Текст книги "До самой смерти..."

– А не мог он перейти улицу?

– Я вам говорю, я не знаю. – Он помолчал. – Слушайте, а что вы не спросите у хозяина гастрономической лавки на углу? Может, он его видел.

– Спасибо, сынок, – ответил Мейер, – мы так и сделаем.

– Извините, – проговорил Чарли. – А вам действительно нужен только тромбонист?

– Боюсь, что да.

– А то моя сестренка потрясно играет на пианино, ей-богу!

Мейер с грустью посмотрел на Чарли. Чарли передернул плечами.

– Да уж, бывает, некоторые просто зацикливаются на трубе, – сказал он, смирившись, и пошел назад в кондитерскую.

Мейер и О'Брайен пошли вверх по авеню.

– Ну? – спросил О'Брайен.

– Похоже, что это он. Кто знает? Может, нам повезет в гастрономической лавке.

Но в лавке им тоже не повезло. Мужчина за прилавком весь день обслуживал воскресных покупателей, да к тому же, хотя на нем и были очки с цилиндрическими стеклами, создавалось впечатление, что и в них он способен легко перепутать футляр для тромбона с банкою крабов.

Мейер и О'Брайен вышли на тротуар.

– Куда теперь?

Мейер покачал головой.

– Н-да, – произнес он, – этот район вдруг весь как будто разросся.

Глава 13

Бен Дарси лежал на спине под большим деревом. Сгущались сумерки, и только на закате небо было еще окрашено в пурпуровый цвет. В саду насекомые уже начинали выводить вечерние мелодии. Город, глядя в небо, приветствовал опускавшуюся ночь вздохом невольного сожаления: кончалось воскресенье, завтра – снова трудовой день. И во все его уголки, будь то район Айсолы с его величественными зданиями из стали и бетона, многолюдные переулки Калмз-Пойнта или окраины Риверхеда, наступавшяя ночь, казалось, приносила с собой умиротворение и покой, граничившие с усталой покорностью, Еще один день уходил в холод забвения. Вскоре взойдет луна, по небу рассыплются звезды, и все вокруг озарится огнями вспыхнувших фонарей и окон.

Бен Дарси, казалось, сам был частичкой этих умиротворявших сумерек.

Лежа на спине под большим кленом, который высоко поднимался над окружавшими его кустами, он был похож на путника, беспечно уснувшего летней ночью под деревом, на мечтателя, звездочета, юношу с соломинкой в зубах с картины художника-классика. С раскинутыми в стороны руками и закрытыми глазами, он, казалось, спал в мире с собой и вселенной.

Из темени его текла кровь. Быстро склонившись к нему, Карелла сразу же увидел рану и тут же ощупал вздутие под волосами. Рана была неглубокой и недлинной и почти не кровоточила. Находилась она надо лбом точно посередине головы, а шишка вокруг ссадины была величиной с грецкий орех. Стив Карелла шумно вздохнул. Он устал, очень устал. Ему не доставляло ни малейшего удовольствия гоняться за призраками.

"Уж лучше бы я стал профессиональным боксером, – подумал он. Пусть это и не очень-то чистый спорт, но в нем по крайней мере бой начинается по сигналу, правила установлены заранее, ринг четко очерчен, а противник – вот он, перед тобой, и ты твердо знаешь, что противник именно он, единственный человек, с которым нужно драться, единственный враг.

Что вообще, черт побери, заставляет людей идти работать в полицию? Мы имеем дело с убийством, – размышлял он, – а убийство почти всегда подготавливается в тайне, и наша работа обычно заключается не в том, чтобы предотвратить его, а в том, чтобы обнаружить убийцу после того, как оно уже произошло. Мы разыскиваем преступников, тех, кто стремится к разрушению, но от этого сами еще не становимся созидателями, потому что наша задача, по сути, негативна, а творчество никогда не бывает только актом отрицания.

Тедди, которая сидит сейчас там с ребенком под сердцем, творит безо всяких усилий, творит от природы, и то, что совершает она, больше всего, что совершу я за пятьдесят лет службы в полиции. Как вообще возникает у кого-то желание иметь дело с сукиным сыном, который подпиливает концы тяги в автомобиле, или убивает твоего соседа Бирнбаума, или раскраивает череп Дарси?

Почему человек решается посвятить большую часть своей жизни делу, которое непременно должно заставить его соприкасаться с преступниками?

Как может человек осознанно стремиться к тому, чтобы проникнуть в тайны извращенного сознания убийцы, понять мотивы его действий и вообще марать себе руки, копаясь в психологии этих омерзительных образчиков человеческой породы, которые день за днем, из года в год строем проходят через дежурную комнату полицейского участка?

А почему кто-то становится дворником?

Я сейчас тебе кое-что скажу, Стив, – продолжал он свой внутренний монолог. – Я скажу тебе, во-первых, что не очень-то пристало философствовать тому, кто чуть не завалил на школьных экзаменах почти все гуманитарные предметы.

Я скажу тебе, во-вторых, что человек вообще крайне редко располагает в жизни свободой выбора. Ты стал полицейским, потому что ты им стал, а чтобы яснее ответить себе на вопрос «почему», тебе пришлось бы провести не один час в кабинете психоаналитика, и даже после этого еще не факт, что ты бы все понял. И тем не менее ты остаешься полицейским – почему?

Потому что, не беря во внимание даже такую очевидную вещь, как необходимость кормить и одевать себя и жену, не беря во внимание те трудности, с которыми мне пришлось бы столкнуться, оставь я сейчас полицейский участок и начни искать в моем возрасте другую работу, – а ведь я уже далеко не мальчик, – не беря все это во внимание, я бы все равно остался в полиции, ибо я хочу быть полицейским. И не потому, что кто-то непременно должен разгребать грязь. Может быть, ее и вообще не надо разгребать. Может быть, цивилизация двигалась бы вперед ничуть не медленнее, если бы на свете не было ни дворников, ни полицейских.

Но преступники выводят меня из себя. Когда убийца лишает жизни такого человека, как Бирнбаум, я прихожу в бешенство! И до тех пор, пока, сталкиваясь с преступлением, я буду испытывать это чувство, я буду оставаться полицейским, я буду продолжать мотаться из пригорода в жалкую дежурную комнату полицейского участка в самом, быть может, отвратительном квартале мира, выслушивать незатейливые шуточки своих коллег, их избитые остроты и отвечать на телефонные звонки и жалобы от законопослушных граждан, которые хоть далеко и не все являются созидателями, но по крайней мере не принадлежат к разрушителям".

В сгущавшейся темноте он слабо улыбнулся. «Может быть, вы этого и не заметили, отец Пол, – подумал он, – но сегодня в вашу ризницу приходил один очень религиозный человек».

Он оставил Бена Дарси лежать на спине, а сам пошел в дом за водой и бинтами.

* * *

Наступило время шутливых напутствий новобрачному.

Стоя перед длинным, вновь убранным праздничным столом, на котором теперь громоздились подносы с dolci[11]11
  Сладости (итал.).


[Закрыть], огромный свадебный пирог, а в дальнем конце возвышались две бутылки вина, карточки на которых извещали, что одна из них предназначена жениху, а другая невесте, Томми со смешанным чувством слушал обступивших его мужчин. Их шутки приводили его в смущение, но в то же время в глубине души они ему нравились. Он втайне чувствовал, что как бы достиг наконец зрелости. Что его уже окончательно принимают в мировое братство мужчин в качестве младшего члена. И может быть, на следующей же свадьбе, на которую его пригласят, он будет иметь полное право давать другому такие же советы, какие сейчас слышит сам. Сознавать это ему было приятно, и он искренне смеялся над каждой шуткой, несмотря на то что большую часть из них уже слышал раньше. Подшучивание началось с того старого проверенного анекдота о мужчине, который забывает свой зонтик в гостинице. Он возвращается в номер и хочет взять зонт, но в этот момент в комнате появляются молодожены, которые вселились туда после него. Боясь, что его примут за вора, мужчина прячется в шкаф и невольно вынужден слушать их любовное воркование. Жених спрашивает у невесты: «А чьи это глазки?» Та отвечает: «Твои, дорогой!» – «А чьи это прелестные губки?» – «Твои, моя радость» – и так далее и тому подобное. И все это продолжается, не минуя ни одной части тела. Наконец мужчина, сидящий в шкафу, не выдерживает и кричит им: «Когда дойдете до зонтика, то знайте, что это мой!»

Томми засмеялся. Анекдот с бородой, но он все равно рассмеялся и слегка покраснел. Краем глаза он увидел, что брат его жены вынырнул из кустов, огораживавших участок, и промчался в дом, по тут начался анекдот о карлике, который женился на толстой циркачке; за этим анекдотом последовал еще один и еще. Вспомнили даже древнюю историю о белом коне, который женился на зебре и весь медовый месяц пытался снять с нее полосатую пижаму. Постепенно шутки вышли за пределы литературного жанра и приобрели некоторый налет импровизации, когда каждый из шутников старался перещеголять других знанием того, как надо вести себя с молодой женой по приезде в гостиницу.

Кто-то посоветовал Томми захватить с собой побольше журналов, потому что Анджела наверняка запрется на три часа в ванной, готовясь к самому большому событию в своей жизни, а кто-то еще сказал: «Он только на то и надеется, что это будет самое большое событие». И хотя Томми не совсем понял, в чем тут соль, он все равно рассмеялся.

– А в каком отеле вы будете, Том? – спросил один из шутников.

– Хм-хм, – промычал Томми в ответ, покачав при этом головой.

– Ну же, расколись! – воскликнул кто-то. – Ты ведь не думаешь, что мы ввалимся к тебе в твою первую брачную ночь.

– Именно так я и думаю, – ответил Томми.

– Чтобы мы, старые приятели, так поступили? Постой, а разве ты сам не хочешь, чтобы мы навестили тебя?

– Нет!

– Нет? А почему? У тебя что, на сегодня другие планы?

И так далее в том же духе. И все это время Джоди Льюис шнырял между шутниками, стараясь поймать выражение лица Томми всякий раз, как рассказывался новый анекдот; затвор его фотоаппарата все щелкал и щелкал, запечатлевая для вечности и альбома «День нашей свадьбы» то нечаянный румянец, то улыбку, а то мимолетную тень заботы уже семейного человека, отразившиеся на лице.

– Не забудь вино, когда будете уезжать! – крикнул ему кто-то.

– Какое вино?

– Которое вам подарили. Вон в конце стола две бутылки, одна для невесты и одна для жениха.

– Только не пей слишком много, Томми. А то нечаянно переберешь, и твоя женушка будет очень разочарована!

– Просто пригуби, Томми! Один тост! А потом за дело!

Все стоявшие в толпе захохотали. Джоди Льюис безостановочно щелкал фотоаппаратом. Ночь опускалась с пугающей стремительностью.

* * *

Уна Блейк сидела на корточках, склонившись над Коттоном Хейзом. Подол ее платья задрался, обнажив великолепные сильные ноги, верх платья был разодран до талии. Темнота почти полностью окутала маленькое чердачное помещение в доме Бирнбаума. В слабом свете исчезающего дня, падавшем из окна, виднелись только ее светлые волосы и абрис обнаженного бедра. Она накрепко стянула веревками тело Хейза и начала обшаривать его карманы.

С сигарой во рту, обхватив одной ручищей ствол ружья, Марти Соколин наблюдал за ней. Чем-то она его настораживала. Это была самая красивая девушка в его жизни, но в ней бушевала энергия баллистической ракеты, и порой это пугало его. И одновременно возбуждало. С волнением он наблюдал, как она раскрыла бумажник и быстро просмотрела его содержимое.

– Легавый, – сказала она.

– С чего ты взяла?

– Жетон. И удостоверение. Почему ты не обыскал его раньше?

– Мне было некогда, А что тут нужно легавому? С какой стати...

– Их тут полным-полно, – перебила Уна.

– Но почему? – Соколин заморгал и свирепо закусил сигару.

– Я застрелила человека, – ответила она, и он почувствовал что-то похожее на страх.

– Ты?..

– Да. Одного придурка, который направлялся в дом. Ты же мне сказал, чтобы я сюда никого не подпускала.

– Да, но застрелить человека! Уна, зачем ты?..

– А ты разве пришел сюда не для того, чтобы застрелить человека?

– Да, но...

– Ты хотел, чтобы кто-нибудь поднялся сюда к тебе?

– Нет, Уна, но из-за этого сюда понаехали полицейские. У меня ведь судимость... Господи боже мой! Мне ведь нельзя...

– Мне тоже, – отрубила она, и он увидел, как в глазах ее неожиданно зажглась ярость, и ему снова стало страшно. На верхней губе у него выступил пот. В сгустившемся мраке он сидел и смотрел на нее со страхом и возбуждением. – Ты хочешь убить Джордано? – спросила она.

– Я...

– Да или нет?

– Не знаю. Господи, Уна, я не знаю. Я не хочу попасть в лапы к полицейским. Я не хочу снова загреметь в тюрьму.

– А раньше ты говорил по-другому.

– Я знаю, знаю.

– Ты говорил, что хочешь убить его.

– Да.

– Ты говорил, что ты не успокоишься, пока не увидишь его мертвым.

– Да.

– Ты попросил меня помочь тебе. И я согласилась. Без меня ты бы не знал, как утереть сопли. Кто раздобыл квартиру возле фотоателье? Я. Кто предложил пойти в этот дом? Я. Без меня, черт подери, ты бы точил на него зуб до своей могилы. Ты этого хочешь? Да?

– Нет, Уна, но...

– Мужчина ты... или кто?

– Я мужчина.

– Ничтожество! Ты ведь боишься застрелить его, признайся.

– Нет.

– Я уже пошла на убийство из-за тебя, ты это понимаешь? Я уже убила человека, чтобы защитить тебя. А теперь ты идешь на попятный. Так кто ты после этого? Мужчина или кто?

– Я мужчина! – повторил Соколин.

– Ты ничтожество. Не знаю, зачем я с тобой связалась. У меня могли бы быть мужчины, настоящие мужчины. А ты не мужчина.

– Я мужчина!

– Так убей его!

– Уна! Просто... теперь тут полицейские. Один даже прямо здесь, рядом с нами...

– В восемь часов начнется фейерверк...

– Уна, чего я добьюсь тем, что убью его? Я знаю, я говорил...

– ...будет много шума, много взрывов. Если ты выстрелишь в этот момент, то никто даже не услышит. Никто.

– ...что я хочу его смерти, но сейчас я даже не знаю. Может быть, он не был виноват в том, что Арчи убили. Может быть, он не знал...

– Давай иди к окну, Марти. Поймай его на прицел.

– ...что в кустах засел снайпер. Я ведь сейчас чист. Меня выпустили из тюрьмы. К чему мне снова делать глупости?

– Дождешься фейерверка. Нажмешь на курок. Прикончишь его, и мы тут же смоемся.

– А этот полицейский, который валяется на полу? Он ведь видел нас обоих, – возразил Соколин.

– С ним я сама разберусь, – сказала Уна Блейк и расплылась в улыбке. – Мне только доставит удовольствие с ним разобраться. – Голос ее упал до шепота: – Отправляйся к окну, Марти.

– Уна...

– Отправляйся к окну и разделайся с этим наконец. Как только начнется фейерверк. Разделайся с этим раз и навсегда. А потом пойдем со мной, Марти, пойдем со мной, мой бэби. Приди к своей Уне, бэби. Но сначала, Марти, разделайся с этим, разделайся, выгони этот микроб из своего организма!

– Да, – сказал он. – Да, Уна.

* * *

То ли Антонио Карелла перепил вина, то ли перетанцевал, по, во всяком случае, на ногах он держался с трудом. Он притащил откуда-то стул и поставил его в центре танцплощадки. И сейчас, взобравшись на него, он шатался из стороны в сторону и отчаянно размахивал руками, пытаясь одновременно удержать равновесие и призвать всех к молчанию. Гости в свою очередь тоже, видимо, выпили немало и тоже натанцевались до упаду.

И поэтому они долю не могли утихомириться и, может быть, вообще не смогли бы, если бы не опасение, что Тони Карелла, не добившись их внимания, просто свалится со стула.

– Сегодня я очень счастливый человек, – торжественно произнес Тони перед притихшими гостями. – Моя дочь Анджела вышла замуж за чудесного парня. Томми! Томми! Где Томми?

Он слез со стула, отыскал Томми в толпе и вытащил его на середину освещенной фонарями эстрады.

– Мой зять! – прокричал он, и гости зааплодировали. – Замечательный парень, замечательная свадьба и замечательный вечер! А теперь мы будем пускать ракеты! Мы сделаем так, что все небо рассыплется звездами ради этих двух детей. Все готовы?

Раздалось дружное «ура», и в тот же момент Марти Соколин опустил дуло своего ружья на подоконник и поймал в прицел голову Томми Джордано.

Глава 14

Одни считают, что успех работы полицейского наполовину определяется его упрямством, а наполовину – его терпением, другие. – что он наполовину зависит от везения и наполовину от слепой веры в себя. Но четыре половины, очевидно, составляют не одно, а два целых, и для них нужен не один, а два полицейских, причем желательно тоже целых и невредимых. Вероятно, памятуя об этом, Мейер Мейер и Боб О'Брайен старались всегда и всюду сохранить свои головы в целости и сохранности, ибо дырка во лбу каждому из них представлялась еще более бессмысленной, чем вся та работа ногами, которую они проделали, например, с сегодняшнего утра, колеся по городу в поисках Марти Соколина.

Мейер Мейер охотно задержался бы еще в гастрономической лавке, принюхиваясь ко всем ее соблазнительным ароматам, вместо того чтобы продолжать поиски потенциального убийцы. В атмосфере таких лавок, особенно кошерных, для Мейера всегда было что-то таинственное и интригующее, В детстве он даже не догадывался, что люди ходят туда за покупками. Во время прогулок мать часто уводила его из их нееврейского квартала в ближайшее гетто и там надолго скрывалась в гастрономической лавке, оставляя маленького Мейера у входа, где он вволю мог насыщаться витающими вокруг него запахами. И пока он не подрос и сам не сделал свою первую покупку, Мейер был непоколебимо уверен, что гастрономы существуют только для того, чтобы одаривать людей ароматами. И до сих пор, приобретая что-либо там, он испытывал всякий раз неловкость, словно язычник, оскверняющий храм.

В гастрономической лавке на Довер-Плейнз-авеню он не сделал никакой покупки. Вместо этого он расспросил нескольких человек, не видели ли они мужчину с тромбоном, получил от ворот поворот и вновь оказался на улице с ощущением, что они ищут не человека с довольно громоздким музыкальным инструментом в руках, а иголку в стоге сена. Поиск велся научно, опираясь на испытанный метод в практике расследований. Метод же заключался в том, чтобы останавливать всех прохожих на улице и спрашивать у них, не видели ли они мужчину с футляром для тромбона в руке.

Между прочим, этот трудоемкий метод применялся во все времена: как в Скотланд-Ярде, так и в полицейском управлении графства Нассау, как в Сюрте, так и в гестапо. Он рассчитан на то, чтобы путем тщательно сформулированных вопросов (типа «Видели ли вы, как здесь проходил мужчина с футляром для тромбона в руке?») отделить тех граждан, которые видели, от тех, кто не видел собственными глазами, как проходил мимо разыскиваемый субъект. Важно при этом, конечно, еще уметь задавать вопросы соответствующим отрывистым и властным тоном, повсеместно принятым среди полицейских. Полицейский тон это необходимая составная успеха всякого поиска. Так, например, вопрос «Видели ли вы, как здесь проходил мужчина с футляром для тромбона в руке?», если бы его задал обычный человек, скорей всего вызвал бы целый шквал самых противоречивых ответов. Заданный же детективом, который окончил полицейскую школу, поднаторел в методах расследования и в совершенстве овладел искусством ведения допроса, вопрос этот приобретал пугающую значительность. И слыша его, любой почему-то сразу начинал чувствовать себя загнанным в угол, выйти из которого можно было, только дав прямой и однозначный ответ: да или нет.

Мейер Мейер и Боб О'Брайен, при том, что они были профессионалами, выслушали подряд двенадцать раз «нет», прежде чем услышали первое «да».

Это «да» привело их на улицу, параллельную Чарлз-авеню. На крыльце двухэтажного каркасного дома они услышали второе «да» от пожилого человека со слуховой трубкой и почувствовали, что удача, кажется, повернулась к ним лицом.

– Вы не видели, как здесь проходил мужчина с футляром для тромбона в руке? – спросил Мейер в лучших исследовательских традициях.

– Что? – проорал в ответ старик. – Я плохо слышу.

– Человека с футляром для тромбона?

– У меня есть в доме, если вам нужно, – ответил старик.

– Тромбон?

– Он самый. На столике в прихожей. Просто наберите номер, который вам нужен. Вы ведь не собираетесь звонить в другой город?

– Нет-нет, тромбон, – сказал Мейер терпеливо. – Музыкальный инструмент.

– Ах, тромбон. Да-да. И что вас интересует?

– Его никто не проносил мимо вас?

– Вы имеете в виду того парня, который проходил здесь днем?

– Вы его видели?

– Да. Прошел мимо меня в том направлении.

– Спасибо, – поблагодарил Мейер. – Это просто здорово. Так, как вы, нам никто не помог.

– Сам ты, мистер, оглох, – возмутился старик. – Вот и помогай после этого всяким!.. – он в ярости отвернулся.

Опускалась ночь. Небо было похоже на многоцветную чашу: на западе, там, где солнце ушло за горизонт, оно было бледно-голубым, повыше – синим, цвета матросской форменки, а совсем вверху – почти черным, усеянным звездами, как бархатное платье с алмазными блестками какой-нибудь сексуальной блондинки из ночного ресторана.

– Здесь ведь где-то недалеко живут родители Стива, кажется? – спросил О'Брайен.

– Да, на Чарлз-авеню. Это следующая улица отсюда, – сказал Мейер.

– Думаешь, мы приближаемся к их дому?

– Что касается меня, то я приближаюсь к состоянию прострации, это точно.

– Вон еще один клиент, – О'Брайен указал на игравшего у обочины мальчишку. – Будем его расспрашивать?

– Мы ведь пока расспрашивали всех подряд. Зачем же нарушать традицию?

На вид мальчишке было лет восемь. Он сидел на корточках и подбрасывал вверх перочинный ножик, внимательно наблюдая, как тот падает рукоятью вперед на крошечный пятачок земли перед ним. Похоже, ему не приходило в голову, что, чуть изменив наклон, можно заставить нож падать острием вниз. Похоже, мальчишке просто доставляло удовольствие подбрасывать его и смотреть, как он шлепается о землю с противным глухим стуком. Снова и снова он повторял эту бессмысленную процедуру. Мейер и О'Брайен некоторое время молча наблюдали за ним.

– Привет, малыш! – произнес наконец Мейер.

Мальчишка поднял лицо. То ли вечерние тени, то ли небрежно размазанная по щекам грязь исчертили всю его рожицу устрашающим боевым узором.

– Сгинь, – коротко ответил он.

Мейер неуверенно рассмеялся:

– Ну же, ну же, малыш, – сказал он, – мы просто хотим кое о чем спросить тебя.

– Да? – в голосе пацана звучало ехидство.

Мейер тщательно сформулировал вопрос:

– Ты не видел, здесь не проходил мужчина с футляром для тромбона?

Пацан полоснул его острым, как бритва, взглядом.

– Сгинь, – повторил он. – Не видишь, что я занят?

– Хочешь научиться кидать ножик в землю? – спросил О'Брайен любезно.

– Не будь идиотом, – отрезал пацан. – Это любой дурак умеет. У меня здесь в ямке гусеница.

– Гусеница? – удивился О'Брайен.

– Ну! Я хочу проверить, сколько раз нужно по ней шлепнуть, чтобы она окочурилась. Я уже тридцать четвертый раз роняю нож, а она все двигается.

– А ты не пробовал наступить на нее ногой? – поинтересовался Мейер.

– Ты что, того? – ответил мальчишка вопросом на вопрос. – Я бы ее сразу раздавил, вот и все.

– Верно! А значит, мужчину с тромбоном ты здесь не видел?

– Видел, – ответил пацан. Он подобрал ножик, поднял вверх и уронил рукоятью на гусеницу. – Тридцать пять, – произнес он.

– А куда он пошел?

– На свадьбу, куда же еще!

– Почему ты так думаешь?

– Тридцать шесть, – сказал мальчишка, снова уронив нож. – По-моему, она слабеет.

– Так почему ты думаешь, что этот человек пошел на свадьбу? – спросил Мейер.

– Потому что он свернул во двор к Бирнбауму.

– При чем тут Бирнбаум?

– Через его двор можно прямо пройти во двор к Кареллам. Вот он и срезал дорогу, – сказал мальчишка. – Тридцать семь. Конечно, он мог зайти и к Бирнбауму, но зачем тогда ему инструмент? Тридцать восемь. Я так могу досчитать до ста.

– Во двор какого дома, ты говоришь, он завернул?

– Бирнбаума, – ответил мальчишка. – Третий дом отсюда. – Он наклонился над ямкой. – Кажется, я доконал эту стерву, – сказал он. – Ой, гляньте-ка, из нее кишки вылезли.

Но Мейер и О'Брайен не стали задерживаться, чтобы полюбоваться на раздавленную гусеницу, а прямиком направились к дому Бирнбаума.

* * *

– Ты видишь его? Его, его, его, его, его...

– Он у меня на прицеле. Прицеле, прицеле, прицеле, прицеле, прицеле...

– Не промахнись на этот раз!

– Не промахнусь.

– Тщательно прицелься.

– Хорошо... Они уже начинают пускать ракеты, пока маленькие. Я не люблю фейерверки, они напоминают мне настоящую стрельбу, а я ненавижу, когда стреляют.

– Марти, заткнись, сосредоточься на том, что ты делаешь.

– Я сосредоточен. Смотри: теперь запускают огненные колеса!

– Ты не потерял его?

– Нет.

– Не стреляй! Дождемся больших ракет: нам нужно, чтобы взрывы заглушили выстрел. Не стреляй пока, Марти!

– Не буду, не буду... – нагромождение фраз, раскаты грома, орудийные выстрелы...

Коттон Хейз карабкался вверх по тоннелю беспамятства, наполненному эхом звуков и голосов, которые вибрировали у него в голове, сливаясь в один бессмысленный шум, пока наконец чернота не уступила место яркому свету снаружи, ослепительным огненным колесам фейерверка, да, фейерверка, который пускают сейчас в...

Он зажмурился. Попробовал пошевелиться. Он был стянут, как цыпленок для жаркого тетушки Сэди: его руки были привязаны к ногам за спиной, отчего живот, на котором он лежал, был круто изогнут наподобие основания огромного коня-качалки. Он повернул голову: теперь ему было видно окно. На фоне окна четко вырисовывался силуэт неандертальца, согнувшегося над ружьем; над ним, положив одну руку ему на плечо, стояла, чуть наклонившись вперед и выпятив обтянутые красным шелковым платьем великолепные ягодицы, та самая блондинка, которая треснула его туфлей.

– Прицелься как следует, Марти, – шептала она.

– Стараюсь, стараюсь, он у меня на мушке. Не беспокойся.

– Дождись больших ракет, от которых много шума.

– Да. Да.

– Ты это можешь, Марти.

– Я знаю.

– Ты мужчина, Марти. Мой мужчина.

– Я знаю. Ш-ш-ш-ш... Не надо, это меня нервирует.

– Ладно. Я подожду, пока все это кончится, Марти. Прицелься получше.

– Да, да.

«Он собирается застрелить Томми, – подумал Хейз в ужасе от полной своей беспомощности. – О боже мой, он собирается застрелить Томми, и я абсолютно ничего не могу сделать, чтобы помешать ему».

* * *

– Что... что со мной? – спросил Бен Дарси.

Он отодвинул руку Кареллы, прижимавшую к его голове мокрый бинт, поморгал и попытался сесть, но тут же резко схватился за затылок.

– О, моя голова. Черт, совершенно раскалывается. Что произошло?

– Я жду, что это ты мне расскажешь, – сказал Карелла. – И на, приложи этот бинт к шишке.

– Ага. Спасибо. – Дарси снова поморгал в недоумении. – А что... что это за шум?

– Это фейерверк.

– А... Томми и Анджела уже уехали?

– Не думаю.

– О-о...

– Итак, что же случилось, – спросил Карелла.

– Я точно не знаю... Я, понимаешь, гулял здесь...

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты гулял здесь, в этих кустах?

– Я чувствовал себя не ахти как от всей этой круговерти и из-за скандала с Томми. И я ушел сюда, где потише.

– Что потом?

– Кто-то меня ударил.

– Кто?

– Я не знаю.

– Вспомни! Сначала ты крикнул, – сказал Карелла. – Ты позвал на помощь. Почему ты это сделал?

– Потому что сзади кто-то обхватил меня рукой за шею. Тогда я и крикнул. Боже мой, чем он меня ударил? У меня ощущение, что он проломил мне голову.

– Это был мужчина, Бен?

– Да. Да, рука была явно мужской.

– И ты крикнул: «На помощь!»

– Да.

– А мужчина что-нибудь сказал?

– Да.

– Что?

– Он сказал: «Ты паршивый сучонок, я всех вас поубиваю».

– Какой у него был голос?

– Низкий. Хриплый. Голос крупного мужчины.

– Ну, насколько крупного?

– Очень крупного. Рука была очень сильной.

– Какой у тебя рост, Бен?

– Ровно шесть футов.

– Как ты считаешь, он был намного выше тебя? Ну по твоему ощущению?

– Нет, ну не то чтобы очень. Я думаю, наверное, дюйма на три, на четыре. Или около этого.

– И, значит, он сказал: «Ты паршивый сучонок, я всех вас поубиваю». Так?

– Да.

– А после этого он тебя ударил?

– Да.

– По голове?

– Да.

– Это единственное место, куда он тебя ударил?

– Да.

– Он не повалил тебя на землю? Не бил ногами? Нет?

– Нет.

– Он просто обхватил тебя сзади рукой за горло, притянул к себе и ударил по голове, так?

– Да.

– Во что он был одет?

– В смокинг, по-моему. Я видел только руку, но, по-моему, это был рукав смокинга.

– Ты уверен, что это был рукав смокинга?

– Да.

– И было не слишком темно, чтобы это разглядеть?

– Нет. Нет.

– Какого цвета был смокинг?

– Черного.

– А не синего?

– Нет. Черного.

– И ты уверен, что не ошибся? В такой темноте? В тени этого дерева?

– Да, Он был черный. По-моему, черный.

– Человек сначала заговорил, а потом ты закричал? Или ты сначала позвал на помощь? А?

– Сначала он заговорил, а потом я... нет, минуточку. Сначала я крикнул «На помощь!», а потом он выругался и ударил меня.

– Только один раз, верно?

– Да. Он ударил меня по голове. Это все, что я помню.

– И ты упал без сознания, верно?

– Да.

– Один последний вопрос, Бен.

– Да?

– Почему ты лжешь?

* * *

Уже растаяли в воздухе, с треском и шипением, огромные огненные колеса, уже отпылали в небе красные римские свечи, А теперь пиротехники из фирмы «Свадьбы и торжества», находившиеся позади платформы для фейерверка, готовились зажечь запалы последних ракет для грандиозного финала. Томми Джордано стоял бок о бок со своим тестем и молодой женой в свете украшавших оркестровую эстраду ламп и дожидался яростного каскада взрывов и огней, который должен был разразиться через минуту. Он не знал, что в точку, чуть повыше надбровья его левого глаза, уже нацелен крест окуляра оптического прицела. Он стоял, мило улыбаясь, и наблюдал, как суетятся пиротехники позади платформы. Заметив, что уже запалили первый шнур, он сжал руку Анджелы.

Огонь с треском побежал по шнуру – дальше, дальше! – и наконец достиг порохового заряда. Первая ракета рассыпалась в небе дождем синих и зеленых звездочек, вслед за ней почти мгновенно взлетела вторая, и в бархатной черноте заметались серебряные огоньки. Взрывы следовали один за другим, сотрясая стекла в окнах домов тихого квартала и угрожая не оставить камня на камке от мирного спокойствия ночи.

В чердачной комнате дома Бирнбаума Уна Блейк вонзила ногти в плечо Соколина.

– Пора, – сказала она. – Давай, Марти.