Текст книги "Гостеприимный кардинал"

Болезнь Мерсины

Малышка Мерсина сегодня уже пятый день горит от жара. Белый платочек, намоченный смесью воды и уксуса, который тетя Коринна положила ей на лоб, чтобы хоть как-то облегчить страдания, почти уже высох и испускал пар. Ее ушки покраснели и гудят. Она долго вертится на кровати и в какой-то момент с трудом приподнимает голову, чтобы взглянуть на мир за окном. На пальму с ее широкими громадными листьями (это дерево не только не умаляет, но еще более усиливает ощущение засухи) присел отдохнуть ручной воробей.

Но где и как ему отдохнуть, если у этого дерева нет веток, а листья все в колючках. Птичка все же упорствует. Когда она осознает, что все попытки удержаться на листьях и стеблях обречены на провал, впивается коготками в волосатый ствол пальмы (тонкий в самом низу, у корней, и утолщающийся по мере того, как он идет ввысь, и остатки старых обрезанных листьев выдаются вперед, как ступеньки) и начинает клевать червячков, муравейчиков и всяческих мелких насекомых.

Мерсина, утомившись, опускает голову на подушку и засыпает.

«Клизмочка с прохладной водой и несколькими каплями розового масла поможет», – Мерсина слышит, как доктор – низенький старичок с очками-бабочками на носу – тихонько перешептывается с ее тетей. «Ей станет легче, – продолжает врач, – потому что эти маленькие козьи шарики – простите за выражение, – которые вы мне показали, и это после трехдневных стараний, твердые, как камни. – И добавляет: – Особое внимание обратите на следующий факт: клизму нужно вводить как можно медленней, без спешки и нервозности, с тем, чтобы вода проникала в кишечник мягко и ощущалась как поглаживание, без резкости. Другими словами, нужно это делать не насильно, да и холодные компрессы на лоб нужно продолжать. Вы меня поняли?» Никто не может быть уверен, что тетя Коринна поняла, но малышку Мерсину при мысли о клизме охватила паника.

– Тетя Коринна, ты мне не нужна! Уходи отсюда, пропади с глаз моих, чтобы я тебя больше никогда не видела! – кричит Мерсина в гневе и толкает свою тетю, которая склонилась над ней, пытаясь обнять.

Оставшись одна, девочка снова захотела посмотреть в окно. Облако веселенького розового цвета медленно колышется у пальмы. Это гигантский цветущий олеандр. Ни одна букашка не приближается к нему, на одна бабочка не порхает вокруг – растение ядовитое. Однажды Мерсина подержала в руках его цветок, а затем потерла глаза, и они сразу опухли, покраснели и болели потом два дня.

Негостеприимный сад, враждебный.

Стены в комнате Мерсины не окрашены краской, а оклеены красивыми цветными обоями, на них – фантастические фрукты, сказочные цветы, птицы с длинными фиолетовыми перьями, разные животные, про которых нельзя было с уверенностью сказать, поросята это, барашки, козочки или верблюды. Все это переплеталось причудливым образом и летело по воздуху в живописном танце, напоминающем картины Шагала.

Со временем обои отклеились во многих местах и, если немного подцепить, легко отходили от стены с противным треском.

Малышка поняла. Снаружи мир не представлял никакого интереса, а под обоями она обнаружила место для исследований.

Может быть, Мерсина, жадная до новых открытий, уже вылечилась? Может, температура у нее спала? Может, вскоре она сможет подняться с кровати и снова гулять по соседнему склону?

Нет! Жар не только не спал, но стал еще сильнее, и, вероятно, именно из-за него девочка была такой неспокойной.

Ну, что же? Она решилась!

«Надо посмотреть, что там, за этими обоями, раз я не могу встать с кровати», – подумала она с неодолимым любопытством, ощупав для начала большую поверхность обоев и предположив, что там сокрыто множество тайн, стала отдирать бумагу, медленно и аккуратно. Под куском, который она отодрала, на стене появилась странная картина. Мерсина кое-как ее расчистила, сдув покрывавшую ее пыль, и тут же перед ней во всем своем блеске предстала живописная композиция, произведение неизвестного художника: на темном фоне из тяжелой темно-зеленой портьеры вырисовывалась фигура маленькой девочки, облаченной в сутану – черный хитон с ажурным воротничком и кружевными манжетами, плотно обтягивающими запястья. Ее русые волосы до плеч обрамляли благородное личико с загадочной улыбкой. Она сидела на соломенном стуле перед столом, где черная птичка с белым горлышком – жаворонок – клевала прямо из скорлупы расколотый грецкий орех. Кошка с тигровыми полосками караулила из-за угла стола, выжидая момент, чтобы схватить птичку. Но рука ребенка, лежащая посередине, защищала птицу. Вообще-то кошка необязательно хотела наброситься на жаворонка. Исключительная художественная ценность картины была в выражении полнейшего безразличия, но вместе с тем и скрытой угрозы, которые мастерская кисть художника придала лицам на картине.

Девочка, зачарованная, села на кровати, долго рассматривая это божественное откровение, и ее глаза наполнились слезами несказанной радости. Она склонила голову на подушку и погрузилась в глубокий сон, сон спасительный, без сновидений.

В саду своей тети Мерсине больше всего нравилось рассматривать и изучать прудик с камышом, кувшинками, водорослями и рыбками. Это были в основном речные рыбы, карпы и золотые рыбки, так что ребенок мог выловить их сачком и отнести тете Коринне в большом железном ведре. Очень нравилось Мерсине бросать рыбкам шарики хлеба вперемешку с кусочком мягкого белого сыра, рыбы проглатывали их с жадностью, не давая опуститься на дно. В прудике жили маленькие серо-серебристые рыбки, гамбузии, обитатели болот и запруд. Лучше всего им живется в стоячей замшелой воде в трясине, но они прекрасно себя чувствовали и в тетином пруду. Считается, что эти рыбки, которые не мечут икру, а сразу рожают мальков, питаются комариными личинками. Мерсина видела один раз, как из брюха гамбузии выходят целые новорожденные мальки, тоненькие, как булавки, в бесчисленном множестве, и они сразу же пытались найти укромное местечко за листом кувшинки, чтобы спрятаться, потому что поначалу боятся глубины.

Вчера во сне Мерсина видела, будто она приехала к тете в загородный дом, но там ее ждала неприятная неожиданность. Прудик был пустым, воды было совсем чуть-чуть, и на дне плавали пять-шесть гамбузий. Прекрасных золотых рыбок нигде не было видно. Ни один карп не спасся. Какая нежданная катастрофа! Кто же нарушил эту совершенную гармонию? Мерсина начала плакать и проснулась. Своей тете, беспокойно прибежавшей на плач, она сказала гневно: «Я говорила тебе, тетя Коринна, приходить только когда я тебя зову. Я тебя звала? Не звала. Так что оставь меня в покое».

Оставшись одна, она долго вертелась на кровати, уснуть не удавалось. Перед ее глазами застыла картина опустевшего прудика – несколько оставшихся рыбок теперь превратились в маленьких блестящих тюленей, они ползали в грязи на дне и почесывали бока о поросшие травой склоны пруда.

Врач, придя вечером, нашел, что у малышки почти совсем спала температура.

«Я же говорил, клизма в таких случаях – настоящее спасение, – закричал он победоносно. – Но с сегодняшнего дня мы все отменяем и вместо этого будем принимать по две чайные ложечки, утром и вечером натощак, вот этого сиропчика». Говоря это, он дал тете Коринне бутылочку ярко-зеленого цвета, достав ее из своей сумки.

Завидев зеленую склянку, Мерсина пришла в восторг. Тяжелый сон сомкнул ей веки, и она проспала много часов подряд.

На следующее утро Мерсина чувствовала себя лучше. У нее немного кружилась голова, но она впервые за столько дней захотела есть, хотя рот ее был полон ядовитой горечи. Мерсине не хотелось звать тетю, чтобы та не заставила ее глотать бог знает что.

Она снова занялась обоями на стене, но в этот раз отодрала большой кусок, и перед ней появилась маленькая деревянная дверца. Она толкнула ее, потом толкнула снова, еще и еще раз – петли заржавели, дверной косяк перекосило, но после долгих попыток, дверь все же со скрипом отворилась. Мерсина сразу же проскользнула внутрь и оказалась в длинном коридоре, с каким-то далеким светом, идущим из глубины. Она пошла вперед, и чем дальше она шла, тем сильнее становился свет. Вскоре она очутилась в зале со стеклянной крышей, в центре его росли три пышных дерева. Их тонкие ветви склонялись до пола, и Мерсина смогла рассмотреть их поближе. Это были шелковицы с зелеными блестящими листьями, усыпанные плодами. Ее удивило, что на каждом дереве были плоды двух цветов: красного и белого. Белые плоды качались, гуляли, скользили по листьям, двигаясь словно в изящном танце, а красные неподвижно висели на своих тонких черенках. «Как странно», – подумала Мерсина, а подойдя ближе, обнаружила с удивлением, почти со страхом, что белые движущиеся ягодки были маленькими животными, такими толстенькими червячками, очень похожими на плоды дерева, и они постоянно выбирали место, где погрызть самые сочные листья шелковицы. С большой осторожностью, привыкнув к маленьким животным и убедившись, что червячки безобидны, она начала срывать красные ягоды и есть их. Они были сладкими, во рту их семена лопались и окрашивали своим соком губы Мерсины, и она, наевшись плодов вдоволь, подумала, что пора возвращаться. Но возвращаться куда? Снова в свою комнату с печальным видом на сухую пальму, где тетя Коринна с доктором то и дело будут мучить ее своими снадобьями? Эта мысль была отвратительной. «Нет, я останусь здесь, – решила она. – Здесь мне нравится. И с места не сдвинусь, и пусть они только попробуют меня здесь отыскать, черти».

Пузырек

Зимним вечером много лет назад мы в небольшой компании четырех друзей (Милтос Сахтурис, писатель и критик Клеон Парасхос, еще один друг, имени которого я не могу припомнить, и я) шли по улице Фокиона Негри, где было кафе, из которого мы недавно вышли. Сахтурис, торопясь, как всегда, вернуться домой, шел быстрыми шагами, своей величественной походкой, с третьим другом, а на небольшом расстоянии следовали мы с Клеоном Парасхосом. В какой-то момент Парасхос достает из кармана своего пальто маленький аптечный пузырек, рассматривает его в бледном свете ближайшего фонаря, трясет им вверх-вниз, туда-сюда и, убедившись, что он пустой, бросает к корням дерева, одного из тех, что сажают в маленьких ямках вдоль тротуаров. Затем подходит ко мне – я остановился чуть поодаль и ждал его, – и мы продолжаем путь. Но не успеваем мы пройти и нескольких шагов, как вдруг Парасхос, словно его оса ужалила, дергается и извиняется передо мной. «Я вас задержу только на минутку», – говорит он. Оставив меня, он бегом возвращается к корням дерева и начинает искать пузырек. Ему несложно было его найти – даже я отсюда мог разглядеть, как склянка блестит в траве, он наклонился, поднял ее и, сжимая в руке, снова подошел ко мне. «Как же я мог так поступить? – сказал он мне. – Как я мог оставить его на морозе, бедняжку! у меня душа была неспокойна, я должен был вернуться и исправить свою ошибку», – добавил он и, погладив еще раз пузырек на ладони, чтобы согреть его, засунул в карман пальто. Это было время, когда он писал или только что закончил второй том своей большой книги про Эммануила Роидиса – около 1949–1950 годов, и эта работа опустошила его телесно и душевно.

Каникулы

Мои чемоданы раскрыты, их содержимое разбросано по всей комнате. Устав от путешествия, я ненадолго прилег, отложив наведение порядка на потом.

Не успел я как следует приехать в эту прекрасную приморскую деревушку, как снова нужно собирать вещи и возвращаться.

– Быстрее, мы опоздаем на корабль, – кричит мне из соседней комнаты сестра.

– А дыни? – говорю я. – Куда мне положить столько дынь, которые собрались вокруг меня, уж не знаю каким образом?

Я, конечно, засунул все, что смог в рюкзак, но запихнуть все просто невозможно. Они кругленькие, как стриженые головки, и сладко пахнут. Я подумываю съесть парочку, хоть у меня и нет аппетита, ну так, чтобы не пропали зря. Разрезаю одну из них ножом пополам. Но что за черт?! У нее совсем нет сока, ее мякоть сухая, крошится, как мука. Разрезаю еще одну. То же самое. Разрезаю третью и четвертую – все сухие, суше не бывает, как песок в Сахаре. Тогда я выдергиваю мякоть и начинаю катать из нее шарики, чтобы один за другим кидать их из раскрытого окна в море, которое плещется внизу.

Возвращение

Мой отец умирал на деревянной кровати с колесиками – утром его подкатывали к окну, чтобы он мог наблюдать оттуда пушистые макушки сосен. В их иголках гнездились разные птицы, он мог разглядывать их, когда ему очищали глаза от гноя. В полдень его снова откатывали в угол. Последние пять дней отец перестал разговаривать и принимать пищу. Поэтому позвали меня, его любимчика, чтобы я попытался исправить ситуацию, что представлялось очень сложным.

Я зашел в комнату, скрепя сердце. Голова его показалась мне еще меньше с тех пор, как я видел его в последний раз, – она стала маленькой, как у куклы. По бороздкам его морщин катились крупные капли пота.

– Папочка, – сказал ему я и нежно вытер платком пот с его лба. – Папочка, сделай мне приятное. Я столько километров проехал, чтобы тебя увидеть. Съешь ложечку этого замечательного супа. Я его уже попробовал. Чего в нем только нет: травы и дикие горные растения, коренья и ростки, а бульон сварен из протертой и процеженной через марлю красной рыбы.

– Не мучай меня, сатана, – ответил он мне грозно своим хриплым голосом, которому гнев придал силу. – Ты разве не видишь, что я умираю? Мне не нужна еда.

После такого приема по комнате разлилось ледяное молчание. Отец, обессилев, уронил голову глубоко в подушки. Пальцы его ног, совершенно желтые, высунулись из-под одеяла, натянутого им высоко под горло.

Вечером, полный горести, я стоял на остановке и ждал автобуса, чтобы ехать назад. Начало темнеть. Какие-то птицы припозднились, заблудились и теперь кружили в поисках своих гнезд вокруг фонарей и единственного дерева на площади.

На остановку автобус приехал по расписанию, но я не сел в него, потому что в стоящем транспорте меня охватывает жуткая клаустрофобия, и я ждал, когда в автобус сядут все остальные пассажиры. Я прогулялся вокруг площади, но, когда вернулся, автобуса и след простыл. Меня охватило отчаяние, и я начал безуспешные поиски такси. Две машины пронеслись мимо. Свободные, они не обратили на меня никакого внимания и не остановились, чтобы меня подобрать.

Но вот мой автобус снова показался на площади, он выехал из переулка, проехал мимо меня, но водитель не среагировал на поданный мной знак. Проехав полкруга по площади, он остановился и открыл двери. Я побежал и попытался войти, но его немногочисленные пассажиры, пара-тройка мужчин и одна женщина, знаками показали мне, что надо выйти.

– Мне домой надо, – говорю я им.

– Быстро выходи. Ты разве не видишь, кого мы везем? Посмотри на заднее сидение.

Я посмотрел, но то, что не видел я и видели другие, так меня напугало, что я быстро вышел и в панике убежал.

В гостинице

Я лег спать на одну кровать, а проснувшись, очутился на другой. Беспокойно оглядываюсь и не нахожу ничего знакомого. Моя бедная комнатка исчезла, я в роскошном номере дорогой гостиницы (из тех, что я терпеть не мог, как черт ладана).

«Мы ничего у тебя не трогали, – говорит мне знакомый голос. – Просто убрали все в шкафы».

Я несколько успокаиваюсь и, убедившись после быстрого обследования, что мои бумаги действительно в шкафу, хоть и погребены под тяжестью стопок белейших наволочек и цветных полотенец, выхожу прогуляться. Люди бродят туда-сюда по коридорам и вверх-вниз по лестницам. Незнакомые люди. Я тщетно пытаюсь найти кого-нибудь знакомого. Наконец, вот – мой друг актер Энтони Перкинс, когда он приближается, я вижу, что он еще больше вырос с тех пор, как я последний раз его видел.

«Все прекрасно и замечательно, – говорит он, пожимая мне руку, – в этом Заведении, кроме туалетов – они, заверяю тебя, в жутком виде, да еще и тесные, как мышеловки, и ни один сливной бачок не работает в них как следует».

Я захожу в первый туалет, под лестницей, чтобы убедиться, что друг мой прав, ведь я знаю, какой он брюзга.

Туалет действительно невероятно тесный, вроде клетки для перевоза мелких животных. Я сажусь на унитаз и тут же обнаруживаю еще один минус этого места – меня видно снаружи в окошечко. Я пытаюсь задернуть красную шторку изнутри, но ее железные кольца заржавели и не двигаются по карнизу. С большим трудом мне удается прикрыть часть окошка. Но остаюсь все же, хотя и в меньшем объеме, в поле зрения нескромных взглядов посетителей. Я натягиваю штаны и выхожу. Мне не терпится сообщить другу, насколько он был прав в своих жалобах.

Но Энтони, не знаю как, тем временем исчез, просто испарился.

И вот я снова один, брожу по этой негостеприимной гостинице.

Куда ты едешь?

Огромные двери домов на этой улице вымыты только наполовину. Некоторые начиная с середины и выше, некоторые – с середины и ниже. На первых я мог разглядеть деревянные и гипсовые барельефы, обрамляющие медные номера: цветы, деревья, нескромные эротические сцены с Вакхом в главной роли.

Я запрыгнул в разваливающийся автобус, который, безнадежно скрипя, ехал мимо меня с открытыми дверями, и сел рядом с молчаливым водителем. Старик с острым носом, исполнявший роль кондуктора, потребовал у меня оплатить проезд.

– Куда ты едешь? – спросил он.

– Никуда, – ответил я.

– Тогда с тебя двойной тариф. Давай, дедуля, гони серебряный пятифранковик.

Я достал из кармана блестящую монету, повертел ее немного в пальцах и, убедившись, что это именно то, что нужно, положил ему на ладонь.

В церкви

Вытянутый сад, сквозь густую листву деревьев еле проглядывают звезды. Мужчина в просторной блузе очень вежливо меня встречает. «Я переживал, что вы не придете, – говорит он, – я так хотел, чтобы вы взглянули на мою выставку до завтрашнего открытия». Его скульптуры, все эти микроскопические головы – самая большая из них размером с шарик со спинки кровати, – разбросаны по земле среди цветов. Мы ходим от работы к работе, обсуждая его творчество.

Дует сильный ветер. Мы выходим на улицу и быстро оказываемся у старого дома. Скульптор, переступая через порог, крестится. Мы поднимаемся по деревянной винтовой лестнице на чердак. Окна нигде нет. На бронзовом подсвечнике догорают оплывшие свечи. Я понимаю, что мы стоим перед алтарем в церкви. На Святом Престоле четыре свечи горят в канделябрах. Ветер на секунду приподнимает красную занавеску, покрывающую угол стены. Я успеваю заметить в маленьком углублении костлявое тело какого-то отшельника. Там только половина его, с середины и выше, он стоит словно живой бюст; на его лице, обрамленном жидкой бородой, сверкают два красных глаза, глядящих на меня с угрозой. Занавес снова опускается, но вскоре сквозняк, который откуда-то дует, поднимает его опять – маленькая ниша теперь пуста.

Скульптор резко тянет меня за плечо. «Уходим», – говорит он мне в ухо и показывает, что в глубине алтаря, в светлом просвете под дверью, пара нор. Кто-то ходит позади легкими шагами. Мы быстро спускаемся по лестнице, но не успеваем дойти до последней ступени, как какой-то мужчина молнией перемахивает через перила и набрасывается на нас. Мы сражаемся в полутьме. Незнакомец очень силен, и я не могу разглядеть его лица. С большим трудом мне удается с ним справиться, схватив за волосы. С изумлением я вижу, что держу маленького ребенка. Я сбрасываю его на землю, и он разбивается о плитку, как деревянный истукан, капая чернилами. «Вот такой младенец-Геракл, из дерева, без души!» – думаю я, наблюдая, как он катится кубарем по наклонной. Сейчас хорошо видно, что у меня в руках была перьевая ручка, она катится, катится все быстрее по плитке, перекатывается через порог и исчезает во тьме улицы.

Операция

Афины, Кифисия, более сорока пяти лет назад. Напротив дома моей мамы бакалейная лавка с винным кабачком внутри. Я захожу в магазин через боковую дверь, снимаю пальто – потому что мне очень жарко – и кладу его на стул. Затем, молча поприветствовав жестом двух завсегдатаев, сидящих за столом с клетчатой скатертью (один из них может быть и хозяином магазина), выхожу через главную входную дверь в узкий проулок между нашим домом и домом Серафима (соседа, пенсионера, бывшего завхоза Афинского университета), он по вечерам выходит набрать воды в арыке, проходящем по улице Ахарнон, чтобы полить свой огород.

Облокотившись спиной на дом Серафима, Фотиния сидит с вытянутыми ногами, а перед ней лежу на земле я. Фотиния делает мне операцию. Белый экран скрывает от меня вид моего живота. Она внимательно перебирает мои кишки, но мне совсем не больно, несмотря на то, что я не сплю и все чувствую. В какой-то момент я вспоминаю, что в карман пальто, оставленного в бакалейной лавке, я засунул пачку денег, все мое состояние. Обеспокоенный их судьбой, я вскакиваю и, держа экран перед своим развороченным животом, тороплюсь, перебегая улочку, чтобы поскорее зайти в магазин напротив. Мое пальто там, где я его оставил, но его карманы оттопырены, зияют, разинув пасть, а один вообще вывернут наизнанку. Я засовываю руку внутрь. Деньги на месте, в сохранности. Я беру пальто в одну руку, другой по-прежнему прикрывая живот, прохожу второй раз мимо двух завсегдатаев, все еще сидящих за столом. Снова здороваюсь с ними кивком головы, выхожу через входную дверь. И возвращаюсь к Фотинии, которая ждала меня, чтобы продолжить операцию.