Текст книги "Тайна заколдованной крипты"

Глава VIII
Вторжение накануне свадьбы

Адрес семейства Пераплана я нашел в телефонном справочнике (в нем обнаружилось всего два человека с такой фамилией, один из которых – специалист по удалению мозолей – никак не мог быть тем, кто меня интересовал).

Нужное мне здание оказалось единственным особняком на улице Королевы Кристины-Еухении. Остальные строения на этой улице были шикарными многоквартирными домами красного кирпича с огромными окнами и роскошными подъездами, на пороге каждого из которых красовалось по швейцару в яркой ливрее – у кого синей, у кого – красной, у кого – зеленой. Перед одним из этих великолепных подъездов собралась стайка горничных в передниках и наколках. К ним-то я и направился той развалистой, походкой, которая всегда производит сильное впечатление на слабый пол.

– Как дела, красавицы? – обратился я к ним с видом обольстителя.

Девушки в ответ захихикали, переглядываясь.

– Смотрите, кто к нам пришел! – прыснула одна из них. – Сандокан![13]13
  Сандокан – герой романов итальянского писателя Эмилио Салгари (1862–1911).


[Закрыть] 13
  Сандокан – герой романов итальянского писателя Эмилио Салгари (1862–1911).


[Закрыть]

Я позволил им немножко позубоскалить на мой счет, а потом незаметно с силой ущипнул себя за самое чувствительное место, отчего лицо мое тут же исказилось страданием, а на глаза навернулись слезы. Служаночки, которые в глубине души все очень добры, сразу изменили свое отношение ко мне и с неподдельным сочувствием начали расспрашивать, что случилось.

– Я расскажу вам очень грустную историю. Зовут меня Торибио Суграньес, и мы с сеньором Перапланой, который живет здесь, вот в этом прекрасном особняке, вместе служили в армии. Он был прапорщиком, а я – трубачом. Однажды в лагере один из ослов взбеленился неизвестно с чего и чуть было со всей силы не лягнул Пераплану, но я встал между ними и спас сеньору Пераплане жизнь ценой одного из передних зубов. Видите? До сих пор дырка. Как нетрудно догадаться, Пераплана был мне очень благодарен и поклялся, что если у меня когда-нибудь в чем-нибудь возникнет нужда, я могу обратиться к нему и он придет мне на помощь. Прошло много лет, и я, как вы можете понять по этому рубищу, оказался в бедственном положении. Помня данное мне когда-то обещание, я явился сегодня утром в этот дом в надежде получить вознаграждение за давний поступок. И что? Вы думаете, меня ждал теплый прием? Куда там! Пинок в зад!

– А ты чего хотел, умник? – засмеялась одна из горничных.

– Ты что, с луны свалился? – подхватила вторая.

– Этот, наверное, верит даже тому, что детей в капусте находят! – съязвила третья.

– Не смейтесь! – взяла меня под защиту четвертая, самая жалостливая. На вид ей было лет шестнадцать, не больше, – просто вишенка в сахаре. – Все богачи – мерзавцы. Это мне мой жених сказал, а он из компартии.

– И правда, – поддержала ее пятая, чья короткая юбка приоткрывала весьма аппетитные округлости, – после того случая с ослом прошло много лет, за которые сеньор Пераплана наверняка изменился больше, чем ты, солдатик. Слушай, а ты уверен, что вы именно с ним вместе служили?

– Конечно, только меня забрали сразу, как пришел срок, а Пераплане дали все отсрочки, какие только можно. Этим и объясняется разница в возрасте, на которую ты намекаешь, красавица.

– Насколько я знаю, Пераплана – хорошие люди. Хорошо платят и не придираются. Может быть, ты просто попал не вовремя: в доме все вверх дном из-за свадьбы дочки.

– Исабелита выходит замуж? – удивился я.

– Ты и с ней тоже в армии служил? – ехидно спросила аппетитненькая, чья сообразительность становилась для меня опасной.

– Во время очередной увольнительной Пераплана обрюхатил невесту в Салоу и после окончания службы, когда нас распустили по домам, вынужден был скоропалительно жениться. Он тогда сказал мне, что если будет девочка, назовет ее Исабелитой. Как летит время! И как мне хотелось бы посмотреть на малютку! Сколько воспоминаний!

– Не думаю, что тебя пригласят на свадьбу, бедолага, – вздохнула невеста коммуниста. – Жених, говорят, богатенький.

– А красивый? – поинтересовалась одна из горничных.

– Как диктор с телевидения, – закатила глазки вишенка.

Было уже поздно, и горничные в один миг разлетелись, как стайка птичек. Я остался один на улице, довольно пустынной в это время дня. Несколько секунд я обдумывал план дальнейших действий. Потом снова направился на поиски мусорных контейнеров, которые уже превратились для меня в бесплатную замену дорогих магазинов. Коробка, бумага, шнурок, еще какие-то мелочи – и вот в руках у меня пакет, с которым я направляюсь к дому семейства Пераплана. Пересекаю прохладный сад, где на посыпанной гравием площадке ждут два «сеата» и один «рено», а рядом на газоне журчит фонтан, стоят качели, плетеные кресла и белый столик под полосатым зонтом. Останавливаюсь перед ведущей в особняк дверью бронированного стекла и нажимаю кнопку звонка.

Вместо обычного дребезжащего «дззззнь…» раздался медленный и мягкий звук колокольчика: тинннь-таннн. На звонок вышел пузатый мажордом, которого я приветствовал легким поклоном.

– Я из ювелирного магазина Суграньеса на Пасео-де-ла-Грасиа, – представился я. – Принес подарок для сеньориты Исабель Перапланы. Дома ли сеньорита?

– Дома, но сейчас не может вас принять. Давайте пакет, я передам.

Он вынул из кармана пару монет по десять дуро. Я был к тому времени так голоден, что в первое мгновение был готов плюнуть на все, схватить монеты и убежать. Но я взял себя в руки и не отдал пакет мажордому:

– Сеньорита должна расписаться в квитанции.

– Я имею право расписываться за нее, – высокомерно заметил мажордом.

– Но я не имею права отдавать пакет без собственноручной подписи сеньориты Исабель Перапланы. Сеньорита должна подписать квитанцию своей рукой в моем присутствии. Это правило нашего магазина.

Моя твердость произвела впечатление на мажордома.

– Но сеньорита сейчас не может выйти, я уже сказал. К ней пришла портниха, и у них примерка платья.

– Давайте сделаем так, – предложил я. – Вы сейчас позвоните в магазин, и, если хозяин позволит, я не только с удовольствием приму вашу подпись, но даже просто поверю вам на слово.

Мажордом, чья бдительность была усыплена моими доводами, впустил меня в дом. Я молился всем святым, чтобы в вестибюле не оказалось телефона, и мои молитвы были услышаны. Вестибюль был круглый, с высоким сводчатым потолком. Мебели почти не было, но всюду стояли кадки с пальмами и бронзовые фигурки: голые бабы и карлики. Мажордом велел мне подождать, пока он позвонит из «офиса». Я всегда думал, что «офис» – это писсуар, но не показал своего удивления, услышав это слово. Когда мажордом спросил номер телефона ювелирного магазина, я ответил, что не помню.

– Найдите в телефонной книге «Ювелирный магазин Суграньеса». Если не найдете под этим названием, посмотрите на «Суграньес. Ювелир». Если и тут не получится, проверьте на «Предметы роскоши. Суграньес». И попросите позвать к трубке Суграньеса-старшего: сын хозяина умственно отсталый и недееспособный.

Не успел мажордом скрыться, как я, перепрыгивая через три ступеньки, уже взлетел по устланной ковром лестнице, начинавшейся в центре вестибюля, и, добравшись до верхнего этажа, принялся одну за другой распахивать двери, пока не нашел ту, за которой находились две женщины. Одна была средних лет, с утыканной булавками подушечкой на запястье (должно быть, модистка), а во второй я сразу узнал Исабель Пераплану, хотя с того дня, когда была снята фотография, которую показал мне добродетельный садовник и на которой я увидел эту девушку впервые, прошло уже много лет, и теперь передо мной стояла женщина в расцвете своей красоты – такой, что у меня в глазах потемнело. Увенчанная венком из белых цветов лавина белокурых волос падала на хрупкие плечи, а из одежды на ней были лишь узенький белый лифчик и кружевные трусики. Для полноты картины добавлю, что обе женщины, увидев меня, раскрыли рты, и из обоих ртов раздался душераздирающий крик, причиной которого было, без сомнения, мое бесцеремонное вторжение.

– Я принес прекрасный подарок из ювелирного магазина Суграньеса, – затараторил я, размахивая фальшивым пакетом, внутри которого брякали пустые банки из-под сардин (в мусорных контейнерах не нашлось более благородных металлов, чем жесть консервных банок), но мои слова не успокоили обезумевших от страха женщин. Решившись на отчаянный шаг, я бросился на модистку с ревом: – Сейчас я тебя проглочу, цыпленочек!!! – после чего та со всех ног бросилась в коридор, оставляя за собой россыпь булавок (я вспомнил, как Мальчик-с-пальчик оставлял за собой след из хлебных крошек, чтобы потом найти по ним дорогу домой) и крича во все горло. Избавившись от модистки, я закрыл дверь и повернул ключ в замке. Исабелита Пераплана смотрела на меня, онемев от ужаса, и тщетно пыталась прикрыть наготу руками. От такой картины можно было сойти с ума, но я пришел с важным делом.

– Сеньорита Пераплана, – выпалил я, едва переводя дыхание, – у нас в запасе не больше минуты. Пожалуйста, выслушайте меня со всем вниманием. Я не посыльный из ювелирного магазина Суграньеса. Я даже не уверен, что такая коммерческая фирма вообще существует. В этом пакете только несколько пустых консервных банок, и нужен он был мне лишь как предлог, чтобы проникнуть в ваш дом. Этот дерзкий поступок я совершил с одной целью: поговорить с вами наедине. Вам нечего опасаться. Я бывший преступник, только вчера вырвавшийся на свободу. Меня ищет полиция, чтобы снова засунуть в психушку, потому что они думают, будто я виновник смерти одного человека или даже двоих – зависит от того, попали ли пули из автомата в садовника. Я замешан также в деле о наркотиках – кокаин, амфетамины и кислота. И моя бедная сестра – она проститутка – сейчас за решеткой по моей вине. Судите сами, какая драма! Повторяю, вам не о чем беспокоиться: я не сумасшедший, как утверждают, и не преступник. Правда, от меня пахнет потом, вином и отбросами, но это все очень легко объяснить, и, если бы у меня было хоть немного времени в запасе, я бы с радостью все вам объяснил, но, к несчастью, времени нет. Вы меня внимательно слушаете?

Она покивала головой, но, мне показалось, как-то неуверенно. Я подумал, что она просто избалованная девчонка.

– Я хочу, чтобы вы поняли только одно, – торопливо продолжал я, в то время как мажордом из коридора вопил, чтобы я немедленно открыл дверь, – от результатов моего расследования зависит моя свобода и свобода моей несчастной сестры. Вам, возможно, это безразлично, особенно накануне свадьбы с красивым и богатым парнем – по крайней мере так сказали мне служанки, работающие в домах неподалеку, – и счастливчика к тому же, судя по тому, что видят сейчас мои глаза, так что я заодно хотел бы воспользоваться случаем и пожелать вам всяческого счастья на долгие годы. Но сейчас важно, как я уже говорил…

– Полиция уже едет!!! – проревел в это время мажордом. – Выходите с поднятыми руками и вам ничего не будет!!!

– Так вот, как я уже говорил, сейчас важно прояснить одну историю, и в этом деле мне не обойтись без вашей помощи, сеньорита Исабель.

– Что вы от меня хотите? – еле слышно прошелестела девушка.

– Вы учились в школе при монастыре монахинь-лазаристок в Сан-Хервасио, так? Да, это так, потому что я это знаю и потому что видел вашу фотографию в журнале «Розы для Марии», апрельский номер за семьдесят первый год.

– Это правда, я ходила в эту школу.

– Не ходили. Вы жили в интернате. Это ведь школа-интернат. И вы были там до пятого класса. Вы были хорошей, прилежной ученицей, монахини вас обожали. Но однажды ночью вы исчезли.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Однажды ночью вы загадочным образом исчезли из спальни, прошли через несколько закрытых дверей, пересекли сад так, что ни одна из собак вас не услышала, перелезли через забор или через неодолимую стену и исчезли в неизвестном направлении.

– Да вы просто сумасшедший! – возмутилась девушка.

– Вы исчезли бесследно, и вся полиция Барселоны безуспешно искала вас, но через два дня вы проделали тот же самый путь и вернулись в свою спальню как ни в чем не бывало. И сказали настоятельнице, что ничего не помните. Только этого не может быть. Не может быть, чтобы вы не помнили ничего, дважды совершив подобный подвиг. Не может быть, чтобы вы не помнили, где вы были и что делали целых два дня, на которые исчезали из царства живых. Расскажите мне, что произошло. Расскажите, ради бога, и вы поможете спасти невинную девочку и вернуть обществу одного из его потерянных членов, который хочет лишь одного: чтобы его уважали окружающие и чтобы дали наконец возможность принять душ.

В дверь застучали сапоги и приклады. Полиция! Я с тоской смотрел на девушку: «Сеньорита Исабель! Умоляю!!!»

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Клянусь самым дорогим на свете, я ничего не знаю и не помню.

В ее голосе звучала неподдельная искренность. Но даже если бы она расхохоталась мне в ответ, я вынужден был бы принять и это: дверь уже подавалась под ударами. Еще несколько секунд – и она разлетится в щепки. Поэтому я пробормотал какие-то извинения за доставленное беспокойство и бросился вниз головой в окно как раз в тот миг, когда первый из представителей правоохранительных органов государства уже тянул ко мне свою затянутую в положенную ему по должности перчатку руку.

Я упал на капот одного из припаркованных в саду «сеатов» и, если не считать того, что автомобильная антенна порвала мне брюки сзади (добавив мне эротизма, который и без того всех нас захлестнул и к которому особенно склонны наши звезды, демонстрирующие теперь свои давно увядшие телеса, хотя в былые годы старательно их прятали), не пострадал. Полицейский, без всякого сомнения решивший, что за то жалованье, которое он получает, не стоит подвергать себя риску и прыгать в окно вслед за мной, ограничился тем, что выпустил по «сеату» (к счастью, меня там уже не было) очередь из ручного пулемета, после чего мотор, кузов и стекла стали похожи на сыр грювьер. Замечу в скобках: мне известно, что в сыре грювьер нет дырок – они являются особенностью другого сорта сыра, название которого стерлось у меня из памяти. Я употребил это сравнение, поскольку в наших краях всякую дырявую поверхность ассоциируют именно с сыром грювьер. Замечу еще, что я был несколько разочарован, когда изрешеченная пулями машина не взорвалась, как это бывает в телевизионных сериалах. Впрочем, давно ни для кого не секрет, что между реальностью и вымыслом – пропасть и искусство не есть точная копия жизни.

Итак, как уже было сказано, я оказался на капоте машины, скатился с него на газон, перемахнул через живую изгородь и с удивительной для меня самого быстротой бросился бежать по улице, прокладывая в привлеченной криками и стрельбой толпе дорогу головой, словно тараном. Судьбе было угодно, чтобы полиция a priori решила, что в моем лице имеет дело с насильником, и действовала не так решительно и жестко, как это бывает в случае, если преследуемый подозревается в терроризме, потому что в подобных случаях они оцепляют весь квартал и используют всякие современные технологии.

Оказавшись в безопасности, я вынужден был резюмировать: встреча с Исабель Перапланой кончилась полным провалом и совершенно не стоила пережитых ради нее опасностей и перенесенных трудностей. Но я решил не сдаваться: у меня оставалась последняя карта – Мерседес Негрер, чье имя я впервые услышал несколькими часами раньше от бывшего садовника. Остальные это имя почему-то тщательно замалчивали. Мне стало очень интересно узнать почему.

Глава IX
Поездка за город

В телефонном справочнике было десять абонентов с фамилией Негрер. Я давно уже пришел к выводу, что власти не правы, позволяя разным людям иметь одну и ту же фамилию: довольно часто это приводит к путанице и вообще лишает фамилии всякого смысла. Только представьте, что стало бы с нашей почтой, если бы разные населенные пункты назывались одинаково? Если бы была не одна Сеговия, а, скажем, двадцать? А как стали бы взимать штрафы, если бы у нескольких машин были одинаковые номера? И какое удовольствие получали бы мы от еды, если бы все блюда в меню ресторанов именовались «суп»?

Однако было не время размышлять над этим: предстояло решить другой вопрос, гораздо более трудный. Судьба, до сих пор благоволившая ко мне, на этот раз, похоже, от меня отвернулась. Пришлось сделать девять звонков, прежде чем я попал куда нужно, и женский голос, пропитанный алкоголем, как мне показалось, признал, что принадлежит Мерседес Негрер.

– Рад приветствовать вас, сеньорита, – затараторил я. – Мы звоним вам с телеканала «Телевисьон эспаньола», из нашей студии на Прадо-дель-Рей. Позвольте представиться: Родриго Суграньес, директор программы. Вы могли бы уделить нам несколько секунд своего драгоценного времени? Могли бы? Разумеется, мы даже не сомневались. Видите ли, мы сейчас готовим новую программу, очень актуальную, в духе времени. Называться она будет так: «Молодежь и демократия», и в связи с этим мы берем интервью у молодых людей, которые появились на свет в пятидесятые годы и которым довелось уже голосовать. Ну, вы понимаете, о чем я… Вы, по нашим данным, родились где-то в… минутку, дайте мне уточнить… – я быстро подсчитал в уме: «Шесть лет назад ей было четырнадцать… Семьдесят седьмой минус двадцать…» – в пятьдесят седьмом. Правильно?

– Нет, неправильно, – ответил голос. – Я родилась в… Да какое вам до этого дело? Вы хотели поговорить не со мной, а с моей дочерью.

– Простите великодушно, сеньора, но как я мог предположить, что имею дело не с ней, слыша такой юный и звонкий голос! Не будете ли вы так любезны подозвать к аппарату вашу дочь?

Моя собеседница как-то странно замялась.

– Нет… Ее нет дома.

– А скажите пожалуйста, когда она вернется?

– Она здесь не живет.

– В таком случае вы не могли бы дать мне ее адрес?

Снова заминка. Может быть, дочь – позор этой семьи и они ее знать не хотят?

– Я не могу сказать вам, где сейчас проживает моя дочь. Поверьте мне сеньор, не могу.

– Но, сеньора, как вы можете отказать в помощи нашему каналу, который каждый вечер приходит в каждый дом нашей родины?

– Мне сказали, чтобы я не…

– Послушайте меня, сеньора Негрер! Я не знаю, кто и что вам сказал, но я говорю сейчас не от своего имени и даже не от имени миллионов телезрителей, которые смотрят нас каждый день. Открою вам тайну: за нами стоит сам министр информации и туризма, если эта высокая инстанция до сих пор носит именно такое название. Сеньор министр лично заинтересован в скорейшем выходе пилотной программы. Сеньора, прошу вас, ответьте на мой вопрос!

Я боялся, что она повесит трубку. Я слышал ее взволнованное дыхание. Я почти видел, как поднимается и опускается могучий бюст, как стекает вниз по ложбинке капелька пота. Мне с трудом удалось отогнать от себя это видение. И тут сеньора заговорила:

– Моя дочь Мерседес живет в Побла-де-Л'Эскорпи. Если сеньор министр, как вы говорите, заинтересован… может быть, он заступится за нее перед… Может быть, он положит конец нашей разлуке?

Я не мог понять, о чем она говорит, но я получил от нее нужную информацию, и это было главное.

– Не волнуйтесь, сеньора: нет такого рычага, на которое телевидение не могло бы нажать. Большое спасибо и всего доброго. Мы в эфире!

Я вышел из вонючей кабины и посмотрел на восьмиугольные часы, украшавшие здание корсетной мастерской, что находилась через дорогу: половина седьмого. Позвонил в справочную и узнал номер железнодорожной компании. Раз сорок набирал номер и чудом дождался соединения. Последний поезд на Побла-де-Л'Эскорпи отходил через двадцать минут с пригородного вокзала. Я остановил такси и пообещал водителю хорошие чаевые, если он домчит меня до места за четверть часа. Мы проехали одну половину пути по тротуарам, но подъехали к вокзалу, когда до отхода поезда оставалось две минуты. Воспользовавшись тем, что пришлось остановиться на светофоре, я выскочил из такси и сбежал, лавируя между автомобилями. Таксист не мог выйти из машины и броситься в погоню, ему пришлось удовлетвориться проклятиями в мой адрес. Я вбежал в вестибюль именно в тот момент, когда поезд должен был трогаться. Еще минуту пришлось потратить на то, чтобы выяснить, с какого пути он отправляется. Когда я наконец оказался на нужной платформе, то узнал, что поезд, на который я так спешил, все еще «формируется» – я часто слышу это слово, но до сих пор так и не понял, что оно обозначает. Ставшая уже притчей во языцех непунктуальность наших железнодорожников на сей раз пришлась мне очень кстати.

На платформе, как и на всем вокзале, царила полная неразбериха. Уже началось мощное и чрезвычайно прибыльное нашествие туристов, которые из года в год наводняют в этот сезон нашу страну: их привлекает ласковое солнце, обилие пляжей и дешевые обеды, состоящие из жидкого гаспачо, подозрительных котлеток и ломтика дыни. Растерянные путешественники тщетно пытались перевести на родные языки скороговорку, что раздавалась из рупоров. Воспользовавшись суматохой, я стянул у какого-то мальчишки кусочек коричневого картона, дающий право путешествовать на законных основаниях. Чуть позже мне довелось увидеть, как мать мальчишки давала ему пощечину за пощечиной под строгим взглядом контролера. Беднягу было немного жаль, но я утешился мыслью, что случившееся послужит ему хорошим уроком.

Уже стемнело, когда поезд оставил позади пределы города и за окнами замелькали унылые поля. Вагон был переполнен, и многим приходилось ехать стоя в узком коридоре, но рядом со мной никто не сел – явно из-за ужасного запаха, исходившего от моих подмышек. Я к тому времени уже настолько устал, что решил воспользоваться человеческой брезгливостью: удобно улегся на скамье, вытянув ноги, и заснул. Мне снились эротические сны, в которых не обошлось без дипломированного социолога Ильзы.

Через два часа поезд остановился на полустанке: несколько саманных домиков, почерневших от времени и сажи. На платформе выстроились в ряд металлические бидоны не меньше чем в метр высотой. На бидонах этикетки: «Молочные продукты «Мамаса». Побла-де-Л'Эскорпи». Я понял, что приехал, и сошел с поезда. От полустанка в деревню вела каменистая узкая тропинка. Я пошел по ней. Небо было темным и звездным. В ночной тишине слышались только шелест листьев и жужжание насекомых.

Деревня казалась вымершей. В лавке при постоялом дворе мне сказали, что Мерседес Негрер можно найти скорее всего в школе. Произнеся это имя, хозяин постоялого двора (нетрудно было догадаться, что человек, с которым я разговаривал, был не кто иной, как хозяин) закатил глаза, пощелкал языком и потянул волосатую руку к той части своего необъемного туловища, что была скрыта за прилавком. Я покинул постоялый двор и направился к школе, в одном из окошек которой горел свет. Заглянув в это окошко, я увидел пустой класс. За учительским столом сидела молодая женщина с очень короткими черными волосами. А вот лица ее было не разглядеть – его закрывали стопки ученических тетрадей. Я осторожно постучал в оконное стекло, и девушка вздрогнула. Я приник лицом к стеклу и попытался улыбнутся, чтобы успокоить учительницу, то есть Мерседес Негрер, потому что именно она работала здесь учительницей.

Когда она сняла очки и подошла к окну, я узнал ее. В отличие от своей подруги Исабелиты Перапланы, Мерседес Негрер изрядно изменилась. Не столько потому, что черты ее лица претерпели метаморфозы, связанные с биологическим развитием, сколько из-за того, что выражение глаз стало совсем другим, не похожим на то, какое я видел несколькими часами раньше на фото в глянцевом журнале «Розы для Марии», и возле губ пролегла жесткая складка.

Я не мог не отметить, что черты лица ее были мелкие, правильные и приятные, ноги в обтягивающих брюках из черного вельвета – прямые и длинные, бедра – круглые, талия – узкая, а под обтягивающим шерстяным свитером вздымались два соблазнительных упругих бугорка. Я подумал, что ей, наверное, даже бюстгальтер не нужен. Такие мне больше всего нравились.

Вышеописанная сеньорита подняла на несколько миллиметров оконную раму-гильотину и спросила меня, кто я и что мне нужно.

– Мое имя вам ничего не скажет, – начал я, стараясь просунуть в щель губы, – но мне нужно с вами поговорить. Пожалуйста, не закрывайте окно до того, как я все вам расскажу. Послушайте, – я просунул под раму мизинец, – если вы сейчас опустите раму, то будете виноваты в том, что я останусь без пальца. Я знаю, что вас зовут Мерседес Негрер, и ваша мать, очаровательнейшая дама, дала мне ваш адрес – сами посудите, могла ли бы любящая мать поступить подобным образом, если бы не была уверена, что у меня самые благородные намерения? Я прибыл из Барселоны, чтобы обсудить с вами один вопрос. Я не причиню вам зла. Прошу, выслушайте меня.

Мой жалостливый тон и искреннее выражение лица, должно быть, убедили ее, потому что она еще чуть-чуть приподняла раму.

– Говорите, – приказала Мерседес.

– Говорить я собираюсь о таких вещах, что лучше бы нас с вами никто не слышал. Кроме того, рассказ мой будет долгим. Не могли бы мы побеседовать в каком-нибудь более уединенном месте? Позвольте мне, по крайней мере, войти и сесть за одну из парт – в свое время мне мало пришлось за ними посидеть.

Мерседес Негрер несколько мгновений поколебалась (я все это время не отрывал глаз от соблазнительных бугорков под ее свитером).

– Можем пойти ко мне домой, – сказала она наконец, и это меня одновременно обрадовало и удивило. – Там мы сможем поговорить относительно спокойно, и я даже смогу предложить вам, если вы не против, стаканчик вина.

– Если бы можно было стаканчик пепси-колы… – осмелился намекнуть я.

– Такого у меня в холодильнике не водится, – ее почему-то моя просьба позабавила, – но если постоялый двор еще открыт, мы сможем прихватить там бутылочку.

– Минуту назад там еще было открыто, – сообщил я. – Но не будет ли это слишком большим беспокойством?

– Никакого беспокойства. Я уже сыта по горло проверкой контрольных работ.

И она принялась засовывать в ящик стола ученические работы, которые читала до того, как я заглянул в окно. Потом бросила в сумку очки прямо без очешника, перекинула сумку через плечо и выключила свет в классе.

– Раньше, в мои времена, я хочу сказать, школа была другая. Дети получали удовольствие от примитивного эротизма Священной истории и от сладеньких сказочек про наше имперское прошлое. А сейчас сплошные логические игры, прописные истины и отвратительно преподаваемое сексуальное воспитание.

– При Франко жилось лучше? – осторожно закинул я удочку, повторив слова стыдливого садовника.

– Прошлое всегда кажется лучше, чем настоящее, – по-девичьи звонко засмеялась она, открыв одновременно и рот и окно. Потом, перекинув через подоконник ногу, обратилась ко мне: – Пожалуйста, помогите мне выбраться. Я себя переоценила: купила брюки на два размера меньше, чем нужно бы.

Я протянул ей руку.

– Да нет, не так. Возьмите меня за талию. Не бойтесь, я не переломлюсь. Меня еще и не так в объятиях сжимали. Вы робкий, стыдливый или просто неловкий?

Мерседес на миг прижалась ко мне, и, слишком поспешно выпустив ее из рук, я, чтобы скрыть дрожь, которую вызвало у меня прикосновение молодого тела, принялся разглядывать луну на небе. Только мысль о том, что, находясь так близко ко мне, девушка могла почувствовать исходивший от меня ужасный запах, помогла мне вернуть утраченное спокойствие.

Мерседес Негрер между тем снова опустила оконную раму и зашагала вперед, указывая мне дорогу. Мы направлялись к уже знакомому мне постоялому двору. Обернувшись, Мерседес сказала, что ее даже радует мой визит. Что в деревне, как легко догадаться, не жизнь, а тоска и что она от этого уже на грани нервного срыва. Я не стал спрашивать Мерседес, каким ветром ее сюда занесло, и о том, что удерживало ее в давно опротивевшей деревне, потому что интуитивно чувствовал: ответ на этот вопрос и является целью моего сюда визита, а потому не стоит спешить задавать его, а стоит подумать, как его потоньше сформулировать.

На мое счастье, лавка при постоялом дворе была еще открыта. Импульсивный хозяин протирал прилавок грязной тряпкой, сбрызгивая ее время от времени одним из этих аэрозолей, что убивают кислород. Мерседес попросила большую бутылку пепси-колы, и хозяин дал нам ее. С той минуты, как мы вошли, он не переставал пожирать глазами фигуру моей спутницы.

– Сколько с меня? – спросила Мерседес.

– Ты же знаешь, что всегда можешь заплатить мне своими губками-клубничками, – ответил хозяин.

Не поведя бровью, Мерседес вынула из сумки холщовый кошелек, а оттуда – купюру в пятьсот песет и положила ее на прилавок. Хозяин переложил купюру в соответствующее отделение кассового аппарата и отсчитал сдачу.

– Когда же, радость моя, ты наконец дашь мне сама знаешь что? – снова завел он свое.

– Когда дойду до такого же отчаяния, как твоя жена, – отрезала Мерседес, направляясь к двери.

Я почувствовал, что не могу оставаться в стороне, и, как только мы вышли на улицу, спросил Мерседес, не следует ли мне вернуться и проучить негодяя, позволившего себе оскорбить ее.

– Оставь его в покое, – ответила Мерседес, и в голосе ее мне почудилась некая двусмысленность. – Он из тех, кто говорит то, чего не думает. Большинство поступает наоборот, и это гораздо хуже.

– В любом случае, – сказал я, все же не осмелившись последовать ее примеру и перейти на «ты», – вам не следует тратиться на меня. Вот ваши пятьсот песет. Берите.

– Еще чего! Спрячь свои деньги.

– Они не мои. Это ваши пятьсот песет. Я их вытащил из кассы, пока мерзавец хозяин вам хамил.

– А вот это здорово! – снова развеселившись, воскликнула она, сунула купюру в карман брюк и впервые посмотрела на меня с уважением.

– Вы уверены, – спросил я, – что мой визит к вам не станет поводом для пересудов?

Она улыбнулась, глядя на меня в упор:

– Не думаю. Моя репутация подмочена уже слишком давно и слишком основательно. Да и я давно перестала обращать внимание на пересуды.

– Сочувствую.

– Посочувствуйте лучше тому, что в сплетнях обо мне нет ни капли правды. Как говорили монахини в моей школе, в захолустье не слишком много возможностей оскорбить Бога. Сейчас, когда дали свободу, девушки совсем распустились, так что у меня много конкуренток. Мой недостаток заключается в том, что я не внушаю доверия. Когда расширяли молочную ферму, привозили нескольких батраков-сенегальцев. Нелегалов, разумеется. Платили им гроши, а когда у них от работы пупки развязывались – увольняли. Я думала, что негры скрасят немного мою жизнь и что с ними я смогу сделать то, чего никогда не стану делать с местными (а заодно и проверю, действительно ли они в этих делах так хороши, как про них рассказывают), но даже не предприняла попытки. Ради их блага, само собой. Деревенские их линчевали бы, если бы что-то пронюхали.