Текст книги "Настоящая любовь, или Жизнь как роман (сборник)"

ВРАНГЕЛЬ (негромко). Цыть! Езжай впереди них!

АДАМ. Так ить на дологе бандиты в кассдом лесу…

ВРАНГЕЛЬ. Молчи, говорю! Езжай!

Адам щелкает вожжами, конь трогает, Достоевский на ходу запрыгивает в тарантас Врангеля, и тарантас катит впереди телеги Исаевых…

Исаевы в телеге следуют за тарантасом.

ОКРАИНА СЕМИПАЛАТИНСКА. ТОТ ЖЕ ВЕЧЕР (продолжение)

Тарантас Врангеля и телега Исаевых катят по окраине Семипалатинска. Но при выезде из города тарантас Врангеля сворачивает вбок.

ИСАЕВ (из телеги, кричит). Барон! Барон! Вы куда?

ВРАНГЕЛЬ (высовываясь из тарантаса). Ко мне! Шампанского на посошок!

Исаев обрадованно поворачивается к жене.

ИСАЕВ. Ну? Видишь, как меня уважают?

Мария смотрит на него и отворачивается.

Тарантас Врангеля, а за ним и телега с Исаевыми въезжают в распахнутые ворота большого купеческого дома, который снимает Врангель. За домом – сад и оранжерея.

ДОМ, САД И ОРАНЖЕРЕЯ ВРАНГЕЛЯ. ТОТ ЖЕ ВЕЧЕР (продолжение)

Хлопает пробкой бутылка шампанского… Врангель, хохоча, наливает шампанское в бокал Исаеву, они чокаются и пьют… И снова стреляет пробкой шампанское… Исаев уже пьет из горлышка…

Врангель играет на фортепиано «Собачий вальс», Исаев продолжает пить…

ГОЛОС ВРАНГЕЛЯ (за кадром). Желая доставить Достоевскому возможность на прощание поворковать с Марией Дмитриевной, я здорово накатал шампанским ее муженька. Он был в полном моем распоряжении…

Достоевский и Мария выходят из дома в сад.

ГОЛОС ВРАНГЕЛЯ (продолжает).…И скоро заснул как убитый. Паша, их семилетний сын, тоже спал…

Врангель укладывает пьяного Исаева на диван… Мальчика, спящего в кресле, укрывает пледом…

Адам зажигает свечи, вопросительно смотрит на хозяина.

ВРАНГЕЛЬ. Распрягай и иди спать.

Адам понимающе кивает и уходит.

Врангель с бутылкой коньяку и бокалом садится у окна, выходящего в сад, на оранжерею.

За окнами оранжереи горит свеча, отбрасывая на стекла тени Достоевского и Марии.

Тень Достоевского пламенно размахивает руками…

Сидя в доме, в глубоком кресле, и глядя на эти окна оранжереи, Врангель наливает себе коньяк в бокал и поднимает руку с бокалом.

ВРАНГЕЛЬ. К делу, Федор Михайлович! К делу!

Пьет коньяк и закрывает глаза, засыпая.

САД И ОРАНЖЕРЕЯ. РАННЕЕ УТРО

На рассвете Достоевский и Мария выходят из оранжереи. Достоевский, размахивая руками, продолжает что-то пламенно говорить.

Сонный и пьяный Исаев уже сидит в тарантасе Врангеля, тут же спит и семилетний Павлик.

Мария, пряча глаза от Врангеля, забирается в свою телегу.

ВРАНГЕЛЬ (Достоевскому). Ну как? Можем ехать?

ДОСТОЕВСКИЙ (интимно). Да, купидон. Я получил от нее доказательства ее любви.

ВРАНГЕЛЬ (с сарказмом). Поцелуй, что-ли? (Трогает Адама за плечо). Пошел!

Адам щелкает вожжами, трогая тарантас. Достоевский спешит в телегу к Марии, берется за вожжи, и телега вслед за тарантасом Врангеля выезжает со двора…

ДОРОГА В СОСНОВОМ БОРУ. РАССВЕТ

Тарантас Врангеля и телега со скарбом Исаевых катят по дороге через густой сосновый бор… Мягкий рассвет пробивается сквозь листву… Воздух пронизан первыми солнечными лучами…

На очередном повороте дороги тарантас и телега останавливаются… Врангель и Адам перетаскивают пьяного, сонного Исаева из своего тарантаса в телегу. Исаев, улегшись в телеге, немедленно начинает храпеть… рядом с ним Достоевский укладывает спящего Павлика и подходит к Марии, обнимает ее…

Так, обнявшись и прильнув друг к другу телами, они стоят у телеги.

За кадром звучит ноктюрн Глинки.

Фыркает лошадь…

Бьет копытом конь Врангеля…

Мария, прослезившись, отторгается от Достоевского, залезает в телегу, берет в руки вожжи и трогает лошадей.

Дернули лошади, тронулась телега, поднялись клубы пыли…

И вот уже еле виднеются на лесной дороге повозка и ее седоки, затихает почтовый колокольчик…

А Достоевский все стоит как вкопанный, безмолвный, смотрит ей вслед, и слезы катятся по его щекам…

ВРАНГЕЛЬ (огорченно). Эх, Федор Михайлович! Какой вы романтик, право…

СЕМИПАЛАТИНСК. ГРОЗА

Гром пушечными залпами раскалывает сухой воздух над городом…

Молнии чертят темное небо и бьют в Иртыш…

Ливень загоняет собак под крыльцо и укладывает верблюдов на землю…

КАБИНЕТ ВРАНГЕЛЯ. ГРОЗА ЗА ОКНОМ (продолжение)

ДОСТОЕВСКИЙ (в отчаянии, яростно шагая по кабинету). Мне нужно, нужно вырваться из моего состояния невольника! Любыми путями! Хоть до императора дойти!..

ВРАНГЕЛЬ. Как же вы до него дойдете? Вы ссыльный, сосланный.

ДОСТОЕВСКИЙ (с мукой). Не знаю! Но ведь читали же при дворе моих «Бедных людей»! (Неожиданно подходит к окну, распахивает его и, высовываясь наружу, кричит в небо.) Боже! Господи Иисусе! Да помоги ты мне! Разве не искупил я каторгой грехи свои?

Тотчас, словно в ответ на этот крик, прекращается гроза – нет больше ни молний, ни грома, разом затихает и дождь, и в небе, разрывая сплошной полог фиолетовых туч, вдруг пробивается солнце.

Достоевский в оторопи смотрит на Врангеля.

Врангель, в изумлении поглядев на столь неожиданно воссиявшее солнце, крестится.

БЕРЕГ ИРТЫША. ТЕПЛОЕ ОСЕННЕЕ УТРО, СОЛНЕЧНО

Под звуки горна на высоком берегу Иртыша поднимается по флагштоку российский флаг…

Вокруг флагштока в единственном сквере города идет всенародное гулянье, весь берег реки усеян тысячной оживленной толпой в разноцветных одеяниях; очень эффектно выделяются наряды татарских и киргизских женщин. Все двигаются, смеются, шумят, гул стоит от человеческих голосов. Многие угощаются, щелкают орехи, едят урюк, кишмиш. Настроение у всех очень приподнятое…

Одетая в парижское платье, Елизавета Герф царственно прогуливается по этому празднику, обмахиваясь китайским веером. Как всегда, ее свиту составляют поклонники – отпрыски местных богатеев. Александр Врангель закрывает ее от солнца шелковым зонтиком, он несет этот зонтик, как символ своего успеха…

Для забавы и развлечения публики киргизы устроили байгу: скачки и травлю волков беркутами, а русские – свое особое сибирское представление на берегу Иртыша – кулачный бой.

Огромная смешанная толпа русских и татар в разноцветных одеждах, кто верхом, а кто пеший, составив два отряда, нападают друг на друга без оружия и нагаек – в дело идут попросту здоровые кулаки.

В другом месте всадники наскоком прорывают пешее каре, захватывают пленных и тут же, при общем громовом хохоте толпы, бросают схваченного пленника в Иртыш. Оттуда тот выкарабкивается на берег как может…

Елизавета и ее свита идут по берегу, переходя от одного аттракциона к другому…

Наконец гремят барабаны, все встрепенулись, ринулись к плацу.

Там стоят дощатые трибуны для элиты; на центральной трибуне, под навесом, сидят генерал-губернатор, начальник жандармерии и другие властители края. Генерал в благодушном настроении балагурит с подчиненными. Неподалеку от них – Врангель со «своей» дамой и ее свитой.

Но вот – под барабанную дробь из ворот казарм, трубя – выезжают верховые трубачи с пешим капельмейстером впереди («преуморительная это была фигура, – сказано в мемуарах Врангеля, – тщедушный, черный, как жук, с типичным еврейским носом и тоненькими-претоненькими ножками»)…

за трубачами, тоже верхом, следуют командир батальона полковник Беликов и другие высшие офицеры. Они в парадных мундирах, шитых золотом… сабли наголо… шерсть их скакунов блестит на солнце…

Следом двигаются войска, разбитые на роты, во главе каждой роты шагает унтер-офицер.

Сверкают начищенные штыки и смазанные жиром сапоги…

Хрустит песок под ударами подошв…

Маслов, бывший фельдфебель, а ныне повышенный в прапорщики, выходя из ворот казармы, коршуном оглядывает солдат своей роты и хмурится:

идущий в третьей шеренге Достоевский не свернул на повороте к плацу, а лунатиком идет вперед…

Маслов рванулся к нему, втолкнул в строй.

МАСЛОВ (Достоевскому, рыча сквозь зубы). Еще раз собьешь строй – запорю! Не убоюсь твоего прокурора…

Достоевский, очнувшись, шагает как следует. Но видно, чего ему это стоит – со дня отъезда Марии он исхудал немыслимо, он вполовину себя, его шатает от слабости…

Когда рота проходит под генеральской трибуной, Маслов на всякий случай идет рядом с Достоевским, сторожа, чтобы тот просто не рухнул.

ЕЛИЗАВЕТА (на трибуне, Врангелю). Господи, что с вашим гением? Он как покойник…

ВРАНГЕЛЬ. Любовь. Ведь она уехала.

ЕЛИЗАВЕТА. Право, любовь в таком виде есть болезнь…

Пушечный выстрел… второй… третий…

Орудия стоят внизу, на берегу, у воды. Солдаты, черные от порохового дыма, заряжают… клацают тяжелыми затворами… поджигают фитили…

Восьмой выстрел… девятый…

ВРАНГЕЛЬ (Елизавете). Наконец-то боевыми стреляем! Пять месяцев готовились…

Достоевский, бегая у одного из орудий, подносит ядра… Его качает…

Генерал-губернатор и группа старших офицеров, стоя на взлобье берега, смотрят в подзорные трубы.

ВРАНГЕЛЬ (наклонясь к Елизавете, интимно). Орудия должны расстрелять вон те деревянные мишени, по ту сторону Иртыша, в степи.

Еще выстрел… еще…

Ядра, не долетая до противоположного берега, шлепаются в воду, а иные летят и вовсе в сторону, в киргизскую слободу, вызвав там крик и смятение, а у зрителей – смех…

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (побагровев от бешенства, шипит). В чем дело?

ПОЛКОВНИК БЕЛИКОВ. Порох, видимо, отсырел, ваше высокопревосходительство.

НАЧАЛЬНИК ЖАНДАРМЕРИИ. Орудия старые, еще с прошлой войны.

Генерал, не обернувшись, протягивает руку назад, вышколенный адъютант вкладывает в его руку флейту, и генерал тут же ломает эту флейту о колено.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. Прокурора сюда! Ревизию складам! Сам проведу! Поход откладывается! Где прокурор? Врангель где?..

Но орудия еще палят – беспорядочно и не достигая мишеней.

Сквозь эти взрывы по берегу реки несется запыленный всадник, лицо его черно от долгой скачки.

Надрываясь, его конь взбирается вверх, к группе старших офицеров и генерал-губернатору.

Все вокруг замолкает.

Спешившись, всадник подает генерал-губернатору запечатанный сургучом пакет. Генерал ломает печать, извлекает из конверта бумагу, пробегает ее глазами и снимает головной убор.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (офицерам). Господа! Шапки долой! Десятого дня в Петербурге скончался наш государь император Николай Павлович! Священнику – звонить в колокола!

КУЗНЕЦК, КЛАДБИЩЕ. ОСЕННИЙ ДЕНЬ, ДОЖДЬ

За дешевым дощатым гробом, лежащим на простой телеге, по осенней грязи идет малочисленная похоронная процессия: Мария Исаева, одетая в черное, с восьмилетним сыном Павликом справа от нее и стариком священником слева; за ними – хромой исправник, три старухи соседки и Алексей Вергунов, 24-летний школьный учитель[12]12
  «Наружность его… была уж как-то слишком изящна. Он был высок, строен, тонок; лицо его было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые глаза, кроткие и задумчивые… Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами вслед за ним ощущали немедленную потребность улыбнуться. Одевался он неизысканно, но всегда изящно; видно было, что… это изящество ему прирожденно… В нем ничего не было скрытного. Он был слаб, доверчив и робок сердцем; воли у него не было никакой. Он был не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной жизни… такие люди осуждены как бы на вечное несовершеннолетие». (Ф. Достоевский.)


[Закрыть], он старается зонтом укрыть Марию от дождя и снега.

За этой сиротской похоронной процессией, за рябью дождя виден унылый одноэтажный Кузнецк с деревянными копрами медных шахт…

При входе на кладбище две нищенки с испитыми лицами протягивают им металлические кружки.

НИЩЕНКИ. Подайте убогим за упокой души…

Вергунов отделяется от процессии и бросает в кружки по копейке.

ПЕРВАЯ НИЩЕНКА. Благодарствуем, барин. За кого молиться прикажешь?

ВЕРГУНОВ. За раба Божия Александра.

ВТОРАЯ НИЩЕНКА. Отчего умер-то?

ВЕРГУНОВ. От белой горячки.

Вергунов отходит, спешит с зонтиком вдогонку за Марией.

ПЕРВАЯ НИЩЕНКА. Спился, стало быть.

ВТОРАЯ НИЩЕНКА. Вестимо… (Извлекает из-под широкой юбки флягу с водкой, вытряхивает из кружек копейки и разливает водку по кружкам.) Помянем раба. Как его звали-то?

Вергунов, стоя над могилой, в которую могильщики опустили гроб, говорит прощальную речь.

ВЕРГУНОВ. У покойного было благородное сердце, оно не вынесло окружающей нас социальной несправедливости! (Обращаясь к гробу.) Вы, Александр, сожгли свое сердце искренним состраданием к несчастьям нашего народа. Клянусь вам, как друг, как школьный учитель вашего сына, – я и мои друзья, мечтающие о всеобщем счастье и свободе нашего народа, мы никогда не оставим Марию Дмитриевну и Павлика! Заботы о них станут смыслом моей жизни…

Мария изумленно смотрит на него, шмыгает заплаканным носом, нагибается и бросает в могилу первый ком земли.

По ее примеру и Павлик нагибается, бросает в могилу ком земли, а два могильщика, поспешая, тут же лопатами начинают засыпать могилу грунтом.

УБОГИЙ ДОМИК-ИЗБА МАРИИ ИСАЕВОЙ В КУЗНЕЦКЕ. ВЕЧЕР

Павлик спит в своей кровати в спальне.

В горнице, совмещенной с кухней, где находится русская печь, на столе догорает свеча, освещая убогую комнату и остатки бедных поминок: недопитый штоф водки, вареный картофель и соленую капусту в тарелках…

И еще один огонек плавает на фитильке в углу, под образами, под ликом Богородицы…

Мария Исаева плашмя лежит на софе, в своем черном платье, с глазами, устремленными в потолок. В этих глазах столько пустоты, ступора и отчаяния, сколько может быть только у французской женщины, оставшейся совершенно одной, с ребенком на руках, в глухом сибирском углу…

Вергунов опускается перед ней на колени.

ВЕРГУНОВ. Я умоляю вас… не надо отчаиваться… все образуется… Мария Дмитриевна!

Она не отвечает, словно не слышит и не видит его, и даже зрачки ее глаз не движутся.

Вергунов касается губами края черной оборки на ее рукаве… потом самого рукава на ее запястье… на локте… потом ее плеча… шеи… груди…

МАРИЯ (удивленно). Что вы делаете?!

Это не останавливает Вергунова; он, не вставая с колен, порывисто обнимает Марию, пытаясь поцеловать в губы. Мария, словно очнувшись, начинает отталкивать его, вырываться.

МАРИЯ (с ожесточением). Не смейте!.. Уйдите вон!.. Как вы смеете!.. (По-французски.) Мерзавец!..

Вергунов, оскорбленно отшатнувшись, выпускает ее и начинает подниматься с колен, но Мария вдруг пантерой бросается к нему, впивается ему в губы в неистовом поцелуе и руками разрывает на нем рубаху. Нечеловеческая, звериная страсть, зажатая в ее худеньком теле все годы замужества и искавшая выхода в робком и полупринудительном романе с Достоевским, вдруг выплескивается из нее, обратив ее тело в одно хлесткое вожделение, которое разом срывает одежды и с Вергунова, и с нее самой и швыряет их друг к другу – на софе… на полу… в какой-то беснующейся истовости, позабывшей обо всех ограничениях…

Хрупкая, тонкая полуженщина-полудевочка с нежным ангельским лицом, Мария вдруг обнаруживает такой темперамент, такую неутолимую страсть и жадность, что даже 24-летний Вергунов, школьный учитель, не утомленный ни каторгой, ни черной работой, с трудом выдерживает ее натиск…

Впрочем, ее страсть открывает и в нем природные резервы, и вскоре он сам, уже ликуя, терзает, разламывает, сгибает и пронзает ее хрупкое тело – до хруста, до вскриков и стонов.

МАРИЯ (хрипло, неутолимо). Еще!.. Еще!..

ВЕРГУНОВ (ликуя, с восторгом). На тебе! На тебе! На еще!..

МАРИЯ. Да!.. Да!.. Еще!..

И – все то чувственное, эротическое, сладостно-извращенное и ненасытное, что предвидел и угадал Достоевский в этой девочке-женщине опытным чутьем бывшего клиента петербургских притонов и воображением гениального писателя, все, о чем так горячечно мечтал он по ночам на своих жестких солдатских нарах, все, чего он так долго и мучительно добивался на протяжении года, все, к чему он только прикоснулся в темной комнате своей хибарки и в оранжерее Врангеля накануне отъезда Марии из Семипалатинска, – все это сполна имел сейчас этот мальчик, имел просто так, ни за что, по праву юности…

А Мария… Даже в короткие паузы отдыха она не выпускает Вергунова, ерошит пальцами его волосы…

ВЕРГУНОВ (пылко, спешно). Я не подлец… Я люблю тебя с первой минуты, как увидел!.. Я приходил в твой дом учителем твоего сына, но любовался тобой!.. Да, я воспользовался минутой твоей слабости, да, я не стою тебя, но ты люби меня…

Мария закрывает ему рот поцелуем, и ногти ее цепко и остро, как когти тигрицы, царапают его тело, возрождая в нем новое вожделение.

Древняя тезка Марии, Пресвятая Богородица, смотрит на них из угла со старой иконы, освещенной чадящим фитильком…

За окном идет снег… начинается вьюга…

СЕМИПАЛАТИНСК. НАЧАЛО ЗИМЫ, СНЕЖНЫЙ БУРАН, ВЕЧЕР

Снежный буран наметает высокие сугробы у каждого дома и забора на опустевших улицах города.

Верблюды и собаки, лежа на земле и укрываясь от ветра в курганах снега, жмутся друг к другу…

Достоевский и Врангель идут по улице навстречу ветру. На Врангеле меховая шуба и шапка, а на Достоевском лишь солдатская шинель, но он словно не чувствует ни мороза, ни ветра, он, размахивая руками, говорит горячо, громко, даже как-то истерически и наполовину как бы сам с собой.

ДОСТОЕВСКИЙ. Она мне пишет о каком-то молодом друге… Я погибну, если потеряю ее: или с ума сойду, или в Иртыш под лед!.. Вы слышите?.. Я должен жениться на ней!.. Если Господь дал мне знак и прибрал ее мужа, то и я должен переломить судьбу и получить амнистию! Вы слышите?..

Врангель останавливается у высоких дубовых ворот дома генерал-губернатора и стучит в калитку навесным медным кольцом. За воротами хриплым лаем отзываются собаки, но Врангель продолжал стучать. На стук из дома выходит слуга в зипуне и валенках, недовольно спрашивает через калитку.

СЛУГА. Кто?

ВРАНГЕЛЬ. Барон Врангель! К генерал-губернатору! Открывай!

СЛУГА. Его высокопревосходительство почивают…

ВРАНГЕЛЬ. Открывай! Дело срочное!

Слуга отгоняет собак и открывает калитку.

ВРАНГЕЛЬ (Достоевскому). Ждите.

Достоевский остается на продуваемой бураном улице, а Врангель пересекает двор и молодо взбегает на крыльцо дома генерал-губернатора.

КАБИНЕТ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА

В кабинете на стене портрет царя Николая Первого оправлен черной лентой… рядом – портрет императрицы…

Генерал-губернатор – в домашнем халате стоя у горящего камина – по нотам музицирует на флейте.

Его жена, сидя в кресле, вяжет.

Врангель, сбросив в прихожей шубу, предстает перед ними в парадном мундире, вытягивается по-армейски.

ВРАНГЕЛЬ (торжественно). Ваше высокопревосходительство! Рядовой Достоевский написал стихи, посвященные ее величеству вдовствующей императрице Александре Федоровне (поглядев на портреты Николая и Александры). Позвольте зачитать…

Генерал не отвечает, но игру на флейте прекращает.

Врангель извлекает из-под мундира конверт, достает из конверта бумагу и читает.

ВРАНГЕЛЬ (декламируя портрету императрицы и генерал-губернатору).

 
Как гаснет ввечеру денница в синем море,
От мира отошел супруг великий твой.
И веровала Русь, и в час тоски и горя
Блеснул ей новый луч надежды золотой…
Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,
Устами грешными его назвать не смею.
Свидетели о нем – бессмертные дела.
Как сирая семья, Россия зарыдала…
 

УЛИЦА У ВОРОТ ДОМА ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА. ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР, БУРАН (продолжение)

Стоя на улице – под ветром, с белыми от снега усами и бровями, – Достоевский шепотом словно подсказывает Врангелю.

ДОСТОЕВСКИЙ.

 
…В испуге, в ужасе, хладея, замерла;
Но ты, лишь ты одна, всех больше потеряла!..
Прости, прости меня, прости мои желанья;
Прости, что смею я с тобою говорить…
 

КАБИНЕТ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА (продолжение)

В кабинете генерал-губернатора Врангель, глядя в бумагу и выставив ногу, с патетикой продолжает.

ВРАНГЕЛЬ.

 
Прости, что смею я, отверженец унылый,
Возвысить голос свой над сей святой могилой…
 

Жена генерал-губернатора утирает вязаньем слезу…

А Врангель, закончив чтение, поднимает глаза на генерал-губернатора.

ВРАНГЕЛЬ. Ваше высокопревосходительство! Я прошу вас повергнуть сии стихи к стопам нашей вдовствующей императрицы.

Генерал, задумчиво пожевав губами, отрицательно качает головой.

ГЕНЕРАЛ. Стихотворство не солдатское дело. Не следует поощрять этого пустомельства.

ВРАНГЕЛЬ (краснея от собственной дерзости). Ваше высокопревосходительство! Ее величеству будет приятно, что в горе ее утешает человек, чья повесть когда-то доставляла удовольствие ей и ее мужу…

И, словно за поддержкой, обращает глаза на жену генерал-губернатора.

ВРАНГЕЛЬ (просительно). Антонина Кузьминична!..

ГЕНЕРАЛ (усмехаясь). Но-но, юноша! Не воздействуйте на меня, понимаешь, через женщин!

ЖЕНА ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА (Врангелю). Ничего, Алекс. Это очень чувствительные стихи. Оставьте их мне, я их ему еще почитаю…

ОГРОМНАЯ ПОЛЯНА В ТАЙГЕ. ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Грохотом тысяч копыт гудит промерзший панцирь земли в тайге.

Это киргизы гоняют по кругу огромное оленье стадо и с помощью арканов вылавливают из него оленей с самыми пышными, крупными рогами…

Выловленного оленя заваливают, связав по ногам, и забивают ударом ножа под сердце, вспарывают брюхо и, брызгая кровью на снег, выпускают эту кровь в таз, туда же вываливают еще горячую печень, которую извлекают из оленя голыми руками…

Старый киргиз тут же разрезает эту печень на длинные тонкие ломти и первый – самый длинный и нежный ломоть – подносит барону Врангелю.

СТАРЫЙ КИРГИЗ. Куссай, нашальник, куссай! Балыня любить бутет…

Барыня – Елизавета Герф – громко смеется, сидя в санях и укрываясь лисьей дохой.

Врангель, покосившись на нее, храбро откусывает от ломтя и кривится.

ВРАНГЕЛЬ. Как вы это едите без соли?

Стоящие вокруг киргизы смеются. Прикусывая зубами свои ломти печени, они у самых своих губ молниеносно отрезают ножом остальную часть ломтя и отдают эти остатки своим многочисленным детям.

СТАРЫЙ КИРГИЗ (Врангелю). Куссай, куссай…

Врангель мужественно доедает свой ломоть.

ВРАНГЕЛЬ. Я барыне тигра обещал. Есть тигр у вас?

СТАРЫЙ КИРГИЗ. Есть, карасакал! Есть! Многа есть!

Киргизы говорят что-то своим детям, те тут же уносятся к юртам.

ЕЛИЗАВЕТА (Врангелю). Как они вас назвали? «Карасакал»?

ВРАНГЕЛЬ. «Карасакал» – это пышная борода…

И юный барон гордо оглаживает свои бакенбарды.

Тут изо всех юрт выскакивают дети, неся к саням Елизаветы охапки мехов – куниц, соболей, лис, горностаев, волков… Все это сказочное богатство они бросают просто наземь, к ногам Елизаветы и Врангеля.

ВРАНГЕЛЬ (стоя по колено в мехах, киргизам). Да это я уже покупал у вас!.. (Елизавете.) Смотрите, какой соболь – снежно-белый! Хотите?

ЕЛИЗАВЕТА (отрицательно покачав головой, капризно). Тигра!..

КИРГИЗСКИЕ ДЕТИ (вшестером волоча к саням гигантскую тигриную шкуру с пушистой остью). Тигра! Есть тигра!

И бросают шкуру к саням.

Елизавета проводит рукой по шкуре, рука тонет в густом шелковистом меху.

ВРАНГЕЛЬ (киргизам). Сколько?

СТАРЫЙ КИРГИЗ. Десять рублей, однако!

Врангель достает бумажник и, не торгуясь, протягивает ему красный червонец.

«ЗИМНИК» – ВРЕМЕННАЯ ДОРОГА В ТАЙГЕ. ДЕНЬ

Позванивая бубенцами, тройка несет сани по дороге в тихой заснеженной тайге.

Врангель, сидя подле свой капризной богини, укутывает ей ноги тигровой шкурой.

ВРАНГЕЛЬ. Ну, что же ваша подруга! Такая тонкая женщина, а пренебрегает любовью Достоевского! И еще сама же пишет ему, что связалась с каким-то мальчишкой, учителем…

ЕЛИЗАВЕТА. А с чего вы взяли, что Маша должна разделить любовь вашего Достоевского? При всех его талантах, он человек больной, бессрочно ссыльный и нищий. Да, она его пожалела, уступила, а он это принял за любовь…

ВРАНГЕЛЬ. А вы? Вы меня даже и не жалеете…

Елизавета откидывается на тигровой полсти и мягко, в касание проводит рукой по щеке Врангеля – так, что тот задохнулся от этого прикосновения.

ЕЛИЗАВЕТА. Ох, мальчик… Ну посудите сами – Маша один раз пожалела вашего Достоевского, и об этом весь город знает. А за мной тут сотни глаз!.. Вот если бы мы были в Петербурге… Кстати, мы с мужем на Рождество едем в Петербург…

ДВОР И ДОМ ВРАНГЕЛЯ. ЗИМНИЙ ВЕЧЕР, СМЕРКАЕТСЯ

Адам тащит в сани тяжелые чемоданы барона…

Достоевский несет туда же ветвистые оленьи рога…

Врангель, не глядя на Достоевского, тащит связки мехов: соболей, куниц, лис…

Все трое возвращаются в дом за очередной порцией багажа…

ГОЛОС ВРАНГЕЛЯ (за кадром). Я решил побывать в Петербурге, повидать родных и семью свою… В конце декабря я собрался в путь. Федор Михайлович весь день со мной не расставался, помогал мне укладываться. Мы оба были в грустном, тревожном состоянии… Жутко мне было покидать его! Я был молод, здоров, полон розовых надежд. А он… он, этот Богом отмеченный великий талант, оставался здесь, в этих дебрях, бессрочным солдатом, заброшенный, больной, одинокий, без опоры, без слова сочувствия, лишаясь во мне последнего друга! От всей души мне было жаль его…

Адам, Достоевский и Врангель выходят с последней порцией багажа, укладывают его в сани.

ВРАНГЕЛЬ (поднимая наконец глаза на Достоевского). Ну что ж… Простите меня, если можете… Жутко, жутко мне покидать вас!

ДОСТОЕВСКИЙ. Да полно вам! Удачи вам в Питере! Вы молоды и талантливы, у вас прекрасное будущее – что вам делать в этой глуши?!

ВРАНГЕЛЬ. При чем тут будущее? Вы прекрасно знаете, что я еду не за будущим, а за Елизаветой! И бросаю вас как последний сукин сын!

ДОСТОЕВСКИЙ. Знаете, Алекс, хотите честно? Я бы сделал то же самое. (Горестно.) Да я-то свою проиграл… Так что езжайте! С Богом!

Достоевский подталкивает Врангеля к экипажу.

«Оба мы, как и в первое свиданье, прослезились, – сказано в мемуарах Врангеля. – Уселся я в кибитку, обнял в последний раз моего друга. Ямщик дернул вожжи, рванулась вперед моя тройка… и поскакал я. Затем оглянулся еще раз назад: в вечернем мраке еле виднелась понурая фигура Достоевского…»

ИРТЫШ. РАННЯЯ ВЕСНА, ДЕНЬ

К весне лед на Иртыше покрывается желтыми пятнами – «пролежнями»…

И первые гусиные стаи летят с юга на север…

И солдаты обламывают лед вокруг вмерзших на реке барок, чтобы вытащить их на берег и не дать грядущему ледоходу разломать их или покорежить…

Достоевский трудится вместе со всеми:

долбит ломом лед…

тащит с берега бревна…

заводит эти бревна в полыньи вокруг барки…

наваливается на бревно вместе с Кацем и другими солдатами, чтобы с криками «раз-два, взяли!» поддеть барку кверху…

поднимает голову к небу, завистливо следя за полетом весенних птичьих косяков…

и – тоже вместе с Кацем и прочими солдатами – проваливается по грудь в полынью, в ледяную воду…

С берега доносится крик, голос бывшего фельдфебеля, а ныне поручика Маслова.

ГОЛОС МАСЛОВА. Достоевский!

Достоевский и другие солдаты оглядываются.

МАСЛОВ (на заднице съезжая по ледяной корке берегового откоса, кричит). Достоевский, мать твою! Фули ты вымок? К генерал-губернатору! Живо!

…И вот он снова бежит – мокрый, оскальзываясь на льду, падая, хватаясь руками за какие-то пни – все выше и выше по берегу…

по улице…

мимо киргизят, играющих «лямгой»…

по грязным весенним лужам…

по верблюжьим навозным лепешкам…

отскакивая от яростных собак, бросающихся ему под ноги…

и – с трепетной надеждой, зажатой в душе…

ДОМ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА. ТОТ ЖЕ ДЕНЬ (продолжение)

ДОСТОЕВСКИЙ (вытянувшись во фрунт). Ваше высокопревосходительство! Рядовой Сибирского седьмого батальона Федор Достоевский прибыл по вашему вызову!

Генерал-губернатор с сомнением смотрит на него.

В насквозь промокшем мундире, заляпанный грязью и навозом, Достоевский представляет собой жалкое зрелище, вода стекает на пол с его растоптанных сапог…

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (пожевав губами). Н-да, понимаешь… Тем не менее… (И уже официальным тоном.) Рядовой Достоевский, ваши стихи по теплоте и силе своих патриотических чувств обратили на себя внимание ее императорского величества. По моему ходатайству наш новый государь император Александр Николаевич изволил произвести вас в унтер-офицеры…

Достоевский, онемев, смотрит на него.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (недовольно). Вы слышите, унтер?

Достоевский продолжает стоять не шевелясь, но из глаз его катятся слезы.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (грозно). В чем дело?

ДОСТОЕВСКИЙ (еле слышно, запинаясь). П-по… поздно…

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. Прекратите истерику, Достоевский! Вы уже унтер, почти офицер, понимаешь! А русскому офицеру не пристало реветь из-за бабы, а тем паче вдовы! Даю вам пять дней отпуска. Понятно?

ДОСТОЕВСКИЙ. Спасибо, Густав Христианович…

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (нахмурившись). Как отвечаешь?

ДОСТОЕВСКИЙ (выпрямляясь, рявкает). Служу государю императору!

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. То-то, унтер… Вперед!

СИБИРЬ, СТЕПЬ И ТАЙГА, ДОРОГИ И БЕЗДОРОЖЬЕ. В РАЗНОЕ ВРЕМЯ СУТОК

Дробно бьют дорогу копыта…

Достоевский несется вскачь и нетерпеливо нахлестывает нагайкой низкорослого коня…

ДОСТОЕВСКИЙ. Но!.. Но!..

Киргизские лошади не знают усталости, но и самых выносливых он загоняет неистовой скачкой, тут же сворачивает с дороги к юртам аборигенов и за копеечную доплату меняет усталого коня на свежего, которого ему выбирают из огромных табунов…

И снова – дробь копыт по пыльной дороге, свист нагайки: «Но! Но!..»

Весенняя степь, полная цветов, змей и бабочек, летит ему навстречу…

Потом – лесистые холмы…

Лесные чащи…

Поселки вокруг серебряных рудников…

Горные озера, полные перелетных уток и журавлей…

Селенья староверов и беглых казаков, обратившихся в мусульманство…

Солнце садится у него за спиной…

Ночную колею освещает луна…

Он, не зная усталости, хлещет коня.

ДОСТОЕВСКИЙ. Но! Ходу! Ходу!..

И новое солнце восходит перед ним…

К концу вторых суток Достоевский – усталый, пыльный, с закопченным лицом – въезжает в Кузнецк и, спросив в трактире дорогу, находит улицу и домик Марии Исаевой.

УЛИЦА И ДВОР ДОМИКА-ИЗБЫ МАРИИ ИСАЕВОЙ В КУЗНЕЦКЕ. ВЕЧЕР

Свалившись возле этого дома с коня, Достоевский – враскоряк – проходит через калитку к крыльцу и валится на него в изнеможении.

Взлаивают соседские собаки…

Конь, оставленный без привязи, проходит еще метров девять в уличную темень, шатается и тоже замертво падает на разъехавшиеся ноги…

И тут же Мария – простоволосая, в одном халате – выскакивает из двери.

На крыльце кулем лежит Достоевский.

Какое-то разочарование, почти досада мелькает на лице Марии.

МАРИЯ (зовет). Павлик! Павлик!

Восьмилетний Павлик выходит на крыльцо, вдвоем они волоком втаскивают Достоевского в дом.

ДОМИК-ИЗБА МАРИИ ИСАЕВОЙ В КУЗНЕЦКЕ. ВЕЧЕР (продолжение)

Мария с сыном волоком втаскивают Достоевского в горницу.

МАРИЯ. Воды, Павлик! Воды!..

Мальчик зачерпывает ковшом из кадки, стоящей у печи, и плещет воду в лицо Достоевскому, Мария утирает его полотенцем, которое разом становится черным от дорожной пыли.

МАРИЯ (сыну). Еще…

После второго ковша воды Достоевский открывает глаза и, сглотнув воду пересохшим ртом, улыбается, чувствуя ее ладони под своей головой.

ДОСТОЕВСКИЙ. Маша! Я сделал это! Государь произвел меня в унтер-офицеры! Теперь я могу сделать тебе предложение!.. Что ж ты молчишь? Знаешь, как это случилось? (Приподнимаясь и садясь на полу; хвастливо.) Я написал стихи вдовствующей императрице! Конечно, я совершенно не умею делать стихи, я не Пушкин, но ради тебя, ради нас… И представляешь – эти стихи произвели впечатление! Я теперь унтер-офицер! Павлик, иди собирай свои вещи! Я увезу вас отсюда…

МАРИЯ (пытаясь перебить, негромко). Федя…

ДОСТОЕВСКИЙ (возбужденно, вслед мальчику, ушедшему в свою комнату). Мы поедем ко мне, Павлик, в Семипалатинск! Я стану твоим отцом!

МАРИЯ (настойчивей). Федор Михайлович…

ДОСТОЕВСКИЙ. Да, Маша! Да, дорогая?! Что, любовь моя?! Дай мне руку!..

Только теперь он замечает, что за месяцы их разлуки какое-то новое качество – горечь и ломкость экзальтации – появилось в ее взгляде вместе с тенями под ее синими глазами.