Текст книги "Гостеприимный кардинал"

Визит

Я поднимаюсь на верхний этаж. Беспокойно прохожу четыре комнаты, соединенные застекленным балконом, – сквозь щели дует ветер. Я держу кипу бумаг и ищу, где бы ее спрятать. Это очень сложно, если живешь в огромном пустом доме с высокими потолками. Наконец я кладу ее на стол, единственную мебель, и ухожу. Затем, передумав, возвращаюсь, забираю их оттуда и запихиваю вниз, в маленькое световое оконце.

Стучат в дверь. Из-за занавески показывается Аврилий. На нем потертый пиджак из альпаки и деревянные башмаки. Он кажется расстроенным.

– Что ты смотришь на меня, как баран, – говорю я ему, – а не идешь посмотреть, кто долбит в дверь?

– Пять минут назад моя служба закончилась, – отвечает он тихо, взглянув на часы, он обливается потом и покраснел как рак от стыда, что приходится мне об этом напоминать. – Ровно пять минут назад закончилась неделя. Сейчас ваша очередь, господин.

И, сняв пиджак и башмаки, передает их мне.

Он прав. Договор есть договор. А я, боже мой, осел, забылся, и не просто забылся, а к тому же нагрубил ему. Нужно немедленно попросить прощения.

– Господин, прости меня, – промямлил я, снимая халат и тапочки и помогая ему их надеть. – Я пытался сложить кое-какие мои бумаги… Я не позвал вас, не хотел вас утруждать… я писал нечто абсолютно личное… на этом ветру… понимаете… мне было трудно… Я не заметил, как прошло время.

– Прошу тебя, – говорит он мне. – Это не так уж страшно. Это могло случиться с каждым из нас.

– Верно, совершенно верно, – соглашаюсь я, – с той только разницей, что до сегодняшнего дня только со мной подобное случалось еще два раза. А ваше превосходительство всегда так точны. Я бы не хотел, чтобы из-за этого вы подумали…

Но господин Аврилий уже меня не слушает. Он бесшумно удаляется в свою спальню, легко ступая в моих мягких тапочках. Я стараюсь не думать, что он может быть обижен на меня. В следующий раз я буду очень внимателен. Потому что договор есть договор. Я ни за что на свете не должен стать причиной его расторжения. Мы заключили его много лет назад, с тех пор как поселились вместе в этом доме. И мы благочестиво его соблюдаем, так что ни одно облачко ни разу не затмило мир нашего сосуществования.

Кольцо у входной двери настойчиво стучит в третий раз. Я надеваю пиджак и башмаки. С этой минуты я буду открывать дверь, подавать на подносе утром кофе и сухарики господину Аврилию, приносить ему газеты и буду их осторожно от него прятать, если увижу, что там написано что-то, что может привести его в плохое расположение; я буду забираться на скамью, чтобы дотянуться до окна его спальни и дать ему отчет о том, какая на улице погода и насколько выросла трава в саду. Он будет дергать за кисточки колокольчика, висящего у его подушки, а я буду бежать со всех ног на его зов, всегда разговаривая с ним на «вы». И, наконец, все домашние заботы и дела будут висеть на моей шее, чтобы сделать его жизнь более свободной, более приятной, более радостной. А он, Аврилий, мой любимый друг, коллега, брат, в течение опять-таки одной недели, начиная с этого самого момента, будет решать, рассматривать и приказывать.

Кольцо на входной двери с силой бьет много раз подряд. Они либо оторвут его, либо в конце концов продырявят дверь – вот увидишь, случится одно из двух, говорю я себе. Но не спешу. Пусть стучит, кто бы там ни был. Господин Аврилий не строг в этом вопросе. Я иду медленно, спокойно, волоча башмаки, которые мешают мне идти, и, если быть откровенным, у меня есть тайная надежда, что пока я дойду (коридоры дома бесконечны, словно коридоры лайнера), беспокойный гость, быть может, устанет ждать и уйдет. Я знаю, что господин Аврилий, как и я, необщителен. Он никогда и не подумает отчитывать меня, если я прогоню кого-то, кто нежданно пришел и спрашивает его. Он принимает очень редко и только после предварительного собеседования. Сегодня, я думаю, он никого не ждет. Да и я никого не жду. Потому что на службе и все мои друзья знают, что я «уехал из города по делам». Наконец я открываю дверь.

На пороге стоит незнакомая пожилая женщина с растрепанными ветром волосами – черная шляпа болтается на шнурке у нее на шее, – держа за руку девочку лет двенадцати-тринадцати. Я с удивлением замечаю, какие у этой малышки необыкновенно длинные и худые ноги. Как у саранчи.

– Вам кого, скажите, пожалуйста? – спрашиваю я.

– А это не дом номер 32?

– Был 32 месяц назад. Вы, должно быть, посмотрели на старую табличку, у фонаря. Теперь все номера поменяли.

– Надо было догадаться. Значит, мы правильно пришли.

– Простите, а кто конкретно вам нужен, чтобы я мог вам помочь? Если вы к господину Василису, – говорю я, имея в виду себя, – он в отъезде. Я могу вас заверить, что вернется он не раньше чем через неделю. Если же вы к господину Аврилию, мне очень жаль, но вам придется зайти в другой раз, потому что в данный момент он отдыхает и не принимает гостей.

– Мы хотим осмотреть дом, – говорит она и, вежливо, но решительно отодвинув меня в сторону, проходит с малышкой по коридору.

– Дом? В такое время, вечером? Да зачем? Этого нельзя делать прямо сейчас, – протестую я и бегу за ними следом. И мои башмаки стучат по плитам, как лошадиные подковы.

Но они идут прямо в темную гостиную, тускло освещенную светом из коридора.

– Нам сказали, – войдя, говорит мне женщина, – что у вас в доме самые высокие потолки в округе. Что ты думаешь, Розанта, – спрашивает она малышку, – как тебе тут?

– Это как раз то, что мы искали, – восторженно говорит девочка, с восхищением глядя на крышу. – Я никогда не думала, что бывают дома с такими высокими потолками. А этот коридор с колоннами и гипсовыми ангелочками, которому нет конца… Какое чудо!

– Ты в этом уверена? Может, тебе надо попробовать?

– О да! Уверена, – говорит малышка. – Доверься мне.

– Господин, – оборачивается и говорит мне тогда женщина, – этот дом нам подходит. Нам не нужно осматривать другие залы. Чтобы лишний раз вас не утруждать. Мы остались весьма довольны тем, что увидели. Это как раз то, что мы искали. Мы останемся здесь.

– Простите меня, – говорю я, и мои глаза выкатываются от удивления, – если я правильно расслышал, вы сказали: «Мы останемся». Может, у меня не было возможности объясниться. Конечно же. Здесь кроется ошибка. Это жилье не сдается. Оно уже сдано в аренду по договору на пять лет.

– А сколько, позвольте спросить, жильцов в этом доме?

– Ну, естественно, двое жиль… то есть… один… постоянный арендатор… и… и… конечно… соответствующий персонал, – отвечаю я после долгих размышлений.

– О таком большом доме нельзя сказать, что он густо населен!

– Но, госпожа, – говорю я ей в полном отчаянии, и пот начинает выступать у меня на лбу, – попытайтесь понять. В нашем доме совершенно нет мебели. На всем верхнем этаже есть только один стол. Он абсолютно пустой, кроме комнаты моего хозяина. Где вы спать будете? На полу?

Женщина и девочка радостно переглядываются. Я в полной растерянности.

– О, что я слышу, господин, – или, может, меня обманывает слух? – мы даже мечтать об этом не могли. Это превосходно!

– Мама, объясни этому господину, что я канатоходец, – говорит малышка.

– Да, моя дочь акробат, – поправляет женщина, – и вы даже представить себе не можете, насколько удобно будет нам тренироваться на таком просторе. Мне хочется вас расцеловать. На одну неделю мы о лучшем и не мечтали!

– На шесть дней, – в свою очередь поправляет ее девочка, сперва пересчитав их на пальцах.

– Будьте так добры, скажите извозчику, который ждет внизу на тротуаре, чтобы он поднял наши вещи! – говорит мне женщина.

– Какому извозчику? Какие еще ваши вещи? – говорю я, словно отупев.

– О! Да там почти ничего нет, – тут же добавляет она, заметив мой тон. – Всего-навсего пять чемоданов. И два малышкиных ящика с сетями, веревками, шестами, мячами и еще какими-то мелкими снарядами. Не смотрите на меня так. Извозчик с помощником все сами принесут. Мы специально об этом договорились. Вам даже пальцем не придется пошевелить. Я прошу вас только об одном одолжении: присмотрите за ящиками, чтобы они ничего не сломали, когда будут поднимать их по лестнице. А чемоданами я сама займусь.

Я уже ничего не понимаю. Голова моя гудит. Боже мой, как я впутался в эту историю? Я совершенно неправильно себя повел. Дело принимает худой оборот. Скоро я совсем выпущу вожжи из рук. Нужно что-то делать – я обязан подумать, защититься, предупредить самое худшее. А Аврилий? Что он скажет обо всем этом… И обо мне? Господин Аврилий! Только представьте себе, какое время я, идиот, выбрал, чтобы забыть об этом. Ну конечно же, с того момента, как я вновь поступил на службу, он голова, а я ноги и руки. Он решает, а я подчиняюсь. Он приказывает, а я выполняю. Вот и все, о чем я должен думать, и не забывать об этом. К тому же в эту минуту это весьма для меня полезно, не только полезно, а необходимо, не только необходимо, а это просто спасет меня. Я смотрю на потрепанные рукава своего пиджака с признательностью.

«Послушайте, госпожа, – говорю я с облегчением, – решение такого серьезное дела, как вы сами понимаете, находится вне пределов моей компетенции. Пожалуйста, будьте любезны, подождите несколько минут здесь, в гостиной, пока я сообщу обо всем своему хозяину».

Не дожидаясь ответа, я кланяюсь и быстрым шагом иду к лестнице. Поднимаясь по ступенькам, я слышу сзади прыжки. Оборачиваюсь и вижу, что малышка прыгает со скакалкой. Она выделывает такие умопомрачительные сальто, что у меня начинает кружиться голова. Я поднимаюсь по длинной лестнице так быстро, как только могу, насколько позволяют мне мои башмаки, пересекаю длинный узкий коридор и, запыхавшись, останавливаюсь перед покоями господина Аврилия. Стучу в дверь. Никакого ответа. Снова стучу.

– Войдите, – слышу я его голос.

Я толкаю дверь и вхожу в комнату, где расположены мастерская и спальня одновременно. Большая железная кровать занимает всю левую сторону. Посередине маленький стол и глиняная ваза с засохшими розами, желтыми и белыми, они пахнут лекарством, – за столом два кресла и секретер, как всегда заваленный бумагами, карандашами, старыми рамками, рельефами, носками, а у стены высоченный двустворчатый шкаф с выступом в верхней части, напоминающим фронтон здания. Господин Аврилий сидит в кровати, укрывшись своим красным шерстяным пледом. В руках у него деревянный кусок от старого кресла, и он при свете лампы с лупой рассматривает тонкую резьбу на нем.

– Я тебя не звал, – сказал он мне в раздражении, даже не подняв головы. – Я не могу ни минутки посидеть в покое, сосредоточиться. Только что прекратился этот проклятый стук снаружи, а теперь меня прерываешь ты.

Он положил деревяшку на покрывало и, строго взглянув, добавил:

– И все-таки я должен был тебя позвать из-за лупы, она вся покрылась мушиными точками. Возьми, посмотри! Я чуть глаза себе не сломал!

Я беру лупу в руки. Она, как он и говорил, грязная.

– Вы правы, господин, я прошу прощения, – отвечаю я. – Но только подумайте, в какое отчаяние я приду, если вы засчитаете мне, за один и тот же день, да еще за столь короткое время, вот уже второй недочет! Лупу, как вы знаете, мы используем поочередно, одну неделю вы, другую неделю я, и хочу вас заверить, клянусь честью, что не брал ее в руки уже три дня. Так, я бы хотел вам напомнить, с превеликим моим к вам почтением, что ровно в этот период времени я не имел чести находиться под вашим началом и, следовательно, – простите мне мою дерзость – ответственность за соблюдение чистоты не могла лежать на мне ранее того момента, как я вступил в свои обязанности, то есть всего некоторое время назад.

– Да, конечно, – говорит мне явно в раздражении господин Аврилий, немедленно осознав смысл моих оправданий. – Я не имел намерения тебя оскорбить. Просто…

– Нет, мой господин. Вы, должно быть, шутите. Вы – оскорбить – меня? Прошу вас, не ставьте меня в трудное положение. Как раз наоборот – вы были абсолютно правы, что сделали мне замечание. Прошло уже полчаса, как я снова нахожусь в вашем услужении. Полчаса – больше чем достаточно, чтобы успеть устроить для вас все подобающим образом, в совершенстве. Но мне помешало одно непредвиденное обстоятельство. Из-за него я был вынужден и пренебречь своими обязанностями, и предстать пред вами без приглашения, и, таким образом, доставить вам двойную неприятность. Вы должны мне помочь, господин.

– Помочь тебе? В чем? Ты знаешь, что я никогда не вмешиваюсь в твою работу.

– Речь не о моей работе. Речь – о визите, – говорю я сокрушенно, виновато опуская голову.

– А я какое имею к этому отношение? Ты сам прекрасно видишь, что сейчас я лежу в кровати и работаю. А! По твоему виду я начинаю понимать, что у тебя произошло. Ты, должно быть, снова отослал какого-то посетителя и боишься, что поступил неправильно. Значит, я говорю тебе, чтобы ты перестал волноваться. Ты поступил замечательно. Я никого не жду, ни сегодня, ни завтра, ни в течение всей недели.

Господин Аврилий минутку помолчал. Он о чем-то подумал, и торжествующая улыбка озарила его лицо. Затем он продолжил:

– Эта неделя – «неделя Аврилия»! Мне нужно закончить кое-что важное. Я послал их всех к черту. Отложил все заказы. На этой неделе Аврилий будет работать только для самого себя. Так что нет причин расстраиваться. Ты уже достаточно меня растревожил. Я даже не желаю знать, кого ты там прогнал. Ну вот, теперь ты успокоился? Иди помой лупу.

– Разрешите, с вашего позволения, вымыть ее попозже? Не думайте, что они ушли, – они не ушли, господин. Сначала нужно уладить этот вопрос. Это срочно. И их трудно будет выдворить. Я постараюсь объяснить. Лучше бы я вообще им не открывал. Но ведь это моя обязанность, это моя работа – открывать дверь.

Лицо господина Аурилия тотчас омрачилось, словно лампочка, которая гаснет, стоит повернуть переключатель.

– У тебя есть не только эта обязанность, – сказал он рассерженно, – твой первостепенный долг – охранять мое спокойствие. Это не мое дело – прогонять клиентов.

– Я не сразу им открыл, уверяю вас. У меня было предчувствие, что вам неугодны посетители, несмотря на то, что вы еще не сообщали мне своих планов на эту неделю. Я надеялся, что им надоест стучать, и они уйдут. Но они были так настойчивы!

Лес

Никосу Кахтитсису Поднявшись на холм, я разглядел на горизонте бесконечную густую листву леса, которую качал ветер. Но я не почувствовал прохлады в своей душе. Забравшись на вершину, я заметил, что холм и с другой стороны был совершенно голым. На всем пространстве вокруг ни одного дерева. Только в небе бесшумно плыли листья, бесчисленные зеленые листья, которые я увидел издалека, словно сети, наброшенные на наши головы. Они все вместе дрожали на ветру, но не разлетались, как звезды, несмотря на то, что никакая ветка, никакой стебель не держали их.

Я не удержался и спросил:

– А как там отдыхают птицы?

– На эти деревья прилетают посидеть только тени птиц, – объяснили мне спокойно одним голосом два незнакомца, сопровождавших меня.

– Да. Я вижу, – закричал я. – Стаи птиц без тел сидят на листве.

Мои товарищи посмотрели недоуменно.

– А ты кто такой, что можешь их видеть? – поворачивается и говорит в беспокойстве один. Прежде чем я успеваю ответить, он наклоняется к соседу, и я слышу, как они шепчутся:

– Как он оказался с нами вместе? Дай-ка мне список, я взгляну.

– У меня его с собой нет. Да что ты его спрашиваешь? Если он видел, он, должно быть, один из нас. Я уже говорил тебе. Закрывай как следует, когда выходишь.

Я впервые хорошенько разглядел их, укутанных в тонкий фиолетовый свет вечера. На них была одинаковая одежда: одинаковые рубашки, одинаковые белые галстуки; и их бледные лица с маленькими черными усиками были совершенно одинаковыми.

– Вы близнецы? – спросил я их.

Они мне не ответили. Поставили передо мной большое зеркало. Я посмотрел в него и увидел, что на мне была точно такая же одежда, такой же галстук и что лицо мое, неузнаваемое, желтое, было точно таким же, как у них.

Колокол звонил вдалеке. Они взяли меня за руку, и мы стали молча спускаться по земляной лестнице. Высоко над нами виднелось небо, темно-синее, украшенное первыми звездами. Они открыли широкую решетчатую дверь и затолкнули меня в бесконечный сад, полный белых круглых скал. Нигде не было видно цветов. Только зелень. Но знакомый пар поднимался от земли, пьянящий, как ладан.

Мертвец

Памяти Теофила Я вхожу в маленькую комнату. Справа – длинная, огромная железная кровать с очень толстым, вздутым матрасом. Человек сидит в головах, укрывшись белым хлопковым одеялом.

– Обрати внимание, – говорит он мне, – на передние ножки кровати: пол с годами все поднимается и с этой стороны идет вверх к потолку, и ножки стоят уже не на земле, а опираются о стену. Так голова моя скоро достанет до того маленького окошка без ставен, всегда распахнутого передо мной. Через несколько лет, когда вся кровать, а не только ее передняя часть, будет опираться на стену (пока они стоят под углом), я смогу смотреть наружу, не заставляя себя вставать. Я и тогда буду так же, как сейчас, лежать на кровати, но будет казаться, что я стою.

– Очень тесно, – говорю, – у тебя здесь.

– Ты абсолютно не прав. Посмотри, какая замечательная природа! – ответствует он и снова указывает на окно.

Я иду к окну. Оно очень высоко. Чтобы достать до него, мне сначала нужно взобраться на сундук. Я поднимаюсь и смотрю наружу. В каком-нибудь полуметре от себя я вижу только развалившиеся стены печальных домов, у них вместо окон микроскопические – как спичечные коробки – зарешеченные оконца. Больше ничего. Теперь, глядя на этот пейзаж, я чувствую еще большую тяжесть на сердце.

Нас прогонят

Мильтосу Сахтурису Я не знаю, как очутился в этой жалкой приморской деревушке. Не знаю, нужно уйти или остаться. Не помню, когда я пришел и откуда. Может, я прожил здесь всю жизнь. Маленький ребенок в лохмотьях подает из слухового оконца знак, чтобы я прекратил. «Прекратил что?» – спрашиваю я, поднимая голову так высоко, что она чуть не перекатывается мне на спину. Я сижу на наковальне, и мои ноги, желтые и худые, свешиваются до пола; я не хочу их видеть, потому что, когда их вижу, начинаю дрожать от страха, что превратился в овцу. Вокруг меня повсюду блестят куски жестянок, потухшие угли и опилки, мелкие железные опилки. Ребенок показывает на маленький музыкальный инструмент, он лежит у меня на коленях, и я глажу его. Подумать только, а я его не заметил! Он весь желтый и продолговатый, как дыня, – я сделал его собственными руками.

«Не играй! – шепчет он тихо, и из глаз его на угли дождем капают слезы. – Тебя слышно рядом, в кафе. Разве ты не понимаешь, нас же прогонят?»

Гостеприимный кардинал

Посвящается Лие

Я, не держащий птиц заключенными в клетках (клетка моей матери гниет в кладовке), просыпаюсь иногда от тихого щебета.

Вновь послышалось щебетание. Но теперь мне показалось, что оно сдавленно доносилось – Господи помилуй! – из моей подушки. Я приподнялся на кровати (пружины дрянной кроватенки отзывались ужасным скрипом на малейшее движение при попытке сменить положение тела, а развинченные шарики на спинках кровати гремели на длинных болтах) – щебетание тотчас прекратилось. Я некоторое время лежал неподвижно, затаив дыхание и раздумывая, стоит ли опять вставать. Прислушивался, рассматривая два передних шарика. Приглушенный свет лампы еле освещал их, однако острое зрение позволяло мне разглядеть на бронзе глубокие царапины и выбоины. Те, кто лежал на этой кровати до меня, в отчаянии от этого грохота, должно быть, пробовали закрепить их или вовсе оторвать, но не смогли, так что оставили лишь следы своих неудачных попыток.

Теперь не было слышно ничего, кроме ветра во дворе и тиканья будильника, который я поставил на подоконник. Я взглянул на его светящиеся стрелки: половина третьего!

«Ну вот, пожалуйста, у меня меньше трех часов на сон. Нет, не встану», – твердо сказал я. Это уже смешно: я волнуюсь, сбрасываю одеяло, то и дело вскакиваю и мечусь по комнате, а ведь мне обязательно нужно отдохнуть. Я так устал от долгого путешествия, а утром, ни свет ни заря, должен снова быть на ногах и бегать по соседним деревням, где меня ждет куча дел. И самое ужасное, я подвергаюсь опасности подхватить какую-нибудь простуду, бегая вот так, в одной ночной сорочке, изображая привидение! На этих высотах – знаю по опыту, ведь я как-то попался в этот капкан и провалялся тут неделю в постели, – осень нешуточная, коварнее зимы. И из-за чего все это? Из-за того, что я услышал – что, простите? – не какой-то ужасный рев, а некое тихое щебетание! А уверен ли я, что не спал, когда его слышал, может, оно мне приснилось? Второй вариант кажется более вероятным, поскольку я обыскал все углы и щели, куда не могло бы забиться даже птичье перо, не то что целая птица. Даже если предположить, что я, как последний дурак, должен был бы купить эту комнату со всем содержимым, я не стал бы так тщательно, пядь за пядью, ее обследовать. Я ничего не оставил без осмотра. И в остывшую печку («Но почему же остывшую, Эвника? В это время года очень влажно. Разве не следовало тебе, зная о моей чувствительности – ты, признаюсь, очень внимательно, с мазями и банками, ухаживала за мной, когда я подхватил ту сильную простуду, – позаботиться о том, чтобы зажечь ее?») я засунул руки, но добился лишь того, что по локоть извозился в саже и золе. (Никто из них даже не позаботился о том, чтобы очистить ее от головешек.) И на шкафу я порылся, забравшись на табуретку, и, открыв его, внимательно обыскал внутри одну за другой все полки и ящики, и все пространство за ним, вплоть до стены, я обшарил своей тростью, и даже под кровать залез. И каков результат? Я разодрал себе лоб каким-то крюком, торчавшим из пружин матраса, достал ровно один совок пыли вперемешку с ворсом, двух дохлых бабочек и одну катушку! Даже крышку глиняного кувшина, стоявшего в раковине, на мраморной столешнице – что за глупая и пошлая была у гончара идея вылепить его – Боже мой! – в виде утки! – даже ее я поднял, чтобы удостовериться, что кувшин наполовину полон воды, которую не меняли, должно быть, уже несколько дней.

Я все сильнее и сильнее разъярялся, находя после каждого обследования вместо того, что искал, все новые и новые признаки ветхости и запущенности комнаты, куда поселили меня – кого? не первого попавшегося прохожего, заморыша-лоточника, кто забрел в это логово и умоляет, чтобы его приютили на один вечер, а утром исчезает навсегда, оставляя за собой грязь и зачастую – убегая тайком – неоплаченный счет, а нередко – и это тоже случалось – утаскивая какую-нибудь приглянувшуюся ему вещичку; а меня, постоянного и честного клиента, того, кто всегда окружал их своей любовью и дружбой и на равных обсуждал их проблемы, изобретая тысячу способов устранить разделяющую нас социальную дистанцию, чтобы они могли чувствовать себя свободно; того, кто был рядом с ними в трудную минуту и вывел – не один раз – из безвыходного положения, помогая и советом, и материально. Кто, я спрашиваю, спас в позапрошлом году их быка, чуть было не сдохшего, правильно поставив диагноз (он опух, потому что съел майского жука) и предписав подходящее лечение (в своих путешествиях я никогда не расстаюсь с «Геопоникой» Кассиана Басса и маленькой переносной аптечкой); кто убедил их, что непозволительно единственному заведению в округе, где можно переночевать, оставаться без названия, а когда они это поняли и ломали несколько дней головы, изобретая потрясающие глупости, кто придумал это название? Снова я. И не просто придумал, а ничего им не сообщив, собираясь сделать сюрприз, я в лепешку расшибся, чтобы заказать у лучшего мастера дубовую вывеску, и привез ее в подарок, когда вернулся, – вот эту самую вывеску, она теперь висит над входной дверью, на нержавеющей цепи, с надписью, начертанной рукой опытного, недешевого ремесленника: «ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР ГОСТЕПРИИМНАЯ ПУСТЫНЬ». «Погодите, вот я вам устрою взбучку утром, перед отъездом; все вам выскажу, неблагодарные!»

Размышляя таким образом, я с силой взбивал подушку, тысячу раз вертел ее в разные стороны, затем снова лег, почувствовав на этот раз – новое мучение! – (ведь у меня не получилось, как я ни бился, засунуть подушку обратно в наволочку, откуда она от моих встряхиваний и ударов между делом выскочила), как колется жесткий холст изнутри. Однако я не успел как следует найти сколь-нибудь удобное положение для головы, укрыться, сомкнуть глаза, как на тебе! снова это проклятое щебетание, на этот раз прямо рядом со мной. Сомнений быть не могло – птица находилась в непосредственной близости от моего носа, и она свистела. Тщательно сомкнув веки, чтобы не спугнуть ее – я заметил, что каждый раз, когда я открывал глаза, она прекращала щебетать, – я тихонько поднял руку, притворившись, будто потягиваюсь во сне, и неожиданно – бам! – молниеносно опустил правую руку, с ладонью, готовой к захвату, как в детстве я прихлопывал цикад на соснах. Что-то теплое встрепенулось в моей руке, а пение продолжалось. «Наконец-то, дружок, – сказал я, стараясь сильно не сжимать ее, чтобы не раздавить, – попался! Ну, погоди теперь, сиди смирно, мы на тебя поглядим», – и открыл глаза. Чириканье на секунду прекратилось, а из моих расслабившихся пальцев выскочила маленькая мышь! Я ошеломленно посмотрел на нее, она быстро пробежала до ножки кровати, а оттуда – замерев на миг, бросив мне благодарный взгляд и довольно потерев передними лапками свои усики – бесшумно соскользнула на пол и исчезла.

«Это переходит границы даже самой подлой шутки. Я этого не потерплю!» – прорычал я и вскочил.

В ответ пламя лампы ненадолго задрожало, а потом, как будто специально выбрав подходящий момент, погасло совсем.

На ощупь я нашел сапоги, в темноте и в смятении два раза случайно засунул левую ногу в правый, затем наконец-то надел их правильно, смог, споткнувшись о стол, добраться до стула, куда я бросил сюртук, накинул его на плечи и ощупью, как слепой – свеча и спички упали со стола, – потащился к двери.

В это время снаружи послышался тактичный стук, затем второй, чуть сильнее. И, прежде чем я успел ответить, дверь тихонько открылась. Высокий сухопарый человек с фонарем в правой руке показался на пороге.

– Можно, господин Агафий? – спросил он робко.

При свете фонаря я узнал хозяина постоялого двора. Он был в длинной рубахе, со всклоченными волосами, ввалившимися глазами, с черными кругами под ними. Было видно, что и он провел беспокойную ночь.

– Я услышал шум в вашей комнате и счел своим долгом убедиться, что с вами все в порядке. Может, что-то случилось?

– Входи, Феофан! А я как раз шел тебя искать. Я ужасно тобой недоволен.

Он, шатаясь, вошел и поставил ночной фонарь на стол.

– Пожалейте меня, – сказал он, – позвольте мне сначала немного отдохнуть, прийти в себя, и я буду в вашем распоряжении. Я глаз не сомкнул. Я едва держусь на ногах.

Я подтолкнул в его сторону единственное кресло, оно подкатилось на своих колесиках, и Феофан на него взгромоздился. Я сел на край кровати, странным образом на этот раз ни капельки не скрипнувшей, что довело мое бешенство до предела.

Я пытался в уме выстроить по порядку все, что я хотел сказать, – я не знал, как начать и как закончить, – я смотрел, как он бросает пытливые взгляды по всей комнате, словно что-то ищет. В конце концов его внимание привлекла моя корзина, стоящая прямо под окном.

– Извините, может, у вас там есть какие-нибудь цыплятки? – промямлил он, испуганно взглянув на меня.

– Сейчас не время для шуток, – ответил я строго, – ты прекрасно знаешь, что я не имею дела с птицефермами. Птицы не входят в круг моих интересов.

– Может, у вас случайно есть здесь какие-нибудь другие птички? – продолжал настаивать он.

Когда он произнес последние слова, ужасная дрожь пробежала по моему телу.

– Что с вами? У вас лихорадка? Постойте, я вам стакан воды принесу, – забеспокоился он.

Его последний вопрос, а тем более выбор услуги, которую он счел подходящей для этого случая и был готов мне предложить, стал поводом для того, чтобы я вспомнил о результате недавнего исследования содержимого омерзительного кувшина, и я почувствовал, как нарастает мой гнев.

– Не трудись понапрасну, – предупредил я его, – мне не надо. Воды из этого кувшина чуть позже я налью тебе сам!

Я вскочил с кровати, и она, как бы глупо это ни казалось, опять отказалась хотя бы чуточку поскрипеть, подошел к корзине, открыл ее, отодвинул солому, поискал в куче яблок, которые заблагоухали, когда я их перемешивал, и, выбрав самое маленькое, какое смог найти, отдал ему.

– Вот что у меня там. Вот, угощайся.

– Спасибо, – сказал он, беря его и глядя на меня с недоумением. – Вы всегда щедры!

– Тут только иронии не хватало! – не выдержал я.

– У меня не было ни малейшего намерения вас обидеть, – пролепетал он, съежившись.

– Ну ладно, раз так. Да, я был щедр. Был – в прошлом, но теперь я взялся за ум и впредь не буду. Эта корзина, я ее таскаю с собой как носильщик, знай, она предназначалась вам, в ней десять ок[12]12
  Ока – мера веса, равная 1280 г.


[Закрыть] отборнейших яблок, они выращиваются и производятся исключительно в моей местности, знаменитых во всем мире яблок сорта «евнухи».

Бросив взгляд на сморщенное яблоко, которое он продолжал держать в руках, я сказал:

– Я не знаю, как это попало в корзину, кто-то, видно, случайно его подбросил. Все остальные отобраны лично мной, одно к одному. Но я, когда буду уходить, выкину их в первый же попавшийся свинарник, который встретится на моем пути.

Он смотрел на меня в замешательстве, как собака, которая не понимает, за что ее ругают.

– И мы еще не закончили. Подожди-ка минутку.

Вне себя я подбежал к своим сумкам, и, открывая то чемодан, то рюкзак, начал выбрасывать щетки, кальсоны, пузырьки с мазями, конверты с документами, майки, спринцовку, и наконец нашел, что искал, – маленькую, обвязанную розовой ленточкой коробочку, завернутую в серебристую бумагу.

– Вот, пожалуйста, – сказал я, нервно разрывая бумагу и открывая коробочку, откуда показался маленький ребристый флакончик. – Видишь это? Смотри хорошенько. Больше не увидишь, – добавил я и с силой швырнул его об пол.

Видя, что флакончик остался цел, – он был сделан из стойкого стекла, – я взбесился и начал топтать его, пока не почувствовал, как он превращается в крошки под моим каблуком.

Сладкий запах фиалки наполнил комнату.

– Ее любимые духи! – прошептал он, – а на днях она мне говорила, что вот-вот кончится тот флакон, что вы привезли в прошлый раз. «Вот увидишь, опять он про меня забудет, этот господин Агафий», – кокетничала она. Ради бога, она не должна узнать, что произошло. Она очень расстроится. Мы ей скажем, что флакон разбился случайно.