

В таком заявлении было немало юношеской задиристости, но ощущалась, пожалуй, и уверенность зрелого человека.

Снегопад сменился-таки дождем. Вода струилась по волосам и по лицам. Одеяло, в которое куталась Эммелина, промокло уже насквозь, от холода била дрожь, но возвращаться домой ей, как и ему, не хотелось. Молча приняв решение, они пересекли дорогу, поднялись по тропинке, обошли дом и направились к сараю. Мэтью открыл его – заржала лошадь; в сарае было совсем темно, и Эммелине сделалось страшно входить туда с ним.

– В сарае еще холоднее, чем здесь, – сказала она.

– Но зато сухо, – ответил Мэтью. – И огонь развести можно.

– Как это? В сарае?

– У самой двери. Только чтоб дождь не залил.

– Но ведь может и загореться!

– Не загорится. Я знаю, как сделать. Положу под низ что-нибудь мокрое, а сверху слой почти сухого… Если огонь начнет расползаться, в момент выкину все лопатой за дверь.

– Нет, – сказала она после паузы. – Мне все-таки страшно. Он молча ждал. В темноте лица было не видно.

– Пойдемте в дом, разведем огонь в очаге.

– А папаша не осерчает, если проснется?

– Он никогда не просыпается ночью.

Вытащив из кармана губную гармошку, Мэтью обтер ее о подкладку куртки и, заиграв, отступил в глубь сарая, а потом продолжал отступать все дальше и дальше, так что она испугалась: вот-вот заденет что-нибудь в темноте. Но он ничего не задел. Мелодии, слетавшие теперь с его гармоники, были живыми и веселыми, на другом инструменте они звучали бы, может, и резковато, но у губной гармоники есть одно свойство: она смягчает все, кроме грусти. Наконец Мэтью вернулся к ней и сказал коротко:

– О'кэй.

– О'кэй? – Эммелина не слыхивала такого слова и понятия не имела, что оно значит.

В ответ на ее удивление Мэтью лишь хохотнул. В его речи было немало словечек, о смысле которых она могла лишь догадываться. Понахватав их и на Великих равнинах, и в разных других местах, он будет теперь развлекаться, как можно чаще озадачивая ими Эммелину.

Когда они вернулись в дом, он без растопки, с легкостью раздул огонь. Расстелив на полу промокшие куртку и одеяло, они уселись у самого очага и, чуть не касаясь огня, говорили и говорили, пока небо не стало уже светлеть и не возникла опасность, что скоро в доме начнут просыпаться.

И еще долгие недели это же повторялось из ночи в ночь. Они таились, но не потому, что делали что-то дурное, а потому, что их разговоры (правда, говорил только Мэтью, а Эммелина слушала, кивала, показывая, что понимает, и очень внимательна, и помнит рассказанное раньше) были для них бесконечно дороги и им не хотелось приобщать к ним кого бы то ни было.

Том Флинт вернулся в Огасту, дорожная бригада Мэтью пополнилась тремя приезжими. Но вместо того чтобы взять одного из них к себе наверх, Мэтью отправил всех троих в дом Эндрю и Джейн, пообещав Генри Мошеру платить за двоих. Отец разозлился, хотя жаловаться было не на что: он сам ничего не терял, а Эндрю получал лишнего жильца. И все же чаще всего, когда Мэтью был дома, отец попросту замыкался в себе или же углублялся в изучение одной из карт. А Мэтью чуть ли не каждый раз старался уходить сразу после ужина, и Эммелина, покончив с хозяйственными делами, присоединялась к нему.

Иногда Мэтью рассказывал ей о своих дорожных рабочих. В другой раз она принималась расспрашивать, как он жил до приезда в Файетт. Чаще всего он отвечал ей просто и коротко, но временами увлекался, начинал сыпать подробностями, прежде всего чтоб доказать, как мало ее отец и ему подобные знают о жизни на Великих равнинах и дальше к западу.

Она со страхом ждала вопросов о Лоуэлле, но он их не задавал. Насколько ей страстно хотелось узнать по возможности больше о его прежней жизни, настолько он не желал знать о ее прошлом решительно ничего.

Какая-то мельком оброненная фраза навела Эммелину на мысль, что он был женат и даже имел ребенка, а потом потерял семью во время учиненной индейцами резни. Несколько дней подряд перед глазами вставали видения: Мэтью пытается спасти своих близких. Собравшись наконец с духом, она впрямую спросила, был ли он мужем и отцом. С поразившей ее небрежностью Мэтью ответил, что у него и в самом деле есть ребенок, а жены нет. На женщине, родившей этого ребенка, он никогда женат не был. Разглядев выражение лица Эммелины, Мэтью добавил с вызовом:

– Я ей не навязывался. Она сама меня захотела. – И посоветовал Эммелине не слишком усердствовать, жалея женщину, владеющую ста шестьюдесятью акрами земли, которых – не будь его и младенца – она бы не получила. А так скорее всего получила и мужа: небось нашла себе кого-нибудь, едва только он уехал.

Эммелина не отвечала. Страшная горечь вдруг охватила ее. Чувство было таким глубоким, что словно бы придавило, расплющило. С пронзительной ясностью перед глазами возникла картина: мистер Уайтхед, говорящий, как ей повезло, что мистер Магвайр проявил замечательную щедрость. И снова мистер Уайтхед, объясняющий, что в связи с этой щедростью мистер Магвайр лишен возможности еще раз увидеться с ней.

«Ну почему ты не сказал мне с самого начала?» – надрывно кричал в ней внутренний голос, но в то же время она понимала, что этого «начала» просто не было. С того мгновения, как ее взгляд скрестился со взглядом Мэтью, менять что-либо было уже поздно.

* * *

Во времена, когда большинство эмигрантов с Востока не продвигались дальше Айовы, родители Мэтью Гарни добрались до западных областей Канзаса. Они, может быть, шли бы и дальше, но наступила уже пора сева, а путь преградили горы.

До одиннадцати лет Мэтью оставался единственным ребенком в семье. Потом родился еще один мальчик, а вскоре девочка, и жизнь семьи коренным образом изменилась. Если раньше, когда они втроем ехали в город, мать не спускала глаз с Мэтью, как будто боялась, что он в любую секунду может вдруг взять и исчезнуть навеки, то теперь сплошь и рядом отпускала его с отцом, а сама оставалась дома. А если считала нужным сама поехать, то оставляла Мэтью присматривать за малышами. Эта обязанность раздражала его безмерно. Он всегда был непоседой и, карауля брата с сестрой, чувствовал себя как в тюрьме. Мало того, что во время отлучки родителей, продолжавшейся два, а то и три дня, он не мог ездить верхом, так как и его лошадь впрягали в повозку, даже и отойти от дома было проблемой: сделаешь несколько шагов, а малыши уже зовут, то один, то другой.

И вот как-то однажды в городе, когда отец, забыв обо всем на свете, ожесточенно торговался с покупателем, которому пытался продать скот, Мэтью быстро вскочил на лошадь и присоединился к бригаде дорожных рабочих, как раз проезжавших в тот день через город. (Чтобы спрямить путь в Лоренс, они прокладывали перемычку к тракту, ведущему на Санта Фе.) Крупный для своих лет, рукастый и неболтливый, Мэтью вскоре уже стал работать в бригаде на равных и провел так весь 1854 год и первую половину следующего, а потом крепко связался (его выражение) с семейством, стоявшим во главе одного из местных кланов. Время стояло неспокойное. Почти вся земля в восточном Канзасе оказалась спорной, и эти споры играли заметную роль во все углублявшемся конфликте между северными и южными штатами. Мэтью сказал Эммелине, что не хотел бы толковать с ней о тех временах. Ему приходилось тогда участвовать в переделках, о которых ей вряд ли приятно будет услышать. В какой-то момент ему все это надоело, и в 1856 году он перешел в дорожную бригаду, направлявшуюся в Миссури. Там, в Джефферсон-Сити, он первый раз в жизни увидел железную дорогу и понял, что по сравнению с ней все остальное просто мура.

С той поры он никогда не нанимался на дорожные работы, если была возможность устроиться на железке. Сент-Луи, Колумбус, Питтсбург. Он сыпал названиями не хуже отца Эммелины, но эти названия не были указаны на его рисованных от руки картах, потому что писать он совсем не умел. Даже и в то короткое время, когда его посылали в школу, у него не хватало терпения сидеть за партой. Пока не родились младшие дети, мать пыталась учить его понемножку в зимние месяцы, но грамота в него «не лезла». Ему явно нравилось слушать, как Эммелина читает вслух, но если в комнате был еще кто-то, например во время вечерних чтений из Библии, он обычно притворялся, что не слушает.

Железная дорога обрывалась немного восточнее Питтсбурга, обозначенного на карте чернильным кружком, и не возобновлялась до Гаррисберга. Чтобы добраться туда, ему пришлось потрудиться. Идти нужно было через угольный район. И там он подзадержался: проработал какое-то время в трактире на постоялом дворе; взяли его охотно за рост и силу. В дни получки шахтеры малость перебирали, хозяйке – недавно овдовевшей женщине – с буйными посетителями было не справиться. И какое-то время он пожил с ней. А перед тем, с самого Лоренса, штат Канзас, у него не было постоянной женщины. Все эти сведения Эммелина просто вытягивала из него. А он, рассказывая, вызывающе посмеивался: пусть только попробует поднять шум, все это давно уже мхом поросло и вспоминается сейчас лишь в ответ на ее расспросы. Одна женщина в Сент-Луи как-то сказала ему, что железные дороги стали его судьбой, потому что главные линии у него на ладонях перерезаны штриховкой, как рельсы – шпалами. Он ей не поверил. Она горазда была на выдумки. Говорила еще, что нет двух людей, у которых и линии на ладонях, и отпечатки пальцев были бы одинаковы. А он знал: встречая много людей, непременно найдешь парня, у которого отпечатки в точности как твои.

Ей неприятно, но необходимо было вызнавать все это. Конечно, одна мысль о женщине, державшей его за руку, бесила, но зато постепенно прояснялось многое: хозяйку питейного заведения звали Джорджина, предсказывавшую судьбу – Хилдред, а ту, что жила в Канзасе и родила от него ребенка, – Бетси. Называя их имена, он как бы делился ими, и они уже меньше пугали. Джорджина и Хилдред просили его писать, и он обещал. Эммелина – первая женщина, которой он рассказал, что не грамотен.

Железная дорога доходила до берега реки Делавар, на границе Пенсильвании. В штате Нью-Йорк он снова стал простым дорожником. Здесь строили дороги не со щебеночным покрытием, а с деревянным. Использовали в основном брусья из пихты. Иногда дело было так плохо поставлено, что древесины не хватало и они попросту простаивали неделями. Приходилось самим отправляться на лесопильню и заготавливать брусья. Сразу шедшие в дело, они, конечно, были сырыми, но ведь строить дорогу – это не то что дом. Любое сухое дерево на дороге снова пропитывается почвенной влагой. И брусья изнашиваются или вовсе проваливаются в дорожную выемку. Строить дороги с деревянными покрытиями, конечно, вдвое дешевле, чем щебеночные, но изнашиваются они еще быстрее, чем вдвое, и в результате выгоды никакой. Так что двух мнений быть не может (Мэтью частенько любил это повторять): лучшая дорога – это железная дорога.

И он вернулся на железную дорогу в городе Хадсон, штат Нью-Йорк. Работал на ремонте старой ветки, шедшей от Хадсона через весь Массачусетс в Бостон, и временами подрабатывал на коротких линиях в окрестностях Линна. (Там тогда шли забастовки на крупных обувных фабриках.) А потом перебрался в Нью-Гемпшир и, наконец, в Портленд, штат Мэн.

У нее сердце замерло, когда он произнес слово «Линн».

– В Линне живет сестра отца, та, которая отвозила меня в Лоуэлл, – тихо проговорила она. – Но это было очень давно. Тогда в городе имелись лишь маленькие сапожные мастерские. Не представляю, каким он стал с фабриками!

Впервые за эти долгие годы она призналась вслух, что жила в Линне. Мелькнула мысль попросить Мэтью не проговориться дома, но тут же стало понятно, что просить незачем: он и так никогда ничем не делился с ее родственниками.

Повисло молчание. Потом он зевнул.

– Но разве тебе не хочется знать, как я жила раньше? Ведь до того, как ты здесь появился, я прожила столько лет!

– Нет, – ответил он. – Ты вовсе и не жила. Ты появилась ниоткуда. За одну ночь, как город во время бума. И это случилось как раз перед моим приходом.

Она печально улыбнулась:

– Значит, когда ты уйдешь, я стану городом призраков?

Он рассказывал ей, как однажды попал в такой город, расположенный к северо-востоку от Колорадо-Сити. Произошло это в полдень. Он увидел перед собой дома – и никаких признаков жизни вокруг. Сначала мелькнула мысль, что, может, жителей вырезали индейцы. Но когда он прошел через город, впечатление оказалось страшнее, чем если б он в самом деле наткнулся на следы расправы. Тогда он увидел бы трупы, а так он их чувствовал. Позже он выяснил, что этот город был обитаем только год-два. Прошел слух, что на равнине, невдалеке от подножия южного склона холма, нашли золото. И человек двадцать—тридцать старателей (многие с семьями), трудившихся безо всякого успеха по другую сторону гор, перевалили через хребет, построили здесь городок и стали обшаривать землю вдоль склонов. Но вскоре пронесся еще один слух: мол, крупное месторождение находится глубже в горах. Бессемейные собрались и ушли в одночасье, а в ближайшие дни опустел и весь город. В каком-то доме не только мебель осталась расставленной по местам, но даже тарелки и кружки никто не убрал со стола.