Текст книги "История книги от ее появления до наших дней. История книги на Руси (сборник)"

Рукописи и переписчики. – Орудия каллиграфа. – Этимология слов «рубрика» и «миниатюра». – Дипломы времён меровингов и другие рукописи VIII и X веков на папирусе. – Скудость пергамента в VI веке нашей эры. – Палимпсесты. – Драгоценные открытия, сделанные при их разборе.

Несмотря на мрачное впечатление, производимое на нас картиной нашествий варварства и следовавших за ними раздирающих сцен, вы уже видели в предыдущей главе, что средние века были не бесплодны и не без литературной славы, что промышленность и торговля книгами далеко не исчезли; только кажется, что эта деятельность сосредоточивалась по преимуществу в монастырях и в руках монахов, сделавшихся почти единственными представителями науки, единственными наставниками молодежи.

Войдём же в склад рукописей в одной из наших больших библиотек; мы изумляемся, как многочисленны ещё, как прекрасны ещё иной раз рукописи на весьма различных языках, особенно на греческом и латинском, поступившие к нам по наследству от средних веков. Мы увидим там или карманные книги для употребления студентов, или громадные тома, в которые любитель, не обладавший ни критическим взглядом, ни вкусом, без разбора сшивал тетради, принадлежавшие произведениям нескольких авторов и написанные разными переписчиками. Или это роскошные тома, написанные безусловно красивым и тщательным почерком, книги любителей по преимуществу, в которых точность текста пострадала только от почти неизбежных оплошностей со стороны самых добросовестных переписчиков. Нередко каллиграф подписывал свой труд, поручая себя, «бедного грешника», снисходительности и молитвам своих читателей; иногда (но это редко лишь встречается в латинских рукописях Запада) переписчик, – будь то монах с необразованным грубым умом, или продажный писака, – после своей последней строки прибавлял довольно грубый стих, мысль которого можно перевести таким образом: «Здесь оканчивается моя книга; ради Христа, дайте мне на чай».

Explicit hie totum, per Christum da mihi potum.

Многие рукописи носят следы критического просмотра, сделанного с большей или меньшей тщательностью самим владельцем, или грамотеем по профессии; в таком случае этот просмотр нередко удостоверяется подписью, свидетельствующей о времени просмотра. Таким именно образом имели возможность расположить по порядку веков рукописи не помеченные, сличая их почерк с почерком книг, время писания которых обозначено, так как естественно предполагать, что сходство почерков указывает на рукописи одного и того же века.

Особенную трудность для переписчиков представляло переписывание книг с цитатами на греческом языке. Почтенный писец нередко не знал греческого языка. Тогда из двух вещей одно: или он делал с большим трудом снимки с букв греческого письма, и эти снимки, несмотря на своё несовершенство, очень полезны для нас цитатами греческих авторов, которых до нас не дошло ни одного оригинального списка, или же он выходил из своего затруднения тем, что выбрасывал цитату и заменял её двумя буквами gr. т. е. grecum; формула, которую обычай распространил в четыре слова grecum est, non legitur, сделалась почти пословицей для обозначения незнания греческого языка. Под названием «Аттические ночи» мы имеем очень интересную компиляцию римлянина Аула-Гелла, библиофила, весьма сведущего в обеих литературах, в которых он черпал чрезвычайное разнообразие анекдотов и интересных извлечений. Некоторые рукописи этой любопытной книги лишены греческих цитат, которые автор прибавил туда; в те времена и в монастырях, в которых они переписывались, греческий язык был почти совсем неизвестен. Иногда также переписывание греческого текста невежественным писцом показывает (что тоже небезынтересно), каким образом произносился тогда язык Гомера и Демосфена.

А на каком веществе, какими орудиями занимались своим ремеслом все эти переписчики, все эти каллиграфы? Об этом мы имеем свидетельства, восходящие к первым векам христианской эры. Сборник мелких греческих поэм, известный под названием «Антологии», содержит в себе семь небольших статей, однообразное содержание которых представляет приношение каллиграфа какому-то божеству, приношение, упоминающее о всех орудиях, необходимых для его профессии; приводим прозаический перевод одного из этих стихотворных произведений, очень грациозного в оригинале:

«Этот мягкий свинец, определяющий движение моих пальцев; это перо, мягкое для иных искусных поворотов; этот ножик, расщепляющий и утончающий его; камень, на котором заостряется тростник; наконец, всю свою сумку, с лощилкой, губкой и чернильницей, когда-то бывшими орудиями моего смиренного ремесла, я приношу тебе, о бог, потому что, ослабленные возрастом, моя рука и мои глаза отказываются от работы».

Мягкий свинец был или кружок, или стержень из этого металла, которым, как у нас, водили по линейке для того, чтобы начертить линии, едва заметные для глаза, и тем доставить некоторым образом точку опоры для руки переписчика и получить одинаковое число строк на каждой странице. Карандаш заменял их для торговых списков, для школ и для повседневного употребления лиц, хлопотавших о правильности своего почерка. Ещё больший прогресс представляет употребление очень бледных чернил, положенных с помощью особого прибора на бумагу, которая в торговле носит название «линованной бумаги».

Перо (calamus) или палка для писания, как мы видим, была очиняема и расщепляема, конечно, перочинным ножом, а затем ещё полируема и заостряема на камне; лишь в VII веке нашей эры мы находим первое упоминание о пере, заменяющем calamus. Но этот последний в руках каллиграфа достигал, конечно, тонкости, близкой к тонкости нашего воронова пера, или наших стальных перьев.

Папирус, на котором написаны стихи греческого поэта Алкмана, имеет на полях заметки, писанные почти микроскопическим почерком; существует также речь, писанная греческим ритором на папирусе; оригинал её находится у автора этой книги, но уже в сильно попорченном виде; наконец, чудо, представляемое «Илиадой», написанной так, что она могла уместиться в ореховой скорлупе (чудо, о которых мы уже говорили), служит отличным доказательством того, на что был способен греческий каллиграф ещё задолго до того, как вошли в употребление гусиное и вороново перья.

Лощилкой служил кусок пемзы, пористое и несколько шероховатое вещество которой слегка объедало края свернутого папируса и выравнивало поверхность его краёв, подобно тому, как у нас резец переплётчика обрезает концы полей в книге.

Чернильница греческих переписчиков, по-видимому, содержала только чёрные чернила. Слово, означающее чернила, melan, значит просто «чёрное», а латинское слово atramentum означает также употребление черной жидкости; но египетские папирусы и некоторые древние палитры, найденные в Египте, указывают на употребление чернил различных цветов. Римские и греческие каллиграфы одинаково любили разнообразить цвета чернил, особенно для названий сочинений или глав, для начальных букв этих глав. Роскошь простиралась даже дальше: отыскали средство разводить в подходящей жидкости золотой и серебряный порошок, и таким образом получали золотые и серебряные буквы, блеск которых ласкал глаз, особенно на пергаменте, окрашенном в пурпурный цвет, чему мы имеем несколько примеров. Minium, или сурик, представляющий красную свинцовую соль, обыкновенно употреблялся для заголовков законов в списках уложений; оттуда к нам перешло употребление для заголовков названий рубрика (rubrica по-латыни «буквы красного цвета»). Кроме того, от слова minium (сурик) произошло слово миниатюра, искусство которой, постепенно совершенствуясь, превратилось в оригинальную и чрезвычайно богатую отрасль живописи. Но какая бумага могла воспринимать столь богатые и столь тонкие украшения? Папирус или пергамент? Вы заметили, что каллиграф, набожное приношение которого мы перевели выше, не говорит определённо о своей бумаге. Это потому, что бумага не относилась к принадлежностям его профессии; её давали автор или книгопродавец. Писавший это посвящение не имел надобности приносить богу образец своей бумаги. Для рукописей хорошего качества, но без тщеславных украшений, папирус годился вполне. В Египте писали даже на холсте, а также и делали весьма разнообразные рисунки. Римляне также знали холщовые книги (libri lintei), содержавшие сибиллины предсказания или религиозные обряды. Однако пергамент, более твердый, чем папирус, и воспринимающий более совершенную полировку, должен был рано или поздно вытеснить этот продукт египетской промышленности. Революции, опустошавшие Египет в V веке и последующих, в особенности после занятия его арабами, должны были сильно повредить производству папируса. Долго думали, что калиф Омар, по взятии Александрии, приказал сжечь в ней библиотеку, под тем предлогом, что в ней не заключалось ничего полезного для учеников Пророка. Эта легенда утратила всякую веру. Известно, что после стольких предшествовавших опустошений солдатам Омара осталось очень мало книг для сожжения. Но если и не истребляли в то время старых книг, Египет всё менее и менее доставлял материала для приготовления книг новых. Эта промышленность существовала ещё несколько веков после арабского завоевания. На папирусе написаны многие дипломы времён Меровингов. В числе свёртков, принадлежащих египетскому вице-королю и хранящихся в музее Булак, находится один содержащий Жития святых на коптском языке (это новейшая форма египетского языка и письменности) и оканчивающийся греческой подписью, помеченной 450 годом Диоклетиана (эра мучеников) или 752 годом христианской эры, т. е. временем детства Карла Великого. В Италии папские буллы долго писались на папирусе; из числа их известна одна, помеченная 998 годом; но, по всей вероятности, в те времена подобная роскошь допускалась лишь в некоторых канцеляриях.

Даже в свежем виде, тотчас по выходе из рук рабочего, эта растительная, легкая, ломкая, не совсем плотная бумага должна была легко разрушаться; она подвергалась многим шансам изменения. Это мы видим даже на той бумаге, которая лучше всего сохранилась в Египте; листья при малейшем давлении склеиваются между собой; если только свёрток не сохранялся тщательно в цилиндрической форме, на складках папируса делались разрывы. Когда эта бумага была разрезана на страницы и последние составили книгу нашей формы, а не свёрток, эти страницы было трудно перелистывать; они не обладали упругостью; поэтому некоторые книгопродавцы прибегали к следующему средству: в одной и той же книге они за папирусными страницами поочередно вставляли пергаментные листы, как это видно в прекрасной рукописи святого Августина, хранящейся в парижской национальной библиотеке.

Пергамента, в свою очередь, иногда не хватало для удовлетворения всего спроса. С V или VI века он сделался редким в некоторых местах на Западе. Эта скудость заставила довольно часто прибегать к прискорбному обычаю, впрочем, как будто восходящему даже к классической древности; благодаря этому дурному обычаю мы лишились множества сочинений. Для написания актов какого-нибудь собора или даже плохих стихов какого-нибудь поэта времён упадка, проводили губкой по пергаменту, содержавшему, например, речи или философские трактаты Цицерона, и затем писали новый текст, или между строками ещё заметного старого текста, или на тех же самых строках, если считали их достаточно смытыми, или же, наконец, в поперечном направлении. Этого рода рукописи называются палимпсестами (подчищенными), хотя, говоря правду, эта операция производилась губкой или же пемзой, а отнюдь не ножом. Новейшие филологи поздно хватились сделать опыт разбора первоначального текста палимпсестов; для этого нужны очень хорошие глаза, а иногда и употребление химических реактивов, которые, восстанавливая первоначальный текст, сильно изменяют вещество пергамента. Но открытия, сделанные этим способом, вполне оправдали его. Какое сокровище составляет для нас палимпсест Гайя, возвративший нам классический труд этого великого юрисконсульта, хотя, конечно, и изуродованный в некоторых частях! Какое сокровище составляют открытые таким образом прекрасные страницы «Республики» Цицерона! Какой драгоценный оригинальный документ представляет переписка ритора Фронтона с его учеником, ставшим впоследствии императором Марком Аврелием!

Почти всегда в палимпсестах представляются произведения языческой литературы, которые были покрыты христианскими произведениями, писанными на том же языке. Иногда второй язык отличен от первого, как, например, в рукописи библиотеки британского музея, где сочинение на сирийском языке скрывает от нас самый древний известный нам список некоторых песен «Илиады». Тут нет открытия, собственно говоря, но действительно любопытно знать, каково было состояние в IV или V веке нашей эры этого дорогого для нас текста, подвергшегося стольким переделкам со времён Гомера до времени его александрийских комментаторов.

Рукописи священных книг, замечательные по　изяществу письма и　богатству украшений. – Странное равнодушие евреев к　древности рукописей их священных книг. – Пристрастие арабов к　изящным книгам. – Библиотеки мусульман. – Возвращение к　христианским народам. – Латинские рукописи с　иллюстрациями. – Искусство и　плодовитость миниатюристов в　средние века. – Неверность у　них костюма и　характера действующих лиц. – Новая эпоха в　истории книги. – Бумага из　хлопка. – Трудность чтения текстов вследствие употребления сокращений. – Возвращение к　древности. – Стенография у　римлян. – Тироновские знаки. – Тахиграфы.

В предыдущей главе вы видели, после стольких других, ещё одну новую причину уничтожений образцовых произведений языческой древности. Книжная торговля и монахи, занимавшиеся в монастырях каллиграфией, естественно начали более и более пренебрегать языческими писателями древности и привязались преимущественно к христианских текстам, и прежде всего к Ветхому и Новому Завету. Затем книгами, предназначавшимися для церковной службы, требниками, осьмигласниками, служебниками и другими; затем каллиграфы почти исключительно занимались сочинениями учёных богословов, каковы, например, святой Василий Великий и святой Иоанн Златоуст. Вот почему мы имеем чрезвычайно большое число рукописей этих сочинений, восходящих до V и даже до IV века нашей эры, причём некоторые из них выполнены с чрезвычайной роскошью украшений: заглавные буквы разных цветов; заглавные буквы, украшенные арабесками, иногда даже заключающие в своих внутренних пространствах маленькие картины, исполненные самой тонкой кистью; затем большие миниатюры, изображающие или лик, более или менее сходный, апостолов или святых учёных богословов, или же какие-либо события из Ветхого и Нового Завета. Даже без этих роскошных украшений некоторые рукописи священных книг представляют изумительное совершенство каллиграфии. Таков, например, хранящийся в парижской национальной библиотеке за № 412 небольшой томик, в котором содержатся евангелия и Послания апостолов; почерк, всегда чрезвычайно четкий, в иных местах микроскопической величины. С таким же уважением каллиграфия относилась, в свою очередь, и к латинским переводам, и даже к переводам на новейшие языки Библий и духовных сочинений; в этом роде есть книги, не имеющие себе цены как по отчётливости текста, так и по изяществу помещённых в нём небольших картин.

По поводу перевода священных книг следует отметить следующий странный факт: еврейский оригинал этих книг имеется только в рукописях сравнительно новейшего происхождения. Уверяют, что самая древняя еврейская рукопись Библии не восходит далее X века нашей эры. Это справедливо может удивить того, кто не знает, что евреи, убеждённые в неизменяемости библейского текста, не оказывают никакого предпочтения старым экземплярам, в которых они не думают найти текст, менее изменённый рукой переписчиков. Они, говорят, даже уничтожали, или, по крайней мере погребали в складах, осуждённые на забвение экземпляры Ветхого Завета, где те нередко сгнивали, сделавшиеся вследствие дряхлости не годными к употреблению. Впрочем, у них память дополняла верность списков. Не один еврей знает наизусть большую часть, а иногда и весь Ветхий Завет.

Ученики Магомета несколько иначе выражают уважение к своей единственной священной книге, Корану. Они отыскивают его, поклоняются наиболее древним рукописям его. Есть одна копия Корана, как полагают, относящаяся ко времени, близкому к смерти Пророка; и, начиная с этого времени, известно много других копий, исполненных с религиозной тщательностью, или обыкновенными арабскими буквами, или же замечательного изящества буквами, известными под названием куфических.

Вообще, арабы, с тех пор как развилось у них литературное образование, отличались любовью к изящным книгам. У них образовалось много искусных каллиграфов, имена которых иногда сохраняла история, и списки которых пользовались заслуженной известностью на всем Востоке. Калиф Осман, третий преемник Магомета, занимался собиранием в одно целое разрозненных частей Корана; сверх того, он счёл своей обязанностью собственноручно написать несколько копий этого произведения. Эти экземпляры, числом четыре, были разосланы калифом по важнейшим городам мусульманской империи, где и сохранялись с величайшей тщательностью. Одна из этих драгоценных рукописей хранилась в Дамаске, другая в городе Марокко. Третья, посланная в Египет, находилась в числе сорока экземпляров Корана, заключённых в ящики жёлтого шёлка, которые султан Кансур-Гури приказал носить за собой, как талисманы, во время кровавой битвы, в которой Селим I (1516 г.) раздавил могущество мамелюков. Эти священные книги были потоптаны ногами и погибли в беспорядке и панике, следовавшей за поражением.

Все города мусульманского владычества имели свою библиотеку. Но многие причины способствовали уничтожению или рассеянию этих богатств: мятежи, войны, пожары и, больше всего, скорость, с которой в этих жарких климатах книги пожираются термитами и другими насекомыми.

У испанских арабов, кажется, по преимуществу была развита сильная любовь к книгам. Город Кордова отличался в этом отношении от всех других городов в стране; он долгое время владел четвёртой из написанных Османом рукописей Корана, о которых мы уже говорили выше. Имам читал её там внимательной толпе. Во времена своего процветания Кордова имела библиотеку в 400 000 томов, и в VI веке хиджры[1]1
  Хиджра (16 июля 622 года н. э.) – дата переселения пророка Мухаммеда и первых мусульман из Мекки в Медину. Поэтому в мусульманских странах календарь называют календарём Хиджры.


[Закрыть] число библиотек, открытых для публики в различных городах Испании, простиралось до семидесяти. Как не сожалеть, что такие сокровища почти все погибли во время войн, которые вели испанские христиане до совершенного изгнания племени завоевателей? Ныне англичане в Индии и французы в Алжире относятся с большим уважением к религии, языку и книгам своих нехристианских подданных.

Эти соображения напоминают нам о греческих и латинских книгах в средние века.

Языческая литература, хотя очень часто и приносимая в жертву духовной литературе, тем не менее имеет в наших библиотеках несколько рукописей редкой ценности. Например, шесть комедий Теренция, в очень древних рукописях, снабжены небольшими рисунками, которые, будучи помещены во главе каждой сцены, представляли взорам читателя фигуры, костюмы главных действующих лиц и определяли место, занимаемое ими на сцене. Одна из таких рукописей, не отличающаяся, правда, изяществом, но относящаяся, может быть, к VII веку, находится в парижской национальной библиотеке; есть подобная же рукопись в библиотеке Ватикана. Эти рисунки, очень наивные, почти грубые, имеют тем не менее большую цену для антиквариев. Учёная госпожа Дасье, переводчица Теренция, воспроизвела эти рисунки в своём издании этого поэта, но с посредственной верностью. Она могла бы найти другие, гораздо лучшие, в менее древних рукописях Теренция. Но там талант миниатюриста, мало заботившегося о местном колорите, без всяких обиняков одел действующих лиц латинского поэта французскими дворянами, кастелянами, кастеляншами, пажами прекрасных времён рыцарства.

Говоря правду, если миниатюра и обнаружила в средние века замечательные искусство и плодовитость, и если в её именно школе образовались, в XIV и XV веках, некоторые из учителей итальянской и фламандской школ, то во всяком случае не за верность костюма и характера действующих лиц она удивляет знатоков. В библейских миниатюрах Моисей и царь Давид, Соломон и пророки одеты не лучше римлян Теренция. Добрые намерения неведомых, но прелестных и скромных живописцев (тогда не было в обычае подписывать свои работы) заставляли извинять им многие оплошности и недостатки. На Востоке предание превратило некоторым образом в абсолютное правило метод, которому должны были следовать художники-миниатюристы, равно как и мозаисты при изображении главных лиц священной истории. Эти правила охраняли таким образом живопись от отступлений в духе нововведения, и сообщили работам художников особенную важность.

Воображение художников-каллиграфов на Западе также имело возможность разгуливать на полном просторе, когда дело шло об иллюстрировании фигурами трактата о зоологии или ботанике, трактата об охоте в лесу или с соколами. Описывая растения или животных, разумеется, не изменивших своего внешнего вида со времён глубокой древности до наших дней, можно выказать в большей или меньшей степени искусство, не впадая в ошибки насчет костюма, о которых свидетельствуют некоторые греческие или латинские рукописи, только что указанные нами. Но с этими замечаниями мы вступили на путь, на котором легко могли бы заблудиться, а потому вернемся к скромному каллиграфу, снаряды которого были описаны выше, и проследим дальше его судьбу в средние века.

В папирусе и велене нередко ощущался недостаток в торговле с X века нашей эры. Но восточные же фабрики начали снабжать нас другой бумагой, изобретатель которой неизвестен; бумага эта общеизвестна под названием charta bombycina, так как хлопок служил главным материалом при её приготовлении. Эта бумага обыкновенно плотнее пергамента, отличается глянцевитостью и удобна для писания самым мелким почерком. В больших библиотеках есть сотни томов на бумаге такого сорта. Поэтому charta bombycina оказала неоценимую услугу литературе и наукам благодаря своему распространению в такое время, когда из двух других бумаг одна исчезла, а другая стоила очень дорого.

Эта дороговизна письменного материала благоприятствовала стремлениям сделать почерк более мелким, сжатым. Так называемые уставные буквы мало-помалу вышли из употребления и попадались только в роскошных книгах. Их заменили более мелкие буквы, двойные (вязь); эти буквы отличаются изяществом, но тем более утомляют глаз палеографа (разбирателя старинных почерков), что они отличаются чрезвычайным разнообразием и нередко форма их зависит от личного вкуса переписчика. С вязью, представляющей собственно курсивный почерк, соединяются сокращения, превращающие иногда целое слово в один росчерк пера. Всё это дало возможность уписывать на одной странице то, что иначе заняло бы десять; большое сбережение бумаги, разумеется, но вместе с тем и значительное увеличение пытки при чтении, например, рукописей, предназначенных для торговли, или тетрадей с заметками, писанных учениками. Но раз это вошло в привычку (на что требовалось много времени), кажется, ни с чьей стороны не раздавалось жалоб.

Другим средством для ограничения расходов на бумагу служило употребление называвшихся тогда тироновских знаков, по-нынешнему – стенограммы.

Греки – может быть, а римляне – наверное очень рано употребляли знаки сокращений (notae) для записывания речей во время их произнесения. Рассказывают, что Ксенофонт, знаменитый историк и ученик Сократа, записал таким образом беседы своего учителя о нравственности и политике, которые он изложил затем в сочинениях, дошедших до нас. Вот другой, ещё более замечательный пример: сапожник Симон, у которого Сократ любил иногда непринужденно побеседовать с своими учениками, также придумал знаки, с помощью которых он сочинял, по весьма распространенной тогда моде, сократовские диалоги. Полагают, что некоторые из этих вещей находятся в диалогах, приписываемых Платону. У римлян честь изобретения первой системы знаков для такого употребления принадлежала отпущеннику и другу Цицерона, Туллию Тирону; таким образом эти знаки сохранили имя своего изобретателя. Сам Цицерон пользовался иногда этими знаками в переписке со своими друзьями. Не может быть сомнения, что в судах и в сенате секретари имели для своих услуг стенографов, которые назывались notarii. Очень низкая должность этих notarii мало-помалу приобрела большое значение. Из простых записывателей они превратились в секретарей в собственном смысле этого слова, затем в хранителей подлинных дел, и вот таким образом их название перешло к нам для обозначений очень почтенного класса общественных деятелей, нотариусов. С IV века после P. X. стенографы, под только что объяснённым латинским названием, или под греческим названием тахиграфов (скорописцы), занимали видное место в канцеляриях Рима и Константинополя. Поэт Авзон в прелестных стихах воспел эту быстроту письма, лившегося столь же быстро, как и самое слово. Поэтому неудивительно, что до нас дошло несколько образцов этого письма, несколько судебных процессов, каковы, например, те, на которые нередко ссылаются Деяния мучеников. Но мы не можем не удивляться тому, что встречаются записанными тироновскими знаками и чисто литературные произведения, вроде речей Василия Великого, некоторые списки которых, греческими буквами, дошли до нас. Неужели ради того, чтобы набить себе руку, греческие переписчики делались без всякой пользы стенографами? Подобные книги, может быть, попадали в руки учеников-тахиграфов, которые таким образом в короткое время узнавали значение знаков, сравнивая тироновский текст с тем же самым произведением, писанным по-латыни или по-гречески.

Легче угадать и понять, что стенография иногда оказывала плохие услуги ораторам и даже профессорам. Квинтиллиан, искусный ритор, жалуется, что часть его уроков, записанных таким образом, попала в руки публики благодаря нескромности учеников прежде, чем он успел исправить их. Говорят, подобное же неприятное обстоятельство случилось с одним христианским оратором. Иногда, впрочем, случалось, что рукопись истории до окончательного исправления её автором собственноручно, попадала к переписчикам и, благодаря нескромности их, распространялась среди публики. Диодор Сицилийский, написавший во время Цезаря и Августа (под названием «Исторической библиотеки») краткую всемирную историю, объявил в конце сороковой и последней книги, что несколько частей его труда были украдены у него, что они пущены в обращение в неверных списках и что он не желает принимать на себя ответственность за распространение таких списков. Сократитель Плиния Старшего, Солин, о котором уже было сказано выше, жалуется в предисловии к своему сочинению Polyhistor на то, что его небольшая книга пущена в обращение под названием Collactanea в очень искажённом списке; чтобы поправить зло, он должен был приступить к строгому пересмотру и новому изданию этого труда.