Текст книги "История книги от ее появления до наших дней. История книги на Руси (сборник)"

Временная скудость папируса даже на берегах Нила, – Замена бумаги дощечками и обломками глиняной посуды. – Бедный учёный принуждён писать свои сочинения на обломках своей столовой посуды. – Истреблённые огнём библиотеки в Александрии, Риме и Лионе. – Свёртки папируса, найденные в библиотеке Геркуланума. – Стеснение при Цезарях свободы письма. – Книги, истреблённые или сожжённые по повелению сената.

До сих пор мы почти исключительно видели только возрастающее процветание литературы и книжной торговли, но правдивый историк не должен умалчивать и об их злоключениях.

Многочисленны и разнообразны были они.

Если никогда не ощущался недостаток в мысли, составляющей существенный материал книги, то в материале коммерческом и промышленном, бумаге, не раз чувствовали нужду как писатели, так и книгопродавцы. По-видимому, на неё всегда стояла довольно высокая цена. Во времена Перикла, в самый блестящий век эллинской цивилизации, лист бумаги средней величины стоил около четырёх франков на нынешние деньги, т. е. столько же, сколько ныне стоят почти полтораста листов бумаги средних размера и качества. Это подтверждает нам один афинский документ, относящийся к 410 году дохристианской эры: счёт расходов, сделанных на постройку знаменитого храма Эрехтея, одного из красивейших зданий афинского акрополя. Поэтому для сочинений, не требовавших слишком много места, нередко употребляли легкие деревянные дощечки. От таких дощечек осталось несколько обломков, из которых один сохраняется в витринах луврского египетского музея, в Париже. Такой же обычай существует ещё и ныне у мусульманских народов в Африке и на Востоке.

В Египте, главном и, может быть, единственном средоточии приготовления папирусной бумаги, это драгоценное растение, подобно всякому другому, было подвержено переменчивости времён года. Были годы урожайные и были годы неурожайные. Вследствие этого иной раз ощущался недостаток бумаги, который не всегда возмещало приготовление более дорогого пергамента. Было по крайней мере два случая, когда ощущался недостаток в бумаге: один – при Дарие Охусе, и другой – в царствование императора Тиберия. В этом последнем случае, когда единственной причиной бедствия, может быть, было замедление подвоза из Александрии, недостаток бумаги принял размеры настоящего бича для столицы мира; возникли бы серьёзные смуты и, может быть, опасности для общественного спокойствия, если бы не поручили тогда третейским судьям распределение, соответственно потребности и спросу, того малого количества, которое Египет прислал в итальянские порты.

В наших нынешних музеях есть другие свидетельства, – и для нас очень странные, – скудости папируса даже на берегах Нила. Некоторые рукописи на папирусе, происходящем из Египта, представляют собой что называется, опистографы, т. е. они написаны с обеих сторон, и написанное на обороте представляет совсем другой по содержанию текст против написанного на лицевой стороне: например, семейные письма или хозяйственные счета на обороте трактата об астрономии или диалектике. Это делалось, очевидно, из экономии, чтобы утилизировать таким образом другую поверхность свёртка папируса. Но вещь ещё более странная: кто поверил бы, что в I веке нашей эры римские солдаты, размещённые в верхнем Египте, и чиновники римского управления, не имея бумаги для ведения своих повседневных счетов, например, расписок в получении жалованья и различных поборов, писали эти расписки на остраках, т. е. на обломках глиняной посуды? Нельзя не признать, что это был материал не совсем удобный для переписки, и, однако, им пользовались даже для интимной переписки. Если бы письменность на этих особенных документах не была чаще всего греческая и легко разбираемая, если бы на ней не было удобочитаемых пометок времени написания, никто не подумал бы, что такой обычай существовал так долго, и что он появился задолго до упадка древней литературы и книжной торговли. Однако в этом не может быть никакого сомнения. В моём маленьком музее есть несколько таких обломков, есть один даже чрезвычайно редкий: это почти третья часть вместимости большой вазы, на которой какой-то египетский христианин написал очень плохим греческим языком рассказ о чуде Иисуса Христа и дополнил его трогательным и простодушным гимном во славу Божию.

Предполагают, что бедность заставляла некоторых писателей писать таким порядком целые сочинения на обломках их столовой посуды. Такой именно факт рассказывают об Апполоние Дисколе, наиболее знаменитом из всех греческих грамматиков, жившем в век Антонинов. Но из его многочисленных сочинений нам осталось ещё столько, что если собрать всё, то получится очень толстая книга. Сколько места должны были занимать и сколько весить подобные черновые сочинения! Нам думается, что легенда раздула факт, действительный в своём основании. Грамматик, прежде чем сделаться знаменитым, жил, может быть, очень бедно и, подобно римским солдатам и чиновникам в Египте, подобно христианским отшельникам Фиваиды, мог время от времени писать некоторые замечания, некоторые воспоминания на обломках глиняной посуды. Ведь есть же у арабов легенда, что Магомет писал Коран, под диктовку ангела, на лопатках барана. Подобно всем историческим героям, подобно Александру Македонскому и Карлу Великому, и книга имеет свою легенду.

Перейдем же теперь к серьёзной истории.

В странах, наиболее богатых трудолюбивыми писателями, всякого рода тружениками для воспроизведения и распространения созданий ума, прискорбно видеть, скольким опасностям могли подвергаться книги, которые, казалось, даже с самого своего появления на свет должны были найти у публики самый радушный приём. Знаменитый Аристотель, говорят, завещал все свои рукописи наиболее учёному из своих учеников, Теофрасту. Последний, не имея времени обнародовать их все, в свою очередь, завещал их наследникам, мало достойным такой чести, так что наследство долгое время оставалось заброшенным в подвале, где много томов испортилось. Это предание, если оно верно истине, объясняет нам, почему в таком плохом состоянии дошли до нас многие сочинения величайшего философа древности. Оно объясняет также, почему эти книги распространились так поздно на Западе и почти не были известны римлянам до взятия Афин их полководцем Суллой. Другой, более странный, пример печальной участи: один из Птолемеев в Египте, преемник государей, основавших богатую александрийскую библиотеку, однажды, неизвестно за что, разгневался на учёных и изгнал всех из своего царства. Подобного рода преследование не могло продолжаться долго у народа, столь дружественно расположенного к искусствам, как эллины и, слава Богу, мы видим, что оно не причинило большого вреда ни науке, ни поэзии. По странному совпадению, китайские летописи относят большое преследование учёных и истребление многих тысяч древних книг, в числе которых указывают на замечательные памятники китайской мудрости, от которых как бы чудом сохранилось лишь несколько экземпляров, к царствованию Чин-Тси-Гоанга, бывшего почти современником Птолемея Филометора.

Эти злоключения следует приписать причудам деспотической воли, но даже при регулярном состоянии древнего общества, книги и их авторы не раз подвергались другим опасностям.

Прежде всего, в результате несчастных случаев очень часто архивы и библиотеки были опустошаемы или совсем истребляемы огнём. При взятии Александрии Юлием Цезарем пламя похитило одну из громадных библиотек этого города, находившуюся в квартале, известном под названием Брухиума. Во время пожара, устроенного в Риме безумно жестоким Нероном, также исчезли три библиотеки со всеми заключавшимися в них литературными сокровищами. Провинциальные города не были защищены от подобных бичей. В царствование Клавдия, город Лион (называвшийся тогда Лугдунум) был до основания уничтожен огнём в одну ночь. Но после таких несчастных случаев обыкновенно почти всегда всё довольно быстро восстанавливалось. Когда сгорел Капитолий, во время гражданской войны, окончившейся победой Веспасиана, от всех сокровищ, собранных в этом древнем святилище религии и патриотизма, остались одни разрушенные клочки: там с давнего времени были собраны многие тысячи списков и бронзовых таблиц, составлявших архивы империи.

Прибегнув к копиям большинства этих подлинных текстов, находившимся в других складах, удалось опять восстановить собрание их, доходившее числом до трёх тысяч отдельных документов; это Светоний, биограф Веспасиана, справедливо называет instrumentum imperii pulcherrium. Полвека спустя после пожара, истребившего город Лион до основания, последний делается более цветущим благодаря изящным искусствам и торговле. Он имеет книгопродавцев, и эти книгопродавцы наперегонки спешат выставлять в своих лавках то, что ныне называется новостями литературы. Плиний младший узнал с радостью, которую он и высказывает в своей переписке, что его книги находили поклонников на столь отдалённом от Рима и даже от его родины, Кома, рынке.

К тому же периоду истории (79 г. после Рождества Христова) относится воспоминание о Геркулануме и Помпеи, засыпанных горячим пеплом Везувия. По крайней мере в первом из этих двух городов нашли в одной комнате тысячу семьсот свёртков папируса, которые принадлежали библиотеке эпикурейца и значительную часть которых могли разобрать неаполитанские учёные, благодаря своему изумительному терпению и прилежанию. Менее счастливый в этом отношении город Помпея не дал нам ни одной из книг, которые он заключал в себе в своё время; а между тем и теперь ещё можно видеть там лавку книгопродавца с рабочей комнатой для переписчиков, которую очень легко узнать по надписям на ней и по её внутреннему устройству; но влажный пепел, проникший повсюду в этом городе, разрушил там до мельчайших частиц папирус и пергамент. Искусные исследователи, руководящие раскопками этих развалин, отчаиваются найти там остатки хотя бы одной рукописи, имеющей вид книги; нашли там лишь несколько приходно-расходных счетов, написанных на навощённых деревянных дощечках; все эти счета разобраны без большого труда.

Рядом с этими несчастными случаями надо предполагать и более или менее насильственные разрушения, которые приходится приписать, увы! злой воле людей.

Поэт Овидий представляет нам первый пример этого; изгнанный из Рима императором Августом за проступок, тайну которого так никогда и не узнали, и сосланный в небольшой городок на берегах Эвксинского Понта (ныне Черное море), он мог ещё писать там довольно свободно элегии, в которых он оплакивает свою печальную участь; но посылая свои стихи в Рим, он, как мы видим, не совсем был уверен в приёме, который они должны были найти там. Вы не без интереса прочтёте, даже в слабом прозаическом переводе, несколько строк послания, которое Овидий, в подражание Горацию, обращает к сборнику своих Tristes, как он назвал их: «Маленькая книжка, – я не досадую на это, – ты отправляешься без меня в Город (Рим), куда не может последовать за тобою твой господин. Иди, но плохо одетая, как и подобает книге изгнанника. Несчастная, береги наряд своего несчастия; да не окрасит пурпур твоего покрова, – его цвет не идёт к тому, кто носит траур. Да не привлекает глаз сурик твоего заголовка, и кедр да не наполняет благоуханием твоих листьев. Два белых шарика да не выделяются на твоём чёрном обрезе (это концы стержня, на который навёртывался папирус). Такой красивый убор будет украшать счастливые книги. А ты, ты не можешь забыть о моем несчастии. Твои два обреза не будут отполированы пемзой, чтобы можно было видеть в беспорядке твой головной убор (т. е. необрезанные края папирусного свертка). Не красней за свои помарки: при виде их всякий поймёт, что они сделаны моими слезами. Иди же, моя книга, и приветствуй от моего имени те дорогие места…» И после этого подробного до мелочей описания поэт переносится мысленно в храмы и дворцы своего дорогого города Рима, в котором он опасается повсюду козней и пробуждения гнева государя, отправившего его в изгнание. Он представляет книгу попадающей в дом, в котором она встретит своих старших сестёр, и опасающейся и там возбудить подозрения против своего господина. Из этого мы видим, как нередко тяжело уже было положение писателей в последние годы царствования Августа.

Свобода сочинений и обнародования книг, конечно, была велика у греков и римлян; но так как она вырождалась иной раз в разнузданность, то для сдерживания её в границах нужны были законы, и эти законы нередко применялись с большой строгостью. Не только присуждали к сожжению позорящие честь пасквили (что, конечно, было вполне справедливо), но строгость распространялась даже на серьёзные исторические труды, автор которых грешил только излишним поклонением или просто уважением к павшему правительству. Таким образом при императоре Тиберие был осуждён историк Кремуций Корд за то, что говорил с уважением о последних защитниках республики, Бруте и Кассие. До него, другой летописец, книги которого были сожжены по повелению сената, не захотел пережить их истребления и покончил жизнь свою самоубийством. Сочинения Тацита дошли до нас не все. Этот великий писатель отзывался с суровой независимостью о царствовании первых императоров; он мужественно порицал Нерона и Домициана. Можно думать, что именно эта свобода и была до известной степени причиной исчезновения некоторых его произведений. Преемникам первых Цезарей не нравилось, что в римском обществе распространяются проникнутые столь благородной печалью суждения о политических порядках, от которых страдал, которых, может быть, заслужил своими преступлениями давно уже выродившийся Рим.

Рассказывают, что император Тацит, считавший себя потомком знаменитого историка, озаботился о воспроизведении его сочинений и о распространении их по библиотекам. Кто знает, не этой ли счастливой случайности мы обязаны тем, что можем читать по крайней мере половину этих красноречивых рассказов, делающих честь уму человеческому.

Нетерпимость христианства к　еретическим книгам. – Что делается с　языческой литературой при суровости Церкви и　невежестве варваров. – Сохранение древних преданий Боэцием и　Кассиодором. – Деятельность первых отцов Церкви по　защите и　распространению христианства. – Многоязычная Библия Оригена. – Уменьшение научных сочинений. – Сокращение некоторых великих произведений до　руководства. – Сохранение некоторых произведений греческих писателей в　переводах на　восточные языки. – Преимущества и　неудобства этих переводов.

После политических страстей следует отдать отчёт также и о религиозных спорах.

В деле религии языческие народы часто отличались терпимостью. У них было столько различных богов, что им ничего не стоило впустить ещё одного лишнего в свои храмы. Общественные власти были строги у них только к заведомым безбожникам. До сих пор мало известно бесспорных примеров этих строгостей. Процессы за нечестивость были нередки, но не видно, чтобы погибло много книг, более или менее не религиозных, вследствие осуждения их авторов. Этого не было даже и после торжества христианства. Христианский догмат, очень рано формулированный апостолами, а затем учёными богословами на соборах, не допускал свободы обсуждения и толкования, которую политеизм дозволял самым смелым из его философов.

Например, Эпикур, решительный отрицатель языческих богов, спокойно и счастливо жил в Афинах, где вокруг него процветали и древний культ, и иные новейшие, иностранного происхождения суеверия. Христианское общество было менее снисходительно как к еретикам, так и к философам, нападавшим на его таинства, на его теологию. Против христианства писали в особенности трое учёных: Цельзий, Порфирий и Юлиан. Строго осуждённые, преданные поруганиям и поношению, их сочинения не могли пережить времени, в которое они появились: от них сохранились лишь отрывки в прозе христианских учёных, писавших возражения против них. Что же касается до знаменитого ересиарха Ария, очень долго колебавшего основы христианского учения, то его книга, преданная анафеме на соборах, исчезла совершенно.

Даже помимо этих преследований, объясняющихся искренней страстью у православных христиан, естественно было ожидать, что торжество новой религии мало-помалу погрузит в забвение многие произведения языческой литературы. Одного папу обвиняют в поощрении уничтожения языческих сочинений; но этот папа, Григорий Великий, нашёл себе защитников в этом отношении, и, кажется, теперь доказано, что его единственная вина заключалась в том, что он советовал членам духовенства ограничивать своё образование латинской Библией и её комментаторами. Великий епископ, святой Василий Великий, двумя веками раньше, советовал, напротив, изучать древних поэтов Греции и доказывал, что подобное изучение, надлежащим образом направленное учителями, спасительно для воспитания сердца и ума. Творение святого Василия об этом предмете сделалось классическим в школах, подобно сочинению Плутарха о воспитании детей.

Теперь мы дошли до времени великого нашествия варваров, которое внесло в цивилизованный мир много других неурядиц, помимо борьбы двух непримиримых религий.

Я не знаю, хорошо ли разъяснили историки, – в особенности те, которые пишут для молодежи, – всё то, что должна была потерять цивилизация вследствие нашествия этих миллионов людей без всякой культуры, без всякой любви к искусствам, без всякого уважения к памятникам, благодаря гению художников размножившимся по всему Западу. Самая промышленность, служившая только удобствам жизни, должна была очутиться в пренебрежении у народов, преданных войне или грубым наслаждениям кочевой жизни. Много времени потребовалось для того, чтобы эти грубые завоеватели почувствовали расположение к тонкостям более цивилизованной жизни. Готы, гунны, вандалы, все эти варвары, ринувшиеся на Европу и не умевшие ни читать, ни писать, могли лишь впоследствии заинтересоваться книгами и библиотеками, имевшими такую большую цену для побеждённых. К счастью, евангелие проникало в их души не посредством одной только проповеди, они должны были мало-помалу научиться чтению священных книг. Впрочем, раз сделавшись распорядителями громадных империй, они должны были иметь для управления делами сколько-нибудь образованных министров; они имели надобность в правильно организованных канцеляриях, и таким образом они начали делаться учениками грамматиков и риторов, которых Рим и Греция предлагали им в большом изобилии. Не один учёный латинского Запада сделался министром короля-варвара: таков был Боэций, переводчик и комментатор Аристотеля, при дворе Теодориха; таков же был и Кассиодор, большой почитатель литературы, большой поощритель всех искусств, облегчавших производство книг, украшение и распространение их. Некоторые короли сами оказывались ревностными поборниками знания; король франков, Хильперик, одно время с удовольствием занимался выдумыванием новых букв для азбуки.

Несмотря на всё это, как в греческом, так и в римском мире школы делались менее многочисленными, искусство письма более и более обращалось к рутине практики, вкус изменялся, язык портился, и понижение знаний было бы не вознаградимо, если бы христианство не придало падавшим обществам могущественный элемент жизни. По истечении нескольких веков все литературные школы сделались христианскими, и обучение новому догмату, поддерживая повсюду деятельность умов, оспаривало мрак невежества и предупредило бедствие, к которому бы привёл совершенный перерыв учёных исследований. Что христианство обнаруживало горячность в спорах, плодовитость в проповеди, об этом можно судить по сочинениям некоторых учёных новой религии. Целыми томами in-folio считаются творения первых отцов Церкви: святого Августина и святого Иоанна Златоуста. Библия одна, сама по себе, потребовала громадных трудов, хотя бы только для перевода с еврейского на греческий и латинский языки и для более лёгкого распространения, таким образом, среди народов Востока и Запада. Вы знаете, что Ветхий Завет в оригинале представляет большой том, даже в самых компактных изданиях. Вообразите же себе, чем должна была быть многоязычная Библия Оригена, собрание шести, расположенных параллельными столбцами, текстов всех канонических творений: текст еврейский, текст латинский, четыре и даже пять различных переводов на греческий язык. Какой громадный труд, какие расходы предполагали подобные книги! Латинский перевод Библии, известный у католиков под названием Вульгаты, принадлежит преимущественно святому Иерониму. Нет ничего любопытнее предисловий этого учёного мужа во главе каждого из произведений, которые он переводил по еврейскому или халдейскому оригиналу. Тут видно, какую страсть к исследованию, какую тонкость толкования обнаруживали эти учёные, как ещё легки были сношения между различными школами, между библиотеками, между книжными торговлями цивилизованных народов.

Вне религиозного обучения наука, правда, начала падать. Естественная история, астрономия и вообще знание физического мира более и более сводились к поверхностным понятиям. Красноречиво прославляли красоты творения – дело шести дней, это было даже любимым предметом христианской проповеди (отсюда название Hexameron, которое, между прочим, носит сборник поучений святого Василия), но мир уже не изучали так, как изучали его знаменитые физики и астрономы греческой древности. Приспособляясь к потребностям менее любознательного общества, наука превратилась в краткие руководства, которые стоили малого труда их авторам, малых расходов книгопродавцам и их покупателям. В некоторых отношениях эта мания кратких руководств была бичом для серьёзной и изящной литературы. В одном труде, в тридцати семи книгах, учёный римлянин Плиний представил картину природы и цивилизованного мира (Historia naturalis). Когда эта энциклопедия нашла себе сократителя (этот сократитель назывался Солином, а его маленькая книжечка называлась Polyhistor), она более и более начала приходить в забвение; однако же, она не исчезла, и для нас ещё представляет богатый склад учёности. Но масса кратких изложений убили большую книгу, которую они резюмировали для невежественной массы читателей. Без сомнения, таким именно образом мы лишились, целиком или отчасти, больших исторических трудов, как, например, трудов Теопомпа и Полибия у греков, Трога Помпея и Тита Ливия у римлян.

Менее известный пример, но мы приведём его, потому что он кажется нам характерным, представляет маленький латинский словарь, составленный во времена Карла Великого диаконом Павлом. Во времена Августа, грамматик Веррий Флакк, бывший в течение некоторого времени наставником внуков этого императора, составил большой исторический словарь латинского языка, содержащий в двадцати книгах все слова, даже самые древние, с цитатами из авторов; словарь этот был настоящей сокровищницей самой разнообразной учёности, но именно вследствие своего богатства он показался скоро обременительным. Три века спустя некто Помпей Фест сделал из него первое сокращение, которое, в свою очередь, показалось слишком длинным для учителей и школ тех варварских времён, когда Карл Великий и Алкуин старались пробудить любовь к наукам; и вот диакону Павлу было поручено сократить, в свой черёд, книгу Помпея Феста. До нас дошёл только этот последний труд, самый короткий и наименее поучительный из всех трёх; первый исчез бесследно; от второго осталось только около половины статей, начиная с буквы М, в рукописи, которую пламя истребило наполовину тогда, когда книгопечатание спасло оставшееся от неё.

Сборники извлечений наделали не менее вреда полным изданиям оригинальных произведений. Таким образом в V веке компилятор по имени Иоанн Стобийский или Иоанн Стобей, собрал по порядку сотни страниц или коротких отрывков наиболее знаменитых прозаиков и поэтов древней Греции. Некоторые из этих писателей нам и известны только по тому, что сохранилось из их произведений в компиляции Стобея. Нельзя, впрочем, не признать, что велико было искушение облегчить немного пользование (для наибольшего числа читателей) бесчисленными сочинениями, накопившимися в библиотеках. Между V веком до христианской эры и VI веком после Рождества Христова насчитывают в одной только Греции более шестисот историков, из числа которых двадцать пять или тридцать были первого порядка или по таланту, или по учёности. Это, конечно, извиняет греческого императора Византии Константина Порфирородного, возымевшего мысль составить в широких размерах и методически свод извлечений из главных историков под таким заглавием: «Извлечения стратагем, сражений, посольств, хороших и дурных примеров…» Редкие рукописи, оставшиеся нам от этого сборника, сохранили для нас много страниц из историй, заимствованных из объёмистых произведений, ныне утраченных; все эти страницы более или менее драгоценны, например, страница историка Николая Дамасского, где рассказан, и притом греческим летописцем-современником, трагический эпизод смерти Юлия Цезаря.

Другую возможность спасти некоторые литературные труды древней Греции представлял перевод на иностранные языки. Армяне, на севере Азии, и сирийцы, в Палестине, очень рано посвящённые в знакомство с греческим языком и почувствовавшие любовь к столь прекрасной литературе, скоро захотели иметь её произведения и на своём языке. В особенности пользовались этой любовью отцы Церкви и философы, и таким образом иное произведение знаменитого учёного Евсевия, например, или святого Иоанна Златоуста, греческий оригинал которого погиб, сохранилось или на армянском, или на сирийском языке. Иной раз даже с сирийского оно переводилось на арабский, а с арабского, в средние века, на еврейский или латинский язык. После такого продолжительного странствия, оригинальный автор доходил до нас в очень искажённом виде. Когда мы, благодаря счастливой случайности, можем сравнить первоначальный текст с этими переводами из вторых, третьих или даже четвёртых рук, нас поражает то, что мысль автора искажена до того, что нередко делается неузнаваемой.

Научный трактат можно таким образом переводить на несколько языков без больших неудобств; одинаковость терминов в различных языках проведена с достаточной строгостью; «Геометрия» Эвклида, «Механика» Архимеда, может быть, даже «Медицина» и «Хирургия» Гиппократа утратили мало в своей ценности при переходе из греческих школ в школы Ассирии или Испании, занятой арабами. Слог имеет лишь посредственное значение в сочинениях подобного рода, и самые идеи, по свойству своему, не сильно могут быть искажены, если только переводчик одинаково хорошо владеет как своим родным языком, так и языком переводимого им автора. Совсем иное дело литература, где яснее обозначается различие гения народов. Арабы, несмотря на богатство своего восточного воображения, не создали и даже не знали ничего похожего на греческую эпопею, на греческую трагедию или комедию. Поэтому-то арабский переводчик «Поэзии» Аристотеля и впадает во множество противоречий и искажений; трагедия, которой у него нет перед глазами ни одного примера, превращается у него в «искусство хвалить», а комедия, которой он не знает, сводится к «искусству порицать». Небольшое произведение Аристотеля о поэзии не всегда отличается особенной ясностью в неполной редакции, имеющейся у нас на греческом языке. Но в латинском переводе, сделанном по арабскому переводу, это почти совершенная бессмыслица, из которой история литературы не может извлечь почти никакой пользы.

Только что сделанные нами замечания переносят нас в средние века. Пора представить, каково было тогда состояние книги в публичных или частных библиотеках, особенно в библиотеках монастырских, и какова была профессия людей, писавших, украшавших или продававших их. Этим мы и займёмся в следующей главе.