Текст книги "Тайна заколдованной крипты"

Глава IV
Что имелось у шведа

Несмотря на поздний час, кафе на Рамблас были переполнены. А тротуары по причине непрекращавшегося проливного дождя были пусты. Я с удовольствием отметил, что за прошедшие пять лет город не переменился.

Пансион, к которому я направился, уютно разместился в одном из изгибов улицы Тапиас. Вывеска гласила: «Отель «Купидон», все удобства, биде в каждом номере». Портье за стойкой громко храпел и пришел в ярость, оттого что я его разбудил. У него не было одного глаза, и он ужасно сквернословил. Лишь после долгих уговоров он согласился принять часы и две ручки в оплату за номер с окном на три ночи. В ответ на мои протесты портье заявил, что политическая нестабильность в стране отрицательно сказалась на притоке туристов и привела к сокращению инвестиций со стороны частного капитала, на что я возразил, что если названные факторы послужили причиной упадка гостиничного бизнеса, то они же, несомненно, привели к упадку часовой промышленности и шариковоручечной или как ее еще там промышленности, на что кривой бандит отрезал: его это ничуть не волнует, три ночи – последнее слово, и если я не согласен, то могу катиться куда хочу. С клиентами в этом отеле, как видно, не церемонились, но выбирать не приходилось.

Номер, который мне отвели, был похож скорее на свинарник и весь пропах мочой. Простыни оказались такими грязными, что даже слиплись, и пришлось потрудиться, чтобы их разлепить. Под подушкой обнаружился дырявый носок. В общей ванной весь пол был залит водой, раковина и унитаз засорены, и в последнем плавал кусок коричневой субстанции из тех, что так нравятся мухам. Нечего было и думать о том, чтобы принять душ. Я вернулся в номер.

Из-за перегородок слышались звуки, издаваемые всеми отверстиями человеческого тела. Я пообещал себе, что если когда-нибудь разбогатею, то не буду отказывать себе в удовольствии ночевать в отелях как минимум однозвездных. Давя бегавших по постели тараканов, я не мог не вспомнить – с грустью, честно признаюсь, – свою такую гигиеничную палату в психушке. Но правы те, кто утверждает, что нет большего блага, чем свобода, и нельзя было недооценивать ее именно в тот момент, когда она только-только была обретена. Утешившись таким образом, я упал в постель и попытался заснуть, повторяя про себя час, когда хотел проснуться: я знаю, что наше подсознание не только искажает воспоминания о нашем детстве, выставляет в самом неприглядном свете все, что нам дорого, напоминает о том, о чем мы хотим забыть, раскрывает нам глаза на самих себя, заставляя осознать, какими, в сущности, гнусными существами мы являемся, – одним словом, разрушает нашу жизнь, но, в качестве компенсации, может, когда ему вздумается, выполнить роль будильника.

Я уже засыпал, когда раздался осторожный стук в дверь. К счастью, на двери была щеколда, и я предусмотрительно задвинул ее, перед тем как лечь, а посему посетитель, кем бы он ни оказался и с какими бы намерениями ко мне ни явился, вынужден был прибегнуть к такой условности, как постучать в дверь, прежде чем в нее войти. Я спросил, кто там, уверенный, что имею дело с каким-нибудь педерастом, который явился сделать мне нескромное предложение, возможно – даже выгодное. Но ответил голос нельзя сказать, чтобы совсем мне не знакомый:

– Впусти меня. Я жених твоей сестры-уродки.

Я приоткрыл дверь и увидел, что за ней действительно стоит тот швед, которого несколькими часами раньше я впервые увидел в компании моей сестры. Только сейчас его массивные челюсти не закрывала, как в прошлый раз, густая, соломенного цвета борода – впрочем, возможно, он бороды никогда и не носил (вообще-то я человек наблюдательный, но такие мелочи от меня иногда ускользают). И одежда на нем была слегка потрепанная.

– Чем могу служить? – вежливо поинтересовался я.

– Впусти, – дрожащим голосом повторил швед.

Немного поколебавшись, я открыл ему дверь – все-таки это был клиент моей сестры, самозваный жених, так что ни к чему было портить с ним отношения. Вдруг он хочет обсудить наши семейные дела? И обсудить именно со мной, как с мужчиной. Такие вот тонкости обхождения, давно вышедшие из моды. Было в шведе что-то внушавшее уверенность в его порядочности и честности. Даже когда он выхватил из кармана пистолет и направил мне в грудь. Потом швед сел на кровать. Я чувствовал себя неуютно – оружие вызывает у меня страх, иначе моя криминальная карьера не оборвалась бы так рано, – а потому решил как-то его успокоить и заодно выяснить, что происходит.

– Как я вижу, – начал я медленно, тщательно выговаривая каждый звук и помогая себе жестами, чтобы языковой барьер не помешал нам понять друг друга, – вы по какой-то причине не полностью мне доверяете. Возможно, основанием для подозрений является мой внешний вид, и это понятно, а возможно – сплетни, разносимые злыми языками. Однако я готов поручиться собственной честью, честью моей сестры, sister, и честью нашей святой матушки, да упокоит Господь ее душу, что у вас совершенно нет причин меня опасаться. Я весьма проницателен и, несмотря на то что имею честь быть знакомым с вами лишь поверхностно, уже успел оценить вас как человека порядочного… вы человек принципов, образованный, честный, из хорошей семьи, которого, возможно, обманчивая фортуна на время бросила на дно жизни…

Моя речь не произвела на шведа никакого впечатления. Он по-прежнему сидел на кровати с застывшим лицом, уставившись на меня невидящим взглядом и погруженный в бог весть какие горестные воспоминания и черные мысли.

– Вероятно также, что у вас зародилось подозрение, – продолжил я в надежде успокоить его, изменить направление его мыслей, чтобы в порыве злобы он не превратил меня в козла отпущения, – что между моей sister и me есть нечто большее, нежели… К моему большому сожалению, я не могу предоставить вам заверенного документа или другого веского подтверждения моих слов. Наше родство… то есть я хочу сказать, что мы с ней близкие родственники и это ставит нас вне всяческих подозрений… Я не могу сослаться в доказательство нашего кровного родства на физическое сходство между нами, поскольку она такая красавица, beautiful, а я в сравнении с ней просто кучка дерьма, но так часто бывает – природа весьма своевольно распределяет свои дары: одним достается все, другим ничего, и было бы несправедливо заставлять меня платить за то, что мне однажды не повезло в лотерее. Вы согласны?

Похоже, он не был со мной согласен, потому что продолжал сидеть, не двигаясь и не говоря ни слова. Вместо ответа он снял куртку, в которой ему, наверное, было очень жарко, и остался в одной майке, обтягивавшей его могучий торс и выставлявшей напоказ мощные бицепсы – крепкие бугры своими очертаниями сразу напомнили мне гору Монсеррат, так что я не удивился бы, увидев там чудесное явление Святой Девы. Я подумал, что швед, наверное, культурист, заочно изучающий методику построения тела, что он покупает все эти гантели, эспандеры, ролики и резины, чтобы заниматься гимнастикой, не выходя из спальни. Я решил подступиться к нему, опираясь на знание этой грани его личности, сформировавшейся, как я предположил вследствие отсутствия решительности в характере, страха перед женщинами и, возможно, недостатка мужских гормонов.

– Недостойное занятие, друг мой, издеваться над таким слабым человеком, как я. Я не занимаюсь ни одним видом спорта. Не придерживаюсь диеты, не ем помело, потому что они мне не нравятся, и, кроме того, я курю. Вы – морской Тарзан, скандинавский Геркулес, достойный последователь Чарльза Атласа,[7]7
  Чарльз Атлас (наст. имя и фамилия Анджело Сицилиано; 1892–1972) – популяризатор физической культуры и один из первооткрывателей бодибилдинга.


[Закрыть] лично познакомиться с которым вам, в силу вашей молодости, вряд ли удалось, но тигриная мощь которого вызывала столько зависти и порождала столько надежд как у «золотой молодежи» его времени, так и у подонков наших дней.

Произнося эту успокоительную тираду, я рыскал глазами по комнате в поисках тяжелого предмета, которым можно было бы стукнуть шведа по черепу, если мои увещевания не приведут ни к какому результату. Взглянув под кровать, на которой сидел мой будущий шурин (я надеялся, что под кроватью стоит ночной горшок, – но куда там: их в том отелишке, конечно, и быть не могло), я увидел, что между ног у шведа растекается темная лужа, и отнес это на счет какого-нибудь достойного всяческого сочувствия недержания.

– Вы даже могли, – продолжал я, отмечая про себя, что гость, кажется, не собирается переходить к действию, – увидев нас вдвоем, предположить, что я являюсь, с позволения сказать, злым гением, толкающим Кандиду, то есть вашу, если можно так выразиться, возлюбленную, love, – старался я ввернуть где можно английское словечко, чтобы до моего посетителя быстрее доходило, – на путь порока. Но поверьте моему слову – единственному сокровищу бедняка, – что подобный вывод был бы ошибкой, mistake, что Кандида всегда стремилась оставить свою порицаемую обществом профессию. Однако согласитесь: не так-то легко сделать это девушке, которой не на кого опереться в жизни, которая никогда не получала поддержки ни от одного человека, кроме доктора Суграньеса, – это уже была импровизация, поскольку сестра моя в жизни не перешагнула порога врачебного кабинета: не могла преодолеть отвращения и страха перед ложечкой, которую медики засовывают в рот каждому, чтобы увидеть не знаю уж там что, – своим искусством врачевателя не раз помогавшего и ей и еще многим пациентам исцелиться от бесчисленного множества недугов. И позвольте мне еще добавить, что на протяжении всей своей карьеры (очень короткой, впрочем, ведь Кандида, me sister, еще так молода), она никогда не явила ни одного симптома гонореи, триппера или сифилиса, называемого также «французской болезнью», french bad, так что если вы подумываете узаконить перед Богом и людьми тот союз, который, как я вижу, скреплен уже неразрывными сердечными узами, скажу лишь одно: ваш выбор прекрасен, и с моей стороны вы можете рассчитывать не только на согласие, но и на братское благословение.

Изобразив на лице умильную улыбку, я начал приближаться к шведу, отечески распахнув объятия, и, поскольку он не выказывал признаков неприятия подобного пылкого проявления чувств, я смог подойти к нему достаточно близко для того, чтобы со всей силой ударить его коленом в причинное место. На шведа мой удар (несмотря на то что у меня по этой части большой опыт) никакого впечатления не произвел. Он продолжал смотреть широко раскрытыми глазами уже не на меня, а куда-то в пространство, и изо рта у него текла зеленоватая пена. К тому же швед не дышал, и это окончательно утвердило меня в подозрении, что он мертв. Более тщательный анализ показал, что темная лужа на полу была лужей крови и что брюки шведа с внутренней стороны пропитаны ею же.

«Вот невезенье! – подумал я. – Неплохая партия могла быть для Кандиды».

Но в ту минуту было не до семейных дел: следовало подумать, как незаметно и без следов избавиться от трупа. От мысли выбросить его в окно я отказался сразу: всякий, кто нашел бы труп, сразу понял бы, откуда он здесь взялся. Вынести его из отеля через вестибюль? Невозможно. Я выбрал самое простое решение: оставить труп там, где он есть, и убежать. Если повезет, то, когда шведа найдут, решат, что это я. Одноглазый портье вряд ли хорошо меня запомнил. Я начал проверять карманы шведа, и вот что я там обнаружил:

левый внутренний карман пиджака – ничего;

правый внутренний карман пиджака – ничего;

левый наружный карман пиджака – ничего;

правый наружный карман пиджака – ничего;

левый карман брюк – коробок спичек с рекламой галисийского ресторана, банкнот в тысячу песет, выцветшая половинка билета в кино;

правый карман брюк – прозрачный полиэтиленовый пакет с а) тремя упаковками белого порошка – алкалоида, анестетика и наркотика: кокаина, одним словом; б) три «промокашки», пропитанные кислотой;[8]8
  «Промокашки» или «марки» – кусочки бумаги, пропитанные лизергиновой кислотой (ЛСД).


[Закрыть] в) три таблетки амфетамина;

ботинки – ничего;

носки – ничего;

трусы – ничего;

рот – ничего;

отверстия носовые, ушные, ректальное – ничего.

Проводя досмотр, я один за другим задавал себе вопросы, на которые в силу сложившихся обстоятельств уже не мог получить ответа. Кем на самом деле был этот тип? При нем не обнаружилось ни документов, ни записной книжки, ни писем, которые обычно носят в кармане, чтобы при случае бросить в почтовый ящик. Зачем он ко мне приходил?

Факты говорили за то, что его интерес к моей сестре не был проявлением чувства. Как он меня разыскал? Я нашел ночлег только глубокой ночью – как могли узнать об этом отеле моя сестра и ее клиент? Почему он угрожал мне пистолетом? Почему у него в кармане лежали наркотики? Почему он побрился? На эти вопросы могла ответить только моя сестра. А значит, необходимо было срочно с нею увидеться и поговорить, хотя это означало бы втянуть ее в историю, которая, судя по началу, будет страшной и кровавой.

Мне пришла в голову мысль разорвать договор с комиссаром Флоресом и вернуться в психушку, но не сочтут ли меня в подобном случае причастным к убийству шведа, если не прямым убийцей? А с другой стороны, в состоянии ли я раскрыть теперь уже не только тайну исчезновения девочек, но еще и историю с незнакомцем, которому взбрело в голову помереть на моей кровати?

Как бы то ни было, времени на размышления не оставалось. Одноглазый наверняка видел, как швед входил в отель, и наверняка подумал, что мы собираемся сэкономить, выспавшись вдвоем на одной кровати, так что он, вероятнее всего, очень скоро явится с проверкой. А посему, отложив теоретические изыскания но лучших времен, я рассовал по своим карманам то, что раньше находилось в карманах шведа, не забыв и пистолет, после чего, стараясь не очень шуметь, открыл окно и прикинул расстояние – окно выходило во внутренний дворик – до земли. Не слишком высоко, можно отделаться парой синяков. Я уложил шведа в постель, двумя ударами кулака закрыл глаза цвета морской воды – смерть придала им выражение удивленной невинности, – укрыл простыней до самого подбородка, погасил свет, перелез через подоконник и снаружи осторожно опустил раму. Потом разжал пальцы и ринулся в черную пустоту, отметив мимоходом, что ошибся в расчетах и до земли дальше, чем я думал, так что дело в лучшем случае кончится множественными переломами, а в худшем – от меня останется мокрое место, и тогда конец всем моим приключениям.

Глава V
Два бегства подряд

Волей-неволей совершая по пути акробатические трюки – не хуже тех, что прославили имя несчастного князя Кантакузино,[9]9
  Константин Кантакузино (1905–1958) – самый результативный румынский летчик-ас в годы Второй мировой войны; в 1948 г. перебрался в Италию, затем – в Испанию, зарабатывал себе на жизнь, выступая в различных авиа-шоу. В 1958 г. разбился во время полета на своем самолете.


[Закрыть] я летел к земле, размышляя от нечего делать о том, как буду выглядеть с расколотым после падения котелком. Но ничего подобного не произошло (иначе не читать бы вам сейчас этих увлекательнейших страниц), потому что я приземлился на скользкую и вонючую кучу отбросов, судя по запаху, состоявшую из взятых в равной пропорции остатков давно сгнившей рыбы, овощей, фруктов, яиц, требухи и прочей малоаппетитной дряни. Так что выбрался я оттуда с ног до головы вымазанный липкой зловонной жижей, но зато целый и невредимый. Мне не стоило больших усилий добраться до окружавшей двор невысокой глинобитной стены, на которую я без труда взобрался. Уже стоя на стене, я обернулся, чтобы бросить взгляд на окно, из которого только что выпрыгнул. И каково же было мое удивление, когда я увидел в этом окне свет! Я хорошо помнил, что выключил его. В проеме окна можно было рассмотреть два темных силуэта. Я не стал тратить время на разглядывание их: спрыгнул на землю и, пригнувшись, побежал между мешками и ящиками. На пути мне встретилась еще одна стена – или, может быть, это была та же самая? Искусством преодолевать любые ограды я овладел еще в детстве, так что и с этим препятствием справился легко и вскоре очутился в переулке, в конце которого начиналась улица, ведущая к Рамблас. Перед тем как вступить на мостовую самой оживленной артерии Барселоны, я выбросил пистолет в канализационный люк и испытал немалое облегчение при виде того, как черная дыра проглотила смертоносный механизм, дуло которого совсем недавно было направлено прямо на меня. А чтобы я почувствовал себя совершенно счастливым, вдруг кончился дождь.

Я снова двинулся в тот бар, где несколькими часами раньше беседовал с сестрой и беднягой шведом. Но не стал входить в заведение, а решил понаблюдать за ним – в ожидании, пока выйдет моя сестра, дал несколько кругов, стараясь не попасть ногой в зловонные лужи с содержимым желудков тех, кто не выдержал ночных попоек. Я был уверен, что она там: раньше она всегда сидела в баре до утренней зари в надежде на припозднившихся клиентов, которые рассчитывали на дешевую добычу и действительно получали то, что хотели, почти даром.

Первые лучи солнца уже золотили горизонт, когда моя сестра наконец вышла. В два прыжка я подскочил к ней, и наградой мне был испепеляющий взгляд. Я спросил Кандиду, куда она направляется, и она ответила, что домой. Я предложил проводить ее.

– Уже один твой вид, – объяснил я свое желание, – пробуждает в мужчинах звериную страсть и заставляет их совершать глупости. Легко понять, почему они готовы ради тебя на любые безумства, но это не значит, что я, твой брат, готов потворствовать этому.

– Еще раз говорю: денег не дам.

Я повторил, что мною движут отнюдь не меркантильные интересы, и перевел разговор на светские сплетни, почерпнутые из журнала «Ола!» двухлетней давности (о чем, впрочем, она не догадалась – ведь жизнь знаменитостей, без сомнения гораздо более приятная, чем наша с вами, и исполненная самых утонченных радостей и изысканных удовольствий, в сущности, так же монотонна, как и жизнь всех остальных) и словно невзначай задал вопрос:

– А что с тем парнишкой, с которым ты меня недавно познакомила и который, похоже, от тебя совсем голову потерял?

Кандида плюнула в афишу, наклеенную на стену.

– Как пришел, так и ушел, – ответила она, и сарказм не смог скрыть ее грусти. – Два дня вокруг меня крутился, а я все не могла в толк взять, чего ему нужно. Одно скажу: это не мой тип. Я привыкла иметь дело с этими, как их… с больными. Думаю, он из тех извращенцев, которые полагают, что если для девушки настали трудные времена, то она согласится вытворять все, что им ни вздумается, и, в общем-то, они правы. Одним словом, больше я его не видала. Был и сплыл. А тебе к чему это?

– Да так, ни к чему. Просто показалось, что вы хорошая пара: такие молодые, такие полные жизни… Я всегда был уверен, что ты создашь семью, Кандида. Жизнь, которую ты ведешь, не для тебя. Твой удел – семейный очаг, дети, любящий муж, загородный домик во Флоресте…

Я еще долго в подробностях расписывал счастливую жизнь, которой у Кандиды никогда не будет, пока у нее не поднялось настроение.

– Ты уже завтракал? – поинтересовалась она.

– Думаю, что еще не успел, – постарался я не выглядеть навязчивым.

– Идем ко мне: от вчерашнего ужина кое-что осталось.

Мы свернули в одну из улочек старого города (из тех, которым не хватает только крыши, чтобы превратиться в клоаку) и остановились перед облезлым потрескавшимся зданием. Из подъезда выскочила ящерица, дожевывавшая жука, в то время как в нее саму уже вонзил острые зубы мышонок, за которым гнался кот. Мы поднялись по лестнице, то и дело зажигая спички, которые тут же гасила струя холодного влажного воздуха, проникавшая сквозь разбитые стекла окон на лестничных площадках, чтобы осветить путь. Добравшись до своей квартиры, сестра, задыхаясь (у нее астма), достала ключ и принялась отпирать дверь.

– Странно, – бормотала она при этом. – Могу поклясться, что я запирала на два оборота. Старею, наверное.

– Не говори глупостей, Кандида. Ты у нас розовый бутон, – успокаивал я сестру, хотя сам уже был начеку: не нравилась мне эта история с ключом.

Я не зря беспокоился: как только Кандида щелкнула выключателем и свет залил единственную комнату квартирки, где сортир был уже почти на лестничной площадке и служил одновременно прихожей, мы оказались лицом к лицу со шведом – тем самым шведом, которого я оставил спать непробудным сном на моей постели. Теперь он смотрел на нас огромными, вылезающими из орбит светлыми глазами, сидя в кресле так прямо, как сидят приехавшие в гости из деревни родственники. Бедная Кандида не сдержала крика.

– Не бойся, – успокоил я сестру, закрывая дверь, – он тебе ничего не сделает.

– Как он сюда попал? – срывающимся шепотом спросила она, словно боясь, что швед нас услышит. – И почему он такой серьезный и тихий?

– На второй вопрос я могу дать точный ответ. А вот что касается первого, тут я в полной растерянности. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что пришел он сюда не своими ногами. Он знал твой адрес?

– Нет. Откуда?!

– Ты могла ему дать.

– Никогда ни одному клиенту! А что, если он?… – со страхом и отвращением указала она на шведа.

– Ну конечно же. Занемог. Приболел слегка. Бежим отсюда, пока не поздно.

Но было уже поздно. Не успел я закончить фразу, как раздался настойчивый стук в дверь, и мужской голос проревел:

– Полиция!!! Открывайте, или мы взломаем дверь!

Всегда у полиции проблемы с формами глаголов!

Говорят «взломаем», а сами уже взломали – и уже ввалились в квартирку трое: инспектор в штатском и два громилы в полицейской форме. Все они размахивали дубинками и пистолетами и в унисон кричали:

– Ни с места!!! Вы задержаны!!!

Инструкции были более чем понятны, и мы сочли за благо послушно поднять руки, так что пальцы запутались в паутине, тут и там свисавшей с потолка.

Видя нашу покорность, полицейские в форме успокоились и принялись обыскивать убогое жилище моей сестры, превращая посуду в осколки ударами дубинок, а мебель – в щепки ударами ног. Инспектор с улыбкой, позволявшей увидеть многочисленные золотые коронки, мосты, пломбы и изрядное количество зубного камня, скомандовал, обращаясь к нам:

– Документы, мерзавцы!!!

Моя сестра послушно протянула ему удостоверение личности, в котором, к несчастью для нее, бритвой была подтерта дата рождения, так что инспектор лишь саркастически усмехнулся, словно говоря: «Этот номер не пройдет!»

Полицейские в форме меж тем обнаружили труп, удостоверились, что это действительно труп, и принялись со всей тщательностью его обследовать, после чего радостно закричали: «Ура, инспектор! Они попались! Мы взяли их с поличным!» – на что инспектор ничего не ответил, так как был занят: продолжал настаивать на том, чтобы я предъявил свой документ, которого я предъявить не мог, так как документа у меня не было (зато был пластиковый пакет с наркотой). Я решил идти ва-банк и прибегнуть к старому, но очень эффективному трюку.

– Дружище, – произнес я спокойным, но уверенным и достаточно громким, чтобы его могли услышать все, голосом, – вы рискуете оказаться замешанным в очень неприятную историю.

– Какую историю? – удивился инспектор.

– Подойдите ближе, любезный, сделайте милость, – попросил я, опуская руки и прижимая их к бокам, частью для придания собственной позе большей внушительности, частью для того, чтобы уменьшить запах подмышек, который всегда усиливается, стоит мне понервничать. – Вы знаете, с кем говорите?

– С куском дерьма.

– Предположение, не лишенное остроумия. Но вы, инспектор, говорите сейчас с доном Сеферино Суграньесом, членом муниципалитета городского управления и владельцем банков, контор по продаже недвижимости, нотариальных контор и судов. И это лишь часть моих второстепенных занятий. Как вы, с проницательностью, свойственной представителям вашей профессии, можете судить, такие люди, как я, не нуждаются в том, чтобы носить в кармане удостоверение личности. У меня не может быть при себе документов не только потому, что наш уважаемый электорат очень удивился бы, увидев меня в подобном одеянии, но и из-за того, что я скрываюсь от нанятых моей женой детективов. Моя жена подала прошение о разводе и теперь следит за каждым моим шагом. Однако удостоверить мою личность может мой шофер, он же мой телохранитель и управляющий многими моими предприятиями (не буду их называть – не хочу, чтобы их махинации бросали тень на мое доброе имя). Он сейчас ждет меня на углу, и у него строгий приказ: известить лично президента Суареса, если через десять минут я не выйду целый и невредимый из этого логова, куда затащила меня обманом гарпия, которую вы видите перед собой. Она и только она виновна в том, что я оказался сейчас в затруднительном положении – без всякой вины с моей стороны, но с очевидным с ее стороны намерением грабежа, шантажа, разврата и прочих наказуемых законом действий, которые, как я уже вижу, она собирается отрицать, что только подтверждает мои обвинения, и к тому же, инспектор, кому вы поверите в сложившихся обстоятельствах: честному гражданину, процветающему предпринимателю, лучшему представителю хищной буржуазии, гордости Каталонии, чести Испании и славе всей империи, или этой отвратительной старой слонихе, у которой воняет изо рта, гетере по профессии (в чем вы сможете убедиться, если проверите содержимое ее сумочки, где, без сомнения, найдете множество презервативов, и не только неиспользованных). Я пообещал ей за исполнение одной услуги – не буду сейчас уточнять какой – немыслимую сумму: тысячу песет. Вот она, эта самая тысяча песет, передаю ее вам в качестве документального подтверждения своей правоты.

И, вынув из кармана реквизированный у мертвого шведа банкнот в тысячу песет, я вложил его в ладонь инспектора, который уставился на деньги с немым изумлением и с явным сомнением по поводу того, как с этими деньгами следует поступить, а я, воспользовавшись моментом, со всей силы ударил его головой в нос, из которого тут же потекла кровь, что я, впрочем, заметил лишь мельком: выбежав через разломанную дверь, я почти кувырком покатился вниз по лестнице с криком: «Не верь ни одному слову, что я о тебе наговорил, Кандида! Это был обманный трюк!»

Впрочем, я не был уверен ни в том, что Кандида слышит меня среди всего того шума, который поднялся вокруг, ни в том, что слова мои послужат ей утешением. Сзади топали оба полицейских в форме.

Оказавшись на улице, я увидел, что она запружена толпой рабочих, направлявшихся на свою тяжелую работу с узелками, в которых лежал их скудный обед. И так как полицейские уже меня нагоняли (еще бы! при их-то росте, выучке и желании выслужиться!), я принялся кричать во всю силу легких: «Да здравствует Национальная конфедерация труда![10]10
  Национальная конфедерация труда – испанская конфедерация анархо-синдикалистских профсоюзов; основана в 1910 г. в Барселоне.


[Закрыть] Даешь рабочие комиссии!!!» – в ответ на что рабочие подняли кулаки и начали скандировать лозунги похожего содержания. Это вызвало у полицейских, еще не привыкших к произошедшим в стране переменам, ту реакцию, которую я и предвидел, и, воспользовавшись тем, что завязалась нешуточная потасовка, я смог скрыться.

Избавившись от преследователей и едва переведя дух, я начал обдумывать все происшедшее со мной и пришел к выводу, что дела мои очень плохи. Только один человек мог помочь мне и вытащить мою сестру из тюрьмы, в которой ей, без сомнения, предстояло скоро оказаться. И я отправился в телефонную будку (где за отсутствием монет мне пришлось воспользоваться куском проволоки) звонить комиссару Флоресу.

Несмотря на ранний час, комиссар был у себя в кабинете. Услышав мой голос, он сначала очень удивился, но, когда я рассказал ему обо всех своих злоключениях, в том числе и о побеге (опустив, правда, некоторые детали), комиссар Флорес пришел в ярость.

– Ты смеешь сказать, ничтожество, что до сих пор не разузнал ничего о пропавшей девочке?!! – обрушил он на меня громы и молнии с другого конца провода.

Я, если честно, о девочке уже совсем позабыл. Так что, пробормотав несвязные извинения, пообещал тут бросить все силы на выполнение задания.

– Послушай, сынок, – с нежностью в голосе, от которой у меня по спине мурашки побежали (комиссар прежде никогда не обращался ко мне «сынок», разве что «сукин сын»), – будет лучше, если мы с тобой оставим это дело. Думаю, я поспешил, доверив его тебе. Не будем забывать, что ты… еще не совсем выздоровел, и не будем ухудшать твою… твой недуг. Приходи-ка ко мне в участок, и мы все спокойно обсудим за парой бутылочек холодной пепси-колы.

Должен признать, что хорошее обращение, к которому я не слишком привычен, оказывает на меня магическое действие, и от слов комиссара Флореса, а в особенности от тона, каким они были сказаны, я едва не прослезился. Однако это не помешало мне уловить тайный смысл в словах комиссара: он пытался заманить меня в участок, чтобы (зачем льстить себя надеждой?) вернуть в психушку, ведь отпущенные мне на расследование двадцать четыре часа уже истекли. А потому с той решительностью в голосе, с какой обычно прогоняют свидетелей Иеговы, я заявил, что не имею ни малейшего намерения бросать дело. И не из-за какой-то глупой девчонки, на которую мне плевать, а из-за того, что на кон поставлена моя свобода.

– А твоего мнения никто не спрашивал, паршивец! – заревел комиссар Флорес, к которому вернулся его обычный тон. – Немедленно приходи ко мне сам, или я прикажу притащить тебя в наручниках и устрою тебе здесь такую головомойку, какой тебе в жизни не устраивали!!! Ты меня понял, негодяй?!

– Я вас понял, сеньор комиссар, – ответил я, – но, при всем моем к вам уважении, вынужден пренебречь вашим советом. Я решил доказать обществу свою вменяемость и состоятельность, чего бы это мне ни стоило. И предупреждаю вас со всем к вам уважением: не пытайтесь определить, откуда я вам звоню, как это делают полицейские в фильмах, которые вы, вероятно, видели, потому что, во-первых, это невозможно, во-вторых, я звоню из телефона-автомата, а в-третьих, я сейчас на всякий случай повешу трубку.

И я повесил трубку. Положение мое в результате звонка комиссару не улучшилось, а, наоборот, усложнилось и дальше обещало стать еще хуже. Нужно было немедленно предпринимать меры. И тогда я решил сосредоточить все силы на поисках пропавшей девочки и отложить до лучших времен историю со шведом, хотя и не забывать о ней: ведь теперь за мной гнались не только комиссар Флорес, но и те, кому поручено дело несостоявшегося жениха моей сестры.