Текст книги "Гостеприимный кардинал"

После праздника

В центре города только что закончился праздник. Один за другим гаснут огни на магазинных вывесках. Темнота начинает сгущаться, и последние запоздалые завсегдатаи маленькими компаниями и поодиночке, подняв воротники своих пальто, выходят из распахнутых дверей. В пивной, уже совсем опустевшей, я могу разглядеть сквозь стекло уборщицу с метлой, готовую приняться за работу.

Я сажусь в трамвай, но быстро понимаю, что трамвай не довезет меня до дома. Примерно через пятнадцать минут пути я выхожу. В незнакомом квартале, где я очутился, моя задача не выпускать из виду центральную улицу, которую я все еще могу разглядеть позади невысоких холмов, она то и дело освещается автомобильными фарами.

Я иду и все больше запутываюсь в дедаловых лабиринтах узких улиц этого пригорода. Из деревянной дворовой калитки выходит компания: учитель со своими учениками.

Может, они будут мне полезны, помогут мне сориентироваться. Остановить, что ли, одного из них и спросить? Но нет – как в первой, так и в этой моей второй жизни я отказываюсь от содействия других людей.

Дальняя улица становится все дальше, и я уже с трудом ее различаю. Да и сам я устал. Силы меня оставили. Получится ли у меня добраться? Был бы у меня хоть какой-то способ сообщить матери, чтобы не волновалась. Я представляю, как она часы напролет стоит у окна и ждет меня, а к ее взмокшему лбу прилипли волосы. «Мамочка моя, – сказал бы я, – не расстраивайся. У меня все хорошо. Этот вечер тоже выдался плохим, но ничего, все пройдет. Я немного задержусь, но приду».

Как зяблик

Я весел, как зяблик, поющий на ветке. Если бы я мог пропеть свою радость! Но чему я рад? Вчера вечером я ехал на пароходе «Антилопа». Темнота на палубе развернула вокруг меня свои тени, а свисавшие с крыши желтые раздутые фонари изредка с большим трудом пытались их разогнать.

Матрос, проверив мой билет, говорит: «Дядя, ты не на свое место сел». Берет меня за руку и, проведя через дверцу, спускает вниз, в столовую. «Вот твое место, ты за него заплатил». Зал озарен огнями, он роскошный, с мягкими креслами и скамьями, обитыми красным бархатом, и под завязку набит народом.

Но здесь мне совершенно не нравится. Дым сигарет меня душит. Пассажиры покрикивают. Из расстроенной пианолы доносится очень громкая музыка.

«Нет. Я не останусь здесь ни минуты. Я хочу вернуться на палубу. Где ты, матрос? Отведи меня назад».

И матрос, каким бы невероятным это ни показалось, услышал меня во всем этом реве толпы, пришел и снова отвел на палубу, которая теперь трещала из-за усилившейся бури.

Наверное, это возвращение и есть причина моей радости.

Хризантемы

Утром, когда я отдернул шторы, в открытом окне моей комнаты показалась голова крупной лошади.

– У меня нет для тебя ячменя. Но ты можешь, если хочешь, съесть вот эти хризантемы, их несколько дней назад прислала нам баронесса Стафт. Только осторожнее, не разбей вазу.

Меропа, двухлетняя кобыла, протянула свои губищи и выхватила из букета одну хризантему. Проглотив ее, она радостно заржала – в знак благодарности – и снова протянула губы за второй хризантемой, лепестки которой были смяты. Ее она тоже проглотила в один присест и облизала губы, украшенные теперь по краям золотистой пеной.

– Третью будешь? Забирай и ее, она последняя – когда нам их принесли, она была оранжевая, но теперь выцвела.

Лошадь в третий раз просунула голову и аккуратно, ничего не разбив, проглотила последнюю большую хризантему.

– Ты просто невыносим, это что ты тут вытворяешь? – послышался издалека рассерженный голос. Это была моя бабушка, она меня ругала. – Скармливая цветы Меропе, ты совершаешь двойную ошибку. Во-первых, ты презираешь великодушие баронессы, если б она узнала о твоих извращениях, пусть шанс невелик – один к тысяче, сразу перестала бы с нами здороваться и лишила бы нас своей ценной поддержки и покровительства. Во-вторых, ты приучаешь лошадь есть цветы, что губительно для ее нежной пищеварительной системы. Итак, приди в себя, и чтобы я больше никогда такого не видела!

Сказав это, она пошла на конюшню, оседлала Меропу и, не по годам крепкая, отправилась верхом на небольшую конную прогулку. Меропа, казалось, с радостью приняла бабушку в качестве наездницы, но на втором круге она понесла, начала так сильно и резко брыкаться, что скоро сбросила ее наземь. К счастью, бабушка отделалась не очень серьезным переломом левой руки, а в ушах ее звучало ржание Меропы: «Да кто ты такая, чтобы говорить мне, есть мне цветы или нет. То есть ты думаешь, что, раз у тебя нет зубов, чтобы их жевать, я тоже не могу?»

Гнездо ангелов

Квадратный белый дом показался среди высоких каштановых деревьев. Криво прибитая вывеска над входом, «Гнездо ангелов», ничего не говорила – кроме склонности владельца к романтике – о его предназначении. Это был магазин и даже постоялый двор при необходимости, со славой хорошей харчевни, где можно было купить табак, сигареты, спички, конфеты, шерстяные носки и прочие товары повседневного спроса и первой необходимости, а также перекусить омлетом из свежих яиц – из-под курочки прямо на сковородку – с козьим сыром, потрошками и печеным картофелем, фаршированным рисом с изюмом, а также отдохнуть вечерком в комнатах чистеньких, но простеньких и тесных.

Его клиентами были заезжие дровосеки с топорами за спиной, охотники с ружьями, собаками и сетями, крестьяне со сверкающими тяпками, приходившие с уставшими мулами или маленькими повозками.

Однажды вечером, около пяти, три женщины постучали в дверь постоялого двора. Марина, низенькая, сухопарая, лет семидесяти, с пучком и гребешком в волосах, в сопровождении двух своих дочерей, Мары и Катерины, – девушек зрелого возраста, уже на выданье, ненакрашенных, но с ярким природным румянцем и цветом губ. Они ехали в соседнее село Щербатый Камень, но у них сломалось колесо, и женщины были вынуждены искать кров в «Гнезде».

– Мне здесь нравится, – сказала мать. – Люди здесь, видно, любезные, они помогут нам починить колесо и продолжить завтра наш путь.

– Что? Мы что, будем спать здесь? – спросила Мара. – А место здесь есть?

– Есть, – ответила женщина из глубины магазинчика. – Я вас устрою на верхнем этаже, где чудесный вид из окна. Но сначала вам надо поесть.

Сказав это, она поставила перед ними на стол поднос с бутылкой желтой виноградной водки, двумя большими аппетитными форелями и деревянной плошкой жирного йогурта.

– Мы будем есть рыбу в горах? Мне кажется, это смешно, – сказала Катерина. – Рыба в горах?

– Это свежий улов, – предупредительно ответила хозяйка, – из соседнего озера, всего в двух километрах отсюда. Попробуйте. Это рыба с икрой. Вы не найдете ничего подобного ни в одной местной рыбацкой деревне. Лучшее, что ловят рыбаки, наши соседи, родственники и друзья, они приносят нам. А мы подаем нашим замечательным постояльцам.

Пока она все это говорила, послышался страшный шум: из отверстия в земляном полу стали постепенно появляться крыша, козырек и балконы маленького вагончика. Его поднимали наверх два техблока на тонкой, но крепкой стальной проволоке, которая, пока блок вращался, высекала в полутьме искры и отвратительно скрипела.

– Вагончик, да-да. Но разве могут быть в доме вагоны? – поинтересовалась Марина.

– А почему бы нет? Вы можете покататься, пока я постелю кровати, устраивая вас поудобнее на ночлег, – сказала хозяйка. – Удобный вагончик, мы в нем поднимаем из подвала разные нужные нам ящики, скоро он снова уйдет под пол. Это наша игрушка, и мы ею гордимся. Так что не стесняйтесь, забирайтесь внутрь.

Три женщины заскочили в вагон, открыв маленькую дверцу, ее створки открывались и закрывались со звоном.

– Это так забавно! – вскрикнула Мара. – Мне нравится!

– Как чудесно! – добавила Катерина. – Мне кажется, я сплю!

И они стали спускаться. С правой стороны в вагончике была большая щель, через которую порывисто врывалась густая тьма.

– Мамочка моя, что за глупость мы натворили! Это не развлечение. Здесь черная тюрьма. Я не вижу своего носа. Только темноту, – пробормотала Мара.

Ни лучика света не проникало внутрь, а вагон опускался все ниже и ниже. Вскоре снова стал появляться свет. Сине-зеленый свет озарял пустынные луга с большими желтыми цветами.

– О боже мой! – закричала Катерина. – Как бы я хотела выйти и сорвать цветочек.

Мара резко схватила и удержала ее.

– Не делай глупостей. Этот неуправляемый вагон может поехать дальше. И как ты тогда в него вернешься?

И вагон действительно продолжил свое путешествие. Вскоре его окутала полная тьма. Но вот теплое красное солнце наконец-то распустило свои лучи. Лица женщин казались в таком свете неземными. Холмики, засеянные белыми и коричневыми грибами. Птиц нигде не было видно.

В третий раз разлилась тьма. И снова желтый свет осветил вагон, и тот остановился в четвертый раз. Женщины решили на этот раз выйти и немного размяться, но далеко не отходить.

Перед ними появилась длинная зала с бесконечными коридорами. Разговоры, смех, проклятья, ругань и плач слышались отовсюду. То, что они увидели, было ужасно. Совершенно обнаженные негры – молодые, старые, дети – сидели на стульях, прижав головы к очень высоким подголовникам, а медсестры и санитары с суднами, бутылями с разноцветными жидкостями и шприцами с лекарствами, мыли их и ухаживали за ними.

– Это место для отмывания негров, – сообщил им голос сверху. – Здесь с негров смывают черноту, и они становятся белыми. Если они того сами желают, разумеется.

– Да, но меня ты испортил. Оставил пятна по всему телу, – возразил с визгом один негр, и другие его поддержали дружными криками:

– Я же просил отбелить мне только лицо. Я не давал разрешения на все остальное тело, оно должно оставаться черным.

– Я требую вернуть мне деньги, коновалы. И компенсации морального ущерба!

– Да, да, да! Я этого хотела, благодетели мои. Вы сняли с меня черное покрывало. Вы вытащили из меня все покрывавшие меня чернила. Я чувствую себя сейчас белее белейшей лилии. Позвольте мне поцеловать вашу руку. Я не могу наглядеться в зеркало.

– А меня вы полностью испортили. Я не просил делать меня белым. Я показал вам в каталоге, какой цвет я хотел, и именно за него я заплатил задаток. Я хотел цвет кожи, загоревшей на солнце. Богом прошу, верните мне мой цвет.

– Это невозможно, это не предусмотрено ни нашим Уставом, – ответил тот же голос сверху, – ни нашим контрактом.

Три женщины стояли, раскрыв рты, головы у них шли кругом.

– А вы, в клетке, – подошел к ним врач в длинном халате, – чего бы хотели? Мы в вашем распоряжении. Но я вижу, вы и так белые. Нет-нет, в нашу компетенцию не входит очернение. Мы выполняем только отбеливание. И вам было бы неплохо сейчас убраться, пока контролер не начал орать.

Женщины забрались в клетку лифта, который опять начал подниматься.

– Черного кобеля не омоешь добела, – подытожила Катерина.

– Но мы все-таки видели две-три удачные операции, – ответила Мара.

– Только не говорите об этом, прошу вас, если наверху спросят, – сказала мать. – Молчание может уберечь, как я чувствую, от многих ожидающих нас ужасов.

– От чего мы должны уберечься? Почему? Как? – наперебой спрашивали девушки.

– Полностью умалчивая о том, что мы видели внизу. Я бы не хотела, чтобы нас обвинили в том, что все это выдумки и плод нашего воображения. Потому что вижу, что в этой игре замешано слишком много безумцев. А наше колесо надо починить. Завтра нам надо продолжить наше путешествие.

Подарки

Сегодня у меня день рождения. Заканчивается двадцать пятый и наступает двадцать шестой год моей жизни. Приедут родственники и друзья издалека, чтобы повидать меня, поздравить и пожелать дожить до ста лет. Я всех их угощу вареньем из черешни без косточек. И все они принесут мне подарки. Кто-то – коробку из желтого картона со щеглом, сидящим внутри на жердочке. Кто-то – книжку с картинками. Кто-то – географическую карту мира. Но самый неожиданный подарок был в этом году от моего крестного. Два носильщика с трудом подняли по лестнице большой прямоугольный деревянный ящик и поставили на кухне в углу.

– Вот такое положение правильное, – сказали они мне, – об этом говорил и указатель на коробке – нарисованная рука с указательным пальцем, направленным в небо. – Жить вам до ста лет, сударь, – добавили они.

Я дал им щедрые чаевые. Меня снедало любопытство, что же мне прислал мой крестный (человек, совершенно не похожий на меня, – человек политики и активной жизненной позиции, – он часто путал меня с другими своими крестниками, а крестил он, как через много лет подтвердила моя крестная – больше пятидесяти детей. Но я так никогда и не узнал, какое место занимал в этом длинном списке).

«Он, должно быть, прислал настенные часы», – подумал я и меланхолично улыбнулся, ибо это напомнило о неумолимом течении времени и было мне не по нраву.

Наконец я осторожно открыл ящик и с большим удивлением увидел, как бурая медведица высовывает оттуда свою огромную голову. Прежде чем я успел отскочить, она упала в мои объятья и прошептала мне на ухо:

– Я буду послушной. Только оставь меня. Я не буду ни вонять, ни гадить. Не отсылай меня назад, не прогоняй меня, прошу тебя.

Интервью

Мыслитель без часов
Интервью Микеле Хартулари

В доме, где он сидит и пишет, есть деревянная клетка с глазом внутри. Он голубой и печальный, сделан на заказ в больнице Сингру мастерами, которые снимают гипсовые слепки с видоизмененных лиц и разукрашивают их.

Он увидел это во сне и описал всю сцену в одном из своих прозаических текстов. Кратком, лаконичном и неоднозначном. Именно это, кстати, и является «фирменным знаком» его письма.

«Не ищите часов, их нет, ведь, как я вам объяснил, мы сейчас в глубокой пещере. Но есть тот большой глаз в плетеной клетке и мое сердце, отбивающее часы и ведущее вас во тьме» («Тайник», 1959 г).

Е. Х. Гонатас (именно так он подписывается) – культовая личность. Шесть маленьких книжек за 50 лет, пять переводов, несколько комментариев в отдельных изданиях. Но тем не менее речь идет об одном из важнейших современных греческих писателей. О неподражаемом мыслителе, у которого даже есть свои преданные поклонники.

Интервью он никогда не давал, телефон не берет, избегает любых социальных или прочих проявлений, а в печать несколько лет назад просочилась всего лишь одна его фотография. Странный человек, настоящий дикий зверь, его нигде нельзя увидеть. Он не терпит городского гомона, живет уединенно в Кифисии, обратившись вовнутрь, к своим онтологическим вопросам, а не к облакам, не к чему-то, отдаленному от реальности, не к какой-то башне из слоновой кости. «Я за всем слежу, я обо всем знаю, – хвастается он. И тут же добавляет: – Я люблю людей, но… на расстоянии». А каков результат? Его поклонники соревнуются в том, кто сможет снискать его доверие, и то же самое происходит с его переводчиками и исследователями. Издатели знают, что он не расстается с Эмилиосом Каликацосом и его художественным издательством „Стигми“, а соседи его любят, даже не зная, что он писатель, любят за его непосредственность и улыбку. Любят настолько, что фармацевт позволяет ему самому копаться в своих лекарствах.

Для своих сочинений он ищет не публику, а читателей. Личное общение с каждым – отметает любой намек на массовость. До 1976 г., когда Энгонопулос сделал его более известным, Гонатас печатал книги за свой счет. Сегодня он просто отказывается получать деньги за права на свои произведения…

Литературная тусовка хороших и признанных чувствует себя в его обществе неудобно, растерянно и совершенно не ищет его компании. Гонатас – это не Элитис, Анагностакис или Сахтурис (они, конечно, тоже живут вдали от света). Он ярый, воинствующий противник серьезнообразности и подражаний, он не полезет за словом в карман и очень строг, поскольку он глубоко образован, начитан и строг к себе. Но вместе с тем, вот он – на самой грани, и это его, конечно, совершенно не волнует. И сам он, впрочем, испытывает слабость к таким недооцененным писателям (или произведениям). Именно их он отыскивает, их переводит и именно их глубочайшую красоту стремится показать.

В его собственных произведениях появляются люди, которые пытаются взвесить свою голову, ревизоры садов и ежики, которые надеются, что когда-нибудь заполнят собой квадратный горшок, даже если им придется сменить форму, птицы, пение которых можно слушать, в то время как их самих не (?) существует… Гонатас стремится создать не характеры, но душевные состояния и атмосферу. И через притчи, через абсурдные и сновиденческие сцены, вооружившись чудесным и необычным, простым слогом и четкими картинками, он передает свое метафизическое беспокойство о свободе.

«Я не литератор. Я художник, – настаивает Е. Х. Гонатас. – „Литератор“ – это что-то ограниченное, учительское, филологическое. Но я и не „поэт“, хоть меня так и называют. Правда, у меня есть поэтическое сознание». И он спешит разрушить еще одно предубеждение: «Создалось мнение, поскольку я заперся здесь и кажется, что мой разум где-то далеко отсюда, что я живу в „башне из слоновой кости“. Неверно. Я работаю с пятнадцати лет, и у меня большой жизненный опыт. Поэтому и единственная философия, которую я воспринимаю, это философия опыта. А не системы. Я не теоретик. Я работаю с образами, инстинктами, порывами».

Интересно, что Е. Х. Гонатас многие годы работал адвокатом и юридическим консультантом крупных компаний, его специализацией были налоги: «Я отсудил миллионы налогов у государства, потому что я был въедливым», – но когда нужно было выступать в суде, у него начинал заплетаться язык.

Как это все переносится на его писательскую природу? Он сам раскрывает секрет: «Мои мысли скачут в головокружительном галопе, а перо впопыхах пытается поспеть. У меня есть онтологическая тревога, великое беспокойство, которое я пытаюсь утихомирить с помощью письма, а длинные фразы, которые я леплю, думаю, помогают побороть это беспокойство. Я не пессимист. Я оптимистичный пессимист».

Темперамент же у Гонатаса такой, что не позволяет ему иметь хорошие связи в литературных кругах. «Я бы не хотел, чтобы мое искусство стало профессией, – поясняет он, – и поэтому зол. Я бы никогда не смог преклоняться перед людьми, которых я не ценю. Я терпеть не могу базар в искусстве и взаимную ненависть. Я ненавижу любую ложь и самоуверенность, граничащую с высокомерием. Мне неприятна напускная важность писателей, и я думаю, что у нас слишком много филологии. Мне не нравятся невнятные высказывания и ошметки мнений. Мне вообще не нравится мозг в литературе. Мне хочется чего-то осязаемого, ясного».

При встрече он говорит о Чехове, Пападиамантисе, о маленьких рассказах Германа Мелвилла, «который не такой „металлический“, как Кафка, потому что у него встречаются и трогательные моменты, элементы человечности». Но останавливается он и на словах мудрого индийского царя Бхартрихари (56 г. до Р. Х.), в переводе Димитриса Галаноса, выполненном с санскрита в 1845 г., а потом перечисляет и добродетели Раймонда Карвера. Он испытывает слабость к маленьким текстам и к сильным образам. Недолюбливает «карьерных писателей» и обожает тех, кто заботится о выразительных средствах и о форме.

«Кратко говори да ясно – дело сладится прекрасно». Это его любимая поговорка о лаконичности письма.

«У меня в голове есть тысячи страниц, а пишу я одну. Потому что уверен: чем меньше пишешь, тем выше шанс сказать нечто большее, – объясняет он. – Ты в любом случае всегда выражаешься отрывками и на тысяче страниц опять же не сможешь высказать все. Большую роль, конечно, играет и эпоха. Возможно, я пошел по этому пути, поскольку работал, у меня не было времени сочинять большие куски. Но мне нравятся маленькие тексты, потому что они могут быть многозначны. В этом секрет. Я ищу именно это, неоднозначное. И именно так, на уровне подсознания, и сделаны все эти тексты, с тем чтобы они могли означать много вещей одновременно на разных уровнях, приобретать разный смысл для каждого читателя. Мы не можем сегодня писать так, как писали раньше. Поэтому, как я говорю, важна и эпоха. Язык эпохи подсказывает слова».

Е. Х. Гонатас не верит в будущее романа. Только в роман, «который нацелен на развлечение», он верит. «И я отношусь к нему со всем уважением. Я обожаю, например, детективы, мне нравится Брэдбери и еще кое-кто из научной фантастики, и я считаю, что и в этой категории романов есть „великие“».

А его собственные тексты действительно уникальны. Истоки творчества Гонатаса – в сюрреализме, он сочетает размышление и сон, он следует за ассоциациями и не боится абсурда. Для тех, кто неверно его понимает – а их много, – он объясняет:

«Сон – это реальность с обратной стороны. Я не создаю сны, я не „снотворец“. Все, о чем я пишу, было пережито, а фантастические элементы, которые видны в моем творчестве, по существу являются абсурдом, они связаны с амбивалентностью реальности.

Мне неинтересно выдумывать истории, которые ни на что не опираются, потому что искусство должно отражать реальность. Мне неинтересно и записывать сны. К тому же, чтобы сон стал литературой, нужно его обработать. И эта обработка позволяет мне называть свои тексты un p’tit rien philosophique (капельку философскими)».