Текст книги "Гостеприимный кардинал"

Апокалипсис

Долгие часы я боролся с волнами. Я уже совсем было выбился из сил, когда впереди, на скале посреди моря, показался ветхий дом.

«Ты, потерпевший кораблекрушение, добро пожаловать в лепрозорий», – раздался громовой голос.

Сон

Природа покрыта снегом. Я иду по деревянному мосту над замерзшей рекой; между его гнилыми досками растет трава.

Какой-то шум привлекает мое внимание – словно где-то поворачивается маленький блок. Шум исходит из листвы громадного кедра, его ветви касаются перил моста. Я приближаюсь и вижу большую толстую птицу без лап, она спит. Ее веки прикрыты. В глубоком сне она держится клювом за ветку и все работает крыльями, будто летит.

Колодец

На краю пустынной площади со многими рядами колонн есть каменный колодец. Издалека я вижу, что в ведре сидит младенец. Я бегу, подняв дикий крик, но ведро стремительно падает и теряется в глубине, а я не успеваю остановить его распущенную цепь.

Со всех сторон площади вскоре показываются встревоженные люди; я в двух словах объясняю им, что видел, и они все вместе бегут к колодцу, держа по кубку в руках, чтобы спасти ребенка. Вода в колодце быстро вычерпывается, но ребенка нигде нет. На открывшемся дне блестит черная-черная тина. Я вместе с другими тоже засовываю руки в грязь и, поискав, откапываю противень. Секунду смотрю на него и собираюсь отбросить, как вдруг различаю на нем большую каплю жира. Знакомые очертания этой капли пробуждают тысячу страстей, дремавших в моей душе; я прижимаю к себе противень, который я теперь хорошо узнаю, и, поспешно пересекая площадь, теряюсь в садах.

Из глубин озера

Желтый дождливый вечер. Стоя на ступеньках мраморного причала, мы смотрим на глубокую, волнующуюся воду озера.

Большой лобстер проплывает перед нами; он так близко и медленно плывет, что между нами сразу же возникает взаимопонимание:

Давайте схватим его за уши!

Я тоже хватаюсь за ухо, и мы начинаем тащить. Его ухо большое, мягкое и жгучее. Мы потихоньку и с огромным трудом вытаскиваем его из мутной воды, потому что он очень тяжел, и я вижу, как мы ошиблись. Мы вытянули не омара, а крупного полузадохнувшегося орангутанга, который бился, пытаясь освободиться от нас.

Я раскаиваюсь, что впутался.

У орангутанга нет сил бороться, и скоро, полностью подчинившись своей судьбе, он позволяет нам связать ему челюсти веревкой. В больших глазах, смотрящих на меня, я не вижу ярости, только бесконечную печаль.

В этот момент во мне все проясняется. Я понимаю, что ввязался в отвратительное преступление. Я знаю, что этот мокрый орангутанг, обреченно дрожащий у наших ног, – это исключительное животное с редкими душевными качествами, подобного которому не сыскать, – он безукоризненно знает язык, на котором мы говорим, и еще много других.

Я – то смотрю на ладони, где осталась теплота бархатного уха, то бросаю на него виноватые взгляды, как будто прошу его меня извинить.

Мудрое животное молчит.

Я отхожу в сторону и растворяюсь в реках слез.

Яблоки

Я иду по деревне со старыми, наполовину развалившимися домами. В большинстве из них вместо ставень красные занавески, и когда ветер то и дело их поднимает, за ними виднеются закоптившиеся балки. На одном балконе с прекрасными резными перилами стоит женщина с седыми волосами в длинном платье – цвет его напоминает ежевику. На ее шее вместо платка – новенькая зеленая банкнота, приколотая булавкой, рубин на ней сверкает, как жирная капля крови. Женщина склонилась над горшком и поливает, напевая. У нее сладкий и нежный голос; я сажусь, прослезившись, и слушаю ее. В какой-то момент наши глаза встречаются, и она делает знак, будто хочет что-то мне дать. Я протягиваю руки, как она мне показала, в виде объятья. И она начинает бросать мне, доставая из юбки, где они были спрятаны, горячие яблоки, как те, что продают на праздниках, печенные в маленьких земляных печах, посыпанные сахарной пудрой, а затем нанизанные, будто головы младенцев, на длинные палочки с множеством веток.

Весна

Я поднялся по ступенькам, высеченным в высоких скалах, и вышел на плоскогорье, которое развернулось передо мной, словно гигантское ухо. Вдали холмы купались в свете, они были цвета забитых животных на крюках. Куда бы я ни смотрел, я видел грязь, сухую, потрескавшуюся. Ни зеленого листочка, ни цветка, ни одной пчелы. И воздух пах тяжело, будто выходил из пустой бочки.

Пока я шел, мне казалось, что слышу, как бежит вода глубоко в подземных желобах. Я приложил к земле ухо и четко расслышал звук бурлящей воды и легкий шелест.

Я достаю из кармана свой нож, вонзаю его в землю – я почувствовал, как он входит, словно в плоть большой рыбы, – и начинаю ее нарезать, рвать на куски, с силой отдирая покрывавшую ее корку.

И тогда, что за чудо! Тысячи бутонов и цветов с мятыми лепестками, белыми, розовыми и фиолетовыми корнями, бесчисленными саблевидными листьями, букашками, шершнями с остроконечными носами, мясными мухами цвета морской волны, мотыльками и бабочками со сложенными крыльями открылись – целый спящий мир, его постепенно согревали лучи солнца, выводили из оцепенения, пробуждали от спячки.

Кудрявая трава вырастала, треща, вокруг меня. Воздух благоухал. Птица вышла из норки, стряхнула землю с крыльев и сказала мне: «Еще немного, и весна в этом году осталась бы скрыта под землей».

Сузанна

Я иду по лесу; за мной следуют моя собака, мой маленький поросенок и бесчисленные внуки.

Птицы беспрерывно падают с неба – я выбираю белых и сую в карман. Я надменно иду дальше в своем летаргическом сне; меня сопровождают дети, собака, поросенок.

«Сузанна, – кричу я собаке, – иди ко мне».

И тут же поросенок, которого я потерял из виду, услышав свое имя, выскакивает из листьев, бежит галопом и подкатывается на спине к моим ногам. Я глажу его, как он просит, по животу.

Мне говорили об этом, а я не верил. Поросенок – более верное животное, чем собака.

Мои собаки

Мать, Е… – наша приемная дочь, – я и две моих собаки проходим по площади и торжествующе подходим к галерее, расположенной под гостиницей «Артаксеркс». Осенний вечер умыт солнцем, и благоухание цветов, которым встречают нас цветочные магазины, наполняет меня ликованием. Мы все вместе идем покупать мне пару обуви. Собаки, как только видят людей – на улице и в галерее кафе набиты битком, – с силой натягивают поводки, сопротивляются и хотят повернуть назад; они нас очень мучают. Я догадываюсь, что так, изо всех сил стараясь их удержать, мы больше похожи не на триумфальное шествие, а на маленький измученный караван. Наконец мы доходим до обувного магазина в глубине галереи, тоже полного народу. Я спрашиваю у продавца туфли – красные и круглые спереди, на толстой резиновой подошве. Мальчик исчезает в коридоре, где нагромождены до потолка целыми рядами картонные коробки с обувью. Вскоре он возвращается с парой желтых высоких ботинок и выпаливает мне дурацкое оправдание, бросая вороватые испуганные взгляды на запыхавшихся собак, которые сидят рядом со мной запыхавшиеся, открыв свои огромные пасти, и следят за ним. Я уверен, что туфли, нужные мне, есть в магазине, но ему было лень искать. Я зверею, видя, что он хочет от меня избавиться, чтобы побежать к другим клиентам; их становится все больше, и они ждут. Возможно, его с самого начала терроризировало присутствие собак, и он хочет отделаться от меня.

«Носи их сам, лентяй», – отвечаю я в гневе и еле сдерживаюсь, чтобы не дать ему пощечину. Мы выходим из магазина. На улице большое открытое кафе забито так, что яблоку негде упасть, – даже на большой праздник не увидишь такого стечения народа. Столы и стулья составляют непроходимую стену – нигде ни малейшего прохода. Как мы пройдем сквозь этих людей с собаками?

«Вы возьмите суку и посмотрите в той стороне, может, найдете проход, а я посмотрю, как выбраться с моим Муркосом», – говорю я матери и Е., и мы расходимся.

Через несколько метров, там, где заканчивается кафе и начинается дорога, я с беспокойством различаю еще одну стену из голов и спин. Это сидят чистильщики обуви, выстроившись в ряд на краешке тротуара, свесив ноги на дорогу, рядом с ними ящички с начищенными ручками, маленькими зеркалами и бронзовыми сверкающими украшениями. Наконец я принимаю смелое решение – выбираю две головы, чуть отделенные одна от другой, и хватаю своего пса, чтобы перенести между ними на руках. Только у меня это с огромным трудом получилось – кобель крупный и тяжелый, как медведь, – и я протащил его наполовину, как с разочарованием вижу, что зря старался, мы не можем спуститься: кафе намного выше улицы, а ступенек нет. Изнуренный, и все же размышляя, что делать, я ставлю собаку возле стола, по случайности единственного остававшегося свободным во всем кафе. Тотчас некий завсегдатай встает и протестует против этой моей – как он говорит – грубости: я поднял животное на стол. Он кричит и угрожает, что пойдет к мэру и подаст на меня жалобу. Я, не произнося ни звука, оставляю его надрывать горло. Устав кричать, он бежит в аптеку, где частенько бывает мэр, чтобы осуществить свою угрозу. Тем временем у меня получается воспользоваться путаницей и проходами, образованными в рядах стиснутых столиков после неожиданного ухода вспыльчивого завсегдатая, и я выхожу со своей собакой на улицу. Мы бегом пересекаем ее – впереди пес, за ним я, – и вот мы уже идем по тому же месту, откуда пришли. Мы проходим мимо пустой таверны, амбара с сеном, дома, обвитого плющом, и не встречаем ни души. Мы поворачиваем в первый переулок и останавливаемся у моста. Моя мать, облокотившись на перила, ждет меня.

«Где собака?» – кричу я ей, потому что не вижу собаки рядом.

«Я оставила ее привязанной к столу на площади. Она сама придет, как стемнеет и кафе опустеет», – отвечает мать рассеянно.

«Это неслыханно! Никогда раньше сука не оставалась с чужими», – говорю я, рассердившись. Ее невозмутимость действует мне на нервы. Я оставляю ее и возвращаюсь назад. В третий раз я сегодня иду той же дорогой, ведущей на площадь. Проходя мимо амбара, я вижу за ним маленький холмик. На нем кто-то в ослепительно белых одеждах беспокойно ходит вокруг дерева. Я вглядываюсь получше и узнаю мэра. Боже мой! Чего он туда забрался? А я представлял, как он – после обвинения, выдвинутого мне завсегдатаем кафе, – сидит в этот час в своем кабинете, составляет из напыщенных официальных фраз обвинение против меня, а его дочь за плечом штампует каждую исписанную страницу!

В это же время незнакомая женщина с распростертыми пухлыми руками поспешно поднимается на холм. Мэр видит ее и бежит навстречу; та тоже бежит и падает в его объятья.

Взволнованный этим неожиданным открытием, я продолжаю свой путь.

Сумасшедший

Мы идем по улочке с олеандрами. Я сумасшедший и знаю об этом. Меня сопровождает кассир компании Т., он мой медбрат. Он обнажил мою левую лопатку и, следуя моим указаниям, усиленно делает мне растирания и массаж, очень помогающие мне в моем состоянии. Я объясняю ему, какое благотворное воздействие оказывает на мой помутневший дух нажим на определенные мышцы и узлы в этой части моего тела. Это новый метод лечения, который я только что изобрел. Я говорю ему:

«Я исхожу из того факта, что любое изменение коры головного мозга, то есть каждый особый вид психического заболевания, влечет, соответственно, изменение определенной части тела душевнобольного или одного целого органа. Ясно, что успех данного лечения – оно использует простейшие средства, то есть массаж мышц и нажим на узлы, – зависит, во-первых, от точного определения части тела, зараженной душевным микробом, и, во-вторых, от нашей возможности достигнуть данной области. Мы не можем надеяться на многое, если психический недуг локализовался, допустим, во внутренностях, что хоть и в редчайших случаях, но случается. То есть, как и во всех результативных методах лечения, в этом методе область его применения не бесконечна. Однако ты должен признать, что она очень обширна».

Несмотря на то, что медбрат внимательно слушает, то и дело утвердительно качая своей стриженой головой, я уверен, что он ни черта не понимает из того, что я говорю. Но что мне до того – я чувствую удовлетворение и радость, говоря это, и продолжаю говорить с теплотой и фанатизмом о своей теории. Разве результаты ее применения в моем случае не являются ее самым весомым доказательством?

На обочине дороги ждет мой отец. Он видит нас и подходит, но, кажется, не догадывается о моем состоянии. Он отводит меня в сторону и шепчет на ухо, хитро подмигивая глазом: «Я из дома. В твоей комнате, под столом, я нашел таблетку уротропина!» Он говорит правду, и я знаю почему. Если бы вместо таблетки он нашел птичье крыло, я уверен, не потрудился бы мне об этом сказать; но он хочет подтрунить над моей страстью к лекарствам.

Блуждание

Я иду по пригороду, где прошлой весной спутал улицы и полдня блуждал в поисках какого-то антикварного магазина. На ходу вспоминаю, что где-то здесь должна быть улица с газонами; я знаю, что, если пойду по ней, выйду прямиком к месту, которое много лет назад видел во сне и по которому сегодня очень тоскую. Я нахожу улицу, однако она выводит не к месту из того давнего сна, как я ожидал, а на какую-то высоко расположенную площадь, где открывается вид на улицы и дома неизвестного городка. Посреди площади – лестница со множеством ступенек. Я спускаюсь по ней и попадаю на вторую площадь, вроде первой, но поменьше. (На ней тоже есть ступеньки, они ведут вниз, на третью площадь, а там опять вниз – еще на одну, и так далее до самого городка, который виднеется внизу.) Точно напротив меня – дверь ночного клуба. Я вхожу и оказываюсь в отвратительном притоне, набитом пьяными женщинами и мужчинами. Воздух спертый от табачного дыма и винного перегара. Вскоре до меня доходит, что все посетители принадлежат к одной большой компании, сидящей за поставленными в ряд столиками, один подле другого. Кажется, все они иностранцы. Попойка в самом разгаре, гомон стоит неописуемый. Все пьяны до умопомрачения. Я сажусь напротив и вижу: квадратный кусочек стены, покрашенный в красный цвет, тихонько открывается у них за спиной, словно тайное окошко, и оттуда кто-то обливает их водой. Потом стена снова закрывается, идеально приладившись, так что ни малейшая щелочка не выдает скрытое отверстие. Накрашенная женщина встает со стула, идет на другой конец, где сидит юноша в сером костюме, вспрыгивает к нему на колени, и, облапив его, с силой целует в губы. Юноша с большим трудом вырывается из похотливых объятий, явно ему отвратительных, и встает, чтобы пересесть за другой стол. Он подходит к другой паре, которая бесстыдно балуется. Он стоит и сверху смотрит на них, затем сильным пинком отталкивает женщину, садится на ее место и затевает безобразную игру с мужчиной. Я понимаю: ситуация чем дальше, тем хуже, и все это пустяк по сравнению с тем, что последует далее; я не могу больше здесь оставаться. Воцаряется настоящий бедлам. Я встаю и подхожу к человеку, уже давно бродящему по залу. Он гид этой компании, он привел их сюда и организовал эту пирушку, и пирушка стремительно перерастает в оргию.

«Я понимаю, что в ваши обязанности входило притащить их сюда поразвлечься; вам, надо думать, за это платят. Но сами видите, они перешли все допустимые границы, – говорю я ему. – Еще немного подождите – и они начнут кататься по полу, как свиньи. Попомните мои слова, в конце концов нагрянет полиция, всех заберут в участок, и выпутывайтесь тогда!»

По его расстроенному, растерянному виду понятно, что он всецело разделяет мои опасения, думает так же, как я, или похоже. Вижу: он ходит от стола к столу, что-то говорит посетителям, а они приходят в себя, встают, шатаясь, и собираются уходить.

Теперь мы все вместе поднимаемся по лестнице, маленькими группами. Не успев подняться на последнюю ступень, я вижу, что выход на площадь загораживает толстая железная сетка вроде тех, какими для безопасности закрывают витрины магазинов. Остался только небольшой зазор снизу, всего несколько сантиметров, этакая широкая щель. Передо мной стоит человек. «Наверное, сторож или привратник», – думаю я и сразу же узнаю в нем того гида, с которым недавно разговаривал внизу, в клубе.

Он требует оплатить проход. Достаю банкноту, протягиваю ему. Он отрывает мне билет (четыре листа: две маленькие розовые картонки и два листочка белой бумаги), я беру все это вместе со сдачей. Но сетка, загораживающая мне путь, так и не поднимается. Приходится протискиваться в узкий проем на животе, как кот под дверь.

На свежем воздухе мне становится легче. Спокойно прохожу метров сто – и вдруг слышу, как кто-то бежит сзади, выкрикивая мое имя. Оборачиваюсь и спрашиваю, что ему нужно. Он почтительно приветствует меня и говорит, что его послал контролер, выдавший мне билет на площадной лестнице. «Когда он заканчивал службу – если помните, вы вышли последним – и подсчитывал выручку, то увидел, что не хватает тысячи драхм. Он не уверен, вы уж простите, он тысячу раз извиняется, но, может быть, он по ошибке отдал эти деньги вам вместе со сдачей. Вы его очень обяжете, если потрудитесь пересчитать ваши деньги, и если ненароком найдете лишнюю тысячу, это его тысяча, и он просит ее вернуть».

Я засовываю руку в левый внутренний карман пиджака, куда кладу банкноты. Помню, что у меня сегодня была тысячная бумажка именно в этом кармане, а еще пятьдесят драхм и какая-то мелочь в кармане брюк. И вместо одной обнаруживаю две тысячных бумажки. Вторая к тому же совсем новенькая, и я чувствую, что она клейкая на ощупь. При таком повороте событий, думаю я, лучше всего притвориться дурачком. Этот контролер был гидом из притона, а гид, конечно, самая большая сволочь, какую я когда-нибудь видел. Он буквально раздел своих иностранных клиентов, содрал с них безумную сумму за свои услуги, да вдобавок, вместо того чтобы следить за ними и не давать сильно напиваться, что входит в его обязанности, позволил им пить сколько влезет и, как подозреваю, подбивал пить побольше, чтобы приумножить проценты, которые наверняка вытянул у владельца заведения и потом прикарманил, конечно, вместе с платой за посреднические услуги. Таким образом, это он довел клиентов до плачевного состояния, в каком я их застал, – еще немного, и из-за него их бы забрала полиция. Мало того, он, ненасытный, еще и подрабатывал контролером на выходе; в довершение всего, хотя я заплатил за билет, этот негодник не открыл мне засов, а заставил меня, как кота, проползать на животе в щель под решеткой. Ну уж нет, довольно он заработал, довольно наделал пакостей! Я оставлю себе его тысячу, в наказание и потому что – кроме всего прочего – я в последнее время пребываю в неважном финансовом положении.

«Очень жаль, но не я выгадал от этой ошибки», – говорю я незнакомцу и решительным шагом продолжаю прогулку.

Продолжение

Я прохожу мимо магазинчика, где продаются конфеты, орехи, мед, кедровые орешки и так далее. Я вынимаю монетку и прошу арахиса: «На две драхмы арахиса, пожалуйста». Торговец, одетый в белый халат и белую шапочку, достает с полки (я замечаю, что полки у него почти пустые, на них совсем немного товара) круглую прозрачную коробку из пластика – в коробке видны несколько орехов, неочищенных, в скорлупе. Мне странно – я впервые вижу, – что орехи продают не в кульках из газеты или в бумажных пакетах, а в коробках из прозрачного пластика.

«Черт возьми! Не хватит на две драхмы», – говорит торговец.

Я думаю, что так он выражает сожаление. Что орехи у него кончились, больше их нет. Но он достает с полки за прилавком коробку, такую же, как первая, но гораздо больше, и насыпает из нее в мою доверху. Затем он берет маленькую коробку с вываливающимися через край орехами и, говоря мне: «Простите, секундочку, я их взвешу», – выходит через заднюю дверь. Эта дверца ведет в сад какой-то шашлычной. Я вижу, как он идет к столу с весами, какие бывают в шашлычных, и взвешивает.

Вскоре он возвращается в магазин, входит в ту же самую дверь, таща в руках картонный поднос, и дает его мне. На подносе, кроме орехов, лежат две благоухающие индейки с розовой запеченной корочкой. Я готовлюсь взять весь поднос и достаю деньги, чтобы заплатить.

«Сколько я должен?»

«Три тысячи драхм, пожалуйста», – говорит он мне вежливо.

Я лишаюсь рассудка и вскакиваю, услышав эту сумму. Я совершенно не протестую, что я заказывал только арахис, а он нагружает меня еще и индюшками, я только сижу и думаю, как могут две индейки и несколько граммов орехов стоить три тысячи драхм!

Но и это еще не самое худшее (конечно, – рассуждаю я, – торговец кажется честнейшим, он сильнее меня в математике и не может ошибаться). Меня беспокоит сейчас то, что у меня с собой только две тысячи и какая-то мелочь, этого не хватит, чтобы расплатиться.

Заключенный

Заключенный в стекло, я не видел ничего, кроме полных рук моей матери, которая снова крепко закупорила крышку. Затем она приклеила этикетку на бутылку и поставила меня высоко, на полку в кухне, среди других банок с ее вареньями.

Смоковница

Я наклонился и поцеловал ее.

«Я ветер, – прошептал ей нежно на ухо, – пойдем за ту смоковницу. Я подую, и будут падать ее листья вокруг нас, медленно-медленно, – и никакой нахальный глаз не сможет увидеть нас, когда я буду тебя обнимать».

Она, вынув из волос маленькую монетку, показала ее мне, а затем, смотря вдаль, в ту сторону, где высилась одинокая смоковница, стала играть ею в своей ладони.

«Ответ написан здесь», – сказала она и высоко подкинула монетку, и та, отклонившись с пути, упала в озеро рядом с нами.

Я без колебаний кинулся в воду. Быстро достал до дна. Искал, искал, раздвигая высокие водоросли, но монеты нигде не было видно. Опечаленный, я решил подняться, вытащив перед этим из тины серебряную ложечку, чтобы принести ей. Крепко зажав ее в руке, я всплыл на поверхность.

«Я ел с нее, когда был маленький», – хотел я ей сказать, но она исчезла – а монетка, которую я столько времени искал, блестела среди камней на берегу.

Я понял, что звать ее бесполезно; да я и не знал ее имени.

Я поднял с земли монетку и потащился к смоковнице. Приблизившись, я с ужасом заметил, что на ней нет листьев. Она была совершенно сухой, а из ее дупла взад и вперед сновали полчища муравьев.