Текст книги "Рассказы о родной природе"

Эдуард Шим
Рассказы о родной природе

Береги!

Шёл я из школы домой. Ранней весной это было. Погода ненастная. С утра моросит дождь – надоедливый, одинаковый. Водопроводный какой-то. Распустил все дороги, из тропинок ручьи понаделал. Идти неловко, – ноги разъезжаются. От школы до деревни – полтора километра. Пока я полпути прошёл, промок до карманов.

Дорога вдоль лесной опушки проложена. Вошёл я под деревья, а тут ещё хуже. Со всех ветвей капает, течёт, льётся. Струйка с берёзовой ветки мне за шиворот угодила.

Разозлился я. Мимоходом хлопнул берёзку кулаком.

– Ишь, – говорю, – расхныкалась!

Тряхнула берёзка ветками, окатила меня водой, как из лейки.

Охнул я от обиды. Стукнул ещё разок.

Ещё раз меня окатило.

Чуть я не заплакал.

Иду, злюсь, и до того мне противными кажутся и серое скучное небо, и хлябкая дорога, и мокрые деревья, что хоть не гляди. Скорей бы до дому добежать, что ли!

И тут я вспомнил, как из этого же самого места мне однажды уходить не хотелось. На охоте это было. В первый раз меня тогда со взрослыми взяли. И первый выстрел мой был вот здесь, около опушки.

Вспомнил я, как все мы – охотники – шли цепью и ждали, когда спереди или сбоку крикнут: «Береги!»

Это особенное слово такое, охотничье. Означает оно, что показался зверь, бежит на стрелков.

Как услышишь это слово, так уж и точно – береги. Береги всякий шорох, всякое движенье вокруг. Лови их, не пропускай. Уши напряги, глаза напряги, даже носом чуй!

Вот что по-охотничьи значит «береги».

Хорошее слово. Сторожкое.

До того забылся я, что вдруг слышу это слово наяву. Близко так раздалось:

– Береги!

Может, это я сам сказал, а может, – почудилось.

Но «береги!» есть «береги!».

Навострились у меня уши, глаза сразу стали приглядистее.

Вижу – при дороге стоит старая ель. Нижние лапы у неё шатром висят. Сухой пригорушек под этим шатром, и даже кажется, что струится там тёплый воздух.

Вот тебе и дом – от непогоды схорониться.

Залез я под плотные лапы, сел, сумку положил. И сразу не стало для меня дождя и серого неба. Тепло, сухо.

И тогда я сам уже во второй раз говорю:

– Береги!

Пригляделся к деревьям. Вижу – не плачут они, а умываются. Ветки от дождя – блестящие, распаренные, словно из бани. И каждая ветка подчёркнута светлой цепочкой капелек. Будто вспотела.

А на земле, под деревьями, движутся прошлогодние бурые листья. Они движутся едва заметно, бесшумно, но упорно, как заведённые. С пригорков сползают в низинки, в ямы, и там оседают и прижимаются к земле.

А на пригорках распрямляются стебельки первой травы. Распрямляются и скидывают с себя цепкие старые листья…

Тайная работа идёт в лесу. Моется он, чистится, готовится надеть весенний наряд.

Рассмотрел я это и в третий раз говорю:

– Береги!

Качнулась впереди ветка. Желудёвого цвета пятнышко мелькнуло.

Белка!

Вылетела на еловый сук – батюшки! – такая-то растрёпанная, мокрохвостая, сердитая… И будто в скакалочку заиграла: подпрыгивает на суку, старается, хвостом трясёт, а сама – ни с места.

Что за фокусы, растрёпа? Отряхиваешься, что ли?

Ухнула вниз и пропала в хвое.

Поглядел я на землю.

Бегучий крохотный ручеёк звенит у пригорка. Вдруг на берегу ручейка земля вспучилась, разверзлась. Вылезли на белый свет две ладошки и розовый пятачок. Вот тебе на! – крот явился.

Захлюпал по воде, перебрался на другой берег и опять в землю нырнул Дрыгнул хвостиком – только его и видели.

Тоже фокусник. Где нырять полагается, он пешком топает. А где все пешком ходят, там ныряет.

Видать, – не захотел под ручейком подземный ход прокладывать. Наверно, земля там сырая, липкая. Завязнешь ещё.

На голову мне хвоя посыпалась. Раздвинул я ветви, глянул.

Качаются наверху лапы в красных штанишках. Это дятловы! Уцепился дятел за шишку и повис на носу. Так и висит. Подрыгивает.

Это он шишку так отрывает.

Шишка оборвалась, захлопали крылья – фррр! – умчался носатый. А передо мной – новое зрелище.

На кустик можжевельника, на колкие веточки опустилась весёлая стайка…

Не стану-ка я вам дальше рассказывать, что́ повидал в лесу тем дождливым и скучным днем. Интереснее вам самим поглядеть.

Ну, а как это сделать, вы уже знаете. Запомнили?

«Береги!»

Жаворонок

Взлетел с проталинки жаворонок, запел, зазвенел серебряным бубенчиком.

Чем выше поднимается, тем ясней слышна его песенка.

Над полем поднялся – на всё поле слышна.

Выше леса поднялся – на все окрестные леса слышна.

Ещё выше поднялся – пропал в голубом небе, совсем не видать его.

А серебряный бубенчик всей земле слышен.

Речкино имя

У нас работали топографы, уточняли карту района. Подробно вымеряли они дороги, ручьи, озёра, а потом выспрашивали, что и как называется. Это чтобы проставить на карте верные названия.

Однажды зашёл разговор про маленькую речку, что течёт за леском, неподалёку от деревни. Топографы – молодой очкастый парень и две девушки – принесли план, показывают на речку.

– Как она у вас именуется? Есть название?

Мальчишки первыми в разговор сунулись. Кричат:

– Есть, есть! Это Хрустальная речка!

И взрослые подтверждают:

– Верно. Так она и зовётся – Хрустальная.

Топограф хоть и молодой парень, а очень серьёзный. Ходит насупясь, и тужурка на нем наглухо застёгнута. Словно холодно ему. И ещё – носит бороду. То ли бриться некогда, то ли старше хочет казаться. Услыхал он про название речки, губы скривил:

– Хруста-альная?! Откуда же такое названьице?

Говорят ему:

– Так уж пошло… Издавна.

Он к девушкам своим повернулся.

– Очевидно, – говорит, – какой-то местный поэт здесь память оставил. Навыдумывал поэтических названий. Извольте видеть: худосочный лесок получил титул «Звонкой гривы», озеро именуется «Чёрным», словно море, а речка – так и вовсе «Хрустальная»! Как в поэме! А эту самую «хрустальную» речку переплюнуть можно, и тиной она провоняла.

Сказал это, обвёл всех плоскими, как пуговицы, глазами и пошагал прочь. Ещё больше насупился.

Мы над ним посмеялись, тоже разошлись.

Но потом, позднее-то, стал я над этим разговором задумываться. Забеспокоился. Вдруг и вправду изменят у нашей речки имя? Возьмёт бородатый да и назовёт её Петлянкой, Мелководной или вовсе Болотным ручьем… Обидно!

Люблю я эту речку, да и все у нас её любят.

Она ведь и на самом деле бывает хрустальная.

Весною, после половодья, по утрам мы непременно на эту речку ходим. Ждём дня, когда выпадет ледяная роса.

Бывает такой день раз в году. Но если не прозеваешь его, не пропустишь, – запомнишь навсегда.

Ранним студёным утром, ещё до восхода солнца, берега речки покрываются ледяными кристаллами. На каждой травинке, на каждом стебле осоки и даже на нижних ветках кустов рождаются прозрачные ледяные столбики. Они большие – величиной с палец.

Набежит ветер, качнёт кусты и траву, – над рекой перезвон. Тонкий, стеклянный.

А взойдёт солнце – заслоняйся рукой. Каждый столбик вспыхнет жёлтым, фиолетовым, зелёным огнём. Так заискрится, будто внутри него лампочку зажгли.

Не видать тогда ни топких берегов, ни зарослей рыжей тресты. Бежит светлая речка в хрустальных сияющих берегах…

Вот она какая у нас бывает.

Тетерева над водой

Разлив. Тетерева на берёзах сидят, в воду глядят. А внизу, в голубой воде, – тоже белые берёзы видны, и на белых берёзах тоже сидят чёрные тетерева.

Верхние глядят на нижних, похваливают:

– Красные брови хорош-ши! Хороши!

Нижние глядят на верхних, тоже похваливают, слово в слово:

– Красные брови хорош-ши! Хороши!

Глядят на себя тетерева, не наглядятся.

Кто лечит деревья

Мой дедушка работает лесником.

Стережёт лес от пожаров, очищает от гнилых деревьев и поваленных. Выбирает, какие сосны да ёлки рубить, а какие оставить, чтоб дальше росли.

Однажды мы идём по сосняку. И слышим, как с разных сторон дятлы стучат.

– Вот молодцы! – говорю. – Вот стараются! Я знаю, дедушка: дятлы – это лесные доктора. Спасают лес от вредителей. Правда ведь?

Прислушался дедушка.

– Вон тот дятел, – отвечает, – вправду молодец. Он наверху работает. И вон тот – наверху. А этот ошибся… Смотри-ка!

Перед нами – полянка; посреди полянки бревно, положенное на подставочки. Прилепился к бревну дятел, колотит носом и щепки вниз роняет.

Подошли мы поближе, сорвался дятел и улетел. А я вижу, что всё бревно в дырках, в червоточинах. Из-под коры древесная мука сыплется.

– Это ловушка. Они по всему лесу расставлены.

– Зачем?

– А вредных жуков да короедов приманивать… Трухлявое дерево им особенно по вкусу. Слетятся с разных сторон, заселят бревно, угнездятся. А мы его – из лесу долой! Вместе со всеми квартирантами!

– Выходит, помогаешь дятлам, дедушка?

– Нет. Я на них свою работу не перекладываю… Конечно, они хорошие доктора. Но деревья всё-таки не дятлы вылечивают. У человека это надёжней получается!

Тяжкий труд

Наверняка всякий слышал про то, как ёж на колючках таскает листья. Говорено про это много.

Ловко так в рассказах-то получается: повалялся ёж, наколол листву и стащил в нору. С плеч скинул – и всё тут.

А на деле – другое. Не так просто.

Встретил я ежа, когда ходил за опятами.

Семенит ёж по тропинке, несёт три листочка: два с боков, один – на загорбке. Ему эта ноша нипочём, не чувствует, наверно. Вдесятеро больше бы унёс. Но ведь иголки-то частые, плотные, листья на них плохо накалываются. Всё равно, как нам гребнем бумагу протыкать. Неспособно. Вот и приходится к норе трусить почти порожняком.

Потихоньку, чтоб не спугнуть, пошёл я позади.

Старая сосна-выворотень, под ней – ямка. Ежиный дом. Остановился ёж. Надо теперь листья снять, запихать в нору.

А как снимешь листья? Лапой не ухватить. Зубами – и думать нечего. И не стряхнёшь – крепко сидят. Вот положенье-то!

Стал ёж об корень тереться, сдирать листья. С боков-то содрал, хоть и разлохматил. А вот с загорбка – никак. Пыхтит от усердия, задними лапами поддаёт, а лист не слезает, да и баста.

Долго старался. Умаялся, а листа так и не снял. Постоял, сказал: «Туфф, туфф» – это, наверно, вроде нашего – «ох, ох» – и отправился назад по тропинке.

Как скрылся он из глаз, я в низинку сбегал, принёс листьев, сунул в нору.

– На тебе, не мучайся!

Нельзя было не помочь. Такая тяжёлая работа у ежа!

Очень вредная крапива

Полез я малину собирать в кустах, а там крапива. Все руки обожгла, все ноги обстрекала. Ух я разозлился!

Взял палку и давай крапиве макушки сшибать:

– Вот тебе!.. Вот тебе!..

– За что? – спрашивает бабушка.

– А за то, что вредная!

Смеётся бабушка.

– Да разве, – говорит, – она вредная? Всякому листочку, всякой травинке поклониться можно и спасибо сказать.

– И крапиве?

– И крапиве.

– Я не буду кланяться да спасибо говорить!

– И зря… Я вот крапиву накошу для коровы, будет корова жевать – не оторвётся. Кроликам крапивы надёргаю – тоже будут радёхоньки. И гуси крапиве обрадуются, и утки, и цыплята… Да и ты, вояка, тоже!

– Почему я обрадуюсь?

– Придёт ранняя весна, я тебе из крапивы зелёных щей наварю. Знаешь, каких?

– А каких?

– Пальчики оближешь!

Какие упрямые!

Бабушка пропалывает грядки на огороде. Выдёргивает седую лебеду, выдёргивает ползучую травку-мокрицу. Выдёргивает и одуванчики с длинными и толстыми корнями, как у морковки.

Целая охапка одуванчиков набралась.

Бабушка положила её на дорожку, ушла в дом. И забыла.

День проходит. Одуванчики, которые лежали ничком на дорожке, подняли зубчатые листики, подняли золотые шапочки.

Встали торчком на дорожке. Как будто всегда здесь росли.

Пошла бабушка на огород, наткнулась на забытые одуванчики. Руками всплеснула.

– Вот, – говорит, – упрямые какие! Всё равно цветут!

И отнесла их под забор, бросила в мусорную кучу.

День проходит, второй проходит. Одуванчики, которые лежали на куче вниз головами, стали приподниматься. Всё выше и выше задираются золотые шапочки. Всё выше и выше.

И вот совсем поднялись над кучей. Как будто всегда здесь росли.

А бабушка опять про них забыла. И когда снова пришла к забору, одуванчики уже отцвели. Вместо золотых шапочек торчали теперь пушистые шарики.

И отрывались от них пушинки с крохотным семечком и уплывали по воздуху.

Сеялись на дороги, на тропинки…

И на бабушкины грядки.

Весна

Слышите?

Светлые капли вызванивают, струйки плещутся, волны струнами рокочут… Всё громче, всё радостней музыка! Это я, Весна, еду нынче по лесу.

У меня упряжка из двенадцати самых быстрых ручьев. Распустили они пенные гривы, мчатся с пригорков, пробивают дорогу в грязных снегах. Ничто их не остановит!

Летите, мои серебряные кони, – эгей, эгей!

Впереди лежит земля пустынная, заснувшая мёртвым сном. Кто её разбудит, кто к жизни вызовёт?

Я, Весна, это сделаю.

У меня полные пригоршни живой воды. Я спрысну землю этой водою, и тотчас всё кругом станет оживать.

Глядите, я махнула рукой, и —

– просыпаются реки…

– вот они подымаются, взбухают…

– ломают зелёные льды над собой!

Глядите, я взмахнула ещё, и —

– пробуждаются деревья и кусты…

– распрямляются ветки…

– почки клейкие разворачивают!

Глядите, в третий раз я махнула рукой, и —

– всякая мелкая живность засновала…

– птицы с далёкого юга летят…

– звери из тёмных нор выбираются!

Пошевеливайся, лесной народ, будет вам спать! Сама я спешу-тороплюсь и другим на месте лежать не велю. Поспешайте, а то догонит буйный разлив, окружит, кой-кому поплавать придётся.

Я ждать не могу, мне большой путь предстоит. С южного края земли до северного, до самых студёных морей должна я промчаться на резвых своих конях. А тут ещё Мороз упрямится, по ночам исподтишка на моих коней ледяную узду накидывает. Охота ему задержать меня, остановить, живую воду превратить в мёртвую.

Кто был рад снегу

Наконец-то выпал на землю снег. Такой чистый, такой белый, что кругом сразу стало светлее. Поле и луг сделались чистыми и ровными.

А в лесу стало нарядно – каждое дерево и каждый кустик надели снежные шапки.

На полях перестали зябнуть озимые хлеба – теперь им было тепло и спокойно под снежным покровом.

– Спасибо тебе, снег! – говорили одуванчики, подорожники, земляника, маргаритки. У них у всех зелёные листья отогрелись под снегом и больше не дрожали от ветра и холода.

Вечером с высоких берёз тетерева начали нырять в снег. Они пробегали несколько шагов, обминали вокруг себя местечко – выходила уютная подснежная спаленка. Сверху её не видно, а внутри было тепло. И тетерева бормотали:

– Хорошо-то как… Хорошо-то как!

Надо выручать

Птенцы в скворечниках пищат наперебой. Да не только в скворечниках – и под крышей, где воробьиное гнездо, и за наличником у окна, где поселилась мухоловка.

Пищат наперебой и уже начали выбираться из гнёзд. Матерям хлопот прибавилось: надо за всеми следить, созывать, чтоб не потерялись, всех летать научить!

Одного несчастного воробьишку мы выловили из бочки с водой. Летел с крыши, да и плюхнулся.

Мухоловкин птенец забрался к нам в комнату. Попискивает, есть просит. А мамаша боится в дом залететь.

А вот ещё один птенец. Трясогузкин сын.

Стоит посреди дороги, качается. Лапки ещё крепко не держат. И рот ещё жёлтый. И вместо хвоста торчат какие-то мокрые ниточки.

По дороге коровы ходят, лошади. Грузовики проезжают. Страшно!

Только ничегошеньки не боится трясогузкин сын. Как будто он главный на этой дороге. И все обойдут его и объедут.

Качался, качался – плюх! – свалился в тележную колею. Ну как теперь выбраться?

– Никак.

– Ладно, выручим тебя, несмышлёного.

Кто копает грядки

На лесной поляне – кучки рыхлой земли. Будто маленькие грядки.

Можно вообразить, что сюда приходят лилипуты. И когда нет людей, они копают свои маленькие грядки. И сажают на них свои крошечные деревья.

Потому что на каждой такой кучке растёт берёзка ростом со спичку. Или сосенка с тремя зелёными иголочками, похожими на паутинки.

Но я теперь знаю, кто здесь копает землю. Сам видел.

Иду через поляну, вдруг впереди трава зашевелилась. Я замер. А там земля стала вспучиваться, подыматься холмиком.

Показались две широкие лапки с когтями, мокрый нос…

Ну конечно, это крот.

Рыл под землёй свою нору, выглянул на белый свет. Опять в глубину нырнул.

А на поляне осталась свежая кучка земли. Как маленькая грядка.

Летят с деревьев семена, упадут на вспаханную землю. И вырастет здесь берёзка или сосенка.

Муравейник

Сижу на корточках перед муравейником. Смотрю, как суетятся муравьи, похожие на капельку смолы, перевязанную посерёдке ниточкой.

– Что поделываете, муравьи?

– Дом ставим.

– Как вы его ставите?

– К лесу задом, к солнышку передом.

И вправду: повёрнут муравейник своей широкой стороной к солнцу. Чтоб теплей было в доме. Вот хитрые!

– Муравьи, что вы тащите?

– Хвоинки тащим. Палочки. Чешуйки от шишек.

– Зачем они?

– Крышу покрыть. Чтобы дождик не промочил.

И вправду: все чешуйки да палочки аккуратно на крыше уложены. Со смыслом. Не протечёт вода в дом. Вот мастера!

– Убери ногу! – сказал муравей.

– Чего?!

– Убери, говорю, ногу с моей тропинки! Не видишь, мне тяжело!

Гляжу – тащит муравей гусеницу. Впятеро себя больше.

– Зачем тебе гусеница?

– Да убери ты ногу! Нам обедать пора!

Самый жадный

Я сыпал хлебные крошки воробьям, а потом кинул сразу целую горбушку.

Что тут началось!

Сбились воробьи стайкой, наскакивают на горбушку, норовят побольше ущипнуть.

Тянут её из стороны в сторону. Как живая, прыгает горбушка по песку.

Вдруг сверху ещё воробей слетел. Растрёпанный такой, чумазый Словно из печной трубы вывалился.

Чирикнул – и в драку. Первого товарища крылом отшиб, второго – клювом тюкнул, третьего – грудью отпихнул.

«Дайте мне! Одному!»

Всех растолкал, нос в горбушке завязил, рвёт, торопится. А стайка опять вокруг сгрудилась.

Вот-вот наскочат!

Взъерошился воробей, ущемил горбушку покрепче и взлетел. Горбушка-то больше его самого. Увесистая. Голову ему оттянула А он надсаживается, тащит. Не смотрит – куда, лишь бы ото всех подальше.

Летит – вверх, вверх, вверх, – из последних сил крылышками трепещет, а горбушка словно всё тяжелей делается, и вот уже нету мочи, и тогда – вниз, вниз, вниз понесло воробья, а на дороге впереди лужа, и вот – плюх! – в неё воробей…

Еле, бедняга, выбрался.

Про бодливых и пугливых

Мы ходим ухаживать за телятами. И Нина Петровна, телятница, нам сказала:

– Вы их не пугайте, пожалуйста. Не сердите, не обижайте!

Мы говорим:

– Что вы, Нина Петровна, разве мы обидим!

– А это, – говорит, – можно сделать нечаянно. Сам не заметишь, как обидел… Вот, – говорит, – бывает корова злая, бодливая. Или такая, что всего пугается. Или нервная очень, беспокойная. Замечали небось?

– Замечали.

– Пастух обижается на таких коров. А обижаться не надо, эти коровы – несчастные.

– Даже самая бодливая – несчастная?

– Даже самая бодливая.

– Так она же бодается!

– А почему? Растили бы её нежно, ласково, так и выросла бы она ласковой… Ей бы и в голову не пришло бодаться!

Не услышал тишины

Я любил удить рыбу на Шашихе, около речного омута. Очень там хорошее место.

Правый берег – песчаный, низкий, на нём – старая мельница-поставушка. В летнюю пору, когда спадут воды, мельница не работает, – мельник заколачивает её и уходит в деревню. И правый берег делается безлюдным.

А на левом – и всегда никого нет. Он крутой, этот левый берег, и сплошь зарос тёмным и хмурым деревом – ольхой. Кажется, туда и не подступишься. Но если пролезть под ольхами, то будет очень удобно: удилище сунешь между веток, а сам сядешь на обрыве, как на лавочке, и ноги свесишь.

Как-то я пришёл туда половить окуней.

В конце лета бывают утра такие спокойные, приглушённые, будто усталые. Ни ветер не шелохнёт, ни птица не свистнет. Замерло всё.

Тихо.

Большая, круговая тишина стоит.

И тогда очень хорошо понимаешь, что и тебе тоже нельзя быть громким. Двигайся беззвучно, помалкивай, затаись – иначе будешь тут чужим и ничего не поймёшь, что происходит.

Я опустил на воду леску, сел половчее, замер.

Клёва не было. Перяный поплавок, будто завязнув, лежал на чёрной, как дёготь, воде. Казалось, он и не сможет дрогнуть. Никогда не всколыхнётся тяжёлая волна, не закачаются огромные, как блюдца, белые кувшинки.

Несчитанные, забытые, проходили минуты.

Небо светлело; теплотой наливался воздух.

Тишина продолжалась.

И тут вдруг, как кулаком по уху, из-за излучины реки донесло: «Бу-ульк!».

Грубо, с плеском.

Если бы ударило один раз, я бы подумал, что это попросту сорвалась с крутого берега глыба земли и плюхнулась в воду.

Но спустя немного звук опять повторился.

И вот потому, что и во мне была эта утренняя тишина, и я хорошо понимал её, я почуял – звук чужой, недобрый.

Он упал в тишину, как в омут, и от него пошли круги маленьких звуков: бормотнули речные струи, птица вскрикнула, зашелестели ветки.

Я приподнялся, ждал.

И опять плюхнуло: «Бу-ульк!».

Надо было посмотреть. По краю обрыва я пробрался за излучину.

Река была пустынной. Ни на берегах, ни на узенькой протоке внизу никого не видать.

Помог мне звук. Булькнуло совсем рядом. И тогда я разглядел.

Эта протока, что текла внизу, приспособлена у нас под рыбный садок. Весной колхоз купил мальков и, чтоб не строить питомник, пустил в протоку.

Сейчас на середине её в воде лежал грязный коричневый пень. Лежал недвижимо.

Потом пень наклонился, у него вымахнулись крылья, а голова метнулась в воду. Он нырнул – «бу-ульк!».

Филин, птица-пугало, ловил в протоке рыбёшек… Когда он распрямился, из его кривого клюва торчал рыбий хвост. Было видно, как филин, горбясь, давится – жадно глотает добычу. Мокрая, растрёпанная голова его толчками ходила взад-вперёд, словно заталкивала рыбу в глотку.

Вот ведь жадюга! Ночной разбойник, он с рассветом всегда прячется с глаз долой. А тут увидел рыбный садок, и жадность одолела – уже рассвело, а он оторваться не может, набивает зоб.

Не услышал утренней тишины – и выдал себя.