Текст книги "История книги от ее появления до наших дней. История книги на Руси (сборник)"

Книга и устное обучение. – Драма в чтении и драма на сцене. – Рашель и классическая трагедия. – Передача стихов Гомера рапсодами. – Энциклопедии, их пробелы и несовершенства. – Возвращение к древности. – Надписи на мраморе и бронзе. – Обычай расклеивания по стенам афиш у древних. – Эпитафии. – Надписи, касающиеся афинской эфебии[12]12
  Эфебия (греч. ephebeia, от ephebos – юноша), государственная организация в Древней Греции для подготовки свободнорождённых юношей 18–20 лет к военной и гражданской службе. Первый год эфебии посвящался овладению военным искусством и спортивным занятиям в условиях лагерной жизни, второй – несению гарнизонной и другой охранной службы. В афинской эфебии, в отличие от спартанской, занимались также литературой, философией, музыкой. После завершения подготовки в эфебии юноша становился полноправным гражданином.


[Закрыть]. – Книги, даже и печатные, подвержены гибели.

Вполне ли удовлетворяет книга, в своём более высоком совершенстве, всем целям, для которых её предназначают люди пишущие, печатающие и украшающие её всей роскошью искусств? Увы! Нет, нельзя приписывать ей безграничных достоинств. Уже Варрон, из римлян, может быть, написавший и прочитавший более всех книг, сказал: «Книги лишь очень плохие помощники знаний; они содержат зачатки наших изысканий; от них ум должен лишь отправляться, чтобы предаваться труду». Разовьём далее его мысль. Книга математическая, физическая или химическая не всегда освобождает людей, читающих её, от слушания лекций профессора геометрии, физики или химии. Слово учителя, умеющего хорошо преподавать, производит действие лучше чтения наилучшего учебника. Вообще, несмотря на свои неизбежные недостатки, живое слово в деле обучения и убеждения обладает необычайной силой и ясностью, которой ничто не в состоянии заменить. Наилучшие речи, написанные лицом, произносившим их, тщательно исправленные, напечатанные наисовершеннейшим образом, никогда не произведут на читателей такого действия, какое они произвели на слушателей. «Книги наших ораторов, – сказал Цицерон, хороший знаток, какой только существовал когда-либо, – не обладают духом, заставлявшим вещи казаться более возвышенными, когда слышали их произнесение».

Красноречие в драматическом произведении подвергается ещё более опасному испытанию, когда мы читаем его глазами, не прибавляя к нему тона и ударения голоса. Расин и Корнель остаются замечательными писателями для читателя, наслаждающегося их произведениями в тиши своего кабинета; но как они вырастают на сцене театра, когда голос талантливых артистов с надлежащей рельефностью оттеняет силу и разнообразие страстей, волнующих их действующие лица! Поэтому нельзя не признать, что образцовые произведения древней драмы утратили у нас весьма значительную долю своего обаяния. Трагедия Софокла, комедия Аристофана или Плавта представляются нам простыми либретто представления, которого мы не можем воспроизвести с его различными эффектами постановки на сцене и могущественной звучности. Нередко случается в новейшем театре, что иная важная роль остаётся в забвении в течение многих лет за неимением актёра, умеющего придать ей жизнь и снова воодушевить страстями полумёртвую букву печатных слов. Любители ещё помнят удивление и волнение, произведённые знаменитой Рашелью, создавшей у Расина Гермиону, Роксану, Федру, достойных гения, некогда создавшего эти удивительные типы. Это было как бы воскрешением. Даже в салоне обаяние прелестной сцены Мольера или Расина, или какой-либо прелестной страницы других писателей будет вдвое сильнее, если их прочитает человек, способный понять эту поэзию и искусной дикцией выдвинуть сильные места и деликатные оттенки. Проза оратора также обязана голосу искусного чтеца силой и блеском, напоминающими и объясняющими великие успехи адвокатов и вообще ораторов. Древние живо понимали это различие, и греческий философ Платон описывает в прелестном диалоге волнение рапсода, передающего внимательной толпе бессмертные стихи Гомера. Ион (имя этого артиста), декламируя их, как будто возвратил себе почти божественное вдохновение поэта.

Оратор Эсхин, побеждённый в торжественном процессе своим соперником Демосфеном и сосланный на Родос, после своего поражения прочитал, говорят, в открытой им школе речь, перед которой он спасовал, и его молодые слушатели аплодировали этому красноречию. «Что же было бы, – воскликнул Эсхин, – если бы вы слышали самый голос чудовища?» Перечитывая ныне эти две прекрасные речи, мы понимаем сожаления Эсхина и отыскиваем того, кто бы мог сообщить этому мёртвому уже столько веков языку силу, которую отчаялся придать современник, один из двух деятелей этого достопамятного спора.

Из этого краткого обзора вы видите, что существует искусство произношения громким голосом, чтения, театральной дикции, имеющее свои трудности и свои законы; это искусство может быть выражено в правилах и передаваемо путём правильного обучения. Это искусство преподаётся особыми специалистами в музыкальных консерваториях и театральных школах; о декламации написаны целые книги.

Есть и другие нужды, которых книга не может удовлетворить вполне. Науки развились до таких размеров, что один человек не в состоянии, как прежде, усвоить всё; и по причине ещё более основательной невозможно включить в одно произведение или историю всех времён и народов, или приобретённые нами знания о природе и истинах, которыми обогатились науки физические и математические. Давно уже мечтали и пробовали составлять энциклопедии, книги, обнимающие весь круг знания. «Естественная история» Плиния Старшего была попыткой в этом роде. В средние века наука, упавшая вследствие чувствительных потерь, не раз пробовала укладываться, под различными названиями, в энциклопедиях. В XVIII столетии великая энциклопедия, редактированная Даламбером и Дидро, была продуктом благородных усилий собрать и привести в порядок все знания, приобретённые с сотворения мира и до наших дней.

Она вышла, с 1751 по 1777 год, в тридцати трёх томах in-folio, включая в то число двенадцать томов чертежей; в 1780 году к этому прибавилось ещё два тома аналитических таблиц. Впоследствии этот громадный труд подразделён на столько частей, сколько он содержал в себе различных наук; под своим новым названием «Методической энциклопедии», он состоит из ста шестидесяти шести томов inquarto. Но сколько несовершенств и пробелов в этой массе работ, исполненных не одинаково талантливыми руками! Ни один человек, как бы ни был силён его ум, не в состоянии единолично, не говорим уже составить, но даже редактировать подобный труд. Ныне подобное предприятие становится более и более трудным, и едва ли кто решится на него. Приходится покориться разделению труда и составлять специальные сборники для греческих и римских древностей, для истории литературы, для физических и математических наук и т. д.; и каждый из этих трудов сам по себе достигает очень больших размеров. История народов, распространившись на всю Азию, Америку, Океанию с одного средиземного мира, обнимает столь обширные горизонты, что зрение теряется там, и мы отказываемся исследовать их по всем направлениям. Разверните какой угодно сборник, называющийся Всеобщей или Всемирной Биографией – там вы найдёте сотни заметных пропусков. Повелители Китая, например, и учёные китайской империи фигурируют там лишь в очень незначительном числе, если только они совсем не были забыты. А между тем одна из таких биографий (Биография Мишо) содержит более двадцати трёх тысяч заметок, и это число ещё более увеличилось в сборниках подобного рода, изданных в последние годы. Одну из наиболее интересных компиляций, составленных в наше время для распространения сведений среди любознательных людей обо всех странах и всех народах, представляет Univers pittoresque (Живописная вселенная), составляемая известными учёными по каждой отрасли всемирной истории. Но пятьдесят томов in-octavo, из которых она состоит, собственно говоря, не составляют одну книгу; они представляют что-то вроде сокращённой библиотеки, в которой каждый автор изложил по-своему часть взятого им на себя предмета. Такова же, но в размерах более скромных, «Энциклопедия, или Собрание Руководств», издаваемое парижским книгопродавцем Pope. Ныне оно состоит из трёхсот девяноста двух томиков в двенадцатую долю листа, представляющих двести семьдесят два произведения, к которым, где это требуется, приложены атласы и чертежи. Все науки, все искусства, все профессии имеют или будут иметь своё место в этом полезном собрании, исправляемом, улучшаемом и дополняемом каждодневно, сообразно с успехами человеческого знания. Можно задумать сочинение и более высокого значения; но трудно найти более полезные, потому что они приложимы ко всем потребностям деятельного и промышленного народа.

Представляет ли выгоду это развитие книгопечатания, оказывающего услуги литературе и науке? Вот вопрос, естественно являющийся у беспристрастного человека ввиду успехов промышленности. Остановимся на этом на несколько минут.

Способы, существовавшие до Гутенберга, могут показаться нам малоудовлетворительными относительно сохранения человеческих знаний. Между тем они принесли значительную долю пользы, чего отвергать нельзя. Печатная бумага не может нас заставить забыть о мраморе и бронзе, на которых прежде вырезали, и которые ныне ещё служат у нас для полезных применений.

Лёгкость, с которой книгопечатание позволяет нам заносить исторические воспоминания в книги, воспроизведение которых делает невозможным исчезновение и одной страницы, – эта лёгкость в конце концов сделала бесполезным или мало полезным употребление надписей, и в особенности длинных надписей. Египтяне, ассирийцы, греки и римляне имели обыкновение, как уже было сказано выше, записывать на камне или на металлических пластинках многие факты, которые ныне заносятся в книги и имеют все шансы избегнуть забвения. Поэтому вот уже четыреста лет, как мы не думаем более вырезать на своих памятниках законы, распоряжения, уставы, приходно-расходные счёты, как это делали древние цивилизованные народы. Малейшие акты государственной и общественной власти, по обнародовании тем или иным способом, перепечатываются в сборниках. Греки, и, вероятно, римляне, иногда наклеивали на стенах афиши с различными объявлениями. Таков, например, лист папируса, относящийся к 146 году до христианской эры и содержащий приметы двух рабов, бежавших из Александрии, с указанием награды, обещанной тому, кто приведёт их к их господину. Этот драгоценный документ хранится в египетском музее, в Париже. К тому же порядку относятся мрачные документы, называемые проскрипционными таблицами. Первый пример для них подал в Риме Силла и ему впоследствии подражали слишком знаменитые триумвиры Антоний, Октавий и Лепид. Это список граждан, приговорённых к смерти жестокими победителями без всякого суда, причём за голову их была обещана награда. Но употребление подобных афиш, по-видимому, было очень редко. На стенах древнего города Помпеи встречаются написанные кистью избирательные рекомендации: «Избираем того-то или того-то»[13]13
  Ныне афишами стали пользоваться с образовательной целью. Мысль распространения полезных знаний посредством афиш принадлежит швейцарцам. Такую мысль нельзя не назвать практичной, так как для детей и простого народа красные, синие, жёлтые листы служат отличной приманкой; все напечатанное на таком привлекательном фоне прочитывается с большой охотой. У нас, в Петербурге, с половины 1881 года также стали прибегать к афишам для распространения душеспасительных и полезных сведений для народа.


[Закрыть].

Итак, у нас употребление гравюры на камне для официальных документов гораздо реже по причине его бесполезности. Тем не менее всё ещё вырезают на надгробных камнях имена умерших, иногда с перечислением, всегда кратким, главных деяний их жизни и званий, которые они носили; нередко также прибавляют туда какой-нибудь стих из священного писания, стихи в честь покойного. Небезынтересно бывает прочесть эти надгробные надписи. Они знакомят нас с некоторыми обычаями наших предков, с некоторыми воспоминаниями об их частной жизни. Точно так же вырезают на публичных памятниках время их постановки, имена властей, по повелению которых они были поставлены.

Все эти памятники, однако, приносят очень мало пользы истории, потому что события, о которых они повествуют, почти всегда бывают записаны в другом месте: в мемуарах, в общих или частных историях. Для того, чтобы узнать, когда и кем были построены наши дворцы, храмы, общественные здания, кем воздвигнут тот или другой памятник в честь какого-либо великого человека, нам редко приходится прибегать к вырезанным на них надписям. Нельзя того же сказать о памятниках более глубокой древности, предшествовавшей изобретению книгопечатания, и в особенности для памятников древних народов, исторические книги о которых погибли. Египетские и ассирийские надписи представляют нам ныне самую достоверную часть летописей Египта и Ассирии. Порядки греческих городов, и в особенности Афин, религиозные и политические учреждения Рима, известны нам большей частью в тысячах надписей, открытых и открываемых каждодневно на почве Греции и римского мира. Существует, например, целый ряд греческих надписей, часть которых имеет по несколько страниц длины; эти надписи рассказывают нам о жизни афинской молодёжи в течение двух лет того, что называлось в то время эфебией, т. е. заведения, похожего на наши специальные школы. Читатели не могут не интересоваться картиной жизни, которую вели воспитанники школ в Афинах. Они найдут в этих, увидавших свет едва лишь двадцать лет назад, документах, если вздумают обратиться к ним, уставы этой школы, акты, которыми ученики и учителя обоюдно свидетельствовали о ревностном исполнении своих обязанностей, и узнают, какие чувства соединяли их вместе. Там мы видим всё разнообразие гимнастических и литературных упражнений, с помощью которых молодые люди приготовлялись к вступлению в жизнь; там перечисляются школы, которые они посещали, и подарки книгами, сделанные эфебами гимназиям, в которых они окончили своё воспитание.

Это сравнение между надписями на камне и документами, сохранёнными письменностью на различного сорта бумаге, и в особенности книгопечатанием, не должно вселить в вас убеждение, что ни одна печатная книга не может исчезнуть. Многие книги печатаются в очень ограниченном числе экземпляров, иногда их остаётся только два или три в библиотеках; иногда не остаётся даже и одного: они или были уничтожены при выходе властями, или же автор и его произведение не обратили на себя внимания любителей и в конце концов впали в забвение. Вот пример. Французский поэт Пётр Пупо, живший в XVI столетии и не оставивший после себя прочной известности, ныне известен лишь по статье, написанной о нём французским же учёным XVII столетия Вильгельмом Коллете; сборник же статей Коллете, никогда не бывший изданным целиком, погиб в 1871 году, во время пожара в дуврской библиотеке, в Париже. Таким образом, мы видим, что некоторые памятники письменности могут погибнуть даже и в такие века, когда является так много изобретений для обеспечения долговечности работ человеческого ума. Но подобные примеры довольно редки, и хочется верить, что за четыре последние века ни одна книга, достойная для передачи потомству, не миновала полок наших библиотек.

Различные товарищества для изданий книг. – Крупный книгопродавец и　букинист. – Различные классы покупателей. – Греческие и　римские предки наших новейших библиофилов. – Цицерон, Плутарх, Лонгин, Кассиодор, Карл Великий, Алкуин. – Латинская Библия Теодульфа. – Каталог книг Фотия. – Библиотека французского короля Людовика　IX Святого. – Раздача книг. – Библиотека Сорбоннская и　библиотека Ричарда Бюри. – Ценная коллекция герцога Беррийского.

После только что сделанного, хотя и далеко неполного, обзора богатств, которым владеют цивилизованные народы в виде всякого рода книг, читатели должны чувствовать себя несколько ошеломлёнными и смущёнными всеми пробуждаемыми этим зрелищем воспоминаниями, всеми приманками, представляемыми им для их любознательности. Многочисленны производители и продавцы книг, но ещё многочисленнее покупатели. Хотелось бы распределить их по известному методу на классы и семейства.

Производство книг имеет много причин и принимает очень много форм. Книга или выходит, так сказать, из первых рук, представляя знания и мысли автора; или это бывает компиляция, сборник, свод чужих мыслей, или же печатают древний или новейший текст, не видавший ещё света и покоившийся, в большем или меньшем забвении, в какой-нибудь библиотеке; или же воспроизводят с особенной тщательностью и роскошью произведение уже известного автора. Этим различным видам издания посвящают себя книгопродавцы и типографы, сообразно своим личным стремлениям. Некоторые стремятся не только к обогащению, но и желают заслужить уважение и полагают своё самолюбие лишь в издании книг, достойных внимания знатоков. Но любители хороших и изящных книг не всегда ожидают предложения их книгопродавцем; они делают на издание их щедрые денежные пожертвования. Библиофилы, особенно в наше время, любят составлять из себя общества для печатания книг по своему вкусу. Эти свободные сообщества не все имеют одинаковый характер. Одни имеют в виду науку. Другие же преследуют более ограниченную цель; о науке в собственном смысле слова они думают меньше, чем о любознательности; они печатают или перепечатывают, но в ограниченном числе экземпляров, редкие сочинения, которые даже и после этой перепечатки всё ещё остаются редкостями: таково у французов общество библиофилов, имеющее свой журнал, своих типографов, даже своих избранных переплётчиков; оно состоит из членов по выбору, но не ограничивает своих изданий цифрой своих членов; оно даёт возможность посторонним любителям, если они не слишком боятся расходов, украшать свои библиотеки, покупая книги с таким хорошим выбором, имеющие за себя гарантию таких опытных знатоков. Некоторые английские клубы идут ещё дальше; они, можно сказать, даже уж слишком далеко простирают эгоизм библиофила. Они печатают свои издания только в количестве, равном числу членов, из которых состоит каждый из них; а так как каждый член обыкновенно человек богатый, очень дорожащий своей привилегией и никогда не продающий книги, принадлежащей ему на правах подписчика, то вы видите, что эта книга перейдёт в общее достояние лишь после смерти владельца. Из всех эгоизмов этот последний, без сомнений, самый невинный, особенно когда напечатанные таким образом сочинения отличаются лишь посредственным научным достоинством, а иногда даже и не будут никогда прочитаны привилегированным счастливцем, владеющим ими.

Что же касается продавцов, которыми мы также должны заняться, то их есть несколько классов, начиная с богатого издателя-книгопродавца и кончая простым букинистом, сваливающим на прилавок книги всякого внешнего вида, очень часто грязные и дешёвые. Есть несколько разрядов покупателей, запасающихся книгами в этих весьма разнообразных магазинах. Есть также много людей, которые, нуждаясь в книгах, но не имея денег для покупки их, вынуждены ходить для занятий, за несколько копеек, в кабинеты для чтения. Эти различные промышленники и эти различные читатели заслуживали бы особых глав в рассказываемой истории, которая в таком случае растянулась бы чрезмерно, если бы делать подробные описания и приводить пикантные анекдоты. Например, вот статистические сведения за 1857 год о мелкой торговле книгами в Париже на открытом воздухе: между набережными Орсэ и Турнель было 68 букинистов, которые имели вместе около 1020 ящиков, каждый длиной в один метр; полагая по 75–80 книг на каждый ящик, общее число выставленных букинистами книг будет равняться 70 000, от продажи которых, по вычислениям компетентного судьи, выручается около 400 000 франков в год. Но будем продолжать наш исторический обзор библиофилов и библиотек.

Сенека-философ, в книге о спокойствии души со странным презрением отзывается о 400 000 томов, составлявших большую александрийскую библиотеку: он видит в этом только роскошь царского тщеславия. В этом отношении он мог бы также презирать богатые библиотеки Рима, представлявшие столько источников для всех классов любознательных людей; со временем в этих библиотеках и его собственные книги должны были фигурировать в числе наиболее спрашиваемых читателями; с большей основательностью он насмехается над теми собирателями книг, которые употребляют их только на украшение своих столовых и которые ценят в них почти один переплёт. Наши современные общества могли бы также представить много примеров такой мании. Надо признаться, что было бы очень немного больших библиотек, если бы только покупали книги, на которые существует большой спрос. Когда римлянин Ларенций, во II веке христианской эры, собрал тридцать пять тысяч томов, без сомнения, этот богач не думал прочитать их все; он следовал просто благородной мании. Около того же времени Лукиан-сатирик язвит едкой насмешкой богача, собравшего в своей библиотеке сотни изящных рукописей и притом не могшего ни ценить их, ни пользоваться ими. Следовательно, библиоман (человек, имеющий страсть к книгам) не есть лицо, явившееся в наше время. Компетентный покупатель и любитель тоже имеют себе образцы в древности. Цицерон, видимо, был из такого сорта людей; сочинения его свидетельствуют о его громадной и разнообразной начитанности, и с помощью своего друга, Аттика, он поддерживал свою богатую библиотеку в чрезвычайном порядке. Век спустя после Цицерона, биограф и моралист Плутарх должен был также иметь просвещённый вкус к полезным книгам, судя по целым сотням авторов, которых он поочередно цитирует в своих многочисленных дошедших до нас сочинениях. В следующем столетии знаменитый Лонгин, бывший министром царицы Зиновии, получил от Плотина название «живой библиотеки и ходячей академии». Это предполагает громадную память и любовь знатока к сокровищам, накапливаемым в библиотеках.

Впоследствии нашествие варваров, как мы уже сказали, внесло много неурядицы и уныния в литературные общества, которыми древний мир изобиловал. Тем не менее не видно, чтобы любовь к книгам когда-либо совсем исчезала даже среди самых ужасных социальных и политических конвульсий. Министр готских королей в Италии, Кассиодор, устранённый от дел с падением своих властителей, превратил место своего уединения в громадную рабочую комнату для переписчиков, в которой под его руководством воспроизводились книги, религиозные или языческие. Карл Великий, в VIII веке, окружил себя учёными, учредил школы и для употребления в этих школах повелел увеличивать число списков древних сочинений; ирландский монах Алкуин был героем этого учёного двора, и его имя заслуживает быть переданным в вечность, как имя истинного благодетеля ума человеческого. Рукописи того времени не отличаются, правда, изяществом исполнения; письму не достаёт красоты и украшения в них чрезвычайно редки. Но скоро мы видим, что снова появляется любовь к каллиграфии, живописи и богатым переплётам, которая, может быть, никогда не исчезала на греческом Востоке и которая снова появилась на Западе, при преемниках Карла Великого. Учёный орлеанский епископ Теодульф, живший в IX веке, заказывал для своего употребления рукописи редкого изящества. Два экземпляра его латинской Библии существуют ещё ныне: один в кафедральном соборе в Пюи, другой в парижской национальной библиотеке. Эти две книги, столь похожие одна на другую, что их можно принять за два экземпляра одного сочинения, напечатанного каким-нибудь Гутенбергом или каким-нибудь Робертом Этьенном, написаны от начала до конца с редким совершенством, украшены арабесками и миниатюрами; сверх того, они дошли до нас в современном переплёте, что видно из довольно плохих латинских стихов, содержащих, кроме трогательной просьбы, описание обёртки. Вот перевод этих стихов: «Читатель, будь счастлив много лет в Бозе, и не забывай, прошу тебя, своего друга Теодульфа. Вот и окончен труд; людям, купившим его, я желаю, равно как и тебе, читатель, мира, жизни и спасения. Теодульф совершил этот труд из любви к тому, чей благословенный закон сияет блеском камней, золота и пурпура; а под этим нарядом он сияет ещё более славным блеском».

Около того же времени, на Востоке, знаменитый патриарх Фотий, главный виновник разделения греческой и римской Церквей, составил себе очень большую библиотеку из богословских книг и из языческих авторов. Он сам составил аналитический каталог её, в котором, мало заботясь о каллиграфии и переплёте, старается только познакомить нас с содержанием его книг. Это для нас единственный в своём роде и весьма поучительный труд, так как трудолюбивый патриарх имел в руках и «прочитал», как он сам свидетельствует это во главе каждой статьи, сотни сочинений, ныне потерянных и известных нам только по оставленным им извлечениям.

Четыре века спустя добрый французский король Людовик IX Святой так и представляется нам сидящим в комнате, смежной с дворцовой церковью, в которой он собрал, может быть, сотни экземпляров Библий и творений святых Отцов. Когда ему представляется случай купить новую книгу, то «ему больше нравится, – говорит он, – снять с неё копию, так как тогда прибавится ещё одна лишняя книга, которая будет обращаться в публике и приносить пользу другим читателям». В свою библиотеку, маленькую в наших глазах, но большую для того времени, он охотно допускает посторонних читателей. Но не видно, чтобы он доходил до раздачи книг, особой благотворительности, рекомендованной парижским собором (в 1212 году), но не совсем безопасной, так как много раз оправдывалась пословица: «книга одолженная – книга потерянная». Но против пословицы принимались меры предосторожности. Сорбоннская библиотека давала свои книги даже на сторону; и если не требовала, подобно некоторым другим, залога в обеспечение сохранности взятой книги, то по крайней мере тщательно вела список розданным книгам, в котором каждая книга была указана с достаточной точностью, чтобы её нельзя было подменить. Этим мудрым правилам подражал знаменитый Ричард Бюри, епископ Дургамский, когда он в 1343 году захотел обеспечить целость своих книг в библиотеке оксфордского университета, которому он принёс их в дар. Впрочем, тогда, как и ныне, некоторые ценные книги не выдавались совсем из библиотек; и даже для охраны их от всякого похищения к их прочному переплёту прикрепляли цепь, которую припечатывали к пюпитрам, приготовленным для читателей. Некоторые старые переплёты и ныне ещё носят следы этой предосторожности, сделавшейся излишней при надлежащем наблюдении.

В конце XIV века французский король Карл V, имевший много прав на прозвание мудрым, был также компетентным библиофилом. Он заказывал для своего употребления, различным учёным, перевод нескольких латинских и греческих сочинений; эти последние обыкновенно переводились на французский язык по латинским переводам. Впрочем, Карл V заставлял работать учёных, переписчиков, раскрашивателей и переплётчиков не только ради того, чтобы окружить себя изящными и хорошими книгами, но он любил книги для своего личного поучения.

Один из братьев Карла V, Иоанн, герцог Беррийский, по примеру своего брата, имел пристрастие к изящным рукописям; он собрал их больше 300, как путём покупки и обмена, так и заставляя исполнять их талантливых художников на своих глазах за большие суммы денег. От этой драгоценной коллекции сохранились ещё три каталога (помеченные 1402,1412 и 1416 годами); но ещё лучше можно оценить богатство их по целой сотне томов, сохранившихся или в парижской национальной библиотеке, или в библиотеках некоторых любителей.

Это воспоминание приводит нас близко ко времени появления книгопечатания. С того времени, можно сказать, почти всякая библиотека разделяется на два отделения: одно для рукописных книг, другое для книг печатных. Таким образом, для любителей было двоякое искушение, и двойные расходы требовала от них любовь к книгам. Но число библиофилов возросло с удобствами, которые доставила промышленность Гутенберга; короли, папы, аббаты богатых монастырей не одни уже хлопотали об образовании библиотек: министры королей стремились к этому благородному честолюбию. Магистраты, учёные всякого рода составляли для своего употребления коллекции книг на всех языках, заводили правильные литературные сношения со своими собратьями.