Текст книги "cнарк снарк. Книга 2. Снег Энцелада"

– Зачем?

– Ну… Знаете про того американского сумасшедшего? Который из газет вырезки делал и в альбомы вклеивал? При жизни все ржали, а потом подорожало. Так что на всякий случай собираю. Там зарисовки… необычные. Я вам потом покажу.

Вернулась Надежда Денисовна с яблочным пирогом.

– Глаша, чай подгорячи.

Разумеется, это был не яблочный пирог, а вполне себе шарлотка. Отличная шарлотка, пожалуй, одна из лучших, что я пробовал. Порадовали и сливки, взбитые самостоятельно, а не купленные в баллончике, умеренно сладкие и, как мне показалось, с участием ментолового ликера. Яблоки сбланшированные в сахарном сиропе с ложкой коньяка. Сахарная пудра. Тертая корица.

– Давно такого не пробовал, – признался я через два куска. – Это изумительно!

Надежда Денисовна пододвинула сливки и поинтересовалась:

– А вы надолго к нам?

– Пока не знаю, – ответил я. – Как получится.

Я полил сливками третий кусок.

– Да… – вздохнула Надежда Денисовна. – Сейчас все как получится… Вот и Глаша… приехала погостить на недельку, подменила знакомую – и все, застряла!

– Мама!

– А что такого?! Чагинск – это как яма, коготок увяз, всей птичке не летать. Ладно старым, а молодежи что?! Нет, молодежи надо отсюда уезжать…

На лице Аглаи промелькнуло отчаянное выражение.

– Я с вами совершенно согласен, – сказал я, приступая к третьему куску. – Но, к сожалению, вынужден пока откланяться! Большое спасибо, Надежда Денисовна, обед был великолепен!

– Ну что вы, Виктор, так… Мне очень приятно вас принимать у себя, в Чагинск никто давно не приезжает… Может, вы еще у нас посидите?

– Виктору пора, – твердо сказала Аглая.

– Да, мне, к сожалению, пора.

– Да, понимаю, работа…

Надежда Денисовна поднялась из-за стола. И я поднялся.

– Я бы с удовольствием пригласил вас, Надежда Денисовна, и вас, Аглая, в ресторан. Если вы не против…

– А у нас нет ресторанов, – ответила Надежда Денисовна. – Все закрылось.

– Жаль…

– Заходите лучше к нам, – сказала Надежда Денисовна. – Мы всегда вам рады!

Я пожал Надежде Денисовне руку, и мы с Аглаей вышли на двор.

Надежда Денисовна махала в окно, дождь прекратился.

– Я подвезу вас обратно, – Аглая направилась к машине.

– Нет, спасибо, – отказался я. – Я намерен немного пройтись, осмотреться…

– Хорошо. Тогда потом увидимся.

– Да, конечно, увидимся.

Я хотел еще что-то сказать, но всего лишь промолчал.

Аглая уехала, а я пошагал по Спортивной к железной дороге.

Город размок за ночь. Улицы набрали воды, она хлюпала и выдавливалась из-под асфальта, подстерегала с разросшихся кустов и капала с проводов, от воды распухли тротуары, заборы едва держались на подпорках, дома посерели и выцвели. Я не встречал ни людей, ни машин, Спортивная закончилась обширной лужей, преодолев которую, я вышел к железнодорожной насыпи.

Два состава, причем лесовоз явно стоял давно, так что колеса успели слегка приржаветь к рельсам, возможно, это был тот самый лесовоз. Для удобства продвижения жителей платформы лесовоза в некоторых местах оказались разомкнуты, а вот под нефтевоз пришлось подлезать, и я, как обычно, неуклюже приложился к мазуту и подумал, что скоро стану как Велимир Хлебников – спать в сарае, ездить в товарняках и сочинять непонятное.

Дальше пути оказались свободны, и я перебрался в северную часть города.

Действительно, старого здания вокзала не сохранилось, вместо него на бетонных блоках стоял ребристый морской контейнер с вывеской «Вокзал сев. ж. д.». Из интереса я заглянул внутрь, но ничего примечательного не встретил: касса, десяток кресел, расписание. От вокзала свернул на Советскую.

Я шагал по мягким тротуарам, и мне, как в детстве, казалось, что города нет. Что дома – это лишь непонятные декорации, за стенами которых отсутствует жизнь. Ведь на самом деле нельзя жить в двухэтажных бараках, сгнивших и почерневших задолго до того, как я появился на свет, нельзя сорок лет подниматься по косым деревянным лестницам, протискиваться сквозь тесные, пахнущие плесенью коридоры в проходные комнаты, заставленные непонятным и ненужным имуществом, нельзя смотреть каждый день из окна на черную крышу сарая, на черемуху, больную тлёй, на такой же дом через дорогу. Я не мог представить себя жителем этого дома, человеком, сидящим вечером у подоконника, работающим в мехколонне или в электросетях.

На месте «Комфорта» размещалась аптека, безымянная, но аккуратная.

Я всегда сомневался, есть ли Чагинск без меня. Здесь был дом моей бабушки, но, приезжая каждый год на каникулы, я не знал, как она проживает зиму и осень; существование бабушки никак не отражалось в ее доме, в нем было пусто, словно бабушка опасалась оставить лишний отпечаток в мире. В первые часы после приезда я никак не мог сойтись с этим местом, оно двигалось параллельно и самостоятельно, а я лишь стоял посторонним, глядя на яблоню, окруженную подпорками, старый птичник, дровник и палисад с георгинами, колодец с журавлем. Потом являлся Федька с самодельным арбалетом, и город втягивал меня в себя, и через два дня я осваивался, но окончательно своим не становился, поскольку не мог убедить себя, что за стенами домов и заборами есть жизнь.

На месте «Растебяки» был магазин «Чехлы и пледы»; судя по выцветшей вывеске и мусору вокруг, «Чехлы и пледы» не работали года два.

За «Чехлами» ничего интересного я не встретил, улица Советская продолжалась к востоку, начал накрапывать дождь, я поспешил к библиотеке.

У крыльца стоял белый «Логан», из читального зала доносилась фортепианная музыка и пение, я прошел в котельную.

Обыскали, в этом можно было не сомневаться. Я сразу почувствовал. Все предметы на местах, кресло ровно там, где я его оставил, кепка на гвозде, чайник, журналы, мешок с моими вещами, но понятно, что кто-то здесь побывал. Неуловимое. Федор, скорее всего. Шериф насторожился и послал свою подноготную личарду. Стоит носить документы с собой.

Я бухнулся на раскладушку и хорошенько зевнул. Обед определенно удался. В приличных семьях раз приглашенные на обед могут посещать их и впредь. Хотя не стоит злоупотреблять, у Надежды Денисовны наверняка какие-то планы, в таких городках, как Чагинск, у всех относительно друг друга планы.

Открыл «Подсмотрено в Чагинске». Квартира не находилась. В магазине «№ 49» продолжали упорно торговать просрочкой, Истопник Егор грозился легальной пневматикой душителю куриц, Выдра Лариса предлагала баннеры по полторы тысячи, Б. Соколов объявлял, что нашел банковскую карту и предлагал ее безвозмездно вернуть.

В дверь постучали.

– Виктор, вы уже пришли?

– Вполне.

Заглянула Аглая.

– Быстро управились.

– Дождь.

– Я достану вам дождевик.

– Спасибо.

– Тут мрачновато, – сказала Аглая. – Но к нам переезжать не надо – маменька покоя не даст.

– Это понятно.

– Можете тут оставаться.

В руках Аглая держала пластиковую папку.

– А заведующая как? – спросил я. – Не против?

– Она в отпуске, – отмахнулась Аглая.

– Я обязательно найду квартиру, – пообещал я. – В ближайшем будущем.

– Можете не торопиться… В крайнем случае оформим вас как кочегара.

Я бился за место с Истопником Егором и был в этой схватке неодолим.

– Спасибо. У меня, кстати, есть опыт, я был истопником на картошке.

Мы посмеялись.

– Вот, – Аглая протянула папку. – Как и говорила, записки. Мне кажется, это может быть вам интересно. Посмотрите. По мне, так это серьезная деменция…

Я открыл папку. В ней было около десяти листов формата А4, исписанных аккуратным вкрадчивым почерком.

Верхний лист.

«Волков Леонтий, вор.

Мать Леонтия, Екатерина, тоже воровала, когда работала в гостинице, каждый год списывала постельное белье, хотя оно было почти новое.

Отец Леонтия, когда работал в трансформаторной, вынес трехлитровую банку сопротивлений и продал их телемастеру в Дом быта.

Леонтий отличался воровством еще в детстве. Он украл у мальчика с соседней улицы футбол. За то, что он вор, его часто били и один раз посадили в подпол. Один раз он украл у своей матери талоны заготконторы на туфли и пропил их с дружками.

Из армии привез себе цыганку, устроился в лесхоз и там продавал горбыль, а деньги брал как за хорошее. Цыганка его гуляла, пока он ходил на работу, была пьяницей и воровкой. Как-то раз Леонтий Волков вернулся с работы раньше и увидел, что к цыганке зашел другой цыган. Тогда он избил их обоих фомкой. Если в шестьдесят четвертом году, когда он начал воровать, его поставили бы на учет, все могло быть по-другому».

– Кто такой Волков Леонтий? – поинтересовался я.

– Не знаю. Я в телефонной книге смотрела и у матери спрашивала – среди жителей нет. И Раисы нет. Думаю, это… воображаемый Леонтий Волков.

Воображаемый Леонтий. Сквозь грязь и мерзость субурбий. Пераспера адастра.

– Мама рассказывала, лет пять назад Снаткина ногу сломала, – сказала Аглая. – Сложный перелом, ее в Галич увезли, у нас такое давно не лечат. Так она из Галича пешком через месяц пришла. Только гипс сняли. Купила там велосипед – и приковыляла. Пять дней шагала, в лесу ночевала. И рысь привезла.

– Рысь?

– Ага. На багажнике. Сказала, что рысь ночью набросилась, вот она ее ножом и пырнула.

– Вранье, из Галича за пять дней не дойдешь… И рысь… Рысь очень сильное животное, с ней мужик-то не справится… Все в духе Снаткиной, на нее постоянно кто-то в лесу нападает. Как правило, с плачевными для нападающих результатами.

Я продолжил изучать папку, на следующем листе было написано. «Раиса Пронькова, потаскуха».

– И что она потом с ней сделала? – спросил я. – С рысью?

– Не знаю. Наверное, выкинула.

– Или съела, – предложил вариант я.

– Или съела, – согласилась Аглая.

Мы опять посмеялись.

– Я тогда Косте плеер давала послушать, – сказала вдруг Аглая. – У него магнитофон сломался. А когда все это произошло… Когда его мама… Ну, сами понимаете… Так вот, я не хотела идти. Но бабушка заругалась…

Я приложил палец, указал глазами вверх. Аглая продолжила:

– Мама пошла в милицию и вернулась в Костин дом с участковым, чтобы плеер забрать.

– И что? – спросил я, указывая пальцем в потолок.

– Не было там плеера. Он его с собой взял, в лес. Вот так. Возможно, он где-то там до сих пор лежит…

– Очень полезная деталь, – сказал я.

– Да, я знаю. Я ему еще кассету самую свою любимую отдала.

Аглая вздохнула. Я подумал, что надо завести еще один стул.

– Ладно, пойду, – сказала она. – У меня еще кружок сегодня. Потом, может, загляну. До свидания.

Аглая удалилась.

Я достал из мешка чистый блокнот «Канцтовары 2018», ободрал с него пленку и на первой странице записал.

«ПЛЕЕР». А потом добавил три восклицательных знака. После следующего шмона господин группенфюрер будет озадачен.

Я вернулся на раскладушку, вытянул ноги и подумал, что неплохо бы сходить в баню. Интересно, баня здесь работает? У Аглаи спрашивать не хочется, если спрошу, придется ей приглашать меня в баню, а в баню – это не на запеканку. Можно к Федору напроситься, но к нему не хочется ни в баню, ни вообще. Лучше помыться в реке…

Представил, как поутру спускаюсь к Ингирю с сиротским куском мыла и лыковой мочалкой, поежился. Но, если бани нет, придется купаться в Ингире.

Было еще довольно светло, но выходить из котельной не хотелось. Да и дождь. Я снова взял папку Аглаи.

«Раиса Пронькова, потаскуха».

Этим определением описание Раисы не ограничивалось, к нему было прибавлено еще несколько предложений, глубже раскрывавших бездну падения Проньковой.

«Пронькова нарочно устроилась в прачечную и по вторникам водила мужиков со сплавной, потому что сама курва, как и ее мать. Ее мать была женой интенданта, его выгнали из армии за воровство. В прачечной Раиса тоже воровала крахмал и отдушку. Еще любила она встать на мосту и плевать на поезда».

Я подумал, что сам любил плевать на поезда, стоя на мосту. И подполковник полиции в детстве не был чужд этому развлечению. Ну и, разумеется, меня занимал вопрос, реальный ли человек Раиса Пронькова или продукт воображения Снаткиной, тульпа, созданная усердием и безумием.

«Киреев Петр, сексот и сука».

Звучало как название нового альбома «Анаболик Бомберс». Похоже, что у Снаткиной имелись определенные литературные способности, я неожиданно подумал вот что – если моя бабушка и Снаткина дальние родственницы, то это значит, что талант сочинителя бродит в нашей крови.

«Отец Киреева был такой же, в семьдесят втором послал анонимку на директора СМУ и на других людей не побрезговал. И сына так жить научил. Еще в школе его сын Петя бегал в учительскую и делал доклады, его так и звали – Петя-сука. А после школы хотел в пожарное училище, но его не взяли, потому что его отец был помечен как сексот, а детей сексотов в эти места брать не велено. Потом Петр подстраивался к шабашникам, а потом все в милицию сообщал. И на Броднева показал, будто его дочь по божественной части».

И это тоже было хорошо, Киреев, сексот и сука, так могла начинаться пьеса. Я вдруг очень хорошо представил, как Снаткина сидит обязательно утром и обязательно на солнечной стороне и пишет на листе бумаги «Ирина Сметанина, колдунья».

Ирина Сметанина, само собой, ворожила и гадала на картах, мазала калитки кошачьим пометом, по ночам на Алешкином болоте собирала мышиные кости и шкуру ящериц. Мужика себе она намалевала, поскольку была страшная, как крокодилица. А если кто к ней приходил узнать будущее или когда замуж идти, то всегда врала, как Мао.

«Современный Прометей» успел обновиться и продолжал тестировать эквадорские спички. В этот раз Прометей разбирал производителя из южного Эквадора. Год основания мануфактуры выяснить не удалось, вероятно, начало двадцатого века. Коробка стандартная, этикетка клееная, возможно, коллекционная, с изображением рыбы. Абразивная часть сплошная, однородная, с незначительными вкраплениями. Коробок с ярко выраженной упругостью за счет утолщенных боковых вставок, так называемое «индейское» исполнение. Наполненность выше среднего, пожалуй, не менее пятидесяти. Инверсии нет, что свидетельствует о применении на фабрике ручного контроля. Качество высокое. Спички четырехгранные, головки чуть крупнее стандарта, вероятно, для использования в высокогорных условиях. Предположительно двойная пропитка. В целом классические спички, пора приступать к палу.

Прометей чиркнул первой. Вспыхнуло ярко-оранжевым круглым шаром, над которым поднялся красивый кольцевой дым. Горение равномерное, долгое, тринадцать секунд за счет толщины самой спички, что выше среднего.

Прометей зажигал спички одну за одной, и каждый раз горение было ровным, что опять же свидетельствовало о значительном качестве продукции; на восьмой спичке я почувствовал, как потянуло в сон, однако Прометей, спалив десять спичек, перешел к коробку другой фабрики.

К сожалению, спички этого предприятия оказались дешевым продуктом, предназначенным для самого невзыскательного потребителя. Коробок полностью бумажный, склеенный из выштампованной заготовки. Наклейка отсутствует, информация нанесена типографским способом. Абразивный материал низкого качества, метод нанесения «сетка». Спички, по всей вероятности, приготовлены из отходов древесного производства. Прометей не скрывал своего разочарования, но заметил, что с коллекционной точки зрения такие спички немногим уступают остальным. В этом сете он сжег всего три спички, после чего анонсировал ролик со спичками производства Аргентины.

Я не удержался и прочитал еще один лист Снаткиной.

«Живодерка Кудряшова».

Название мне понравилось, в нем было нечто настоящее.

«Антонина Кудряшова устроилась в школу учить истории, хотя из училища ее выгнали как бестолочь. Чтобы ее не выгнали с работы, она вступила в партию. Но детей учить не умела, кричала на них и стучала ключами по голове. Одного ученика стучала два дня подряд, так что он чуть не стал дураком, а родителям его сказала, что он о перила стукнулся. Но тогда ее из школы не выгнали».

Лист был явно не дописан, видимо, на этом Снаткину отвлекли. Я хотел взять еще один лист, но услышал шорох за стеной.

Федор прислал своего неумелого агента, у подполковника наверняка нет ловкого филера по причине ненужности – в Чагинске не востребованы эти компетенции, пришлось отправить наблюдать за мной убогого одноногого стажера. Впрочем, не удивлюсь, если он дал указание своему виджилянту нарочно себя демаскировать. Чтобы лишить меня равновесия.

Я неслышно поднялся с раскладушки, взял короткую кочергу, подкрался к двери, пнул и выскочил на улицу. Никого, наверное, все-таки кошка. Или еж. Кошки и ежи в ночи звучат необычайно громко. Ночь, облака, никаких звезд, никакой луны.

Я вернулся в котельную и подогрел чайник. На полке нашел безымянные пакетики в стеклянной банке, заварил, чай оказался черным. Налил в кружку. Надо, пожалуй, сходить к Снаткиной. Посмотреть, как там она. Переселяться я не собирался, только посмотреть.

Проверил «Подсмотрено в Чагинске».

Предлагали вернуть утерянные сережки, забрать найденную на Восьмом заводе кошку обыденной масти, ругали администрацию и предпринимателя Даниленко, который окончательно оборзел. Рекламировали ПВХ-теплицы, их завезли в «Хозторг» и продают со скидкой в 25%. С квартирой никаких подвижек, правда, предлагали полдома в Высоком, в двадцати километрах от Чагинска, мне не подходило.

Я отложил телефон и стал стараться уснуть, но не мог избавиться от чувства, что снаружи кто-то, поэтому держал кочергу под рукой, и от этого не засыпалось. Дотянулся до папки Аглаи, достал наугад лист. На нем было написано. «Игорь Сажин, людоед».

Глава 7
Прошлым летом в Асгарде

Похоже, стал привыкать.

Я проснулся за несколько секунд до телефона, открыл глаза, увидел кирпичную стену с паутиной, мертвого пыльного паука, не успел ничего человеческого подумать. Звонил Вайатт Эрп.

– Не спишь?

– Слушаю.

– Слушай-слушай, москвич. Мы тут думали – может, два раза в день звонить? Чтобы ты не скучал. Там тебе не скучно?

– Приезжай – увидишь.

Эрп похихикал.

– Не, мы к тебе не поедем, это ты к нам приедешь. Как у вас там погода?

– Погода шепчет.

– Вот и мы тебе шепчем… Слушай, а давай я тебя буду называть Витуськой?

Эрп снова похихикал, что-то звякнуло, глухо, вроде поставили на конфорку чайник.

– Тебе не лень, Герасим? – спросил я. – Шесть часов утра, спал бы себе и спал.

– Работа такая, – ответил Эрп.

– Иди на пенсию, – посоветовал я.

– Молодой еще. Да и работы много, Витуська. Ты себе не представляешь, как много работы в наши дни… Сейчас вот тебя малёхо побуцкаю, потом еще одному из Рязани позвоню…

Эрп зевнул, снова звякнуло.

– В Рязани хорошо, грибы глазастее, бабы сисястее… Ты бывал в Рязани, Витуська?

Я промолчал.

– Я вот нет, – с сожалением сказал Эрп. – А хотелось бы. А как у вас там с бабами, в Чагинске?

Я промолчал.

– Ты что молчишь, москвич? Тебе-то мы уши не отрезали.

– Что?

– Дак холуя твоего мы почикали слегонца, – с легким сердцем в голосе сообщил Эрп. – Вчера. Да не, не бойся, не звери, одно оставили. У вас там почта есть? Я вышлю, тебе понравится.

Теперь уже я зевнул. Эрп стал подозрительно остроумен, при первой встрече он мне таким не показался.

– Ладно, Витуська, это шутка, – сказал Эрп. – Не надорви здоровье, оно нам еще понадобится. Бывай, москвич, я тебе еще позвоню.

Эрп отключился.

Теперь не уснуть. Часа бы два еще подремать… Я попробовал, представляя, как Современный Прометей работает с Перу или с Чили, или подземных рыб, или нарезание резьбы, но сна мне это не принесло. Тогда я набрал Луценко, тот сразу ответил.

– Как дела, Миша? – спросил я.

– Да ничего, – ответил Луценко. – В целом пока тихо. Ты чего так рано?

Сонным человеческим голосом.

– Друзья не беспокоили? – спросил я.

– Нет. Разве что наш излюбленный поэст.

– Уланов? Хочет денег?

– И комиссарского тела. Но денег больше. Мне кажется, он… окрылен успехом.

– Москва?

– Угу, – ответил Луценко.

Луценко в полном порядке. А Уланов собрался стать на лыжи. Неблагодарный Карабас. Что же, я буду скучать по Дросе и Тушканчику Хохо.

– Я думаю, его стоит прессануть, – сказал Луценко. – Как считаешь?

– Смотри сам. Этот лопнет, нового искать придется.

Плохо, найдешь его, а у него не Тушканчик Хохо, а какой-нибудь Вомбат Вурци, мучайся потом.

– Невыносимо с тобой согласен, – сказал Луценко. – Поэст Уланов краев не видит, пора его поучить.

Луценко стало смешно. Им всем смешно. Сначала смешно, потом не очень.

– Слушай, Вить, а давай к этим обратимся, а? Пусть они Видоплясову прижгут чего-нибудь, станет сговорчивее.

– Можно попробовать, – сказал я.

– Или наоборот, приморозят… – размышлял Луценко. – А как там у тебя дела? Перспективы обозначились?

– Не знаю. Пока непонятного много, но в процессе. А у тебя?

– Работаю. Бодаемся с Верхне-Вичугской компанией.

– И как?

– Упыри, как всегда, но есть подвижки. А что ты так рано звонишь?

– Где рано, скоро семь.

Эта информация определенно озадачила Луценко, кажется, он полез сверяться с часами.

– Действительно… Ладно, Витя, мне бежать пора…

Луценко отключился.

Я сел в раскладушке и неожиданно почувствовал усталость. А я успел от усталости отвыкнуть, умеренно здоровый образ жизни, хорошие витамины и хлорофилл сделали свое дело, я чувствовал себя энергичным практически всегда. Но сейчас нет. Сейчас я хотел спать и не напрягаться, возможно, это радон.

Кстати. Я взял бутылку, принял хлорофилл. В котельной нет холодильника. Конечно, на улице не жара, но холодильник не помешал бы, в него можно поставить минеральную воду и ряженку.

Мысль о ряженке слегка испортила настроение, я вспомнил канал «Молодость 50 +», сейчас я от него отписался, но раньше заглядывал регулярно. Так вот, в ролике «20 признаков старения» наряду с оволосением ушей, высыханием кистей рук и выпирающей холкой указывалась и ряженка. Автор канала утверждал, что детство – пора молока, что в молодости человек любит йогурт, в среднем возрасте переключается на кефир, а если потянуло на ряженку, то стоит озаботиться примеркой деревянного макинтоша. Кефир я разлюбил года три назад.

Приняв хлорофилл, я приказал себе ощутить бодрость и через несколько минут действительно ощутил ее. Посетив хозяйственный блок, я решил погулять пешком, погода благоприятствовала, дождя нет.

Я покинул котельную и отправился в сторону центра. Семь утра, на улицах никого, возможно, сегодня суббота.

Через дорогу от библиотеки в бывшем здании «Культтоваров» помещалось бюро микрокредитования «Перехват», метров через сто на перекрестке Кузнецова с Советской обнаружились два новых дома, заведены под крышу и брошены, окна забиты досками, забор отсутствует, по участкам борщевик – высохшие прошлогодние зонты и яркий зеленый подлесок; я повернул на Кузнецова, здесь заборы имелись. Здесь и раньше они были, только прозрачные штакетные палисадники, а теперь сплошные двухметровые из спревших серых досок, перед заборами гнили и прорастали дикой рябиной брошеные рейки. Я шагал по земле, стараясь размышлять по возможности о постороннем, в частности о неблагодарности поэста Уланова, рано или поздно я ожидал от этой дешевки измены, но она случилась рано. Дальше переулок Степанова, за ним городская администрация. Почувствовав дыхание самой жалкой популярности, поэст Уланов решил плюнуть в руки своим благодетелям; возможно, Луценко прав, и к этому лирику стоит отправить Вайатта Эрпа вместе с его убедительностью, разгородить слегка. Городская администрация.

Мэрия. Портик, белые колонны, балкон с пузатыми фольклорными балясинами, герб, флаг. Бывшее здание горсовета, построенное в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году к третьей годовщине присвоения Чагинску статуса города. Строилось, без сомнения, на вырост, поскольку масштабом значительно превосходило Чагинск в пятьдесят шестом, превосходило в две тысячи первом и продолжало превосходить сейчас. Думаю, такого здания легко хватило бы на пять Чагинсков, муниципия не по размеру.

Каким-то фантастическим образом трубы продолжали лежать возле забора мэрии, зелень вокруг была с толком подстрижена, а сами трубы выкрашены черным. Я довольно долго глядел на трубы и размышлял об их здесь наличии, что это: интересный дизайнерский ход, бесхозяйственность, запасливость, административный арт? Ответа не нашел, зато заметил, что за мной следят. Из переулка Степанова, из-за угла быстро выглянула и скрылась фигура в камуфляжном костюме.

Подполковник. Все-таки не удержался. Пусть ему поперек.

Я сделал на телефон несколько демонстративных снимков мэрии и отправился дальше, мимо котельной, мимо двух единственных бодреньких с виду пятиэтажек, мимо красно-белой мачты мобильной связи, повернул на Любимова, прижался к забору, досчитал до двадцати.

После чего осторожно выставил из-за угла телефон и сфотографировал.

Камуфляж приближался. Шагал вдоль обочины, держась правее, чтобы в случае чего укрыться в зарослях сирени. Я приблизил изображение.

Мужик.

Камуфляжный охотничий костюм, «Ястреб» или «Пустельга», скорее, «Пустельга». Дорогой, «пиксели», комбинезон, длинная куртка, примерно в таком Гандрочер Кох, вооруженный карабином «СКС», сражался с игровым автоматом «Морской бой» и одержал в этой Цусиме безоговорочный триумф. Лица под капюшоном не видно, рост выше среднего, сутулый преследователь. Сначала я решил выступить ему навстречу, но передумал в пользу неожиданного маневра и сам укрылся в сирени.

Сочинитель Уланов, без сомнения, заслуживал самой решительной педагогики, иначе в нашем бизнесе никак. Если неосмотрительно позволить поэсту просить прибавки к содержанию, то скоро дятел сядет на шею. Я вдруг подумал, что пообщаться с Эрпом – хорошая идея, от этого общения Уланов только выиграет, многих русских поэтов не понимали и периодически секли на конюшнях как метафизических, так и буквальных.

Человек в камуфляже показался из-за угла и приблизился. Если честно, я не представлял, что делать, возможно, стоило пропустить его мимо, а потом напасть со спины, кулаком по затылку или толкнуть и поставить подножку. Но я просто шагнул из сирени. Фигура шарахнулась в сторону и попробовала сбежать.

Бегать в «Пустельге» нелегко, у нее засадное назначение. Бегать по грязи в камуфляжном костюме по песчаным улицам Чагинска непросто вдвойне. Бег по утренним улицам укрепляет половые органы. Я быстро догнал его, но держался чуть поодаль, дожидаясь, пока камуфляж выдохнется и утратит способность к активному сопротивлению.

Это случилось напротив службы занятости населения, камуфляж захрипел, перешел на шаг, остановился и снял капюшон.

Роман.

Время ускорилось.

Стоял, быстро и тяжело дыша, упершись ладонями в колени, по лбу пот.

– Вот отсюда я ни хрена не понимаю, – сказал я. – Ни хре-на.

– А что тут непонятного? Я же тебе говорил про книгу! Собираюсь писать, вот и приехал…

Роман потерял дыхание, перхал как заслуженный курильщик.

– Я тебе рассказывал про книгу…

– Да хрен с ней, с книгой! Зачем убегал-то?!

Роман выпрямился.

– Зачем убегал? – повторил я.

Роман чувствовал себя неуютно, причем, как мне показалось, эта неуютность происходила не от ситуации, а от «Пустельги». Глупо ехать в Чагинск в «Пустельге», это все равно что надеть фрак на День строителя, купил бы лучше нормальную человеческую «Горку».

– Не хотел с тобой встречаться, – ответил Роман.

– Почему?

Быстро соврать – большое искусство.

– Не знаю! – злобно прошептал Роман. – Тут… непонятно, короче… странно… Я хотел сначала понаблюдать…

Роман оглянулся. Не удержался и я. Из окна ближайшего дома на нас смотрела угрюмая женщина.

– Давай пройдем куда-нибудь, – сказал Роман. – Мне не нравится разговаривать здесь, у всех на виду.

Угрюмая женщина фотографировала нас на белый телефон. Я с некоторой печалью подумал, что это Выдра Лариса. Что сейчас она нас сфотографировала, а вечером выложит в «Подсмотрено в Чагинске» и гадость припишет.

– Тут недалеко парк, – сказал я. – Меньше километра. Можно поговорить там.

– Ну пойдем.

Мы свернули на малую улицу Крутикова, здесь росла рябина. Роман шагал, пыхтя, выдохся, бедолага, в забегах, и два раза останавливался возле колонок, пил воду; в третий раз на перекрестке Парковой решил набрать в пластиковую бутылку, а я сказал ему, что здесь повсеместно радон, Романа это не смутило.

После этого молчали. Я обдумывал предстоящую беседу, впрочем, не очень интенсивно, Роман, полагаю, тоже. Пару раз нам попадались вялые встречные, постепенно Чагинск просыпался и начинал шевелиться, непосредственно возле парка нас обогнала первая машина, это был «УАЗ».

Парк был засыпан высохшей хвоей, под которой не угадывались ни дорожки, ни трава, в некоторых местах хвоя была по колено, похоже, ее не убирали несколько лет. Травы в парке не осталось – или голая земля, или хвоя, некоторые сосны погибли, но ответственно продолжали стоять.

– Сосны долго не живут, – заметил Роман. – Может, их время?

– Наоборот, – возразил я. – Сосны по сто лет стоят. Тут… Не знаю, что тут.

– Видимо, древоточцы, – сказал Роман. – Сорок процентов леса в России поражено бурыми древоточцами, вчера сказали по телику.

Бурые древоточцы – и этот туда же.

Полукруглая эстрада тонула под хвоей, на длинных лавках скопились стожки, мы расчистили место и расположились.

– Ну, давай разговаривать, – предложил Роман. – Наверное, нам много есть про что поговорить…

Я ждал. Зловещие древоточцы продолжали свое разрушительное действие, я почти слышал, как они вершат в окрестных соснах свои безобразные лазы.

– Ты спрашивал, почему я за тобой следил – так вот потому и следил! Потому что странно все с первого шага…

Со второго шага тут все еще страннее.

Подполковник Федор.

Роман. У меня было предчувствие, что я его увижу.

Аглая. Надо ответить на гостеприимство, пригласить… Некуда тут приглашать, в Овражье разве свозить, если там есть ресторан…

– Я сюда на поезде приехал, – сказал Роман. – Утром тут скорый на Улан-Батор останавливается, я на нем.

– В шесть утра?

– В шесть пятнадцать, – уточнил Роман.

В шесть пятнадцать поездом «Москва – Улан-Батор» Роман Большаков прибыл в Чагинск, на перроне он не увидел никого, кроме одного человека.

– Я вышел из вагона, – сказал Роман. – Со мной два поляка, кажется… А на перроне стоял человек, но поляков он не встречал.

– При чем здесь поляки?

– Да нет, мне просто показалось, что они поляки, может, и нет. Тот человек на перроне… это как раз Федор и был.

– Федор?

– Ага. Я его узнал. Заматерел… но это он.

– Наверное, встречал свою жену, – предположил я. – Его жена в отпуск уезжала.

– Прибыли только я и поляки, никакой жены. Поляки сразу делись куда-то, а Федор стоял, смотрел… на меня смотрел.

Добросовестный шериф инспектирует ближние улусы, лично проверяет вновь прибывших йоменов.

Маловероятно.

– И что? – спросил я.

– Я подумал, что ты ему позвонил, – сказал Роман. – Чтобы он меня, значит, встретил. Ты ему звонил?