Текст книги "Гостеприимный кардинал"

Три гроша

Три гроша всегда предпочтительней одной слезы.

Лихтенберг

Искусство лицедея

Наполовину оплывшие свечи дымились в стеклянных подсвечниках. Пепельницы были переполнены окурками. Уже давно пробило полночь. Спор о том, какая профессия из тех, что мы вынуждены практиковать в этой недолговечной и бренной жизни, самая благородная, уже пережил кульминационную дугу и стал исчерпываться.

Панос выразил свое безграничное восхищение высоким искусством Гиппократа, который излечивает раны и спасает жизни, Василис высказался в пользу Фемиды, которая защищает высшие человеческие блага – честь, достоинство и наше имущество, а Лампрос воспел дело кормчего, который укрощает безумные шторма, сражаясь с разбушевавшимся морем, чтобы переправить нас туда, куда зовет долг (или куда нас влечет безумие), а также чтобы перевезти с материка на материк товары, необходимые для нашего существования… Затем попросил слова Мелетий, тридцатилетний молодой человек со светлыми усами:

– Я, дорогие господа, – сказал он, – выше всех профессий ставлю актерское мастерство. Актер подражает голосу и движениям людей, вторгается в нашу душу, отлепляет от нее, словно мидии, тайны и поит ее волшебным зельем слова, именно он, по моему мнению, более всего достоин почестей. И это приносит пользу прежде всего ему самому, поскольку он проживает не одну жизнь, свою собственную, но и другую жизнь, то есть жизни всех тех других, поведению которых он подражает.

Это сказал Мелетий, но слова его разлетелись, словно птицы, и не нашли доброжелательного отклика аудитории, ожидаемого Мелетием (возможно, виной тому был в том числе и его глухой, убаюкивающий голос). Слушатели оставались совершенно бесстрастными, изнеможенными, молчаливыми и безразличными ко всем тем искусным замечаниям, которые они прослушали, а также ко всему другому, что было сделано, но не было упомянуто здесь.

Послышался глухой голос, отличный от хриплых голосов всей честной компании, но никто не мог понять, откуда он идет. Голос поддержал последнего оратора, но вместе с тем и укорил его:

– Я согласен со всем, что ты сказал. Но почему же, молодой человек, ты ничего не сказал про меня? Твое заявление, по крайней мере в том виде, в каком мы его услышали, неполное. Так же как ты сейчас меня не видишь, но можешь слышать, и актер не видит меня, но слышит. Но последний обязан не только меня слушать, но и быть мне послушным. Потому что я – его опора, его посох, на который он может опереться, в любой момент, когда ему грозит опасность оступиться!

– Но кто же, в конце концов, ты такой? Незваный, но настолько высокомерный и дерзкий? – спросил кто-то из компании, пробуждаясь от забытья.

– Бессмысленно искать. Никто не знает моего имени. Я – суфлер.

На мосту

[15]15
  Впервые рассказ был опубликован в сборнике «Бездна». В сборнике «Три гроша» рассказ представлен в немного другой редакции.


[Закрыть]

Я лежу на маленьком мосту. Огромная голубая мальва сияет на белом поле. Барашки склоняются к ее корням и слизывают покрывающий их снег. Полевой сторож, в шапке и теплых ботинках, проходит передо мной, бормоча непрестанно одну и ту же фразу, как молитву: «Перхоть деревьев – это птицы».

Свинья

Я был очень молод и бродил за городом, выискивая на полянке маленького лесочка в Аттике следы одной детской площадки, тех деревянных лошадок, на которых катался, когда был ребенком. Судьба была ко мне благосклонна, и я нашел их без большого труда. Однако от той старой конструкции, какой я ее запомнил, не осталось ничего, кроме железного остова, он вращался вокруг ржавой оси – и противно скрипел, когда я тщетно пытался его раскрутить, – а сверху, из всего того маленького блистательного табуна деревянных лошадок, некогда мчавшихся галопом, не осталось ничего, кроме одной лошадки, выцветшей под дождем и солнцем, поеденной древесными жуками, некогда белой, безногой лошадки (железный прут, воткнутый в ее брюхо, крепил ее к остову). Жалкий и убогий след былой славы. Итак, когда, оплатив столь горькой ценой долг перед своей ностальгией, я собирался уходить, меня удивил хрюкающий звук, донесенный порывом ветра. Я пошел в ту сторону, откуда он раздавался, и, раздвинув густые ветви, обнаружил большую глубокую яму. Я нагнулся и, Боже мой! что я вижу! Картина, которую я узрел, была ужасной. Бурая свинья огромных размеров заполняла своими объемами яму, неподвижная, в прямом смысле втиснутая в эту яму, а с ее разбухших сосцов свешивались – словно тяжелые гроздья винограда с лозы – с десяток, а то и больше, разноцветных маленьких поросят, которые сосали ее с неописуемой жадностью, я бы сказал, почти с манией. На ее широчайшем хребте, похожем на палубу заброшенного корабля, пять-шесть откормленных крыс разгуливали с триумфально поднятыми хвостами. У беззаботных пассажиров пир шел горой: использовав – как видно – в качестве бура свое острое рыло, они просверлили в толстой шкуре свиньи глубокие дыры, откуда черпали, с наслаждением причмокивая, текучий бело-желтый жир, прерывая это занятие только для того, чтобы то и дело испускать довольные визги. Но то, что произвело на меня самое ужасное впечатление и вместе с тем наполнило меня чувством кошмарного отвращения, – была полная бесчувственность свиньи. Она не только не показывала, что чувствует хоть малейшую боль, но, казалось, ее даже не беспокоит такое нашествие – напротив, мне казалось, что ее скорее забавляет все происходящее. Более того, я помню, как услышал, что и она иногда похрюкивает, ритмично и сладострастно, то вместе со своими детенышами, то вместе с захватчиками. Но действительно ли это были – как я, вероятно, хотел верить – похрюкивания настоящей радости и ликования, или это могли быть крики замаскированной боли и плача?

Три гроша

Фанис, мальчик болезненный, но непоседливый, с разодранными локтями и израненными от частых падений коленками, сидит на замшелом булыжнике во дворе маленькой церквушки. Он неспокоен, видно, что его что-то занимает. Он засовывает руки глубоко в карманы и обыскивает их, выворачивает наизнанку, но ничего не находит. Его карманы пусты. Огрызок карандаша, несколько крупинок и хлебных крошек, обрывок шпагата – вот и все находки, жалкое вознаграждение тщательного обыска. Фанису нужны деньги. Он хочет отдать их малышке Аннезуле, внучке церковной старосты, отметившей вчера день рождения – ей исполнилось тринадцать, – в надежде, что она разрешит ему засунуть голову ей под юбку и посмотреть. Она ему уже позволяла это несколько месяцев назад, когда он подарил ей серебряный двугривенник, который он попросил у отца, чтобы купить тетрадей, а сам отдал его, целехонький и звенящий, Аннезуле. Под ее юбкой пахло так хорошо!

– Господин Демосфен, господин Демосфен, – крикнул он лавочнику, входящему в это самое время в церковь. У него наконец-то получилось зайти, чтобы поставить свечку, прежде чем открыть магазинчик, и попросить о том, чтобы дела его пошли хорошо, ведь в последние месяцы они идут к чертям, потому что один неблагодарный бывший его продавец открыл прямо напротив него такую же лавочку и переманил – вот так вот, быстренько – половину клиентов. – Может, вас заинтересует кое-что в моей сумке? Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь другой увидел это до вас. Эту вещь необходимо приобрести именно вам. Пожалуйте, я предложу вам очень привлекательную цену… – И говоря все это, он раскрывает большую полотняную сумку и достает клетушку, где еле помещается скрюченная перепуганная перепелка. – Она может стать не только прекрасной закуской, если вы того пожелаете, но вы можете просто так ее поставить в каком-нибудь местечке на кухне или повесить для украшения на стену вашего магазинчика, тогда я найду клетку попросторнее. Я слышал, что эти птицы приносят удачу.

– Да какую удачу может принести эта бедная многострадальная птица, раз она даже сама себе не может помочь, – говорит господин Демосфен, – разве ты не видишь, пацан, что она даже на ногах не держится, что она уже полудохлая. Нет, мне она не нужна, даже если ты отдашь мне ее даром. Но поскольку я сегодня в хорошем настроении, ведь у меня получилось после стольких отсрочек зайти в церковь и помолиться, и более того, я уверен – святой ниспослал мне знак свыше, – что моя молитва будет услышана, я дам тебе три грошика. А птицу эту унеси отсюда побыстрее, чтобы я ее больше не видел, и верни ее немедленно туда, откуда украл!

Фанис первым делом схватил три медных гроша, а когда удостоверился, что их уже заполучил, разразился громким, но вежливо оформленным протестом по поводу несправедливого обвинения в том, что он якобы украл птицу, хотя он, конечно же, знал, что это обвинение было не чем иным, как дружеской шуткой из тех, что нередко отпускал добродушный лавочник. Он снова запихнул клетку в сумку и уселся на своем камне.

«Три грошика, конечно, не совсем незначительная сумма, – подумал он. – На них я завтра куплю у дяди Никоса, школьного завхоза, вожделенную сахарную булочку, от которой у меня слюнки текут каждое утро, когда я вижу, как она подмигивает мне из-за стекла на его прилавке, и еще три пышных ромовых бабы с начинкой из взбитых сливок и домашнего абрикосового варенья. А может, я не буду покупать лакомства. Эти покупки, если хорошенько подумать, мне невыгодны. Лучше я пойду к кир-Фомасу в магазинчик товаров для рыбалки и куплю удочку, леску, крючки и наживку. Так я смогу рыбачить в лимане – всего в полукилометре от города, – и если мне повезет, могу поймать какую-нибудь жирную кефаль, а потом аккуратно вытащить из нее крючок и продать живьем в таверну „Белая курица“, где местный повар, Симеон, точно даст мне за такую трепещущую рыбину шесть грошей. На шесть грошей я куплю несколько метров лучшей резинки для рогаток, и наделаю их целую кучу – они пользуются таким спросом в школе, – и продам моим одноклассникам с большой выгодой. Но эта операция мне не очень нравится, потому что я вообще-то люблю птиц и не хотел бы знать, что и я приложил руку к их истреблению… (То, что я предлагал перепелку господину Демосфену, вовсе не доказывает обратное, поскольку я был на сто процентов уверен, что он не примет моего предложения. Он и мухи не обидит.) Значит, никаких рогаток».

Полный таких, и подобных, и аналогичных им мыслей, выдающих неукротимую склонность Фаниса к торговле и товарно-денежному обмену, мальчик вышел за церковную ограду и идет теперь по левому берегу маленькой речушки Властариса, которая течет по полям всего в нескольких шагах от церкви.

Конечно, не исключается и вариант исследования глубин тайного пояса малышки Аннезулы. Чтобы посмотреть и подивиться тому, что у нее под юбкой. Но осуществление этой мечты не может, принимая во внимание текущие обстоятельства, произойти в ближайшем будущем. Поскольку грошики, и он это знает, гораздо менее результативны, чем серебряный двугривенный. А малышка Аннезула очень внимательна и упряма в переговорах, так что вряд ли даст согласие за такую незначительную плату.

Ах, вздыхает Фанис и, засунув руку в карман, сгребает грошики и вытаскивает их на свет. Ах, мои тройняшки, играет он ими на ладони, почему же вас не могло быть больше или почему бы мне не обладать волшебным качеством приумножить вас простым магическим жестом. А вы, скупой господин Демосфен, не могли бы быть более щедрым, или я – более пробивным, или Аннезула – менее жадной! Он еще раз позвенел монетками в руке, прежде чем засунуть их обратно в карман, но тут споткнулся о какой-то торчащий корень, упал, и грошики укатились в воду. Бульк! – первый, бульк! – второй, и он чуть было не успел поймать в воздухе третий – но нет, бульк! он тоже укатился вместе с остальными. Течением их унесло на глубину. Галька, камни и водоросли покрыли их и спрятали. Монетки смешались с ними и исчезли… В следующем году, когда, как обещают метеорологи, будет засуха, они, может быть, снова покажутся, если конечно, их к тому времени не сожрет какая-нибудь рыба.

На кухне зажиточного дома госпожи Плетры искусная служанка и кухарка Вронти, склонившись над раковиной, засучив рукава, своими розовыми толстыми руками чистит рыбу, большого окуня. Разрезав ему брюхо, она видит, как что-то блестит во внутренностях. Это медный дырявый грош. Она методично промывает внутренности рыбы, и второй грош со звоном падает в мраморную раковину мойки. «Вот удача-то! – шепчет со вздохом Вронти. – Ну, разве не могли бы эти грязные гроши быть чем-то ценным, скажем двумя флоринами, или золотой лирой, или хотя бы кольцом… А ты, – говорит она рыбе с презрением, – такая благородная, дорогая рыба, и согласилась съесть гроши? Ну, что мне тебе сказать… В наказание, поскольку вы меня так расстроили, я вас выкину прямо в мусорку». И, с удовлетворением выполнив свою угрозу, она почувствовала небольшое облегчение.

Третий грош так никогда и не был найден.

Путешествие

[16]16
  Впервые рассказ был опубликован в сборнике «Тайник». Здесь он представлен в немного другой редакции.


[Закрыть]

* * *

В окне показалась птица и знаками пригласила меня выйти. Вскоре мы уже летели вместе над яблоневыми садами, мокрыми от росы. Птица болтала мне в ухо: «Пещера, о которой я столько раз тебе рассказывала, недалеко. Я знаю жабу, сторожащую вход, – ее отца вчера раздавило колесо воловьей упряжки. Там, в прогнившем гробу, среди зеленой мяты, спрятана та самая старая рука».

Букет

Марии Т. Валлера Я никогда не держал в руках букета страннее этого. Это был, если это описание может хоть что-то изобразить, букет без цветов. Тонкие, нежные, зеленые, словно грациозные гибкие ростки пшеницы, длинные стебли завершались золотисто-желтыми приоткрытыми кисточками с красными тычинками, они качались и трепыхались при малейшем дуновении ветра. С таким букетом мне нечего бояться, думал я с удовлетворением. Один его вид способен укротить сопротивление даже самой ненормальной женщины.

Я сел в остановившийся передо мной автобус через заднюю дверь. Куча-мала, яблоку негде упасть. И куда только направлялись все эти люди, пересекавшие раскаленную пустыню? Чтобы защитить букет от резких толчков и подбросов автобуса на поворотах и подъемах, я вытянул обе руки и поднял их над головой. Так что букет почти что касался крыши автобуса. Но, несмотря на все предосторожности, я с досадой замечал, как с каждой остановкой стеблей становится все меньше. С каждым разом два-три ростка ломались пополам и их разноцветные кисточки склонялись к земле. На пятой остановке я с настоящим ужасом обнаружил, что букет, на который я возлагал столько надежд, ощипан до безнадежного состояния. Мои руки, постоянно поднятые вверх и напряженные, уже затекли, и я не мог признать в них продолжение моего тела.

На седьмой остановке я принял героическое решение быстренько спрыгнуть с автобуса, оставив все бесплодные попытки. Пешеходная дорожка горела на солнцепеке, на ней было множество булыжников, испускающих пар. Разноцветные ящерицы ненадолго появлялись, но при малейшем моем движении снова прятались среди камней. Я в отчаянии огляделся. Нигде не было видно ни убежища, ни деревца, чтобы спрятаться в его тени и спастись от жары.

Букет в моих руках уже совсем увял. Инструмент моего спасения теперь был совершенно уничтожен. Я разочарованно зашвырнул его останки на соседнее поле. Неожиданно проворно, несмотря на свои объемы, одна корова вытянула губищи и схватила его своими желтыми зубами.

Я вернулся на остановку, чтобы дождаться обратного автобуса. И – хотите верьте, хотите нет – я совершенно не мог вспомнить, кому же предназначался этот мой многострадальный букет.

На пирсе

Пирс широкий, он омывается морем. Вода благоухает, мягко разбиваясь о каменные ступени. Народ снует туда-сюда. Кто-то возвращается, кто-то готовится уезжать. Человек средней комплекции в широкой круглой шляпе держит чемодан и длинную удочку. Проходя мимо, он обдает меня резким запахом водорослей и прочих морских растений. Его щеку закрывает черная донная рыбка, скользкий сомик. А когда он поворачивает голову, я вижу, что к другой его щеке прилепился зеленый окунек.

Еж

Я много повидал на своем веку акробатов с мировым именем и славой, видел, как они поднимаются по веревочным лесенкам на огромную высоту и выполняют тысячи опасных трюков в воздухе, но больше всех на свете я любил одного маленького ежика, который однажды солнечным утром вскарабкался с поразительной скоростью, искусством и изяществом на проволочный забор и проскользнул с соседнего участка в мой сад, может, чтобы просто сменить обстановку, а может, чтобы поесть винограда, уже созревшего и свисающего тяжелыми гроздьями с моей старой виноградной лозы.

Я достал из садовой кладовки пару толстых желтых перчаток из свиной кожи, надел их и схватил этого маленького захватчика. Как только я до него дотронулся, он съежился, стал абсолютно круглым мячиком, украшенным иголками. Я аккуратно положил его в деревянный горшок, больше чем наполовину наполненный землей. Как только еж высвободился из моих рук, он снова принял обычный вид. Он опять стал маленьким поросеночком с черненькими глазками, вместо щетины из него торчал целый лес темных иголок, как у морского ежа. Виноград, который я ему дал, он есть не стал, так же как и кусочки сырого мяса. Ему, как видно, нужна была живая пища.

Моя акация, высоченное дерево, помимо тонкого аромата белых цветов по весне и прохладной тени летом, дарила мне и богатую пищу для моего питомца. В ее дупле, куда легко помещалась голова младенца и куда я с трепетом засовывал руку, словно в пасть акуле, поселились разные насекомые: жучки, цикады, кузнечики, светлячки и червячки. Отодвинув старую сухую кору дерева и добравшись до белой древесной сердцевины, можно было нащупать черных и красных муравьев и всевозможных – со светло-изумрудной спинкой, а также с серой и коричневой – клопов. Они все были похожи на маленьких крабов. Большими длинными щипцами я собирал кузнечиков и клопов и складывал в стеклянную банку. Потом я брал и относил их в деревянный ящик с ежом, и тот хватал их и с жадностью пожирал.

Сначала он меня боялся. Как только я склонялся над ящиком, он сжимался и становился маленьким круглым мячиком, вооруженным иголками. Но со временем он ко мне привык. Однажды наступил момент, когда он стал откликаться на мой зов.

«Эй, Пипико, – так я его окрестил, – не прячься. Выходи, дай на тебя посмотреть».

Он бежал и обнюхивал мои пальцы, которыми я покачивал над его мордой. Со временем он настолько освоился, что разрешал мне пинцетом для бровей чистить себе шкурку от толстых клещей, ему досаждавших.

Так прошло целых три месяца с того дня, как я взял его под свою защиту. Но со временем ограничения стали его угнетать. Еж пытался ускользнуть из своей тюрьмы, но все его попытки вскарабкаться по гладкой стенке ящика были обречены на провал. В итоге он перестал принимать пищу, и я понял, что пришло время выпустить его на свободу.

Утром, когда я надел перчатки и отправился исполнять принятое решение, я нашел его окоченевшим, бездвижным и бездыханным.

Это стало мне уроком: нельзя лишать ни одну живую душу свободы. С тех пор я никогда не ограничивал живое существо ради собственного удовольствия.

Рыбы

Я стою перед кухонным шкафчиком с инструментами, гвоздями и краской. Пытаюсь навести хоть какой-то порядок на полках, но, несмотря на все старания, у меня ничего не выходит и я только усугубляю хаос. Через раскрытую кухонную дверь я вижу на балкончике два таза с водой. Один большой, как корыто, и в нем плавает прекрасная рыба, наполовину серебристая, наполовину – черная. Другой – поменьше, как ковш, и в нем тоже плавает рыбка, но поменьше, такого же серебристо-черного цвета. Я даже не успеваю хорошенько сообразить, как здесь очутились эти рыбины и девочка, которая появилась вдруг совершенно из ниоткуда и свистит мне в ухо: «Это я тебе их принесла, дядя, чтобы ты их выпустил в свой пруд».

Я был тронут, ведь эти, выбранные ею, рыбы относились к очень редкому виду, его как раз не хватало в моей коллекции, и потом, подумал я, самое главное – какого труда ей стоило отыскать их и принести мне. Я представил, как она прыгает через заборы, обдирает ноги о колючки, пролезает сквозь безлюдные сады и затем сидит на краю глубокого пруда в пустынном парке и ловит их – подвергаясь опасности поскользнуться и утонуть – большим сачком.

Книготорговец и его верный покупатель

Как всегда, когда судьба оказывалась благосклонной и ему удавалось выудить хорошую партию старых книг или рукописей, так и вчера мой добрый друг Теодор, букинист, позвонил сообщить об удаче, чтобы я снова был одним из первых, если не самым первым, кто воспользуется его исследовательским отбором: «Улов был хорош, дружище. Жду, чтобы ты меня разгрузил. Приходи как можно скорее». Как можно скорее было следующим утром, поскольку был уже вечер среды, а в это время магазины не работают.

Но моя известная страсть к книгам (ее обостряло и особое преклонение Теодора перед новым урожаем – ему показалось, что он заметил редчайший экземпляр «Басен Эзопа», изданный во Франкфурте в 1610 году, в обложке из белой, мягчайшей, нежной овечьей кожи) заставила меня заглянуть в букинистическую лавку в тот же вечер, в надежде, что Теодор может быть открыт. Но нет. Законопослушный верный блюститель закона о рабочих часах, согласно нормам административного права, уже закрыл свой магазин. Однако это не помешало мне, раз уж я потрудился добраться сюда, заглянуть внутрь через стекло входной двери и разглядеть в одном из углов холмик из книг, вырисовывавшийся из-под пожелтевшей простыни. Вершина пирамиды сместилась, ибо книги сложили беспорядочно и поспешно, некоторые из книг выглядывали из-под простыни, другие были разбросаны по полу. Я смотрел как зачарованный, затаив дыхание, и меня охватывал, как всегда, священный трепет. Ах, если бы я мог полюбоваться каждой из них, взять их в руки, хорошенько рассмотреть и погладить! Но то, что я неожиданно почувствовал, превосходило все законы логики и физики. Я почувствовал, как до моих ноздрей донесся знакомый конфетный запах, тот, что издает полуистлевшая бумага старейших экземпляров, многие годы пролежавших в темноте без малейшего соприкосновения с солнцем и свежим воздухом. В действительности этого не могло быть, ведь расстояние, отделявшее меня от книг, было внушительным, свыше трех метров, да и толстые стекла входной двери представляли собой непреодолимое препятствие. И тем не менее яркий запах, который они издавали, пьянил меня.

Я ушел неудовлетворенным, меня преследовали книги, я пришел домой и заснул неспокойным сном, полным кошмаров. Рано утром я резко проснулся с ощущением того, что держу в руках книгу. Но в руках у меня не было ничего, кроме обрывка этого сна.

В половине девятого я уже стоял перед магазином Теодора. Стучу, снова стучу в деревянную наружную дверь, которой вчера еще не было и за которой сейчас скрывались толстые стекла. Ни света не видно в окне, ни звука не раздается изнутри. Так я простоял около часа, пока не появился человек в черном костюме, он вежливо отодвинул меня в сторону, методично сверился с номером дома и названием магазина и повесил на дверь бумагу. Это было извещение о смерти Теодора, умершего этой ночью во сне, его похороны были назначены на следующий день, на три часа пополудни, на городском кладбище Святой Марфы. Меня охватило черное отчаяние, и я испустил громкий крик боли. В тот же самый миг, бросив взгляд на почтовый ящик у входа, я увидел, что из его широкого отверстия торчит толстый конверт. Я подошел ближе и прочел свое имя, написанное на нем каллиграфическим почерком Теодора. В конверте была книга. Это был «Сонник» Ахмета Абу Базара в превосходном лейпцигском издании малого формата, элегантно отделанный зеленой кожей на корешке и по углам, с мраморной бумагой на внутренней стороне обложки, с изображенными на ней фиолетовыми и желтыми морскими анемонами и медузами.

Это был посмертный подарок Теодора. Самый драгоценный подарок из тех, что я когда-либо получал!