Текст книги "Гостеприимный кардинал"

Мы чокнулись.

– За разговором мы не заметили, как рассвело. Слышишь петухов? Они уже давно кукарекают. И свет ламп в комнате потускнел, – сказал Меме.

Он подошел к окну и распахнул ставни. Солнце всходило из-за горы. Ветер совсем стих.

– Мне пора идти. Сейчас полседьмого, – сказал я, посмотрев на настенные часы.

– А я должен привести в порядок свои вещи. Сегодня я не пойду на охоту.

– Итак, пусть птицы последний день, не страшась, свободно полетают над полями и горами! Мы скоро снова увидимся, и очень скоро, мой дорогой друг, – сказал я ему.

Мы еще раз обнялись, я подошел к двери, снова попрощался и вышел.

В голове моей мысли жужжали, как пчелиный рой.

«Ну что за вечер! Что за странная штука жизнь! Сколько поворотов судьбы! Какие поразительные стечения обстоятельств! А я не верил, что бывают совпадения!» – бормотал я, шагая медленно, словно лунатик. В середине коридора я наткнулся на Феофана. Он был свежевыбрит, выглядел отдохнувшим и был в веселом расположении духа.

– А я за вами шел. Сказать, что вы опаздываете. Уже седьмой час, – сказал он мне.

– Спасибо тебе. Но я не думаю, что у меня будут сегодня силы что-либо делать. Думаю все бросить. Пошли все дела к черту. Мне надо отдохнуть. Я пойду к себе в комнату.

– Не туда, а сюда, прошу вас.

Он потянул меня за руку и толкнул четвертую дверь справа, под номером семь, через несколько шагов от двери Меме.

Войдя, я был ошарашен. Комната была точь-в-точь такой же, как та, из которой я вышел минуту назад. Та же мебель, стол, глубокое удобное кресло, обитое вишневым штофом, люстра, зажженный камин, графин с посеребренным носиком, часы на стене, двуспальная дубовая кровать. Если бы не отсутствие охотничьих орудий, я бы сказал, что все еще нахожусь в комнате Меме. Все мои вещи были разложены по местам, и Эвника в свежевыглаженном платье, крепкая и с голыми руками, встречала меня с улыбкой, выходя из-за двери, где она пряталась, с подносом в руках. Запах свежего дымящегося кофе достиг моих ноздрей и оживил меня.

– Добро пожаловать, господин Агафий, – сказала она, поставив поднос на стол, – я приготовила ваши любимые бублики, козье молоко, сыр и два вареных яйца.

– Эвника, ты ангел! Дай я тебя поцелую, – сказал я с воодушевлением и обнял ее, – извини, что я в таком виде. Я все еще брожу в пижаме. Твой супруг чуть не уморил меня вчера вечером.

Я с удовольствием отпил глоток ароматного кофе.

– Я знаю. Он мне рассказал все во всех подробностях. Ну что мне с ним делать? Он теряется при малейшей трудности, путается при первой же загвоздке. По правде говоря, мы немало расстроились. Прямо беда, Матерь Божья! Я недавно вернулась и уже успела сделать кучу дел.

– А по тебе и незаметно. Ты – если мне позволит Феофан – свежее утренней розы.

– «Духовное удовлетворение – это все, – говорила моя покойная мать, – делай свое дело и никогда не будешь страдать». Но сейчас уже все позади. Все устроилось. Все снова войдет в привычный ритм.

– Феофан вчера говорил, что ты ходила в Хору по какому-то неприятному делу, – сказал я, избегая напрямую заговорить о птице.

– Съешьте ваш завтрак и приходите – я горю нетерпением показать вам, – ответила она и собралась уходить.

– Я не хочу есть. Твой кофе меня подкрепил. Мы можем пойти прямо сейчас.

Мы вышли втроем: впереди Эвника, а следом Феофан и я. Мы снова прошли по коридору и остановились у цветочной подставки.

Я был готов к ужасному зрелищу и даже начал принимать соответствующий печальный вид. Клетка снова была на месте, но дверца была закрыта, а внутри летала, размахивая крылышками и щебеча, прекрасная птица, полностью соответствующая подробному описанию Феофана.

– Но это же не чучело. Или меня обманывает зрение и слух? Она прыгает, поет!

– Это – жизнерадостный живой кардинал, – сказала Эвника.

– Только не говори мне, что он воскрес! Нет, я даже слышать не хочу, что он пережил ложную смерть! На сегодня достаточно, я больше не выдержу.

– Это не наш, – объяснила она мне, – бедный Пипикос остался у бальзамировщика. Он, сидя на полированной подставке, должно быть, украшает теперь какой-то другой дом.

– Хм, прекрасное украшение! – сказал я про себя, испытывая отвращение ко всем забальзамированным животным и птицам.

– Нам повезло, – продолжала она, – какой-то его клиент незадолго до того, как я пришла, принес ему на бальзамирование другого полудохлого кардинала, точно такого же, как наш, а бальзамировщик его пожалел, все не решался его прикончить. Тут как раз и вошла я. «Давай посмотрим, кума, – говорит он мне, показывая на полку, куда временно поставил чужого кардинала, – может, я смогу что-нибудь с ним сделать. Грех пропадать такой птице. Я сделаю все, что могу». Он, знаете, очень ученый человек, к тому же, как и вы, уважаемый, немного доктор. Он всю жизнь с птицами. В молодости у него был большой магазин: он выращивал, продавал и лечил всевозможных певчих птиц. Я вернулась через три дня. «Эвника, – говорит он мне, – я спас его. Но только никому ни слова, даже попу на исповеди. Я вам очень благодарен. Значит так, забирай его сейчас же в этом бумажном пакете, я наделал там дырочек, чтобы он мог дышать, и быстро уходи. Он будет составлять вам компанию много лет. Ему всего два года. Но внимательно соблюдай инструкции, которые я записал здесь на бумажке. Возьми еще вот эту коробку с семенами. Пока что он будет есть только их. И эту бутылочку. Будешь добавлять ему в воду по десять капель в день еще две недели. Но не думай, что он будет петь, как соловей, пока не пройдут два месяца».

– Невероятно, Эвника! – воскликнул я, – это радостное известие! Вечером мы все вместе это отпразднуем. Я вас угощу. Пригласим и господина Стифаса. Мне в голову только что пришла хорошая идея. Как вы смотрите на то, чтобы сменить название постоялого двора? Не «Гостеприимная пустынь», а «Гостеприимный кардинал»?

– Чего вам только не приходит в голову, золотой мой господин Агафий! – сказала она, вне себя от радости.

– А знаешь, – вспомнил я, – у вас еще рыбки были, там, в аквариуме. Я вчера их видел, и мне показалось, что им нехорошо живется. Им дышать нечем, воды было мало.

– Пойдемте посмотрим, – сказала она, бросив последний, полный обожания, взгляд на кардинала, и повела меня вглубь другого коридора.

На этажерке, в квадратном аквариуме, который сверкал, как хрустальный, и был до краев полон чистейшей водой, плавали счастливые белые сазаны, иногда они подплывали поближе, а потом поднимались на поверхность поесть корма.

– Ура, Эвника! Ты сокровище!

Феофан, польщенный, покраснел больше, чем она.

– Теперь я вас оставлю, пойду немного прогуляюсь, а потом вернусь отдохнуть. Спасибо вам за все. Не забудьте о моем приглашении на вечер. Сообщите и господину Стифасу.

– А вы не забудьте номер вашей комнаты: семь.

Я вышел во двор немного пройтись. Дошел до колодца. Лошадь, привязанная к его вороту, даже не шевелилась.

– Эй, вперед, – крикнул я, хлопнув ее по заду, – давай!

Лошадь пошла, ворот затрещал, на втором круге ржавые ведра стали подниматься, наполненные водой, которая выливалась, пенясь, в каменный желоб, а оттуда в канаву для поливки сада. Я наклонился и зачерпнул воды, отпил, намочил лицо и волосы.

Глубоко вдохнул, чтобы проветрить легкие.

Меме только что выглянул из окна и смотрел на меня, поглаживая бороду. Он по-дружески помахал мне рукой. Я ответил на его приветствие.

Подготовка

Я вижу весы даже своими слепыми глазами.

А глаза я выколол, чтобы не видеть весов.

Антонио Поркиа

Дверь была приоткрыта – я толкнул ее и вошел, бесшумно закрыв дверь за собой.

Я нашел его, как всегда, в кабинете; он сидел на высокой скамейке, склонившись над столом. Его ноги безжизненно свисали из-под широкой ночной рубашки, словно деревянные.

– Как дела, Агелай? – спросил я, приблизившись. – Может, я тебе помешал?

Его голова лежала на чаше старых рычажных весов – грудью и левой рукой он опирался на стол, а правой искал гири, лежавшие рядом. Выбрал одну, повертел ее в руках и позволил ей упасть на вторую чашу, при этом глаза его за очками в проволочной оправе почти выпрыгивали из орбит, стараясь проследить за указателями – двумя свинцовыми головками голубей, покрытыми серебряной краской, которые начали качать своими клювами.

– Оставь ты эти манеры! Знаешь же, что я тебя ждал. Даже дверь открытой оставил, – ответил он сквозь зубы, не оборачиваясь.

– Спасибо, а не думаешь ли ты, что этот твой дружеский поступок был несколько рискованным? – заметил я, нагибаясь, чтобы собрать с пола валявшиеся тут и там листы бумаги, исписанные беспорядочными записями и иероглифами его математических расчетов. – Только представь, если бы вместо меня вдруг на пороге появился нежелательный посетитель! – добавил я и, разложив бумаги на столе, сел рядом с ним.

Он медленно поднял голову с чаши:

– Нет, Прокопий, ты прекрасно знаешь, что твой покорный друг Агелай больше не практикует – он давно препоручил достойным коллегам заботу о своей клиентуре, и никто из знакомых и друзей – кроме тебя – не знает его нового адреса.

– Но ведь мог ворваться какой-нибудь сосед, или курьер, или кто-то, кто ошибся адресом, или не знаю, кто там еще, – настаивал я.

– Совершенно невероятно, что может произойти подобное, конечно, если ты будешь приходить вовремя, как всегда поступал – я должен это признать – поначалу. Однако я с прискорбием отметил, что в последнее время ты все больше опаздываешь. Прикажешь принять эту непунктуальность за проявление нежелания? За скрытое предложение разрыва нашего сотрудничества, объявить о котором прямо ты, быть может, избегаешь? Скажи мне откровенно, ты добиваешься того, чтобы я освободил тебя от сковывающих тебя обязательств?

– Что ты говоришь? Как ты смеешь обвинять меня в отступничестве?

– Но сегодня ты снова опоздал на целый час! – прорычал он, бросив взгляд на стрелки настольных часов, показывающих пять минут восьмого.

Часы резко диссонировали с разношерстной мебелью и безрадостными украшениями комнаты. Их черный металлический футляр (на обороте было выгравировано каллиграфическими буквами: «Совет правления Медицинской школы Рои своему Директору доктору А. Аввакису, 23 апреля 1907 г.») представлял собой восхитительно устроенный микроскопический памятник. Сверху, на широком, искусно украшенном лепными листочками и плодами, полом постаменте была закреплена фигурка, изображавшая голую девушку, вальяжно сидящую на спине львицы.

– Позволь мне заметить, – возразил я, вынимая свои часы из кармана и оставив их с открытой крышкой болтаться на цепочке перед его глазами, – ты несправедлив ко мне, так как времени – как ты и сам можешь увидеть на этом приспособлении для соблюдения пунктуальности, которое я непременно проверяю каждое утро, словно схоласт-служащий Обсерватории, – еще только шесть с четвертью. Твои часы могут быть произведением искусства, но, как я уже тебе говорил, они давно перестали выполнять свою функцию – правильно показывать время. Тем не менее я признаю, что опоздал на четверть часа, потому что из-за сегодняшнего праздника мне было сложно найти машину.

– И откуда взялся этот праздник? – просопел он в раздражении.

– Любой другой человек на моем месте рассердился бы на твое безразличие. Другой ждал бы, по крайней мере, чтобы ты поздравил его и пожелал «долгих лет», а не плел все это.

– Значит, сегодня день великомученика Прокопия? Прости, друг, в голову не пришло. Поздравляю с днем ангела! Будь здоровым и сильным! Я говорю это от всего сердца, безо всякой задней мысли, а не потому что ты мне нужен. Почему же ты мне вчера об этом не сказал? Я бы никогда не заставил тебя приходить в такой день!

– Даже если бы ты мне запретил, я все равно бы пришел.

– Не обижайся, что я вспылил. Я очень устал… я потерял самообладание… – сказал он и снова неохотно склонился к весам. – Пододвинь стул поближе, давай, помоги мне немного. Вот, какая-то гирька на этот раз лишняя. Вон ту маленькую, я думаю, надо убрать.

– Не волнуйся, предоставь это мне. Да ты снова навалил на чашу всю свою шею. Как это опять у тебя получилось? Сначала соберись!

– Я говорил тебе, что вымотался – мне трудно сосредоточиться. Вначале, когда я отдохнувший и в хорошем настроении, работа продвигается равномерно и я высчитываю каждую мелочь; но через три-четыре часа я уже не могу себя контролировать. Мое терпение иссякает, я становлюсь невнимательным, нервным; и начинаю делать ошибки, которые усиливают мое отчаяние, пока, наконец, я уже не могу как следует различать гири… Теперь все в порядке? – спросил он, убирая шею с чаши, как я ему подсказал.

– Постой, я посмотрю – нет, еще немножко. Не напрягайся – вот – теперь хорошо. Послушай, а что ты сделал с зеркалом? Ты больше им не пользуешься? Я думал, оно тебе помогало.

– Еще бы не помогало! С его помощью я все легко держал в поле зрения, не мучаясь, как сейчас. Твоя идея повесить его там была просто чудесной.

– Зачем же ты тогда его снял? – удивился я, взглянув на пустую стену напротив. – Ты напоминаешь мне одного человека, который в чертовски темную ночь, стоя на железной лестнице, просил, чтобы ему принесли огня; однако, когда ему в руку дали зажженную свечу, он стал спускаться… с закрытыми глазами. И ты так же. Ты почему не пользуешься зеркалом? Не могу тебя понять. Что это еще за странность?

– Я боялся, что ты сразу начнешь меня осуждать, – закричал он и вскочил со своей скамейки.

Освободившаяся чаша подпрыгнула в воздух, а другая, с гирями, грохнулась об стол.

– У меня суставы скрипят, слышишь? – простонал он. – И глаза у меня слепнут, когда я столько часов смотрю вверх ногами на указатели.

Он сделал круг по комнате и рухнул в кресло.

– Продолжать невозможно. Пока я отдыхаю, не расскажешь ли мне ты свою историю?

– Какую историю?

– Ту, что ты начал, про человека на лестнице.

– А, ну да… Тогда слушай:

Большой компанией мы возвращались в тот вечер с пирушки. Человек, как я говорил, казалось, и правда был в затруднительном положении. «Ради бога, – кричал он, – неужели здесь не найдется доброго человека, чтобы посветить мне? Я даже носа своего не вижу, шею себе сверну».

Однако дай-ка вспомнить… где он стоял, когда мы его нашли? На самом верху, высоко, у террасы или на нижних ступеньках ближе ко двору? Нет. Он стоял посередине. Его лица нельзя было хорошенько рассмотреть, только белый тулуп ясно выделялся во тьме.

Вдруг один из нашей компании, тот, что всегда строил из себя умника, не знаю, как это взбрело ему в голову, бросил этот глупый вопрос: «Ты спуститься хочешь или подняться?» Вопящий человек, кажется, не расслышал и продолжал выть: «Принесите свет!»

Этот вопрос подействовал на нас совершенно неожиданным образом. Подумай только, у нас не возникло и мысли осудить его, напротив, мы сочли его сомнение вполне логичным, и поскольку в нас росло любопытство, мы пытались угадать, что же собирался сделать этот человек – спуститься или подняться? И, будучи все немного навеселе, мы начали спорить. Я с еще двумя-тремя приятелями поставили на подъем, остальные – на спуск. Мы отошли в сторонку и разговаривали тихонько, чтобы нас не было слышно. Человек – который, когда мы приблизились, перестал кричать и, успокоившись, ждал от нас помощи – теперь посчитал, что мы ушли, бросив его, и душераздирающе завопил.

Когда мы вернулись во двор и дали ему свечу, за ней сбегал кто-то из наших, он схватил ее и, не сказав ни слова, несколько раз помахал ею туда-сюда перед собой, чтобы убедиться, что она хорошо светит, затем, при усилившемся свете огня, мы с удивлением заметили, как он зажмурил глаза, высоко вскинул голову и со свечой в вытянутой руке начал спускаться. Мы не ожидали, что он закроет глаза, но нам даже в голову не пришло, что из-за этого ставки должны быть отменены.

– Это не может считаться уважительной причиной, – согласился Агелай. – И в пользу вашей чести говорит тот факт, что вы сами, несмотря на то что вам это было выгодно, не предложили отменить спор, хотя уже с первого мгновения было ясно, что удача оказалась к вам неблагосклонна.

– Ну вот, мы и слова не могли вымолвить, – продолжал я, довольный его похвалой, – и ждали, когда человек, все время спускавшийся с закрытыми глазами, ступит на последнюю ступеньку, чтобы объявить победу выигравших. (Мы условились, что запрещается даже малейшее действие, способное повлиять на его намерения относительно направления движения.) Итак, когда ему оставалось не больше двух ступенек до земли, он остановился и, точно так же, как спускался, то есть с закрытыми глазами, снова стал подниматься; но как только он оказался на предпоследней верхней ступеньке, помедлил, повернулся и снова стал спускаться. И это «туда-сюда», «вверх-вниз» (мы наблюдали за этим как вкопанные, скованные уже не изначальным любопытством – теперь нас не интересовало, каков будет исход, – а неизвестной магнетической силой, исходящей из судорожных движений человека на лестнице и гипнотизирующей нас) продолжалось долгое время и, возможно, продолжалось бы и дольше, если бы ветерок не затушил свечу. Человек, чувствуя, что его снова окружает тьма, опять стал кричать. Тогда мы очнулись от летаргического сна, который сменила неописуемая паника – его белая бурка, развевавшаяся по ветру, показалась нам саваном, – и мы пустились бежать со всех ног. Мы были уже далеко, но его крики все еще преследовали нас. До того самого момента, пока мы не разошлись в разные стороны, мы не сказали друг другу ни слова, хотя нас и мучили разные соображения. Только самый умный из нас сказал при прощании: «Я никогда в жизни не встречал такого нерешительного, такого безвольного человека. Почему вы не дали мне пойти и подпалить ему бороду? Может, это был бы единственный способ заставить его поторопиться, принять хоть какое-то решение».

– Невероятная история… И чем же она закончилась?

– Если бы я знал! Никто не вернулся посмотреть. А теперь можно ли мне узнать, что же случилось с зеркалом?

– Я не решался тебе сказать. Сегодня утром его разбила девушка, которая здесь прибирает. Ты не представляешь, как я расстроился! Оно было мне так дорого!

– Если бы ты сказал «нужно», я бы согласился. Но пусть это тебя не беспокоит. Мы уже завтра найдем ему замену. У меня в кладовке есть еще одно.

– Как мне тебя отблагодарить?

– Да не стоит, уже завтра – кто знает – оно может нам не понадобиться! – сказал я ободряющим тоном, многозначительно подмигивая.

– Ты действительно так думаешь или просто высказываешь пожелание? Но я не останусь в долгу – да, я клянусь, когда будет нужно, я сторицей воздам тебе за все, что ты для меня делаешь.

– Прошу тебя! – крикнул я и вскочил, уловив намек, что рано или поздно – мне надо готовиться – придет и моя очередь попробовать. – Оставь это, ничего не понадобится.

– Ты не понял меня, я имел в виду «если понадобится», – поправился он, угадав причину моего беспокойства.

– Ну хватит, мы уже достаточно времени потратили впустую, теперь за работу.

Я помог ему подняться, дойти до стола и снова положить как надо голову на весы.

– Осторожно! Я сейчас сниму гирю. Посмотрим, получится ли у нас с первого раза. Не разговаривай… Вибрации голоса вызывают колебания, которые передаются чаше весов, добавляя лишний вес.

– Разве только вибрации голоса? – пробормотал он, словно в бреду.

Я осторожно вытащил пинцетом лишний грузик, и указатели весов, немного поколебавшись, уравнялись.

– Твои голубки целуются! – радостно закричал я, глядя на свинцовые головки голубей, соединивших свои клювы.

Он вздохнул и улыбнулся.

– Сделай одолжение, посчитай гири.

– Три оки двести пятьдесят драми[14]14
  Драми – мера веса, равная 3,2 г.


[Закрыть] ровно! – объявил я.

Улыбка тотчас исчезла с его губ.

– Я больше не могу, – сказал он, записывая результат на бумагу. – Я с утра столько раз уже пробовал, и никогда не выходит одинаково.

– Может, надо вычесть вес очков?

– Нет, я его вычел. Я всегда начинаю с этого. Ошибка в другом – но я не могу ее найти.

– Не отчаивайся! В твоих неудачных попытках, вполне возможно, заключено семя будущего успеха. И не забывай, что тот, кто никогда не знал неудач, не может стать великим человеком.

– Но я не великий человек. И мое честолюбие весьма ограничено…

Из раскрытого окна послышались голоса.

Мы вышли на деревянный балкон, идущий по всему фасаду здания. Внизу во дворе две женщины, болтая, гладили большие простыни. Та, что покрупнее, подняла голову, любуясь пышными ветвями деревьев, касавшимися перил, увидела нас и тяжело вздохнула:

– У нас внизу корни, а у вас наверху сад.

В ту же секунду необычно большая спелая груша оторвалась от ветки и упала в корзину с неглаженым бельем.

– Спасибо, – закричала женщина и наклонилась ее поднять. – А вы груши-яблоки не едите? Не любите? Они очень вкусные. Только здесь внизу ничего нет, кроме маленьких, вот такусеньких и совсем не сочных.

Она с восторгом понюхала грушу, а затем поиграла ею на ладони.

– Она очень тяжелая. Больше этой я никогда не держала в руках. И весит она точно больше оки. Ну-ка, и ты потрогай, ну как? – сказала она, протянув грушу своей приятельнице.

– Прокопий, ты слышал? Ты обратил внимание? Ты все видел? И какой вывод ты можешь сделать? – спросил Агелай, и его теперь уже совершенно бледное лицо исказилось гримасой глубокой боли.

Я не ответил.

Он посмотрел мне в глаза, отражавшие его страшное беспокойство, и прошептал:

– Лучше не говори.

– Нет, я скажу. Ты – смелый человек!