Электронная библиотека » Эдуардо Мендоса » » онлайн чтение - страница 7


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 04:41


Автор книги: Эдуардо Мендоса


Жанр: Иронические детективы, Детективы


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Подобный эпитет во времена набирающей силу сексуальной свободы вызвал у меня улыбку, которую Мерседес истолковала по-своему:

– Не считай меня законченной лесбиянкой. Если бы я ею была, я бы этого не скрывала. То, что я тебе сейчас рассказываю, случилось много лет назад. Мы были подростками и только-только открывали для себя мир эротических ощущений. Сейчас меня интересуют лишь мужчины, можешь не сомневаться. Можешь даже спросить местных жителей.

– Верю, верю. – Мне не терпелось услышать продолжение. – Рассказывай дальше, пожалуйста.

– Ну так вот, – вернулась к повествованию Мерседес, – я пребывала, как я уже говорила, в состоянии блаженства, но вдруг заметила, что на моих пальцах кровь и что кровь эта течет из тела Исабель. Я спросила ее, откуда кровь, но она вместо ответа взяла меня за руку и заставила встать (что мне, признаться, было довольно трудно). Исабель подвела меня к столу в глубине крипты. На столе лежал молодой мужчина, довольно привлекательный и обутый в такие же парусиновые туфли, как у провожатого Исабель (я обратила на них внимание, когда мы проходили через туалетные комнаты). Мужчина был, по всей видимости, мертв: он лежал неподвижно, а из груди его, на уровне сердца, торчал нож. Я в ужасе посмотрела на Исабель и спросила: что все это значит? Она пожала плечами: «Стоит ли обсуждать подобные пустяки, когда нам так хорошо? Мне пришлось это сделать». – «Он что, распускал руки?» – не могла успокоиться я. Исабель скорчила капризную гримасу – она всегда так делала, если ее в чем-нибудь упрекали: «Просто я – пчелиная матка».

И в этом она была права. По крайней мере в символическом смысле – наукой ведь не доказано, что пчелы убивают трутней после оплодотворения. В Центральной Америке обитают насекомые, щупальца самок которых выделяют некое вещество…

Мне пришлось в очередной раз прервать Мерседес Негрер, которая, казалось, знала понемногу обо всем на свете, и попросить ее не отвлекаться от рассказа о том, что произошло в крипте, после того как она обнаружила там мертвеца.

– Я не знала, что делать. Меня охватило смятение, а Исабель была не в состоянии оказать мне хоть какую-нибудь помощь. Я понимала, что нужно вытаскивать подругу из трясины, в которой она увязла. Нельзя было допустить, чтобы нас обнаружили в том ужасном месте – ведь тогда Исабель пришлось бы провести остаток жизни в темнице. По моим расчетам, наверху уже начинало светать, и у нас оставалось не слишком много времени на то, чтобы вернуться в спальню. Труп меня не очень беспокоил – маловероятно, что монахини обнаружат тайный ход, ведущий в крипту. Даже если такое произойдет, то никому не придет в голову обвинить в убийстве Исабель (если, конечно, нам удастся вернуться в свои постели до того, как прозвенит будильник). Главное было – не заблудиться в лабиринте.

Над этим я и размышляла, когда за спиной у меня раздался странный звук – словно что-то разбилось. Я обернулась и едва успела подхватить на руки Исабель – она побледнела как мел и, казалось, вот-вот лишится чувств.

«Что с тобой? – спросила я. – И что это был за звук?» – «Они разбили его, – едва слышно прошептала Исабель. – Мое хрустальное сердечко». И ее тело обвисло на моих руках. Снова налетел порыв ветра, и я почувствовала, как силы покидают меня. Я услышала приглушенное жужжание, означавшее присутствие рядом страшной мухи. Я попыталась закрыть собой Исабель. Мы обе упали. Я потеряла сознание.

Меня разбудил звонок. Я открыла глаза и увидела, что лежу на своей кровати в спальне интерната. Девочка из третьего класса, всегда выслуживавшаяся перед учителями и надзирательницей, трясла меня за плечо: «Вставай, а то опоздаешь на перекличку! Сколько замечаний у тебя уже за этот месяц?» – «Два», – ответила я машинально. Три замечания равнялись одному проступку, за три проступка полагалось серьезное предупреждение, за два серьезных предупреждения – наказание, два наказания в месяц означали ноль за поведение. «А у меня ни одного», – похвасталась эта дура из третьего класса. Если в течение триместра ученица не получала ни одного замечания, она награждалась лентой через плечо – за прилежание. Две ленты за год давали право на ношение ленты святого Хосе, а три такие ленты за… Впрочем, это, наверное, к нашей истории отношения не имеет.

В общем, я решила, что ночное приключение – это лишь страшный сон. Я посмотрела на кровать Исабель – она была пустая и неубранная. Я подумала, что моя подруга проснулась раньше меня и уже ушла умываться. Но я ошибалась. Отсутствие Исабель обнаружилось во время переклички. Надзирательница подвергла нас суровому допросу. Я молчала. Часа через два появился тот самый Флорес из социального отдела.

– Опять?! – не сдержался я, но Мерседес, которая, подобно прочим всезнайкам, не обращала никакого внимания на замечания в свой адрес, как ни в чем не бывало, продолжила:

– Он допросил всех без особого пристрастия и уехал. Ему я тоже не сказала ни слова. Я была так измучена, что вечером упала в постель без сил и сразу заснула. Сон мой был очень глубоким, но не исцеляющим: всю ночь мне снились кошмары. Когда зазвенел будильник, я открыла глаза и подумала, что схожу с ума: на соседней кровати сладко потягивалась Исабель. Утренняя суматоха не дала нам возможности перемолвиться хоть словом, но ни в поведении подруги, ни в выражении ее лица я, сколько ни старалась, не могла заметить никаких перемен: она была сухой и холодной, как всегда. Я снова начала думать, что ничего не было, что мне просто приснился страшный сон, и даже почти поверила в это, как вдруг надзирательница объявила мне, что меня вызывает настоятельница. Ни жива ни мертва вошла я в кабинет и увидела там, кроме настоятельницы, еще и собственных родителей, инспектора Флореса и отца Исабель – сеньора Пераплану. Моя мать рыдала в голос, а отец не поднял на меня глаз – казалось, он сгорает от стыда. Мне велели сесть, закрыли дверь, и инспектор заговорил: «Позапрошлой ночью в этом вне всякого сомнения достойнейшем учебном заведении произошло событие, которое в нашем Уголовном кодексе имеет совершенно определенное название. Тем же самым термином, замечу кстати, обозначает подобное деяние словарь Королевской академии. Я, как человек, осуждающий насилие и именно потому избравший профессию полицейского, чрезвычайно удручен происшедшим, и если бы не скудость жалованья, которое я получаю, собрал бы чемоданы и уехал работать в Германию. Ты понимаешь, о чем я говорю, девочка?» Я не знала, что ответить, и разрыдалась. Настоятельница, закрыв глаза, перебирала четки, а отец похлопывал мать по плечу, тщетно пытаясь ее успокоить. Инспектор достал из кармана плаща сверток, торжественно развернул его – и нашим взорам предстал окровавленный нож. Тот самый, что торчал из груди мертвеца, которого я видела в крипте.

Инспектор спросил меня, знакомо ли мне данное орудие убийства. Я сказала, что знакомо. «Где ты видела его?» – «В груди одного сеньора». Откуда-то из глубин плаща появились старые парусиновые туфли. «Узнаешь?» Я ответила, что узнаю. Меня заставили вывернуть карманы школьной формы. К огромному моему удивлению, в них оказался, среди разных других вещей – точилок, грязного носового платка, двух аптечных резинок, чтобы завязывать «хвост», и шпаргалки со списком сочинений Лопе де Веги, дубликат ключа от спальни. Я поняла, что меня обвиняют в преступлении, которое совершила Исабель, и что единственным спасением для меня было рассказать правду. Сердце мое, разумеется, восстало против такого решения. Кроме того, рассказать правду означало поведать и о тех обстоятельствах, при которых я эту правду узнала. Все, что произошло той ночью, должно было остаться в тайне, иначе будут погублены две жизни: жизнь Исабель и моя собственная. Но хватит ли у меня решимости выдержать все, вплоть до газовой камеры?

– В Испании нет газовых камер, – вмешался я. – У нас и в домах-то газ есть только в центре города. Или тебе это неизвестно?

– Ты мог бы обойтись без комментариев?! – Мерседес явно разозлилась, что ее прервали в самой драматической точке повествования. – «Наше законодательство предусматривает за подобное деяние, – продолжал между тем инспектор, – самое жестокое наказание. Однако… – он сделал паузу, – однако, учитывая твой юный возраст и душевную неуравновешенность, свойственную женщинам в определенные периоды жизни, а также идя навстречу просьбам матери настоятельницы, – не слишком уважительно указал он на настоятельницу большим пальцем, – я готов отступить от буквы закона и повести себя не так, как повелевает мне долг. То есть, я хочу сказать, мы можем обойтись без составления протокола и допроса очевидцев. Можем избежать судебного процесса с обвинениями, защитой, копанием в некрасивых подробностях, доказательствами «за» и «против», вызовом свидетелей и приговором – все это, без сомнения, было бы очень неприятно и даже болезненно. Но в обмен на это нам придется потребовать от тебя согласия на некоторые меры. Твои родители, присутствующие здесь, согласие уже дали. А уладит все также присутствующий здесь сеньор Пераплана – за это ты должна его благодарить! – который пошел на это лишь потому, что его дочь очень привязана к тебе, и он надеется, что эта привязанность взаимна. Или по каким-то другим причинам, которых он мне не изложил и до которых мне нет дела».

«Меры», о которых говорил инспектор, были приняты. Меня было решено сослать куда-нибудь подальше, и по сравнению с перспективой суда и следствия решение показалось мне очень хорошим и было с благодарностью принято. Так вот я и оказалась в глуши, где пребываю до сих пор. Первые три года я жила в доме старичков-супругов. Я ничего не делала, только читала и толстела. Молочная ферма ежемесячно выплачивала старичкам какую-то сумму на мое содержание. Потом ценой многих усилий мне удалось добиться независимости. Я стала учительницей – только потому, что на это место не нашлось других охотников, сняла дом. Живу неплохо. Воспоминания постепенно стираются. Бывают минуты, когда мне хочется изменить жизнь, но это желание быстро проходит. Здесь чистый воздух и у меня много свободного времени. А что касается других потребностей, то я, как я тебе вчера уже говорила, обхожусь тем, что имею. Чего-то не хватает, а чего-то вполне достаточно.

Мерседес умолкла, и в наступившей тишине мы отчетливо услышали крик петуха, возвещавший начало нового дня. Я пощупал простыню и заметил, что она высохла. Меня клонило в сон, и хотелось пить, а в голове была полная каша. Я бы что угодно отдал за бутылочку пепси-колы.

– О чем ты думаешь? – странным голосом спросила Мерседес.

– Ни о чем, – глупо ответил я. – А ты?

– О том, что жизнь – странная штука. Я шесть лет хранила тайну – и вдруг выболтала ее вонючему проходимцу, который мне даже имени своего не назвал.

Глава XII
Пугающая интерлюдия: то, чего я и опасался

– Действительно любопытно, – признал я. – Вообще, если задуматься, память – удивительная вещь. Она единственное, с чем мы остаемся, потеряв все. Память решает за нас, что из пережитого нами отсеять, а что – сохранить. Одно-единственное воспоминание может порой разрушить едва ли не всю нашу жизнь.

Я родился во времена, которые a posteriori считаю не самыми веселыми. Но я не собираюсь говорить об этом – возможно, каждому его детство кажется несчастливым. Течение времени было молчаливым спутником моих игр, а каждая ночь была прощанием с миром. Я помню, что беззаботно транжирил время в полной уверенности, что все у меня еще впереди, что скоро свежий ветер надует паруса моей шхуны и помчит меня к лучшему будущему. Глупые надежды: мы всегда останемся такими, какими были.

Мой отец был порядочным и предприимчивым человеком. Он зарабатывал на жизнь тем, что производил клизмы из старых жестянок из-под керосина, которых в то время было великое множество благодаря широкому использованию керосиновых ламп, впоследствии вытесненных лампами электрическими. Но правительство приняло стабилизационный план, начался приток на отечественный рынок иностранного капитала, и отец не выдержал конкуренции со швейцарскими фармацевтическими компаниями и разорился.

Фортуна всегда была к нему переменчива. В братоубийственной заварухе тридцать шестого – тридцать девятого годов он успел повоевать и на той и на другой стороне, дважды побывал в плену (тоже и у тех и у других), остался калекой, но не получил ни компенсации, ни наказания. Он упорно отказывался от всех возможностей добиться успеха, которые подсовывала ему судьба, зато с готовностью хватался за любую авантюру и попадался в каждую из сетей, что расставлял перед ним дьявол. Мы никогда не были богаты, а те немногие сбережения, что у нас имелись, отец спустил, делая ставки на блошиных бегах, которые устраивались субботними вечерами в одном из баров нашего квартала.

К нам он, казалось, был равнодушен. Проявления нежности бывали у него очень редкими и очень своеобразными. Лишь много позже мы поняли, что это были именно проявления любви. Зато проявления гнева бывали частыми, бурными и, как свойственно подобным людям, беспричинными.

А с мамой все обстояло по-другому. Она любила нас слепой, всепоглощающей и разрушительной материнской любовью. Она всегда верила, что я многого в жизни добьюсь, и всегда понимала мою никчемность. Она объявила мне, что заранее прощает меня за ту измену, которую я по отношению к ней когда-нибудь обязательно совершу. После того скандала с детьми-паралитиками (ты об этом, конечно, не помнишь: слишком мала была тогда, если вообще уже родилась) она оказалась в тюрьме.

Отец решил, что вся история была подстроена с единственной целью – досадить лично ему. Мы с сестрой навещали маму по воскресеньям и тайком носили ей морфий, без которого она не смогла бы перенеси тягот заключения. Мать моя была женщиной активной: она много лет, как тогда говорили, «ходила по домам» – то есть выполняла за других тяжелую домашнюю работу. Правда, она нигде не задерживалась долго: не могла совладать с желанием прихватить из дома, где убирала, какой-нибудь заметный предмет – настенные часы, кресла… Однажды прихватила даже ребенка. Несмотря на это, предложений у нее хватало, поскольку тогда – и, как я слышал, в наши дни тоже – спрос превышал предложение: лентяи готовы терпеть что угодно, лишь бы не трудиться самим.

Мать была в тюрьме, а отец нас бросил, и нам с сестрой пришлось задуматься о хлебе насущном в самом юном возрасте. Моя сестра, бедняжка, никогда не отличалась сообразительностью, поэтому мне пришлось взять заботу о ней на себя. Я объяснил ей, как заработать немного денег, и сам нашел ей первых клиентов, хотя ей к тому времени было уже девять лет, а мне всего четыре. В одиннадцать лет, устав от преследований со стороны опекунского совета, переболев венерической болезнью и придя к твердому убеждению, что не должен зарывать в землю отпущенные мне таланты, я решил стать послушником в одном из монастырей.

Далекий гудок прервал мои излияния и вернул меня к действительности.

– Это поезд?

– Товарняк. А что?

– Я должен идти. Больше всего на свете мне сейчас хочется поболтать с тобой еще хотя бы немного, – в эти слова я вложил всю искренность, какую еще не растратил с тех времен, когда я уверял потенциальных клиентов сестры, что у меня есть для них ну просто персик в сиропе, – но нельзя терять ни минуты. Благодаря тебе я распутал дело, которое привело меня сюда. Осталось выяснить лишь несколько деталей, чтобы удостовериться в правильности моих предположений. Если все получится, то уже сегодня вечером я смогу доказать всем, что ты невиновна, а через несколько дней ты будешь почетной гостьей на свадьбе Исабель. А виновные, разумеется, окажутся там, где им и положено находиться. Хотя, если честно, я точно не знаю, где это. Ты мне веришь?

Я ждал, что она радостно воскликнет: «Да!» – но девушка молчала.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросил я.

– Ты не говорил, что Исабель выходит замуж.

– Я еще многого тебе не рассказал, но завтра я вернусь, и уже ничто не сможет прервать нашу беседу.

Она не ответила, но я подумал, что она просто не может сладить с переполняющими ее чувствами, и с бьющимся от счастья сердцем бросился что было сил к станции.

Я едва успел вскочить в последний вагон длинного грохочущего товарного поезда, локомотив которого уже почти скрылся среди окружавших селение гор. Покрывавшая горы зелень приобрела в первых утренних лучах солнца тот цвет, какой бывает у одного драгоценного камня, название которого я всегда путаю с названием одного известного моющего средства.

Мне попался вагон, груженный свежей рыбой. Ее солоноватый запах навевал мечты об иных, счастливых краях и о другой, счастливой жизни. И, как всегда, поддавшись сладким грезам, я начал замечать вокруг добрые приметы: чистое небо, свежий ветерок, глаза рыб, самое имя Мерседес – одновременно имя покровительницы Барселоны и один из символов тевтонской автомобильной промышленности. Но я понимал, что мне не стоит обольщаться, потому что, как только доброе имя Мерседес будет восстановлено, она забудет обо мне и больше знать меня не захочет. Мы слишком разные. Я даже подумал: а не прекратить ли мне свое расследование – ведь, пока она томится в ссылке, а я владею ее тайной, она, что называется, у меня в руках. Но, как я уже говорил, я теперь совсем не тот, что раньше, а потому отогнал от себя подобные мысли и не поддался соблазну (хотя где-то в глубине души все же надеялся, что за доброе дело мне воздастся на этом свете, а не на том, про который я ничего не знаю и знать не хочу).

Поезд шел и шел, дорога казалась бесконечной. Солнце стояло уже высоко, в вагоне было ужасно жарко, и рыба, судя по запаху, начала портиться. Я принялся выбрасывать те рыбины, которые, как мне казалось, особенно воняли, но после того как вагон опустел наполовину, обнаружил, что вся моя одежда (да и все тело) насквозь пропиталась отвратительным запахом гниющей рыбы. Бороться дальше было бесполезно. Я улегся в углу и все оставшееся время путешествия строил планы, разрабатывал проекты, разгадывал загадки и раскрывал заговоры, жертвой которых оказалась, по моему мнению, женщина, при звуках имени которой начинало сильнее биться мое сердце. И все же будущее не представлялось мне безоблачным. Даже если мне удастся быстро раскрыть дело об исчезнувшей девочке и доказать невиновность Мерседес, останется еще швед, убийство которого полиция приписывает мне. Предположим даже, что эту историю мне тоже удастся распутать, говорил я себе, но что дальше? За плечами у меня никакого опыта (если не считать тюрьмы и психушки). Нет ни знаний, ни профессии, которая могла бы обеспечить мне доход, необходимый для создания семейного очага. Я уже не раз слышал, что за аренду квартиры нужно платить огромные деньги, а стоимость потребительской корзины взлетает со скоростью ракеты. И на что мне надеяться? Нет, и думать нечего. Воздушные замки рассыпались, мечты развеялись как дым.

Лишь после полудня товарняк дотащился до Барселоны. Я выбрался из вагона и спрятался между колесами пассажирского поезда, однако вскоре был вынужден покинуть свое убежище: пронзительный свисток предупредил, что поезд сейчас тронется.

Оказавшись наконец на улице, я поспешил туда, куда рано или поздно отправляется всякий следователь и сыщик: в Департамент регистрации собственности, расположенный в тихом залитом солнцем особнячке на улице Дипутасьон. Я появился там за несколько минут до конца рабочего дня. На ходу придумав какой-то невразумительный предлог, я все же получил разрешение «покончить с одним важным делом». Исходивший от меня запах рыбы вскоре заполнил все помещение, распугав немногих еще остававшихся там посетителей – в основном амбициозных молодых людей, занятых поисками свободных земельных участков, которые можно выгодно перепродать, – так что я смог спокойно порыться в архивах. Вскоре я нашел то, что искал. Мои подозрения подтвердились: участок со зданиями, в которых теперь располагается школа монахинь-лазаристок, с тысяча девятьсот пятьдесят восьмого по тысяча девятьсот семьдесят первый год принадлежал дону Мануэлю Пераплане, каковой приобрел его за сущие гроши у некоего Висенсо Гермафродито Хальфманна и позднее продал монахиням за неслыханную сумму. Хальфманн – антиквар, уроженец Панамы – в Барселоне проживал с тысяча девятьсот семнадцатого года, в том же семнадцатом году купил данный участок (тогда еще не освоенный) и застроил его. Я не сомневался, что Хальфманн вместе со зданиями, в которых ныне размещается школа, выстроил еще по меньшей мере одно здание в относительной близости и решил соединить – уже не важно, для чего именно – эти строения между собой с помощью подземного туннеля, что начинался в часовне под фальшивой могильной плитой. Возможно, Пераплана обнаружил этот туннель и использовал его для каких-то своих грязных целей. Но зачем Пераплана продал участок монахиням, если в тысяча девятьсот семьдесят первом году он еще пользовался туннелем, и куда этот туннель ведет? Я попытался выяснить, какой еще недвижимостью владели Пераплана или вышеупомянутый Хальфманн, но материалы а архивах были сгруппированы по земельным участкам, а не по именам владельцев, так что у меня ничего не вышло. Оставалось одно: поговорить с самим сеньором Перапланой. И я направился к нему, прекрасно сознавая, чем это может для меня закончиться.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации