Текст книги "Тайна заколдованной крипты"

Глава VI
Вероломный садовник

Предусмотрительность прежде всего, и я направился в один из переулков, выходящих на улицу Тальерс. В этом переулке стоят мусорные баки расположенной неподалеку клиники, и в них, если хорошенько порыться, всегда можно найти много интересного. Лично я надеялся отыскать там какие-нибудь отходы, с помощью которых смогу изменить свою внешность. Но мне не повезло: единственное, чем я разжился, были несколько клочков относительно чистой ваты. При помощи шнурка я соорудил из них длинную окладистую бороду, которая не только скрывала мое истинное лицо, но и придавала мне вид более благородный, я бы даже сказал – почтенный. И в таком вот обличье я снова проник в метро и снова отправился в Сан-Хервасио – туда, где находится школа монахинь-лазаристок.

По дороге я листал журнал, который стянул в киоске на станции, – меня привлекли фотографии на обложке: кровь, преступления, жестокость. Я хотел найти сообщение о смерти шведа – репортерам всегда известны все подробности, – но в журнале об этом ничего не было. Зато там обнаружилось много фотографий девок в чем мать родила. «Ильзе нравится солнце», – гласила подпись под одной из них. Мраморные бедра, алебастровые груди и крепкие ягодицы Ильзы неплохо смотрелись на фоне странным образом пустынного пляжа в Коста-Брава. Я предположил, что фотография сделана зимой. Или что пейзаж нарисованный. Испанцы, по приведенному в заметке мнению Ильзы, все очень «секси». Я бросил журнал на сиденье. Взглянул в грязное окно и увидел свое отражение: не сказать чтобы молодой, не сказать чтобы красивый и не сказать чтобы «секси». «Ах, Ильза, детка, – вздохнул я с грустью, – где ты была в то время, когда я так нуждался в тебе?»

Поезд остановился на последней станции. Я сошел, выбрался на поверхность и на этот раз без труда нашел школу. Наблюдения, сделанные накануне ночью, привели меня к выводу, что сад, который окружает школу, может быть настолько ухоженным лишь в том случае, если о нем заботится умелый садовник. И я подумал, что этот человек, не являющийся членом общины, но все же тесно связанный с нею, мог бы стать первым звеном в цепи расследования. Ну что ж, прекрасно, с него и начнем. А еще я решил, что человек, жизнь которого проходит в мрачной и неприветливой атмосфере, не в силах будет отказаться от определенного рода подарка, а посему зашел в продуктовую лавку и, когда продавщица, на мое счастье, на минутку отвлеклась, обзавелся бутылочкой вина, спрятав ее в складках рубашки. Правда, потом, поглядев на неприступные стены строгого учебного заведения, я засомневался в своем выборе: вино, конечно, влияет на человеческое поведение, но, во-первых, придется слишком долго ждать, пока оно подействует, а во-вторых, само это действие может оказаться не таким сильным, как мне в сложившихся обстоятельствах хотелось бы. Я открыл бутылку – пробка была пластиковая, штопора не потребовалось, – достал из кармана пакет с «дурью», доставшейся мне в наследство от шведа, и растворил в вине порошок кокаина, таблетки амфетамина и бумажки с ЛСД.

Встряхнув бутылку несколько раз, я снова спрятал ее в складках рубашки и отправился на поиски нужного мне человека, какового и нашел неподалеку от калитки, на сей раз широко распахнутой, занятого своим делом. Это был грубоватого вида молодой парень. Напевая, он обрезал прекрасный розовый куст. Мое появление парня не обрадовало: он нахмурился и пробормотал что-то себе под нос – наверняка не хотел, чтобы его отрывали от работы.

– Добрый день послал нам Бог, – начал я, не обращая внимания на холодный прием. – Не с садовником ли этого великолепного замка имею я счастье беседовать?

Он кивнул и пощелкал в воздухе – возможно, без всякого злого намека – устрашающего вида садовыми ножницами, которые держал в крепких руках. Я улыбнулся:

– Значит, мне повезло. Ведь я явился из очень дальних мест с единственной целью – познакомиться с вами. Прежде всего позвольте представиться: дон Арборио Суграньес, профессор по озеленению из французского университета. И позвольте сразу же добавить, что слава этого сада, хотя вам сие, возможно, неизвестно, гремит по всему миру. И я не хотел отправиться на пенсию, не повидав того, что столько лет изучал сам и о чем рассказывал своим ученикам, не познакомившись с человеком, чьи талант, прилежание и упорство создали подобное чудо. Не согласитесь ли вы, маэстро, отпить глоток чудесного вина, которое я специально, в знак глубокого восхищения, привез для этой торжественно минуты с моей родины? – И, достав бутылку, половина содержимого которой (бутылка ведь была открыта) уже вылилось, испачкав рубашку и концы моей бороды, протянул ее садовнику. Тот взял бутылку за горлышко, и выражение его лица смягчилось.

– С этого и надо было начинать. Какого черта вам от меня надо?

– Прежде всего, чтобы вы утолили жажду, выпив за мое здоровье.

– Какой-то у этого вина странный вкус.

– Это особый урожай. В мире такого вина всего две бутылки.

– А здесь написано: «Пентавин», столовое вино. – Садовник показал на этикетку.

Я заговорщицки подмигнул: «Таможня, сами понимаете…» – надо было потянуть время, пока адская смесь из бутылки не начнет действовать. Некоторый эффект, судя по зрачкам и голосу садовника, она уже произвела.

– Что с вами, дружище?

– Что-то голова закружилась.

– Это, должно быть, от жары. Как с вами монашки обращаются?

– Промолчу лучше. При нынешней безработице…

– Трудные времена, согласен. Я думаю, от вас не укроется ни одна мелочь из того, что происходит за стенами монастыря?

– Да уж такого мог бы порассказать! Но не буду. Если вы из этого чертова синдиката, я вообще с вами говорить не хочу. Вы не возражаете, если я сниму рубашку?

– Будьте как дома. Правда то, что утверждают злые языки?

– Помогите мне развязать шнурки на ботинках. А что болтают злые языки?

– Что из спален исчезают девочки. Я, разумеется, ни слову не верю. Носки с вас тоже снять?

– Да, пожалуйста. Мне все жмет. Так что вы говорили?

– Что девочки по ночам исчезают.

– Что правда, то правда. Но я тут ни при чем.

– Ни секунды не сомневаюсь. А почему, как вы думаете, эти ангелочки исчезают?

– Я почем знаю? Беременные, наверное, шлюхи.

– Неужели в такой школе царит распущенность?!

– Да нет вроде. Но если бы мне дали волю… Ух!.. Я бы здесь такого!.. Они бы у меня все…

– Позвольте, я подержу ваши ножницы, чтобы вы нечаянно не порезались или меня не порезали. И продолжайте рассказывать мне об этих исчезновениях.

– Я ничего не знаю… Почему сегодня столько солнц?

– Наверное, это чудо. Расскажите мне о той девочке, что пропадала шесть лет назад.

– И об этом знаете?

– И еще о многом другом. Что случилось шесть лет назад?

– Откуда мне знать? Меня здесь не было.

– А кто был?

– До меня тут работал один сумасшедший старик. Его пришлось уволить.

– Когда?

– Шесть лет назад. С тех пор я тут и работаю.

– А за что уволили вашего предшественника?

– Недостойное поведение. Был, видно, из этих, что любят показывать девочкам, чего у них нет. Берите мои брюки – дарю!

– Спасибо, поистине королевский дар. Как звали вашего предшественника?

– Кагомело Пурга. А вам зачем?

– Отвечайте на вопросы, сударь. Где искать вашего предшественника? Чем он теперь занимается?

– Да ничем, думаю. Сидит дома. Жил он вроде на улице Кадена, а вот номер дома не знаю.

– Где были вы в ту ночь, когда исчезла девочка?

– Шесть лет назад?

– Да нет, пару дней назад.

– Не знаю. Телевизор смотрел в баре… С проституткой… Или еще где-нибудь…

– А почему вы не помните? Разве вам комиссар Флорес не освежил память вот так и вот так? – И я влепил ему две звонкие пощечины.

Но он в ответ залился смехом.

– Полиция?! При чем тут полиция? Я с ней дела не имею с тех пор, как придушил того проклятого алжирца. Сарацинская собака! – сплюнул он на олеандры.

– Сколько времени тому назад?

– Шесть лет. Я уж об этом и забыл. Удивительно, как вино просветляет память и обостряет чувства. Мне кажется, все мое тело пульсирует в унисон с этими вековыми деревьями. Я начинаю себя лучше понимать! Какие чудесные ощущения! Дайте мне еще глоток, добрый человек!

Я позволил ему допить то, что оставалось в бутылке. Услышанное ошеломило меня: как мог комиссар Флорес – въедливый, дотошный Флорес! – не допросить садовника, у которого к тому же криминальное прошлое? Но, подняв глаза, чтобы как следует поразмыслить над этим фактом, я заметил на одном из балконов школьного здания темную фигуру и, присмотревшись, узнал мать настоятельницу, с которой познакомился накануне в психушке, в кабинете доктора Суграньеса. Настоятельница не просто смотрела на меня, она еще махала руками и открывала рот – вероятно, что-то кричала, но издалека нельзя было расслышать, что именно. Вскоре рядом с ней появились две фигуры в сером, которых я сначала принял за послушниц, а потом разглядел у них в руках автоматы и понял, что это полицейские. Монахиня что-то скомандовала им, направив в мою сторону обвиняющий перст. Полицейские повернулись на каблуках и исчезли с балкона. Меня это не слишком встревожило.

Садовник, сняв трусы и надев их на голову, словно шапочку, монотонно распевал мантры.

Я развернул его в направлении калитки (он не оказал ни малейшего сопротивления), подождал, пока полицейские выбегут из дверей школы, и крикнул:

– Беги, за тобой гонится жаба!

Садовник в ужасе пустился бежать, а я встал позади огромного розового куста и принялся щелкать садовыми ножницами, которые перед этим отнял у своего собеседника: чик-чик-чик… Как я и предполагал, полицейские бросились догонять садовника, и мать настоятельница напрасно изо всех сил махала на балконе руками, стараясь привлечь их внимание, чтобы показать, кого именно нужно ловить. Я подождал, пока преследуемый и преследователи, выбежав на улицу, скроются за ближайшим поворотом, повесил свою фальшивую бороду на розовый куст, спокойно вышел на улицу, обернулся к балкону, где все еще стояла настоятельница, развел руками – мол, вы уж извините, но мне не оставалось ничего другого: я еще не закончил дело – и зашагал в направлении, противоположном тому, в котором скрылись полицейские и их жертва и откуда время от времени доносились отрывистые автоматные очереди. И раз уж эта глава получилась короткой, воспользуюсь данным обстоятельством, чтобы ответить читателю на вопрос, который он за то время, пока добрался до сих строк, наверняка уже не раз себе задавал. А именно на вопрос, как меня зовут. Но для этого придется сделать маленькое отступление.

Во времена, когда я появился на свет, моя мать, справедливо опасаясь гнева своего мужа и моего отца, не позволяла себе ни одной слабости, кроме той, которой не избежала в те годы ни одна женщина: она была влюблена в Кларка Гейбла. В день моих крестин бедняжка попыталась настоять на том, чтобы меня назвали Унесенныйветром, чем, надо признать, оскорбила священника нашего прихода. Спор перешел в потасовку, и моя крестная, начав колотить своего мужа, с которым у них и без того ни один день не обходился без драки, так увлеклась, что оставила меня плавать в купели, где я наверняка бы захлебнулся, если бы… Впрочем, это уже другая история, которая уводит нас в сторону от нашего повествования. В любом случае, как меня зовут – совсем не важно, потому что настоящее мое имя указано только в архивах Главного управления полисов и пенсионных фондов, а в жизни меня зовут обычно «крысой», «сосиской», «дерьмом» и еще многими и многими другими прозвищами, обилие и разнообразие которых свидетельствует о безмерном богатстве нашего языка и столь же безмерной человеческой изобретательности.

Глава VII
Благовоспитанный садовник

Кадена – улица короткая, и выяснить, где именно проживает бывший школьный садовник, не составило труда. Тем более что этого человека знал и любил, кажется, весь квартал. Мне удалось даже многое о нем узнать. Например, что он не так давно овдовел и живет один, что он очень беден и, чтобы хоть немного заработать, в сезон коррид собирает лепешки навоза на площадях, где проходят бои быков, а потом продает эти лепешки земледельцам и что зимой живет, можно сказать, на подаяние.

Дон Кагомело Пурга встретил меня очень любезно. Жилищем ему служила убогая комнатенка, в которой едва умещались старая рассохшаяся кровать, тумбочка, погребенная под грудой пожелтевших журналов, стол, два стула, шкаф без дверцы и электрическая плитка, на которой в кастрюльке что-то кипело.

Я попросил разрешения зайти в туалет – мне нужно было срочно, и он указал мне на окошко:

– Когда почувствуете, что уже пора, кричите: «Берегись – вода!» – и постарайтесь, чтобы последние капли упали за окно, потому что мочевая кислота разъедает кафель, а я уже не в том возрасте, чтобы целый день тут все мыть. Когда-то у нас был фаянсовый ночной горшок с нарисованным на нем глазом, под которым было написано: «Я тебя вижу!» Моя бедная жена, земля ей пухом, все смеялась, когда ей приходилось им пользоваться. Когда Господь призвал ее к себе, я настоял, чтобы горшок похоронили вместе с ней: это был единственный подарок, который я сделал жене за тридцать лет совместной жизни, и мне казалось несправедливым продолжать пользоваться им после ее смерти. И окна достаточно. С большой нуждой, конечно, сложнее, но со временем приучаешься как-то обходиться.

Меня тронула наивная открытость бывшего садовника и бывшего мужа, который, пока я справлял нужду, вернулся к прерванному моим приходом занятию – когда я подошел к столу, за которым он сидел, то увидел, что он склеивает клеем из тюбика кусочки своей вставной челюсти.

– Вчера разбил о скамеечку в церкви, – пояснил он. – Это мне в наказание за то, что заснул во время мессы. Вы человек набожный?

– Это самая большая из моих добродетелей, – ответил я.

– Воистину нет в мире большей добродетели, нежели эта. И все же – чем я могу вам служить?

– Перейду сразу к делу. Насколько мне известно, вы служили садовником при школе монахинь-лазаристок в Сан-Хервасио.

– Самое счастливое время в моей жизни, сеньор. Когда я начинал там работать, вокруг школы были дикие джунгли. С помощью Божьей мне удалось превратить их в цветущий сад.

– Это самый красивый сад, какой я видел в своей жизни. А почему же раньше он был таким запущенным?

– Усадьба стояла заброшенной много лет. Могу я предложить вам чего-нибудь выпить, сеньор?…

– Суграньес. Ферворосо Суграньес. К вашим услугам. У вас случайно не найдется бутылочки пепси-колы?

– Ох, нет. На мои доходы не позволишь себе такой роскоши. Могу предложить вам воды из-под крана или, если хотите, супчика из шпината. Я как раз приготовил.

– Премного благодарен, но я недавно отобедал, – соврал я, чтобы не лишать беднягу его скудной трапезы. – А что было в том здании до того, как его превратили в школу?

– Я уже вам говорил: ничего. Стояло заброшенное.

– А еще раньше?

– Никогда не интересовался. А вы что, агент по недвижимости?

Из этого вопроса я заключил, что мой собеседник не только не от мира сего, но еще и слеп вдобавок.

– Расскажите мне о вашей работе в школе. Говорите, вам там хорошо платили?

– Да что вы! Я сказал, что это были самые счастливые годы моей жизни, но я не имел в виду финансовую сторону дела. Монахини платили мне зарплату, которая была ниже прожиточного минимума, и мне не полагалось никаких социальных льгот. Я был счастлив, потому что мне нравилась моя работа и потому что мне разрешали заходить в часовню. Когда там не было девочек.

– Вы с девочками не общались?

– Нет. На переменах приходилось следить, чтобы они не попортили мне все цветы. Это были не девочки, а сущие дьяволята: крали кислоту из лаборатории и выливали на клумбы. А еще засовывали в кусты куски стекла, чтобы я об них порезался. Дьяволята, одно слово.

– Вы ведь любите детей?

– Очень. Это Божье благословение.

– Но у вас детей нет?

– Мы с женой ни разу не воспользовались правами супружества. Блюли себя в строгости. Не то что нынешняя молодежь, которая женится, чтобы день и ночь в постели кувыркаться. Я должен бы сказать: не осуждайте, да не осуждены будете… И только Богу известно, как нам иногда бывало трудно. Ведь тридцать лет в одной узкой постели! Но Всевышний нам помогал. Когда мы были не в силах справиться со страстью, я стегал супругу ремнем, а она била меня утюгом по голове.

– Почему вы оставили работу? Я имею в виду работу в школе.

– Монахини решили, что мне пора на пенсию. На здоровье я не жаловался, и силы было не занимать. Я и сейчас, слава Богу, прекрасно себя чувствую, но кого это интересовало? В один прекрасный день настоятельница позвала меня в свой кабинет и сказала: «Кагомело, с сегодняшнего дня ты на пенсии. Это для твоего же блага». И дала час на то, чтобы собрать вещи.

– Но вам заплатили хорошее выходное пособие?

– Ни гроша. Подарили портрет святого отца-основателя ордена и годовую бесплатную подписку на школьный журнал «Розы для Марии». – Он указал на картину, что висела над кроватью: кавалер, одетый в красное и подозрительно напоминающий лицом Луиса Мариано.[11]11
  Луис Мариано (наст, имя Мариано Эусебио Гонсалес Гарсиа, 1914–1970) – испанский певец.


[Закрыть] Голова святого была окружена сиянием. Журналы, о которых говорил садовник и которые я уже видел, лежали на тумбочке у кровати.

– Я часто листаю их перед сном. Там много хороших молитв. Особенно майских.[12]12
  Май – месяц, посвященный Деве Марии.


[Закрыть] Хотите почитать?

– Как-нибудь в другой раз. А правда ли, что незадолго до вашего выхода на пенсию в школе случилась какая-то странная история? Не то девочка умерла, не то еще что-то в этом духе.

– Умерла? Да не дай Бог. Пропала на пару дней, но ангел-хранитель вернул ее целую и невредимую.

– Вы знали эту девочку?

– Исабелиту? Как не знать? Сущий дьяволенок.

– Исабелита Суграньес была сущим дьяволенком?!

– Исабелита Пераплана. Суграньес – это вы, если я не ошибаюсь.

– У меня есть племянница, которую так зовут: Исабелита. Как и ее мать. Она Исабелита Суграньес, как ее отец и как я. Я иногда путаюсь. Расскажите мне о той девочке.

– О Исабелите Пераплане? А что я вам могу рассказать? Она была самая красивая в своем классе и самая, как бы это сказать… невинная. Любимица монахинь, пример для подражания. Очень прилежная и очень набожная.

– И при этом сущий дьяволенок.

– Исабелита? Нет. Она была не такая. Это другая ее подначивала.

– Какая другая?

– Мерседес.

– Мерседес Суграньес?

– Да нет. Ее звали Мерседес Негрер. Они были не разлей вода. И такие при этом разные! Есть у вас минутка? Я покажу фотографии.

– У вас есть фотографии девочек?!

– Конечно: в журналах.

Он подошел к тумбочке и взял все журналы.

– Вот, поищите номер за апрель семьдесят первого года. Глаза у меня уже не те, что раньше.

Я нашел номер, о котором он говорил, и начал листать его, пока не дошел до раздела «Цветы нашего сада». Здесь были большие, на полстраницы, фотографии всех классов. Девочки стояли ровными рядами – . каждый последующий выше предыдущего – на ступенях, ведущих в часовню.

– Поищите пятый класс. Нашли? Разрешите-ка.

Он поднес журнал очень близко к лицу. Я даже испугался, что он выдавит себе глаз. Когда он снова протянул журнал мне, на странице остались ниточки слюны.

– Вот она, Исабелита. Блондинка в последнем ряду. А рядом Мерседес Негрер. Слева. Слева на фотографии. А не слева от вас. Нашли обеих?

Не знаю почему, но коллективная фотография пятого класса вызвала у меня легкое чувство грусти. Я вспомнил фото Ильзы с ее рельефными формами, гуляющей по нашим вырезанным из картона пляжам, выставляя напоказ свое очарование и бормоча банальности о наших на самом-то деле вялых и занудных мужчинах.

– Да. Действительно прелестная девочка. Я вижу, у вас хороший вкус, – сказал я, возвращая журнал (черты Исабелиты Перапланы я постарался сохранить в памяти), и добавил с деланной наивностью: – А почему вы показали мне фотографию пятого класса? Я сам не учился, но мне кажется, в те времена бакалавриат заканчивался не в пятом классе, а в шестом.

– Вы совершенно правы. Но Исабелита не закончила бакалавриат.

– Почему? Она ведь была прилежная ученица.

– Прилежная, и даже очень. Я, по правде сказать, точно и не знаю, что там произошло. Я ушел из школы в том самом году, я вам уже говорил, и с тех пор о девочках ничего не слышал. Какое-то время я надеялся, что хотя бы одна придет меня навестить, но ждал напрасно – никто так и не пришел.

– А откуда же вы тогда знаете, что Исабелита оставила школу?

– Потому что ее нет на фотографии, сделанной через год. Я получил эту фотографию, потому что монахини подарили мне годовую подписку на журнал.

– Позвольте мне самому в этом убедиться?

– Будьте так любезны.

Я отыскал апрельский номер за семьдесят второй год и в нем фотографию шестого класса. Исабелиты на фотографии не было – но это я уже знал: настоятельница рассказывала об этом в психушке. Меня интересовало другое, и мое предположение подтвердилось – фото Мерседес Негрер тоже отсутствовало. Понемногу из кусочков мозаики начала складываться картина, хотя и не совсем еще ясная. Я вернул журналы на место и встал, чтобы попрощаться с гостеприимным садовником, который мне очень помог.

– Всегда к вашим услугам, – сказал он. – Позвольте задать вам всего один вопрос.

– Слушаю вас.

– Зачем вы приходили?

– Мне кажется, в школе освободилось место садовника. И я подумал, что эта новость могла бы вас заинтересовать, если вы чувствуете в себе силы для подобной работы. Если это так, зайдите к настоятельнице через пару дней. Только не говорите, что вы от меня: у нашего профсоюза с монастырем есть разногласия.

– При Франко жилось лучше, – вздохнул старый садовник.

– И не говорите.