Текст книги "Черная сирень"

13

Мигель снимал комнату.

На квартиру ему не хватало.

Галина, домашняя девочка, всю жизнь прожившая в своем уютном гнезде и даже в курортных гостиницах брезгливо разглядывавшая только что выстиранные полотенца, нажала на кнопку звонка. Дверь была обита дешевым коричневым дерматином, а звонок едва держался на истертом спутанном проводе.

Открыли ей быстро.

Молодой бог, закутанный ниже пояса в махровое полотенце, только что вышел из душа и даже не удосужился (вот бесстыдник!) одеться.

– Галя, ми амор!

В считаные секунды она забыла обо всем на свете.

Ни обшарпанные обои, ни старая, впитавшая в себя запахи десятков чужих людей мебель, ни монотонное жужжание работавшего в соседней комнате пылесоса, не сдерживали ее страсть.

Постельное белье было чистым.

«Надо же, подготовился!» – успела с нежностью подумать Галина, прежде чем ее накрыло следующей, стиравшей последние капли рассудка волной.

И после, лежа на руке своего принца, покачиваясь в светло-зеленом омуте света, проникавшего сквозь сомкнутые веки, она вяло пыталась вспомнить о том, сколько же законов жанра успела нарушить в этой связи.

Да практически все…

Ресторана не было.

Не было даже кино.

Ну какой им еще ресторан?!

Водить ее в те, в которые она ходила с Родей, ему, смуглокожему мальчику, было не по карману.

А приглашать в недорогую кафешку он стеснялся…

Ну а кино… Для взрослых людей это просто какая-то глупость!

К тому же неизвестно, совпадают ли у них вкусы.

Вот если снимут биографию Че Гевары в жанре красивой чувственной мелодрамы, на нее она Мигеля пригласит.

А цветы – не приучен он их, видимо, дарить.

Он родился и вырос в цветах, и сам он будто живой цветок.

– Солнышко мое!

– Что, дорогая?

Галина заставила себя встать с расшатанного дивана и, стараясь не поворачиваться к Мигелю попой, с уже заметным целлюлитом и со следами послеродовых растяжек, принялась торопливо одеваться.

В ее голове созревал план.

Совсем скоро она познакомит своего друга с дочерью, потом с мамой и бабушкой…

Еще несколько месяцев придется потерпеть эту убогую, пропахшую скверным табаком и чужими случками комнатушку.

На языке застрял сложный вопрос.

– Я все хотела спросить… А у тебя… кроме меня, еще кто-нибудь есть?

Она тут же почувствовала себя нелепой и некрасивой учительницей, окруженной толпой гогочущих старшеклассников, но взяла себя в руки и, вперившись в расслабленную, блуждающую улыбку остававшегося лежать Мигеля, не отступала:

– Что ты молчишь?

– Ты.

– Ну а до меня? Здесь же кто-то бывал?

– Галя, – он сел и начал неторопливо натягивать штаны, – зачем сейчас об этом? Я же не спрашиваю, с кем ты еще живешь…

– Что?!

Меньше чем за минуту Галина оделась, покидала в сумку расческу и старенькую пудреницу, у которой так не вовремя отвалилась крышка и, красная от гнева, самостоятельно справившись с разболтанным замком входной двери, выскочила вон из квартиры.

* * *

«Я неправа. Со всех сторон неправа. Конечно, он сразу навел обо мне справки в клубе и выяснил, что я замужем. И о том, что Родя уже месяц не живет со мной в одной квартире, о том, что этот обмылок ушел к другой бабе, Мигель знать не может».

Галину раздирало на части.

Работать она не могла.

На дочь с утра накричала.

Матери по телефону нахамила.

А бабкин звонок сбросила – бабку, в отличие от остальных, так просто не проведешь, она сразу бы почувствовала, что в жизни внучки, помимо ухода Родиона, произошло что-то еще.

Если начистоту, все это время ей хотелось только одного, предательского: снова оказаться в объятиях Мигеля.

С утра Галина раз десять брала в руки мобильный и долго водила пальцем по нужному номеру, так и не решаясь нажать кнопку вызова.

Ну что, что она ему скажет?!

Извинится за свой демарш?

Но ей не за что извиняться, ведь это он ее оби-дел…

Новая система отношений с окружающим миром диктовала новые правила, в которых не место заезженным стереотипам.

Галина прошла на кухню клуба и, проигнорировав зад чернявой уборщицы, намывавшей пол, решительно подошла к бару.

Плеснула в пластиковый стаканчик коньяка, выпила залпом.

Приятное тепло разлилось по телу, истерика потихоньку отступала.

Она снова наполнила стаканчик.

Не прошла – прошелестела по ковровым дорожкам в свой кабинетик, закрылась и… набрала номер.

Все, что за последние минуты было наспех подготовлено в ее пылающей голове, все это, скомканное, выстраданное, грубо схватили и, даже не рассмотрев, выкинули вон.

Он даже не дал ей возможности толком поздороваться.

– Галя, я сейчас занят немного… Наберу тебе позже.

Конец связи.

Потекли слезы, сопли (чертов кондиционер!), голодные слюни.

Тварь! Гадкая, сладкая, голая тварь!

Изведя целую пачку бумажных платков, Галина с ужасом поймала себя на мысли о том, что Родион, с которым она просидела в одной клетке долгих шестнадцать лет, отец ее дочери, в недавнем прошлом – партнер и лучший друг, никогда не вызывал у нее и половины тех эмоций, какие пробудил этот залетный полуграмотный танцор.

14

Давали «Кармен».

Совсем необычную.

История, будто бы без начала и конца, была рассказана при помощи двух десятков молодых крепких тел артистов виртуозно поставленным, соединенным в единое смысловое полотно танцем. Практически без единого слова.

Первые двадцать минут далекая от современного искусства Варвара Сергеевна напряженно всматривалась в происходящее на сцене и ничего не понимала.

Боясь лишний раз шевельнуться, чтобы не упустить разгадку странного действа, время от времени она косилась в сторону Валерия Павловича и чувствовала – он находится в таком же зачарованно-недоуменном состоянии.

Дерзкие, пластичные артистки напомнили ей юных прачек из сна.

Ближе к середине спектакля Самоварова вдруг поняла: привычную сюжетную линию искать здесь нет смысла…

Она не появится.

На все оставшееся время Самоварова забыла про натирающие туфли, про кошек, про Аньку (которая к этому часу уже давно должна была оказаться в области, у Лариски), про курево в маленькой лакированной сумочке и даже про своего друга.

Кармен была везде.

Неукротимой энергией, набирающей силу в каждой следующей минуте, она, формально материализованная в большой белый шар, дико, необратимо скакала от актрисы к актрисе, в движении обесценивая самое главное в мужчине – его волю.

Ее убили раз десять.

Разными способами и в разных позах.

Но не тут-то было!

Кармен, мужчины, убить нельзя.

Жалкая, сломленная, гордая, до жути циничная, до слез нежная Кармен восставала снова и снова, и всякий раз, находя свой белый мяч, безошибочно бросала его в обреченного.

Страсть – это самое дерзкое воровство.

Прежде всего у себя.

Убогий, опостылевший разум героически и тщетно сопротивляется, пока мы выгребаем из себя все, что есть, но – этого мало, мало, мало…

И…

Отдали душу.

Обрыв.

Конец.

Аннигиляция.

Но тут, в какой-то миг, вдруг послышится ангельский хор, обретет всеобъемлющую силу и красоту, устремится в самые небеса, – и уже в недосягаемой вышине, когда первозданная сила вновь окрепнет, в нее опять, вначале едва заметно, осторожно, а потом все отчетливей вовлечется колдовство страсти.

Сопротивляться ей – значит сопротивляться самой жизни.

Прежде чем начать аплодировать, Варвара Сергеевна несколько раз завязала и развязала на шее шелковую косынку.

* * *

Они вышли в прохладный майский вечер.

Нарядная толпа, выплеснувшаяся следом из театра, продолжала гудеть восторгом и вопросами. Стало тесно, душно и нестерпимо шумно.

Валерий Павлович взял ее под руку:

– Давай-ка отсюда выбираться!

Оторвавшись от основного потока, они, теперь уже неторопливо, двинулись по парковой аллее.

Варвара Сергеевна замедлила шаг и неожиданно спросила:

– А ты знаком с Ларой Брехт?

Даже в темноте ей удалось разглядеть, как изменилось выражение его лица.

– Нет, если я куда-то лезу, ты меня прости… Так, театром навеяло, вот и вспомнила…

– Что ты вспомнила? – перебил он.

Валерий Павлович оставался внешне спокоен, но сжавшиеся губы, рука, блуждавшая по карманам в поисках отсутствовавшей пачки сигарет, выдали его волнение.

«Какая же я дура! Похоже, я испортила вечер!»

Она решила поскорее все объяснить:

– Эта Лара может иметь какое-то отношение к убитой Валентине Щац, по крайней мере, она числится у нее в друзьях.

– И что? Неужели каждого друга на страницах этих дурацких соцсетей ты сразу начинаешь подозревать? Это в наше-то время? Открою тебе большой секрет, госпожа следователь: те, немногие, кто на самом деле друг с другом близок, редко общаются при помощи соцсетей. Хотя, увы, такие немногие в наше время большая редкость. А те, кто там… Вот кто они, все эти друзья? Ты человека, может, и видел раз в жизни, и хорошо, если так! Его и в живых уже может не быть, а этот след все тянется и тянется – в никуда…

– Валер, ты, похоже, нервничаешь. И что за сарказм в голосе? Зачем ты объясняешь мне прописные истины? Красивое имя, небезызвестная фамилия… Это привлекло мое внимание, я щелкнула на ее страничку и вдруг обнаружила, что ты у нее в друзьях. Вот, собственно, и все.

Самоварова обиженно вытащила руку из-под его локтя.

– Знаешь, Варя… Мне лишней информации и на работе за глаза хватает! Думаю, тебе-то это хорошо знакомо. Имел глупость, зарегистрировался в этой сети давным-давно на кой-то черт… И я там не бываю… Раз в два месяца поглядываю вскользь… Стучатся ко мне разные люди в друзья – я добавляю… И что из этого?

– Иными словами ты ее не знаешь, – подытожила ледяным тоном Самоварова. Теперь она не знала, на кого ей больше злиться: на себя за свою бестактность или на него за явное вранье.

Прошла целая вечность, и их обоюдное молчание наконец нарушил сигнал мобильного – к дороге подъехало такси, заказанное Валерием Павловичем.

Завидев машину, он цепко взял Самоварову под локоть и тоном, не терпящим возражений, сказал:

– Садись, я отвезу тебя домой.

– Типа джентльмен?

– Пытаюсь.

Варвара Сергеевна фыркнула, но в машину села.

В этот поздний час дороги уже были свободны от пробок, и через десять минут машина остановилась возле ее дома.

Валерий Павлович распахнул дверцу и подал Варваре Сергеевне руку. Она развернулась, чтобы уйти, но он ее удержал. Хотя, честно говоря, она и не сопротивлялась.

– Уважаемый, здесь стоянка запрещена! – крикнул из окошка таксист. – Или сразу рассчитайтесь, или поехали уже! Вы ведь другой адрес в заявке указали!

Валерий Павлович вернулся к машине и быстро расплатился.

– Ничего, дойду пешком. Мне недалеко.

Таксист дал по газам.

– Спасибо за вечер! – выдохнула Самоварова. – Валер, прости, я, кажется, не о том спросила… Мы отчего-то сразу начали с того, что шпионим друг за другом… Ты верно подметил: странное время. В свое оправдание могу сказать, что не праздное любопытство заставило меня это сделать…

– Варя, – Валерий Павлович говорил спокойно и смотрел ей прямо в глаза, но она чувствовала: что-то тяжелое, подкравшееся и зависшее между ними в парке, так никуда и не ушло.

– Варя, я готов удовлетворить твое любопытство… Лара Брехт была одной из моих пациенток.

– Всего-то?

– Да. К тому же это было давно.

– Значит, ты и светских львиц в своей районной поликлинике лечишь? И что они предпочитают в это время суток? Прозак? Имипрамин?

– Да ты знаток! По-разному бывает… Я тогда принимал не в районной поликлинике. А Лара… Она была не светской львицей, а очень одиноким человеком.

– Таким же одиноким, как я?

– Намного больше. А ты не одинока. Ты просто в это заигралась.

15

Прошло три дня с тех пор, как Мигель, по сути, послал ее в жопу.

Нет, Галина старалась быть сдержанной…

Она очень старалась адекватно реагировать на близких.

Но мать в субботу и часа не выдержала в ее обществе: как Галина ни поджимала губы, дабы не взорваться, как бы она ни пыталась выдавить из себя задорные и неуместные смешки в ответ на материны невеселые рассказы о ее жизни, скандал все равно грянул.

– Галь, я понимаю, тебе сейчас очень тяжело…

– И почему ты так считаешь?

Галина накрывала к обеду и наспех размешивала в миске овощной салат.

– Да ты погляди, у тебя уже половина салата по краям висит… и на столе, вон, тоже!

Несколько липких салатных листьев и в самом деле разбежались по столешнице, но никакой половины там, конечно, не было!

– Зачем все утрировать? Ненавижу, когда готовлю, а на меня кто-то смотрит! Нормально все. Сейчас пиццу достану – будем обедать.

Вегетарианская пицца с подгоревшими краями оказалась невкусной и сухой.

Катюша с трудом прожевала небольшой кусочек и отставила тарелку.

Выходя из кухни, она тихо попросила бабушку позвать ее, когда будет чай со сладким.

– А тарелку за собой убрать?! – не удержалась Галина. – Слабо, да?!

– Галь, оставь ее в покое, кино у нее там какое-то, – тут же встряла мать.

Дочь все же вернулась и грубо сдернула тарелку со стола. На пол упала вилка и со звоном ударилась о плитку. Лицо Галины исказила судорога.

– Катюша, иди, я подниму, иди, моя золотая! – закудахтала мать.

Бабка, все это время иронично улыбавшаяся, снова промолчала. Сегодня она была в изумрудах: серьги и кулон в россыпи потускневших, но настоящих бриллиантов. Этот гарнитур достался ей в наследство от матери. Жаль, кольцо отсутствовало: либо потеряно, либо продано в тяжелые времена.

Катюша ушла.

– Ну чего? Рассказывай!

Мать полезла в сумку за сигаретами. Приоткрыла балконную дверь, проверила – несколько секций в лоджии были настежь отворены.

– Не курите в доме!

– Галь, ну что же это такое?! Возьми себя в руки в конце концов! Всегда курили, когда Катюшки нет, а сейчас что?

Наталья Маратовна уверенно щелкнула зажигалкой.

Галина испепелила ее взглядом:

– Я не курю и вы не курите!

Бабуля пожала плечами и усмехнулась:

– Не беда. Пойдем на лестницу.

Галина схватилась за чайник.

– Мы так понимаем, разговора у нас не получится, – подытожила за себя и за бабку мать.

– Смотря о чем, – обронила Галина, все еще продолжая изображать бурную деятельность.

Чашки и блюдца, позвякивая, плясали по столу, им вторили раздраженные до предела десертные ложки.

– Ба, а что за торт ты купила?

– Так посмотри, он в холодильнике. – Бабка с невозмутимым видом сунула ноги в старые плюшевые тапки и достала из сумки пачку крепких сигарет. – А я на лестницу!

– Галь, ну что ты устраиваешь? Я понимаю, тебе сейчас тяжело… Но не надо на нас-то срываться! Прицепилась к ерунде! И мы, и Родик, и все твои подружки всегда здесь курили, по крайней мере, на лоджии! А сейчас пожилой человек будет вынужден стоять на лестнице, позориться…

– Курить бросайте и не позорьтесь!

Галина принялась резать торт. Безе под ее руками крошилось, кремовые розочки оплывали, завалившись набок.

Мать быстро затушила сигарету и попыталась отобрать у нее нож:

– Дай-ка лучше я!

Галина готова была разрыдаться. Она грубо отпихнула мать.

– Ну все! Так больше продолжаться не может! Я всегда тебе говорила, что Родя твой – козел и придурок!

– Да при чем тут Родя?! – выкрикнула Галина.

– При всем! Свалил к какой-то шюхе, и слава богу! За последние годы ты должна была ко всему привыкнуть и наконец понять, что он из себя представляет! Катюшу только жалко… – плаксивым тоном прибавила Наталья Маратовна.

– Мам, это что здесь, театр?! И долго ты репетировала свой выход?!

– Ты просто невыносима! Чему тут еще удивляться? Сложно себе представить, что этот урод успел сотворить с твоей психикой!

– Мам, это не пьеса, это моя жизнь! На которую тебе, кстати, было всегда плевать!

– Браво.

Бабуля стояла в дверях и вяло хлопала в ладоши.

– Все, бабка, поехали отсюда! Хотели помочь, поддержать, а она как собака на нас бросается! Иди уже, собирайся!

– А я останусь.

– Зачем?

– Здесь еще внучка моя, вообще-то…

– Как угодно! Только потом не жалуйся, что ты здесь никому не нужна.

Входная дверь с надрывом хлопнула.

* * *

В понедельник Мигель объявился.

Переступив порог клуба, Галина решила идти к себе в кабинет через зал. Утренняя репетиция к тому времени должна была начаться.

Мигель, завидев со сцены проходившую мимо Галину, как ни в чем не бывало помахал ей рукой.

Многие из находившихся на сцене танцоров знали, что они уже несколько раз занимались здесь сальсой, но уверенным жестом руки, который он сопроводил еще и радостным возгласом, Мигель словно обозначил присутствующим истинную степень их близости.

Два противоречивых чувства завозились в Галине: надежда и гордость.

И когда Мигель, вполне предсказуемо, вскоре постучался к ней в кабинет, на сцену сначала вышла гордость.

– Я занята! – отрезала она.

– Галь, я могу зайти?

Но он уже зашел и даже прикрыл за собой дверь.

Галина лениво потянулась и встала из-за стола. Всем своим видом демонстрируя, что делает огромное одолжение, она нехотя направилась в его сторону.

Биение сердца выдавало ее с головой.

Она чувствовала, как с каждым шагом навстречу зона ее безопасности расплывается под ногами, и тогда с ходу взяла повышенный тон:

– Чем обязана?

– Галя… Когда мы продолжим занятия? Сегодня? Пойдем сейчас? – проигнорировав ее воинственный вид, зачастил вопросами Мигель.

– Нет. Я занята. Я работаю.

Он быстро подскочил и заключил ее в свои объятия. Она обмякла, задрожала, а изнутри, из плена, словно отчаянно рвалось наружу какое-то существо: крылатое, свободное, с единственным минусом – у существа не было разума.

– Галя, – Мигель подергал за ручку и удостоверился, что дверь заперта, – иди сюда, милая…

Разомкнулись жадные губы, настойчивые и нежные руки сжали ее в кольцо, запахло кофе, табаком, кремом после бритья и еще, совсем чуть-чуть, – его убогой квартиркой.

Сопротивляться существу не было смысла, и она нырнула вместе с ним в самый центр надвигавшейся на них энергии.

Конечно, она знала, что потом, совсем скоро, будет об этом жалеть…

И вовсе не потому, что в обход ее моральных принципов это случится на работе (здесь-то она уже успела поторжествовать над своим бывшим мужем), а потому, что такой оглушительный, случайный секс лишал ее возможности по-настоящему расслабиться… И душ она принимала только в восемь утра, и из коридора постоянно доносились чьи-то осторожные шаги…

Но эту минуту энергия Мигеля была гораздо сильнее ее томительных, истинных желаний.

Успев про себя отметить, что это – огромное исключение из правил, она позволила ему забрать у нее существенно больше, чем он мог ей дать при других обстоятельствах.

16

Прибежав домой, Самоварова первым делом посрывала с себя надушенную Анькиной «Шанелью» одежду и облачилась в халат.

Платье, сумочка и туфли попрятались обратно в шкаф.

К приходу дочери, прибывшей в город на последней, опасной электричке (хорошо хоть вокзал в пятнадцати минутах ходьбы от дома), она успела накормить разобиженных кошек и, устроив на кухонном столе небольшой бардачок – вроде как засиделась перед телевизором в ожидании дочери, – включила этот поганый ящик.

Полчаса назад, прощаясь у подъезда, Валерий Павлович настойчиво и нежно прильнул губами к ее губам.

Надо было срочно на что-то переключиться…

– Мам! – с порога закричала Анька. – Мам, ты не спишь?

– Нет, рыбка, – подпрыгнула на стуле Варвара Сергеевна, – телик на кухне смотрю!

– С чего это? Ты же его не включаешь!

Когда люди так долго живут вместе, срастаются в частном, стираются в общем, в их поведении начинают проглядывать следы самого настоящего идиотизма: Варвара Сергеевна неопрятно врала, дочь же в ответ по привычке готова была прицепиться ко всему, что бы она ей ни сказала.

– Так что ты там делаешь-то? – измотанная дорогой Анька появилась в дверях кухни, держа под мышкой пару увесистых книг.

– Э… Новости вот…

– Новости?

Вспомнив, что сегодня прогремел очередной теракт, Анька подошла и выключила телевизор:

– Не надо нам новости! Тетя Лара странная какая-то была… Книжки вот передала тебе в подарок.

– Ты разве к Ларе ездила? – не поведя бровью, продолжала идиотничать Самоварова.

– Мам, я же звонила тебе в обед… Ты что, не помнишь?

На свою беду Самоварова с блуждающей улыбкой ответила «нет». Губы все еще хранили тепло поцелуя. У нее кружилась голова.

Дочь встревоженно покосилась на нее и добавила к вечерней порции таблеток еще какое-то новомодное средство, улучшающее мозговое кровообращение.

Варвара Сергеевна продолжала рассеянно за ней наблюдать: она точно знала, что на самом деле уставшую Аньку волновало лишь то, что произойдет в следующей части очередного сериала, закачанного в ноутбук.

* * *

– Мама, почему ты говоришь, что у меня в ухе елочная игрушка? Ой, странно, я ее чувствую…

Самоварова проснулась и стерла со лба капельки пота.

Ей неожиданно приснилась давно умершая мать.

– Вот же поганка я, Пресли! На кладбище уже год не была…

Кот сочувственно глянул на хозяйку, но, вспомнив свою вчерашнюю обиду, вызванную ее неприлично поздним приходом домой, спрыгнул с кровати и уселся у двери рядом с Капой.

– Да идем уже, идем! Так и быть, дам вам сыра, если Анька его ночью не съела.

– Доча, я сегодня снова в поликлинику схожу.

– Зачем?

С утра Анька была не в духе.

Похоже, на свежую голову начала догадываться: мать снова темнит, и вчерашний визит к тете Ларе был результатом сговора между двумя подругами.

Но доказательств-то у Аньки не было!

В самом деле, не по соседям же идти: «Вы не видели, выходила ли вчера куда-то моя мать?»

– Отит, что ли… Хочу, чтобы лор-врач посмотрел, ухо заложило и побаливает, – на ходу сочинила Самоварова.

– Угу…

Анька размашисто помешивала закипавшую в кастрюльке кашу.

– Ты знала про тетю Лару? – тяжело выдохнула, обернувшись.

– Что именно, Аня?

Самоварова знала про Лару многое, но еще больше – не знала.

– Про плен.

– Что именно тебя интересует? – отстраненно спросила Самоварова.

Таким голосом она когда-то допрашивала подозреваемых.

– Да смени ты этот тон и прекрати из меня дуру делать!

– В каком смысле?

Варвара Сергеевна знала про плен, но ровно то, что позволила ей об этом знать сама Ларка.

«Кормили пустой лапшой. Сильно не били».

То, что Калинину вместе с товарищем по несчастью, майором прокуратуры Радзинским боевики хотели обменять на авторитетного полевого командира – так об этом более двадцати лет назад писали многие газеты, – она знала отрывисто и скудно, хотя информация была тогда в открытом доступе.

Анька не могла этого помнить, а сейчас вдруг взять и раскопать – тоже вряд ли, ведь познакомилась с Ларисой Андреевной Самоварова уже после ее поистине загадочного освобождения, когда майор Лукьянчик стала подполковником Калининой, а кроме фамилии сменила место работы и место жительства.

– Не хочешь говорить – молчи, как обычно! – Анька шваркнула ложкой о крышку кастрюли, и слипшиеся комочки овсянки разлетелись в разные стороны. – Ведь всю жизнь так!

– Что так, Аннушка? – смягчилась Самоварова. – О чем ты?

– О чем?! Мама, я вообще тебя не знаю! Всю жизнь живу с ощущением того, что эту квартиру населяют призраки тех, кого ты сажала или… не сажала… Тебе же всегда все по фигу было, кроме самого процесса.

– Аня, не смей так. Не я сажала, а суд!

– Суд… Ты во всех своих карманах каждый день приносила сюда чужие несчастья… Потому отец и сбежал.

– Аня, не смей! – Самоварова покрылась пунцовыми пятнами. – Не смей о нем так при мне говорить! Что ты знаешь, истеричка…

Она подскочила к шкафчику, достала рюмку и пузырек с валокордином.

Капа и Пресли, так и не дождавшись завтрака, притихли, но льнули к ее ногам.

– Сейчас, мои золотые, сейчас…

Пытаясь успокоиться, Варвара Сергеевна шарила взглядом по кухне: то ли миски сначала помыть, то ли кашу погреть… Ах да… Она же последнюю доскребла на ужин, а новую сварить позабыла. Придется сухого корма насыпать.

Наблюдая исподлобья за матерью, Анька уже успела отдышаться и неожиданно спокойным голосом вдруг произнесла:

– В том-то и дело, что я ничего не знаю… Про таблетки не забудь. Даст добро Евгеньевна – пей свой «Новопассит», мне геморроя меньше будет…

– Ладно, – Варвара Сергеевна поставила на стол пузырек с валокордином. – Аня, я знала про плен… Но подробности мне неизвестны. Такие вещи офицеры не выспрашивают друг у друга… Даже если они – женщины.

– Странно это все… Тетя Лара вчера рассказала, правда, буквально в двух предложениях. До сих пор отойти не могу, все думаю… Ладно выжила – но она же нормальным человеком осталась!

– Так и есть, Аня… А я вот, на твой взгляд, осталась нормальным человеком? – тихо спросила Самоварова.

– В смысле?

– В смысле, что у каждого из нас свой плен.

Анька сглотнула и промолчала.

Подошла ближе, повисела немного за плечом у матери и только после этого начала собираться на работу.

– Сходи к врачу, конечно, – буркнула тихо, но уже без злости. – И кашу мою кошкам возьми, там хватит.