Текст книги "История книги от ее появления до наших дней. История книги на Руси (сборник)"

Библиотека Мазарини первая открыта для публики во　Франции. – Инкунабулы. – Участь большей части частных библиотек; их рассеяние полезно для науки и　литературы. – Эгоизм некоторых библиофилов. – Дом, заваленный книгами. – Советы для составления библиотеки. – Различные сочинения о　том　же предмете. – Заключение. – Просьба к　читателю.

Парижская национальная библиотека имеет главный фонд своих богатств в рукописях и старопечатных книгах, в коллекциях, составленных или частными лицами, как де Ту, или министрами, как великий Кольбер. Мазарини поступил ещё лучше в своей страсти к великолепной библиотеке. Если он составил не имевшее в то время равного себе собрание изящных и хороших книг, то сделал это для того, чтобы открыть его для публики. Латинская надпись, вырезанная на дверях одной из зал этой библиотеки и сохранившаяся доныне, свидетельствует, что эта библиотека была первым примером подобной щедрости (Publicarum in Gallia primordia).

Примеру, данному Мазарини в 1643 году последовала в 1652 году библиотека аббата Сент-Виктора, а в 1737 году и Французская королевская библиотека. Обычай открывать для публики всякую сколько-нибудь замечательную библиотеку, принадлежащую государству или учёным обществам, обычай, относящийся, в сущности говоря, к древности, в значительной степени распространил для всех любознательных умов благодеяния этих полезных складов.

В Италии, со времени возрождения наук, библиотеки римская, флорентийская[14]14
  Честь открытия первой публичной библиотеки в Европе принадлежит флорентийскому ученому Никколо Никколи, который, умирая в 1437 году, завещанием обеспечил пользование публике его книгами.


[Закрыть], миланская очень рано открылись, с большей или меньшей осторожностью, для учёных, могущих пользоваться их сокровищами; в Испании с менее широкой готовностью; легче в Австрии, и в особенности в Вене; в центре и на севере Германии; в Дании; в Англии, в особенности в Оксфорде; в Швеции и в Норвегии; наконец, в восточной Европе, в особенности в Москве и Петербурге[15]15
  В 1874 году, в императорской публичной библиотеке, в Петербурге, считалось более 900 000 томов книг, 30 000 рукописей и автографов и более 75 000 эстампов. К числу замечательных предметов, принадлежащих библиотеке, относятся: замечательная коллекция


[Закрыть] учёные хранители расширяли и обогащали склады, вверенные их попечениям. Иногда они сами составляли каталоги, в особенности каталоги рукописей, – труд, требующий особенных усилий знания и терпения. Парижская национальная библиотека соперничает в этом отношении с самыми громадными библиотеками в Европе. Она состоит из пяти отделений: рукописей, печатных произведений, эстампов и гравюр, карт и планов, медалей и древностей; каждое из этих отделений расширяется и улучшается, предоставляет в распоряжение публики более многочисленные орудия изучения, которыми оно владеет. Но в этом прогрессе впереди всех идет, кажется, администрация Британского Музея в Лондоне, где щедрое назначение денежных сумм позволило произвести в очень немного лет большие улучшения. Библиотека Британского Музея существует лишь с 1753 года, и основой для неё послужила библиотека сэра Ганса Слоана; в числе других приращений, она получила в 1823 году библиотеку, которую получил в наследство от своего отца король Георг IV. Тридцать четыре года спустя новые здания, построенные из железа и кирпича по планам талантливого хранителя Паницци, открылись для 800 000 печатных томов, которые она заключала в себе, не считая рукописей, и эти здания, стоившие не менее 3 750 000 франков, приспособлены самым счастливым образом для читателей и для предусмотренного роста, приблизительно по 2 000 томов ежегодно.

Мы видим, что публичная библиотека почти всегда представляет собой лишь развитие частной библиотеки. Но коллекции этих больших любителей, у которых мало времени для изучения и чтения, не составляют, собственно говоря, частных библиотек. Различные виды последних многочисленны и заслуживают вашего внимания.

Прежде всего, иметь книги не значит ещё иметь библиотеку. Есть учёные, и при том очень почтенные, которые покупают сочинения, необходимые при их занятиях, и ничего более; которые нимало не заботятся о том, чтобы держать их в полном порядке и в удовлетворительном состоянии, относятся к ним небрежно, а иногда продают их снова, по мере того, как они делаются для них не нужными более, почти точь-в-точь как старый Катон, этот герой древнего Рима, пишущий в своём «Рассуждении о земледелии»: «Пусть хороший эконом продаёт старое железо, пусть он продаёт вола и раба, не приносящих пользы». Это значит не чувствовать уважения к книгам, значит не иметь библиотеки.

Библий на всех живых языках (до 300), и в том числе Библия кардинала Мазарини, отпечатанная Гутенбергом в 1450–1455 годах; собрание драгоценных инкунабул, занимающих особую залу, отделанную в средневековом стиле; Евангелие, писанное в XII веке; Коран Магомета, посвящённый, по преданию, его дочери Фатиме и много других предметов. Замечательное собрание можно видеть также в азиатском музее академии наук, где хранится множество арабских, персидских и турецких рукописей, китайских, манчжурских, японских, монгольских и тунгусских сочинений. В числе других любопытных предметов, там находятся разговоры Конфуция, лексиконы и разные книги, одни писанные золотом, другие серебром. Вообще, этот музей считается редким в Европе.

Другие не только собирают общеполезные сочинения, но и заставляют их переплетать тщательно, если не роскошно, смотря по своим средствам. Иногда, чтобы доставить себе приятное и легкое развлечение, они собирают некоторые сочинения, чуждые науки, которой они занимаются; они не пренебрегают тщательно выставлять их в ряд на дубовых или ореховых полках и даже запирать их в шкафах со стеклами для защиты от пыли. Такие учёные уже немножко библиофилы.

Но существует много способов «любить книги».

Иной библиофил отыскивает первые издания каждого автора, издания не всегда самые лучшие. Иногда он разыскивает так называемые инкунабулы, т. е. самые древние образцы типографии, печатные произведения, появившиеся до или немного после 1500 года нашей эры. Он желает проследить по этим образцам первые опыты и последовательные усовершенствования книгопечатания. Есть библиофилы, привязывающиеся к какому-нибудь одному классу сочинений, например, к драматическим произведениям; каталоги тех библиотек, составленные или при их жизни, или после их смерти, представляют специальные библиографии и сами по себе представляют глубочайший интерес для историков литературы. Вы будете иметь некоторое понятие о количестве напечатанных театральных пьес, если мы скажем, что парижская национальная библиотека имеет их двадцать пять тысяч, вышедших отдельными изданиями, не считая сборников.

Иные любители чувствуют особенную страсть к одному писателю, или даже к какому-нибудь одному из его сочинений. Недавно в Париже продавали коллекцию, состоявшую из «Провинциальных писем» Паскаля, но заключавшую их все.

Философ и великий писатель нашего времени, Виктор Кузен собрал, путём розысков и больших затрат, все образцовые произведения классических литератур, все великие памятники человеческой мысли. Ему принадлежали самые лучшие и самые изящные издания, переплетённые с особенным вкусом. Его библиотека была настоящим музеем науки и литературы, и если публика немного пользовалась ею при его жизни, то не потеряла ещё надежды, так как счастливый владелец передал по завещанию это сокровище парижскому университету и обеспечил сохранение его, завещав денежные средства, необходимые для содержания библиотеки и облегчения доступа к ней для избранных читателей, под наблюдением библиотекаря. Менее изящна и составлена с менее тонким вкусом библиотека, завещанная Леклерком парижскому же университету. Она состоит почти из пятнадцати тысяч томов и изобилует в особенности авторами греческими, латинскими, французскими и итальянскими, а также сочинениями по истории литературы. Вот два благородных примера приношений новейшего времени. Но поднимаясь по восходящей ступени веков, мы нашли бы много примеров завещания таких коллекций книг городам людьми с богатыми знаниями и большим вкусом. Такова была в древности библиотека, которую Плиний Младший принёс в дар городу Кому от своего имени и от имени своих родителей; он сказал по этому поводу речь, которую впоследствии издал, и пересмотр которой очень занимал его, как это видно из письма, написанного им по этому поводу одному из друзей.

Многие частные библиотеки, или, скорее, почти все осуждены силой вещей на расточение после смерти их владельцев. Если последний оставил нескольких наследников, то библиотека, в случае отсутствия для неё в завещании специального назначения, поступает в продажу с аукциона. Не без грусти присутствуешь на подобных зрелищах. Любитель литературы истратил значительную долю своего состояния на составление своей прекрасной библиотеки; он тщательно расширял её, украшал её с любовью, остроумно прилаживал её для своего употребления, нередко открывал для всех лиц, имевших надобность в его книгах; он вложил в неё много своего ума и своей души; иные тома он отметил своей подписью, или же напечатал какой-нибудь прелестный девиз. И вот приходит день, когда собранное с такими хлопотами сокровище раздробляется на части под наблюдением аукциониста и когда его остатки перейдут в другие руки для составления новых коллекций. Каталог останется единственным и несовершенным напоминанием о труде, стоившем стольких издержек и стольких усилий. Но нельзя не признать, что такой делёж, прискорбный для учёного, не могущего предупредить его, не без некоторой пользы для науки и литературы; благодаря ему некоторые редкие и ценные книги, которые могли бы быть забытыми в руках невежественного наследника или, будучи завещаны какой-либо публичной библиотеке, оставались бы без употребления в продолжение нескольких лет, после продажи совершенно справедливо попадают в руки учёного, могущего пользоваться ими.

Впрочем, страсть библиофила не всегда свободна от эгоизма, и притом от эгоизма, иногда доходящего до варварства. У одного учёного была страсть скупать на публичных аукционах все экземпляры книг, о чрезвычайной редкости которых он знал и которые он с удовольствием скрывал в закоулках своей библиотеки. Так как он мало раздавал книги, то, благодаря публичной распродаже его книг, пущено во всеобщее обращение много произведений, которые до того времени оставались бесполезными, пребывая на полках его рабочего кабинета. Для любителей подобного рода придумано выразительное название библиотафов. Его можно бы приложить ко многим разновидностям зарывателей книг. Эта странная извращённость была известна в древности и осуждалась, как преступление. Свидетельством этому служит Исидор Пелузский, христианский автор V столетия, который в письме к Симплицию упрекает своего друга в покупке книг лишь для зарывания их в уединённом месте, где они служат только для питаний червей вместо того, чтобы служить для поучения честным людям.

Мы, напротив, уважаем богатого библиофила, любящего всякого рода чтение, знающего несколько языков и тем самым завлекаемого к прочтению произведений многих литератур на их первоначальном языке. В Париже был один такой библиофил, который, при своей чрезвычайной страсти, собирал беспрерывно книги всякого рода, так что в конце концов весь дом оказался наполненным ими снизу доверху. Каждый год этот любознательный человек уменьшал у жены и детей своих помещения в этом доме, который загромождала громадная семья его книг. Каталог библиотеки, составленный при её продаже, состоял из одиннадцати или двенадцати томов.

Не менее интересен, или ещё более интересен хранитель публичной библиотеки, привязывающийся страстно к складу, охрана которого ему поручена; он старается не только сохранять его в хорошем состоянии, но и обогащать его ценными приобретениями, он способен в точности изучить все полки, составить или исправить каталог, верно отыскивать все книги, которые у него спрашивают, да даже и те, которые у него не спрашивают, но которые он обязательно указывает неопытным читателям. Этой последней услуги можно ожидать почти только от хранителя какого-нибудь специального книгохранилища (медицины, юриспруденции или других наук), так как слишком многочисленные склады, заключающие в себе слишком большое разнообразие книг, подавляют самим своим богатством память и деятельность самого преданного делу хранителя. К счастью, в подобных случаях он всегда имеет помощников, у которых нет недостатка ни в усердии, ни в толковости.

После всего этого читатели могут спросить, каким образом они сами должны составлять себе библиотеки.

Парижская национальная библиотека заключает в себе около двух миллионов томов; и если она имеет почти все книги, изданные во Франции, то, во всяком случае, в ней нет многих тысяч произведений, изданных вне Франции. Орган Французской книжной торговли Journal de la Librarie, официально извещающий обо всех изданиях, появившихся во Франции, содержит 12 764 статьи за 1877 год и 12 828 статей за 1878 год. Это вам показывает, среди какого ужасающего изобилия приходится ныне делать выбор, если желают составить себе библиотеку; но давно уже подобный выбор сделался затруднительным. В предыдущей главе было уже сказано о больших библиотеках, как публичных, так и частных, находившихся в главных городах древнего мира: Афинах, Александрии, Пергаме и Риме. Когда книги считались там тысячами или сотнями тысяч, покупатель, заботившийся о том, чтобы не тратить свои деньги на негодные приобретения и своё время на бесполезное чтение, очень нуждался в компетентных советах, чтобы не дать обмануть себя книгопродавцам, или не польститься на невинные, но пустые курьёзы. Поэтому уже очень рано видим, что некоторые грамматики ставили себе задачей руководить любителями книг. Таков был, в начале христианской эры, некий Артемон, человек, впрочем, очень тёмный; он написал руководство по искусству «собирать книги» и другое – по «способу пользоваться ими». Этого рода руководства впоследствии сильно размножились. В конце средних веков встречается Philobiblion Ричарда Бюри.

В XVII веке голландец Сальдон издал своё латинское рассуждение de Libris varioque eorum usu et abusu, 1688. В 1772 году аббат Шодон издал библиотеку знатока, или мнение о выборе лучших книг, написанных на французском языке по всем родам науки и литературы; эта книга была несколько раз перепечатана с поправками и дополнениями всякого рода. Это драгоценные справочные книги. Громадную услугу оказал бы нынешней молодежи человек, который составил бы для неё подобную справочную книгу. Мы не беремся выполнить такую задачу. Впрочем, следовало бы разделить этот труд, чтобы сделать такое руководство истинно полезным для всякого призвания, которое может избрать прилежная молодежь. Мы же ограничимся здесь несколькими немного общими советами, которые будут применимы ко всем возрастам и ко всем отраслям знания.

Рассказывают, что одна умная женщина разделила своих друзей на три разряда: «У меня есть друзья, – говорила она, – которых я очень люблю и с которыми никогда не вижусь слишком часто; у меня есть друзья, которых я почти не люблю и которые не причиняют мне большого огорчения своим редким посещением; у меня есть друзья, которых я совсем не люблю и которые доставляют мне удовольствие, избавляя меня от своих визитов». Такое деление можно очень удобно приложить к книгам библиотеки. Есть много книг бесполезных, которых не следует покупать, которые могли быть подарены каким-либо другом и сохраняются из внимания к дарителю, но никогда не читаются. Есть книги, по самому своему свойству предназначающиеся только для справок, тем не менее книги необходимые, которые нужно всегда иметь под рукой, если не желают за малейшей справкой отправиться из дому и идти в публичную библиотеку. Наконец, и главнее всего, есть книги для повседневного употребления, которые читают и перечитывают беспрестанно или для поучения, или для развлечения. Этих книг приобретают по несколько экземпляров: один экземпляр, который постоянно ходит по рукам, в котором можно загибать углы страниц, писать карандашом или даже пером заметки на полях, вещь нередко очень полезная для занимающегося человека; затем экземпляр хорошо переплетённый, который можно давать друзьям; наконец, иногда роскошный экземпляр, украшенный изящным переплётом, к которому прикасаются не иначе, как с уважением. Нужно много денег, чтобы составить себе коллекцию этих избранных книг, тех книг, которые составляют резерв в больших библиотеках; но знатоку всегда доставляет удовольствие собирать настоящие образцы искусства, которые можно поставить под стекло, как ставят севрский фарфор, богемские стеклянные изделия, изящные древние глиняные изделия. Тем не менее для серьёзного ума, избравшего себе путь в разнообразии человеческих знаний, важно собрать вокруг себя все истинно полезные при его работе орудия и думать об излишнем только после обеспечения необходимого.

Займёт ли, читатели, в вашей библиотеке место, и какое, настоящая книга, в которой собрано всё наиболее важное относительно истории книг? Решить это вы должны, конечно, сами; но, припоминая только что приведённые слова, автор надеется, что эта маленькая книжка не будет отнесена в последний разряд ваших друзей; если уж она не может занять места в первом разряде, то отведите ей место во втором.

История книги на Руси. (сочинение А. Бахтиарова)

I. Славянские письмена

О письменах вообще. – Идеографическое письмо. – Звуковое письмо. – Происхождение нашей азбуки. – Славянские первоучители, святые братья Кирилл и Мефодий. – Празднование 1000-летней годовщины свв. Кирилла и Мефодия.

Изобретение письменности было тем великим шагом, который перевёл человечество от варварства к цивилизации. Как громадно значение письменности в истории человечества, можно лучше всего судить, взглянув на низкое состояние племён, которые живут ещё без письменности, хранят свои предания лишь в памяти и не способны накапливать знания на пользу будущих поколений, как это делаем мы при помощи записывания наблюдений. Книги представляют главнейший источник, откуда люди черпают знания.

Наука – умственное богатство, накопленное в течение тысячелетий предшествующими поколениями – сохраняется в книгах. Каждое новое поколение обильно черпает из этого источника, внося, конечно, и свою лепту, известную под именем «последнего слова науки».

Мы живём больше с мёртвыми, чем с живыми.

Дикие племена, не имеющие письменности, прибегают к помощи своей памяти. Говорят, что у некоторых дикарей северной Америки есть «люди-архивы», в обязанности которых лежит забота сохранять в своей памяти длинные отрывки прозы и даже целые мирные договоры.

Песни и заклинания у индейцев Северной Америки произносятся или поются на память, причём для пособия певцу делаются фигурные изображения на палочках, на кусках березовой коры и других вещах, чтобы поддержать в памяти последовательный порядок стихов.

Гомеровские поэмы долгое время передавались из уст в уста и заучивались певцами, которые декламировали их на публичных площадях и в палатах знатных особ. Во времена героической Греции эти певцы были чем-то вроде ходячих книг.

У некоторых лиц, например, у актёров или музыкантов по профессии, память бывает так велика, что удерживает верно длиннейшие тексты, которыми можно покрыть несколько сот страниц. Сенека рассказывает, что один римлянин, богатый и глупый педант, окружил себя рабами, каждый из которых знал наизусть все произведения какого-нибудь знаменитого поэта, так что по приказанию своего господина мог проговорить какой угодно отрывок.

Национальная поэма финнов, «Калевала», записана не более 50 лет тому назад доктором Ленротом, в 1835 году. В 1828 году Ленрот совершил первое своё странствование для собирания финских народных песен. Калевала содержит в себе 22800 стихов.

Финский народ свято чтит память этого труженика на поприще науки своей родины. «Наш соотечественник Ленрот, – говорит Рунеберг, – обессмертил себя открытием Калевалы. С основательными познаниями соединяя горячую любовь к народу и с энтузиазмом заботясь о собирании народных песен, он решился пешком обойти разные части Финляндии, чтобы собрать руны, которые могли сохраниться в памяти народа». «Деятельность Ленрота и обильные плоды её, – говорит Я. К. Грот, – представляют в истории литературы чрезвычайно любопытное явление. Отдалённое потомство назовёт, может быть, Ленрота финским Гомером». До этого времени Калевала сохранялась в памяти народа. Отдельные песни её распевались в деревнях странствующими певцами, известными под именем «рунойев», а самые песни назывались «рунами». Эти руны передавались из уст в уста следующим образом. Если на свадьбах или на каких-либо других пиршествах кто-нибудь слышал новую песню, то старался запомнить её, а когда потом ему случалось петь эту песню перед новыми слушателями, то обыкновенно он передавал своими словами её содержание, иногда даже лучше, чем слышал.

Не лишним считаем привести слова поэта Рунеберга о способе народного пения в Финляндии: «Петь рука с рукой, – говорит он, – есть особый обычай у финнов. Певец выбирает себе товарища, садится против него, берёт его за руки, и они начинают петь. Оба покачиваются взад и вперёд, как будто попеременно притягивая друг друга. При последнем такте каждой строфы настаёт очередь помощника, и он всю строфу перепевает один, а между тем запевало на досуге обдумывает следующее».

Таким образом песня переходит от одного к другому, третьему и т. д., изменяясь только в выражениях, но не в содержании. Полагают, что со времени сложения этих песен прошло около 1000 лет, в течение которых они всё больше и больше развивались, дополнялись и передавались из уст в уста. В настоящее время народное песнетворчество приходит в упадок, потому что с появлением грамотности всякий может иметь готовую книгу этих песен.

«Мы люди темные!» – говорит обыкновенно про себя неграмотный простолюдин. Зато каждый деревенский крестьянин сохраняет в своей памяти огромное число народных пословиц, поговорок, примет и т. п. Вся житейская опытность, вековые народные наблюдения передаются из уст в уста, на память, от одного поколения другому.

Карамзин в своей «Истории Государства Российского», указывая на отсутствие грамотности в древней Руси, между прочим говорит: «Ныне умники пишут: в старину только говорили; опыты, наблюдения, достопамятные мысли в век малограмотный сообщались изустно. Ныне живут мертвые в книгах, тогда жили в пословицах. Все хорошо придуманное, сильно сказанное передавалось из рода в род. Мы легко забываем читанное, зная, что, в случае нужды, можем опять развернуть книгу: но предки наши помнили слышанное, ибо забвением могли навсегда утратить счастливую мысль или сведение любопытное. Добрый купец, боярин, редко грамотный, любил внучатам своим твердить умное слово деда его, которое обращалось в семейственную пословицу. Так разум человеческий в самом величайшем стеснении находит какой-нибудь способ действовать, подобно как река, запертая скалой, ищет тока хотя бы под землей, или сквозь камни сочится мелкими ручейками».

В Малороссии славятся «бандуристы», распевающие народные песни и былины. Между бандуристами встречаются и слепцы-нищие. Обыкновенно слепец берёт к себе «в науку» безродного сироту, который служит ему поводырём и вместе с ним странствует по всей Малороссии. Как известно, слепцы отличаются особенным развитием памяти: не мудрено поэтому, что между нищими-слепцами встречаются люди, знающие множество песен и рассказов. Иногда слепцы-нищие достигают между своей братией необыкновенной знаменитости. Многочисленные питомцы их, разбредясь во все стороны по Малороссии, прославляют их имена. Малороссийские слепцы-нищие минувших времён, наигрывая на бандурах, пели молитвы, песни и «думы» исторического и религиозно-нравственного содержания. Таким образом, эти пасынки природы играли роль воспитателей народа, поддерживая на известной высоте его нравственную жизнь. Между учителями из нищих в старину были, говорят, такие гении, которых величали «королями».

Нельзя представить себе, до какой степени умение читать и писать поражает дикарей, не имеющих ни малейшего понятии об этом искусстве.

Джон Вильям, миссионер на островах Южного океана, рассказывает, как однажды, занятый плотничанием, он забыл дома свой наугольник, написал куском угля на щепке, чтобы ему прислали его и отправил эту записку к своей жене с одним из туземных вождей. Того так изумило открытие, что щепка может говорить, не имея рта, что он долго после того носил её на веревке у себя на шее и рассказывал своим удивлённым землякам о том, что случилось на его глазах. А в южной Африке один чернокожий посыльный, относя письмо и зайдя куда-то по пути, спрятал письмо на это время под камень, чтобы оно потом не вздумало насплетничать о том, где он был и что делал.

Искусство писать, которое дикарям кажется таким загадочным, в первый раз появилось не в том виде, в каком мы его застаём теперь. Оно развивалось постепенно, целым рядом ступеней.

Самое первобытное подобие письма представляют знаки, делаемые для памяти на каком-нибудь предмете. Как известно, обитатели наших тундр, самоеды, ведут кочевой образ жизни; они имеют обыкновение оставлять на местах бывших стоянок известные знаки, приметы, большей частью в виде палок, воткнутых в снег и наклоненных в ту сторону, куда они отправились в путь. Кроме того, они вырезают на палках особые знаки, называемые «пиддине», по которым их соплеменники узнают, чей собственно караван стоял здесь. Эти значки бывают различного рода, как, например: е, э, <, > и т. п. Каждый хозяин знает почти все значки других хозяев. Точно так же, олени каждого владельца отмечены известным «тавром», которое выжигается на правой ляжке животного, с той целью, что если олень убежит, или пристанет к чужому стаду, то можно было бы сразу узнать, кому он принадлежит. Кроме того, в общем употреблении особенное тавро О, которым отмечают оленей, предназначенных на искупительные жертвы.

В Северной Америке, на предгорьях Скалистых гор обитают многочисленные индейские племена, под именем дакота.

Каждое племя ведёт войну по собственному усмотрению. В случаях, когда приходится постановить решение относительно дела, касающегося всех племён, дакота соединяются для общего совещания, и каждое племя посылает своего представителя в лес, где, по взаимному соглашению, назначено сборище. Если принятое решение имеет некоторую важность и считается нужным сохранить его как документ, то на древесном стволе вырезают ножом или вырубают топором разные символические фигуры, относящиеся к предмету совещания, и каждое племя прикладывает свою печать или герб.

Когда Гумбольдт спросил у индейцев Ориноко, кто изваял фигуры животных и вырезал символические знаки на вершинах утёсов вдоль по реке, то ему отвечали с улыбкой, как будто бы говорили о таком факте, которого мог не знать только белый чужеземец, – что «во время великих вод отцы их доходили до этих высот на лодках».

О виргинских индейцах рассказывают, что они обозначали время посредством известных иероглифических кружков, которые называли «летописью богов». Эти кружки или колеса имели 60 спиц, на каждый год по одной, как бы для обозначения обыкновенного срока жизни человека, и были нарисованы на кожах, хранившихся у главных жрецов в храмах. В одной из подобных «летописей» год прибытия европейцев в Америку (1492) был обозначен лебедем, извергающим изо рта огонь и дым. Белые перья птицы, которая живёт на воде, означают белые лица европейцев и их прибытие по морю, а огонь и дым, выходящие изо рта, означают их огнестрельное оружие.

Древние перуанцы употребляли так называемые «квипосы». Квипос представляет не что иное как шнурок длиной около двух футов, на котором навязаны различных цветов нити в виде бахромы. На этих нитях завязывались узлы, отчего и произошло самое название, означающее узел. Эти узлы имели значение цифр, и различные нити также имели условное значение, определявшееся их цветом. В древнее время китайцы употребляли в деловых сношениях между собой маленькие шнурки с передвижными узлами, из которых каждый имел своё особое значение.

Народ ардре, в западной Африке, также не умеет ни читать, ни писать и также употребляет шнурки, перевязанные узлами. Этот же способ принят и у многих диких племён Америки.

У нас в России крестьяне до сих пор ещё употребляют «бирки»: это деревянные палочки, на которых вырезают ножом чёрточки для обозначения счёта денег или предметов. В Самарском уезде, для ведения правильного учёта при исполнении обывателями всяких мирских и казённых повинностей у каждого «сотского» хранится громадная связка деревянных чурок, приблизительно до 0,5 пуда весом, каждая из которых равна по длине одной четверти, а по ширине 3–4 дюймам. «Это наша крестьянская грамота», – говорят крестьяне, показывая связку чурок. Все эти чурки связаны вместе по порядку домохозяев. На чурках «сотский» отмечает зарубками: 1) количество ревизских душ у каждого домовладельца и 2) ведётся счет всех мирских и казённых повинностей. Положим, что за домовладельцем NN числится 4 ревизских души, которые и отмечаются «сотским» на головке чурки четырьмя поперечными чертами. Восемь зарубок на ней обозначают 8 подвод, которые NN должен выставить за себя в течение года. Если подводы эти «заслужены», то зарубки состругиваются ит. п. В некоторых общинах учёт казённых и мирских повинностей ведётся подобной же зарубочной системой, на одном длинном шесте (бирке), изрезанном сверху донизу разными условными знаками.

Вотяки, чуваши, черемисы выдают такие «бирки» как документы во время займов.

Живописные письмена, т. е. изображения разных предметов, встречаются у всех племен, мало-мальски возвысившихся над состоянием дикости. Любопытный образец их находим у североамериканских индейцев, у которых для каждого стиха песен придуман какой-нибудь особый образ, фигура. Так, например, человек, бьющий в колдовской барабан, означает: «я пою, слушайте меня»; нарисованное сердце: «говорю твоему сердцу».

Вот одна из подобных песен: фигура мужчины с крыльями вместо рук значит: «о, если бы я был быстр, как птица!» Фигура вооружённого воина под небом: «посвящаю себя борьбе». Орёл под небесами: «птицы летают в вышине». Лежит воин, в груди стрела: «рад положить свою голову с другими». Небесный гений: «горние духи прославляют меня» и т. п.

Очевидно, что написанную таким образом песню может разобрать только тот, кто её наперёд уже знает.

Вот другой пример.

На деревянном могильном столбе нарисован северный олень, ногами вверх; налево от него – семь поперечных чёрточек, над ногами – три продольные; ещё ниже – голова лося, наконец, стрела и дудка.