Текст книги "Три Шарлотты"

Глава девятая

Между половиной девятого и девятью часами утра мальчик из гаража «Элит» ежедневно подъезжал в пейсоновской «электричке» к дверям их особняка. Каждый уважающий себя шофер презирает все электрические средства передвижения, но этот молодой человек смотрел на уход за дряхлой колесницей Пейсонов, как на личное для себя оскорбление. Он обращался с ее скрипучими рычагами так, как профессиональный футболист – с детским резиновым мячом, то есть как с вещью, недостойной внимания. Выскочив из автомобиля, он с такой силой захлопывал за собой дверцу, что эта древность некоторое время ходуном ходила на своих раскоряченных колесах. Затем он обходил вокруг «электрички», со злостью тыкал сапогом в изношенную шину и, посвистывая, удалялся восвояси. Лотти, наверно, тысячу раз наблюдала эту сцену. Если он иногда забывал ткнуть шину, Лотти испытывала некоторое разочарование.

На этот раз Лотти, уже совершенно готовая, еще до восьми часов звонила в гараж «Элит». Она хотела пораньше выбраться из дому и воспользоваться, для экономии времени, «электричкой».

Как ни рано вставала Лотти, тетя Шарлотта поднялась еще намного раньше. Но вниз она еще не сходила. Миссис Пейсон уже позавтракала и прочитала газету. После миссис Пейсон газета становилась бесповоротно потерянной для других читателей: она валялась беспорядочной грудой и все страницы се были перепутаны. Лотти иногда подумывала: не является ли ее пристрастие к чистенько сложенной, неизмятой газете одним из признаков того, что она окончательно превращается в старую деву. Тетя Шарлотта однажды сказала, разглаживая отчаянно измятые листы дрожащими пергаментными пальцами:

– Знаешь, Керри, читать газету после тебя – все равно, что узнавать новости на третий день. В них нет аромата свежести.

Сидя в это утро за чашкой кофе, Лотти едва пробежала заголовки. Ее мать что-то переставляла в буфете. Миссис Пейсон принадлежала к числу тех людей, которым непременно нужно что-нибудь делать с шумом и треском в той комнате, где вы либо завтракаете, либо читаете, либо пишете. Она доставала блюда и ставила их на место. Она отодвигала ящик и гремела серебром. Она сражалась с дверцей буфета, которая вечно застревала. Она делала заметки на оберточной бумаге твердым карандашом, издававшим действующие на нервы звуки. Все это перемежалось отрывистыми и громогласными переговорами с Гульдой через дверь буфетной.

– Рис нужен?

– Что?

– Рис!

– Нет, есть.

Карандаш шуршит и скрипит под аккомпанемент бормотания:

– Мыло… кухонную щетку… молодой картофель… справиться насчет электрических лампочек… кофе…

Дальше полным голосом:

– Кофе у нас, положим, довольно. На кухне – молчание.

– Гульда, кофе у нас довольно! В среду я купила целый фунт.

Молчание. Потом – робкий голос:

– Хватит только на воскресенье.

– Ну, знаете, милая!.. – Пружинная дверь едва не слетает с петель от стремительности, с какой миссис Пейсон отправляется на театр военных действий против кофеистребительницы…

Утро было пасмурное, серое, туманное – настоящее чикагское утро середины марта. С озера дул влажный пронизывающий ветер, леденящий сильнее, чем суровый мороз, и словно погружающий вас в холодную воду. Повсюду еще лежал выпавший месяц назад и почерневший от копоти снег. Первая страница газеты предсказывала дождь. Ни намека на солнце в цветных стеклах окна столовой. «Брр!» – подумала Лотти, представляя себе месиво грязи на улицах. И все же она улыбалась. Все утро в ее распоряжении, все утро от восьми и почти до полудня. Ее ждала Гесси, которую нужно было расспросить обо всем, ее ждала Эмма Бартон, с которой нужно было посовещаться, ее ждало дело, настоящее дело. Лотти встала из-за стола и, одеваясь, придерживала одной ногой створку пружинной двери.

– Я, мама, непременно вернусь часам к двенадцати, а может быть и раньше. Тогда мы прямо отправимся по твоим делам – собирать арендную плату, а на обратном пути…

– Гм, гм… – промычала только миссис Пейсон. Губы ее были сжаты.

– И вообще, по-моему, не стоит хлопотать из-за воскресного обеда. По воскресеньям мы всегда позже встаем и больше едим за завтраком. Давай заменим обед на этот раз ленчем. Попробуем! Забудем о телятине и о…

Миссис Пейсон указала бровями на прислушивающуюся Гульду.

– Я предоставляю это твоей сестрице Белле – всякие выдумки насчет позднего вставания по воскресеньям и ненужности настоящего обеда. В моем доме всегда были воскресные обеды и всегда будут, пока я здесь хозяйка.

– Хорошо, я только…

Лотти отпустила пружинную дверь. Она вернулась в столовую и посмотрела на себя в зеркальную стенку буфета. Лотти принадлежала к тем женщинам, которые хорошо выглядят по утрам. А в это утро она выглядела лучше обыкновенного. Легкая, бодрая улыбка играла у нее на губах. На ней был вполне элегантный костюм, меховая накидка и маленькая бархатная шляпа, забракованная Беллой накануне. Она натягивала перчатки, когда мать вошла в столовую.

– Я непременно вернусь к полудню!

Миссис Пейсон промолчала. Лотти направилась по длинному вестибюлю к парадной двери. Мать пошла за ней.

– Едешь к Белле?

– Да. И должна торопиться.

У двери миссис Пейсон бросила последнее наставление:

– Поезжай через Южный парк и Гранд-авеню.

Лотти и намеревалась избрать этот путь, самую естественную дорогу к Белле. Но теперь, подстрекаемая каким-то бесом противоречия, она бросила через плечо, сама удивляясь своим словам:

– Нет, я поеду через Прери-авеню до Пятьдесят пятой.

Это был наихудший из возможных маршрутов.

Она не обращала внимания на мокрый, хмурый ветер, с грохотом пролетая в громоздком ящике мимо грязных, облупленных домов. «Какое уродство, – думала она. – Чикаго похож на неряшливую молодую женщину, красавицу по своим данным, но предпочитающую разгуливать в засаленном капоте и стоптанных туфлях».

Кемпы жили в одном из самых старых доходных домов Гайд-парка и вместе с тем в одном из самых аристократических, насколько могут быть аристократическими доходные дома Чикаго. Когда Белла вышла замуж, она и слышать не хотела о квартире в большом доме. Никогда она так не жила, заявила она, и вряд ли сможет жить. Она задохнется. Такое жилье лишено интимности. Масса народу – внизу чужие, наверху чужие! Но особняки были редки в Гайд-парке. Ей пришлось уступить и, в виде компромисса, снять квартиру, чересчур для них просторную – в девять комнат. На улицу выходили две комнаты: приемная и гостиная, но через несколько лет Белла с ними разделалась, Вообще, Белла была инициатором всевозможных переделок в квартире – за счет Генри, а не домовладельца! Из года в год ломались перегородки; старая арматура выбрасывалась и заменялась новой; темная деревянная отделка красилась эмалевой краской в светлые тона. Прежняя приемная и гостиная были соединены в огромную комнату. Пристроили даже застекленную веранду, без которой ни одна чикагская квартира не может почитаться образцовой. При наличии веранды вся домашняя жизнь становится для соседа открытой книгой.

В жилой комнате Беллы царил тщательно продуманный беспорядок. Уютная, располагающая комната – с книгами, лампами, мягкими низенькими креслами, нежно прильнувшими к столикам. На столиках только что вышедший роман, набитые папиросами ящички тисненой кожи, пузатые деревянные чашечки. Алые ветки рябины в пестрых вазах – добыча осенних экскурсий Чарли. В углу глубокого кресла – моток розоватой шерсти и клубок того же оттенка, проткнутый двумя янтарного цвета иглами, – первый намек на летнюю гамму гардероба Чарли. Большой рояль, на пюпитре которого – Шопен и рядом кричащая обложка какой-то шансонетки с невероятным названием «Ти-да-ди». Вся комната была так же непохожа на гостиную особняка на Прери-авеню, как Чарли – на миссис Керри Пейсон. Недавно Белла обставила веранду в китайском стиле. Разумеется, ни один китаец – будь то кули или мандарин – не признал бы ни одной вещи из этой Обстановки.

Дверь открыла Гесси. Симпатичная молодая женщина, эта Гесси, способная, сдержанная, с чувством собственного достоинства. Она отличалась педантичностью, чистоплотностью и прямодушием.

– О-о, мисс Лотти! Как вы рано! Барыня еще не встала, а мисс Чарли в ванне.

– Ничего, Гесси. Я пришла к вам.

Глаза Гесси были красны от слез.

– Ах… Дженни…

Она повела Лотти на кухню. Мужественная молодая женщина, смотревшая на вещи трезво, принялась рассказывать о своих горестях, продолжая в то же время проворно делать свое дело. Лотти слушала рассказ Гесси о семье. Отчим – просто бездельник и пьяница. Мать вечно связывается с жильцами. И, наконец, Дженни. Дженни вовсе не испорчена. Она просто любит поразвлечься. Двое братьев, грубые, распутные парни, постоянно наскакивали на Дженни. Они не давали ей гулять со знакомыми ребятами. На улице орали на нее, так что от стыда она не знала, куда деваться. Они хотели выдать ее замуж за одного из жильцов. Правда, у него куча денег, только он стар, как отец Дженни. Дженни же только семнадцать… Все это поведала Гесси, проворно шмыгая от стола к раковине, от раковины к плите.

– Семнадцать! Почему бы ей не уйти из дома и не поискать себе место, как сделали вы, Гесси?

– Но Дженни, по-видимому, не создана для такой работы.

– Вот Дженни какая!

Гесси вытащила из кармана захватанный конверт, вынула из него мокрыми пальцами нацарапанное карандашом письмо и указала на подпись. Письмо было от Дженни к сестре и подписано с закорючками и росчерками: «Жаннета».

– Так, так, – сказала Лотти, – понимаю!

Дженни работала на фабрике и платила родным за стол. По вечерам и по воскресеньям она помогала в работе по дому. Но на нее вечно орали. И вот Дженни забрала сотню долларов и убежала из дому.

– О, Дженни умница и такая ловкая, – сказала в заключение Гесси, – ловкая, как машина! Может, в голове цифры складывать. Когда она окончила школу, она хотела учиться печатать на пишущей машинке, чтобы работать в конторе, но мамаша и братья не пустили. Орали, орали на нее, и вот Дженни на фабрике.

Лотти все было ясно. Недаром она часто подолгу бывала у судьи Бартон.

– Вы со мной не хотите пойти, Гесси?

Та энергично замотала головой.

– Нет, лучше идите без меня. Я сразу начну реветь, Дженни начнет реветь, мамаша начнет выть и…

– Хорошо, хорошо, Гесси… Чьи это были деньги?

– Брата Отто. Ох, он совсем взбесился. Говорит, что упрячет Дженни в тюрьму…

– Ну нет, Гесси! Без судьи Бартон он это сделать не может, а она ни за что…

Гесси исчезла в своей каморке и вынырнула оттуда с пачкой засаленных бумажек в руке. Она протянула их Лотти.

– Здесь больше пятидесяти долларов. Я их скопила. Дайте их судье, чтобы он не засадил Дженни в тюрьму.

Гесси принадлежала к классу людей, для которых сто долларов недостижимая сумма.

– Ах, Гесси, смешная вы! Судья – женщина. И вообще, не дело подкупать…

– Да ну-у? Женщина? В жизни такого не слыхала!

– Представьте себе, да! И Дженни в тюрьму не посадят. Обещаю вам.

По коридору мчалась фигурка в чесучовом купальном халатике, перехваченном в талии шнурком, тоненькая и скользкая, как золотая рыбка, – Чарли.

– Я слышала, как ты пришла. Кончила с Гесси? Тогда пойдем ко мне. Поболтаем, пока я буду одеваться. Потом поедешь быстрее и наверстаешь потерянное время. Ну пожалуйста! Ты сговорилась с Гесси?

– Да-а, – благодушно сказала Гесси, но удивленное выражение словно застыло на ее лице. – Да! Подумайте, судья – женщина. Никогда в жизни…

– Гесси, будьте добренькая, подайте мне завтрак на веранду? Утро такое хмурое. Я через пять минут…

Действительно, больше пяти минут не потребовалось. Наблюдая за тем, как одевается Чарли, Лотти пыталась представить, что подумали бы об этом бабушка или двоюродная бабка молодой особы. О прабабушке и говорить нечего. Лотти решила, что эта давно лежащая в сырой земле викторианская леди, запакованная с головы до ног в полотно, кисею, шерсть и сукно, опутанная бесчисленными шнурками, тесемками и проволокой, несомненно упала бы в обморок от такого зрелища. Детали туалета Чарли были удивительно немногочисленны и просты. Обыкновенно ее туалет состоял из трех полувоздушных предметов, не считая чулок и ботинок. В данный момент она начала в них облачаться. Сначала она туго натянула чулки, затем скатала их валиком чуть пониже колена. Стянув лишнюю часть плотным жгутом, она подсунула его под валик, который скатала еще и закрепила дюйма на три ниже колена в виде искусно сделанного шелкового браслета. И чулок держался плотно без всяких подвязок. Далее шла пара легких и коротеньких штанишек вязаного шелка, маленькая прямая сорочка, подхваченная на плечах лентами, и лифчик, стягивающий юную грудь. Поверх этой призрачной основы – легкое, тоненькое и короткое платье. Вот и все. Но ведь она – гибкий стебелек, легкая былинка, стрела звенящая (см. стихотворение, посвященное Ш. К. в «Ежемесячнике поэзии» за февраль, подписанное Джесси Дик). Волосы она свернула в узел, который обезобразил бы каждую, но не Чарли. Надув губки, она критически оглядела себя в зеркало. Хулители говорили, что у Чарли чересчур полные губы. Чарли ненавидела свои губы, считая их грубыми и чувственными. Некоторые были другого мнения (см. стихотворение «Ваши губы» в июньском номере журнала «Век»).

– Ну вот, – сказала Чарли и отвернулась от зеркала. – Прошло ровно пять минут.

– По-твоему, ты одета?

– Ну да. А что…

– По-моему, это только эскиз костюма. Но, пожалуй, так тоже ничего: во всяком случае, ты прикрыта. Но, надеюсь, твоя бабушка никогда не увидит того, что видела я сегодня. Рядом с тобой Я чувствую себя пожилым, зашитым на зиму эскимосом.

Чарли выразительно пожала плечами:

– Терпеть не могу наворачивать на себя кучу всяких вещей.

На теплой веранде ее ожидал поднос с фруктами, поджаренными ломтиками хлеба, дымящимся шоколадом.

– Мне нужно идти, – бормотала Лотти, стоя в дверях и наблюдая за племянницей.

Чарли приступила к завтраку с таким аппетитом, что, глядя на нее, невольно тоже хотелось есть. С восхищением зажмурилась она после первого глотка шоколада.

– У-у, горячо! Так ты решительно отказываешься? И она быстро и основательно справилась со всем.

Сидя в беспощадном свете многооконной комнаты, она казалась такой же розовой, свежей и ясноглазой, как всегда.

Лотти принялась застегивать жакет. Чарли гоняла крошки хлеба по тарелке.

– Какого ты мнения о нем?

Лотти знала полный набор кавалеров Чарли. Но ни разу Чарли не интересовалась мнением о них Лотти.

– Очаровательный юноша и совсем не похож на поэта…

– Они всегда не похожи. Я имею в виду настоящих поэтов… И ты действительно находишь его очаровательным?

– Как и твоя мать. Вчера она с энтузиазмом отзывалась… о его произведениях.

– М-м-м! Мама пристрастна к молодым поэтам.

Между Чарли и ее матерью существовал как бы неписаный договор. Чарли успешно командовала целыми ротами преданных ей молодых людей различного роста, звания и состояния. Молодых людей, любивших дальние прогулки и придорожные ресторанчики; молодых людей, предпочитавших танцевать на вечерах; молодых людей, сопровождавших ее на симфонические концерты; молодых людей, читавших ей вслух. И миссис Белла Кемп, еще молодая и привлекательная, несмотря на двадцатилетнее супружество, с удовольствием болтала с этими стройными юнцами. Это был изящный, крепкий народ. Пожатие их рук вдавливало вам кольца в пальцы. Они смотрели вам в глаза – и слегка краснели, Их профили могли затмить любую звезду экрана. Их талии сделали бы честь любой девице – результат тенниса и бейсбола. И никаких нервов. Они были отнюдь не болтливы, но умели поговорить на обычные молодежные темы, как, скажем: рабочий вопрос, социализм, проблема пола, Фрейд, бейсбол, танцы и в последнее время – война. Некоторые из них горели желанием записаться в эскадрилью имени Лафайетта. Белла Кемп любила сидеть в кругу этой молодежи, и болтать, и смеяться, и покачивать своей туфелькой в воздухе. Чарли это знала. И мать понимала, что Чарли знает. Да, Чарли не надуть!

Да, – сказала Чарли, допивая свой шоколад. – Мама пристрастна к молодым поэтам!

Лотти нужно было уходить. Она бросила взгляд вдоль коридора.

– Как ты думаешь, она еще спит? Я хотела бы сказать ей два слова.

– Постучи в дверь. По утрам я никогда ее не тревожу. Но не думаю, чтобы она спала.

Еще одно неписаное правило. Мать и дочь относились друг к другу с вежливым вниманием; одна не вмешивалась в дела другой. Миссис Кемп любила пить утренний кофе в постели – привычка, которую Чарли терпеть не могла. Раз в неделю приходила здоровенная девица-шведка делать миссис Кемп общий массаж и так называемый массаж лица. Вы бы послушали мнение миссис Пейсон по этому поводу! Белла защищалась, ссылаясь на какое-то расстройство пищеварения.

Лотти постучалась. Молчание. Затем не особенно радостный голос попросил ее войти. Белла лежала в кровати, отдыхая. По утрам в постели ей можно было дать ее годы. Щеки слегка ввалились и отливали желтизной.

– Это ты? Я так и думала.

Белла лениво подняла глаза.

– Я проснулась совсем разбитой. Ну как эта история с Гесси?

– Сейчас я еду в город. Думаю, все уладится.

– Устрой только так, чтобы во вторник Гесси не была расстроена. Глядя на нее, не скажешь, что она такая нервная. Крупная, здоровая женщина. Но когда она расстраивается, тогда беда!.. А я так хочу, чтобы обед вышел удачно. Миссис Фельис…

Лотти не могла подавить улыбку.

– Ах, Белла, Белла!

Белла капризно завертела головой по подушке.

– Ах, Белла! – по-детски передразнила она сестру. – С каждым днем, Лотти, ты становишься все больше похожей на маму.

Лотти вышла и осторожно притворила за собой дверь. Чарли ждала ее в конце коридора.

– Ну, не скажи, что я тебя не предупредила: вот сейчас дам тебе шоколадный поцелуй! – Чарли сочно чмокнула тетку. – Ты позавтракаешь в городе? Недавно открылось очаровательное кафе у озера.

– Я обещала вернуться домой самое позднее к двенадцати.

– Чего ради?

– Чтобы отвезти мать на рынок.

– Скажите пожалуйста!

– У тебя, Чарли, есть свое дело, а это – мое дело.

– Вот как? И оно тебе нравится?

– Н-н-нет!

– Значит, это дело не для тебя.

У двери Лотти выплеснула последний аргумент:

– Я полагаю, что даже такое свободомыслящее существо, как ты, признает существование долга?

Чарли перегнулась через перила:

– Нет высшего долга, чем долг по отношению к самой себе!

– Болтушка! – засмеялась Лотти, открывая парадную дверь.

– Трусиха! – прокричала сверху Чарли.

Глава десятая

Погода стала лучше.

Над озером постепенно поднимался туман и сквозь плотную серую пелену даже проглядывало водянистое лимонно-желтое солнце. Лотти чувствовала необыкновенный подъем. Ею овладело какое-то пьянящее ощущение свободы. Она вскочила в «электричку». Как приятно в одиночестве ехать по своему собственному делу. Никто тебе не говорит: «Тише! Не так скоро!» Никто не спрашивает как раз при проезде в кипящем водовороте между Стейт– и Медисон-стрит, будут ли сочетаться два образчика виденного ими шелка. Перед Лотти – полоса лоснящегося черного асфальта. Она мчится по ней с головокружительной быстротой, то есть с головокружительной для этой рухляди, чьи внутренности, как кажется, всеми силами протестуют против каждого оборота колеса.

Лотти всегда испытывала прилив местного патриотизма, проезжая вдоль берега Мичигана. По одну сторону – парк Гранта и за ним озеро; по другую – шикарные магазины. Нужно было с напряженным вниманием смотреть вперед – и все же уголком глаза отмечать мелькания заманчивых выставок в окнах, статные, полупризрачные в тумане фасады зданий. Это веселило душу Лотти. Она чувствовала себя молодой, свободной, появилось ощущение собственной значимости. Старый сумрачный дом на Прери-авеню на минуту перестал для нее существовать. Как хорошо было бы позавтракать где-нибудь с Эммой Бартон – умной, живой, чуткой Эммой Бартон. Пожалуй, и Винни Степлер присоединилась бы к ним. А потом можно было бы и пофланировать, приглядываясь к новым весенним туалетам.

Но это невозможно. Ничего не поделаешь!

Лотти поставила электромобиль в гараж и вошла в безобразную, мрачную башню, пробралась, лавируя между плевательницами обшарпанного вестибюля, к лифту и поднялась на этаж, где заседала судья Бартон. Привратница у двери поклонилась ей. К судье Бартон входили не для того, чтобы позабавиться. В комнате для ожидания девушки с красными глазами и матери в шляпах со страхом посматривали на запертую дверь. Девушки! Девушки – одни угрюмые, другие – дерзкие, многие перепуганные. Девушки, никогда не слыхавшие о десяти заповедях и нарушавшие большинство из них. Девушки, которые не ждали, пока яблоко с древа жизни упадет спелым к их ногам, но сорвали его, и глубоко запустили в него зубы, и почувствовали вкус желчи во рту. Заплаканные, грязные, жалкие девушки: наглые, вызывающие, разодетые, высокомерные. Девушки, хорошо отрепетировавшие свои роли перед тем, как предстать перед жрицей правосудия. Девушки, переполненные ненавистью к жизни, к закону, к материнской власти. Они и не подозревали, как их обезоружит маленькая женщина с обманчиво мягким лицом, седеющими волосами и глазами, которые… да, трудно рассказать, какие это глаза! Они смотрят на вас… смотрят на вас и сквозь вас!.. «Что же это такое я хотела сказать?.. Нет, что я хотела… Ах, Бога ради, мама, перестань реветь!..» Между девушками в ажурных чулках и матерями в бесформенных шалях стояла глухая стена непримиримости и раздора. Два поколения, Новая Америка и Старый Свет, и между ними – полное непонимание и взаимная ожесточенность. Девицы шуршали, шелестели, вертелись, всхлипывали, шептались, пожимали плечами, украдкой оглядывали друг друга. Но закутанные и бесформенные женщины сидели или стояли с видом тупой покорности судьбе и не сводили глаз с закрытой двери.

Лотти подумала, не разыскать ли в толпе девиц Дженни, и даже хотела уже спросить о ней, но быстро решила не делать этого. Лучше сначала повидаться с Эммой Бартон.

Было без пяти десять. Лотти прошла в кабинет Эммы Бартон через небольшую комнату, в которой та обычно разбирала дела. Ничего официального не было в этой маленькой комнатке, походившей больше на обычную деловую конторку. Длинный плоский стол на небольшом, дюймов на пять от пола, возвышении. С десяток стульев у стены. На столе – ваза с весенними цветами – нарциссами, тюльпанами, резедой. Эмме Бартон всегда кто-нибудь посылал цветы. Вас поражало отсутствие бумаг, папок с документами, всех обычных аксессуаров канцелярии.

Судья Бартон сидела в комнате, рядом с ней – стенографистка. За окном важно разгуливали и ворковали голуби. На Лотти взглянули ясные, живые глаза.

– Очень рада, – сказала судья, крепко пожимая руку Лотти.

Улыбаясь, смотрели они друг на друга.

– Очень рада! Подождите меня, и мы позавтракаем вместе. Полдня в моем распоряжении: сегодня ведь суббота!

– Я не могу…

– Пустяки! Почему?

– Я должна вернуться домой к двенадцати, чтобы отвезти мать на рынок и…

– На мой взгляд, все это абсурдно, – мягко сказала Эмма Бартон.

Лотти покраснела, как школьница.

– Пожалуй, я с вами согласна… – Она круто оборвала себя. – Я пришла поговорить с вами о Дженни, сестре служанки Беллы, Гесси. На сегодня у вас назначено рассмотрение ее дела.

Эмма Бартон быстро пробежала глазами лежавшие перед ней ведомости.

– Дженни? Жаннета Кромек?

– Жаннета.

– Так, понимаю, – повторила судья Бартон слова Лотти, сказанные утром на кухне у Беллы. Она просмотрела материалы по делу Жаннеты. Дело было для нее довольно обычным. Она выслушала краткий рассказ Лотти. Подобного сорта девушек она хорошо знала: этих Дженни, бунтующих против рутины – тяжелой, неинтересной работы, еды и спанья; неоформившихся личинок Дженни, тщетно стремящихся превратиться в бабочек Жаннет.

Судья Бартон не тратила времени на душещипательные сцены. Она не подошла к окну, не бросила сокрушенный взгляд на огромный, лежащий в тумане город, расстилавшийся внизу, не проронила грустно: «Бедная, бедная бабочка с опаленными крыльями». Она сказала просто:

– Мир полон Жаннет-Дженни. Удивляюсь только, что их еще не становится больше.

Взглянув на свои часики, Эмма Бартон встала и направилась в комнату заседаний. Лотти и стенографистка последовали за ней.

Она взошла на возвышение, села за стол и, положив сверху дело Дженни, хотела было открыть заседание, но в этот миг дверь стремительно распахнулась и влетела Винни Степлер. Винни Степлер всегда влетала стремительно. Светловолосая, краснощекая, как девочка, солидная и эффектная в своем синем манто и серых мехах, она больше походила на знатную даму-благотворительницу, чем на газетного репортера. В камере судьи Бартон ей редко удавалось почерпнуть материал для своих статей, ибо имена девушек заботливо скрывались от публики. Ее влекло сюда другое: интерес к «осколкам жизни», трепещущим здесь, и симпатия к Эмме Бартон. И все же теплилась и надежда: авось найдется материал! В поисках его Винни Степлер рыскала по всему городу. Ее друзьями были пожарные и полицейские, газетчики и кассирши кино, прислуга в гостиницах и кельнерши в закусочных, маникюрши, шоферы таксомоторов, подметальщики улиц, швейцары, греки – чистильщики сапог – весь тот широкий слой незаметных тружеников, над которым несется людской поток, оставляя у них самую разнообразную информацию.

При виде Лотти голубые ирландские глаза Винни Степлер заблестели.

– А, вот это удача! Я так хотела повидать вас все это время, а от вас – ни слуху ни духу. Придется вам позавтракать со мной – вам и их светлости.

– Я не могу, – сказала Лотти.

– А почему, позвольте узнать?

В конце концов, все это выглядело действительно глупо. Лотти колебалась. Она поиграла пальцами, посмотрела по сторонам, растерянно улыбаясь. И вдруг выпалила:

– Я должна быть к двенадцати дома, чтобы отвезти мать на рынок и затем на Вест-Сайд.

– Позвоните ей. Скажите, что раньше двух не вернетесь. Это же не вопрос жизни и смерти – рынок и Вест-Сайд.

Лотти старалась представить себе, как грозная хозяйка хмурого дома будет терпеливо дожидаться ее до двух часов.

– О нет, не могу, не могу!

Винни Степлер с любопытством уставилась на нее. В голосе Лотти дрожали истерические нотки.

– Но послушайте, дорогая…

– Встаньте! Суд идет! – провозгласила судья Бартон с шутливой важностью. Было десять часов. Вошли два констебля. Судебный пристав просунул голову в дверь. Эмма Бартон кивнула ему. За дверью послышался его голос:

– Жаннета Кромек! Миссис Кромек! Отто Кромек!

Девушка была в измятом голубом платье. Черная бархатная широкополая шляпа, туфли и – что довольно показательно – черные бумажные чулки. При виде этих чулок Лотти поняла, что под дешевой мишурой Жаннеты скрываются здоровые задатки Дженни. Угрюмая, нахохлившаяся девушка лет семнадцати, скуластого славянского типа. Волосы ее были острижены. Рядом с ней – женщина в шали (женщина, которой можно было дать от сорока до шестидесяти лет), украдкой бросавшая кругом быстрые взгляды из-под опущенных ресниц.

– А где Отто Кромек?

– Он не явился, – доложил судебный пристав.

Значит, дело откладывается. Но судья Бартон не вынесла такого решения. Она слегка наклонилась к девушке, лицо которой опухло и покрылось пятнами от слез.

– Что с вами случилось, Дженни?

Дженни сжала зубы. Потупилась, потом подняла голову. Карие глаза, не отрываясь, вопросительно смотрели на нее.

– Я…

Женщина в платке потянула Дженни за платье и свирепо зашептала что-то.

– Оставь меня в покое, – прошипела Дженни и рванулась в сторону.

Судья Бартон обратилась к женщине:

– Миссис Кромек, пожалуйста, отойдите от Дженни. Дайте ей возможность говорить со мной. Потом будете говорить вы.

Мать и дочь разошлись, бросая друг на друга яростные взгляды.

– Ну, Дженни, как же это произошло?

Девушка начала рассказывать. Миссис Кромек снова придвинулась поближе, прислушиваясь к тихому голосу.

– Значит, поехали мы кататься с двумя ребятами…

– Вы их знали? Это были ваши знакомые?

– Нет.

– Как же случилось, что вы с ними катались, Дженни?

– Мы, значит, гуляем…

– Кто это – мы?

– Мы с подругой. Ну вот, мы гуляем, а те двое этак медленно едут мимо. Мы на них посмотрели. А они сошли, да и говорят: «Не угодно ли, говорят, вам, барышни, прокатиться?» Ну, дела у нас другого не было…

Поехали. Катались. И вдруг – ужас, свалка в автомобиле, отчаянное сопротивление сильных девушек. Благополучное, но весьма позднее возвращение домой. В результате – вместо обычных попреков площадная брань. Чего только не пришлось ей выслушать!.. Ну ладно, она им покажет! Она убежала из дому. А сто долларов взяла назло братцу Отто.

– Почему же вы ушли, Дженни?

Тлевшее в девушке пламя ненависти прорвалось наружу и ярко заполыхало.

– Из-за нее! Вечно орет на меня. Все они цыкают и орут на меня. Не успею прийти с работы, как они на меня накидываются. Что ни делаю – все плохо! Со света они меня сживают, со света сжи-ва-а-а…

Она неудержимо зарыдала. Мать разразилась потоком слов на своем непонятном наречии и схватила Дженни за локоть. Дженни с силой вырвалась.

– Да, да, ты!

По щекам градом катились слезы. Дженни не утирала их. У этих Дженни, столь склонных к слезам, обычно отсутствовало орудие для их осушения. Эмма Бартон не сказала: «Не плачьте, Дженни». Не сводя глаз с девушки, она выдвинула правый ящик стола и, взяв из аккуратненькой стопочки носовых платков самый верхний, встряхнула его, развернула и молча протянула Дженни, Так же безмолвно Дженни взяла его, протерла глаза, высморкалась и вытерла лицо. Сердце тысяч таких Дженни завоевала Эмма Бартон с помощью тысяч таких платочков, извлеченных в нужный момент из правого ящика стола.

– Итак, миссис Кромек, что за нелады между вами и Дженни? Почему вы с ней не можете ужиться?

Миссис Кромек стала в позу и приступила к изложению своей жалобы. Она говорила сразу на двух языках, но в общем довольно понятно и весьма красочно. Дженни – дрянь, ничтожество и к тому же гордячка. В доме для нее недостаточно чисто. Вечно она моется. По вечерам изводит столько горячей воды, что взбеситься можно. А вдобавок с жильцами держит себя дерзко и нахально.

– Понимаю, понимаю, – подбадривала Эмма Бартон, когда обличительная речь на секунду прерывалась. Дженни круглыми от ненависти глазами пожирала свою обвинительницу, прикрыв лицо платком. Наконец, когда поток яда начал ослабевать и готовился, по-видимому, совсем иссякнуть, судья Бартон с любезнейшей улыбкой обратилась к злоязычной даме:

– Теперь я отлично все поняла. Подождите, пожалуйста, с минуту здесь, миссис Кромек. Пойдемте, Дженни!

Она кивнула Лотти. Все трое исчезли в маленьком частном кабинете судьи.

– Ну, Дженни, чем бы вы хотели заняться? Скажите мне откровенно.

Дженни судорожно перебирала руками складки своего платья. Последние мучительные всхлипывания потрясали ее тело. Затем она скомкала судейский платочек в тугой, мокрый маленький шарик и заговорила. Заговорила так, как никогда не говорила с миссис Кромек. В связном пересказе ее речь сводилась к следующему: