Текст книги "Тайна заколдованной крипты"

– А вас?

– Что меня?

– Вас бы не линчевали?

– Меня? Нет. Во-первых, я не черная – ты сможешь в этом убедиться, как только мы доберемся до ближайшего фонаря, а во-вторых, они на меня уже рукой махнули. Вначале тут за мной табуны бегали. Потом кто-то произнес слово «нимфоманка», и это поубавило их пыл. Вот что значит «магическая сила слова».

– И тем не менее вам доверяют воспитание детей, – удивился я.

– А что им остается? Будь их воля, меня давно уже вышвырнули бы. Но они ничего не могут.

– Потому что вас прислало сюда министерство и вы должны отработать положенный срок?

– Нет. У меня и диплома-то нет. Просто благосостояние этой деревни целиком зависит от молочной фермы. Она называется «Мамаса». Слышали о такой? Наверное, видели бидоны на станции. Так вот, этим-то все и объясняется. «Мамаса» хочет, чтобы я оставалась здесь, и я останусь здесь до конца света.

– А кто хозяин «Мамасы»? – спросил я.

– Пераплана, – назвала Мерседес то имя, которое я и ожидал услышать. В ее красивых близоруких глазах мелькнула тень испуга. – Это он тебя прислал? – спросила она дрожащим голосом.

– Ну что вы! Я на вашей стороне. Можете мне верить.

Мерседес некоторое время молчала, и я уже решил, что больше ничего от нее не узнаю, как вдруг услышал:

– Я тебе верю. – Мерседес произнесла это так убежденно, что стало ясно: ей как воздух необходим кто-то, кому можно верить.

«Ай! – подумал я. – Если бы мы встретились при иных обстоятельствах!..»

Мы подошли к очень старому, сложенному из камня дому в конце пустынной улицы на краю деревни. Вдали шумела река, и огромная луна висела над высокими темными горами. Старым ржавым ключом Мерседес Негрер открыла дверь дома и пригласила меня войти.

Мебель в ее доме почти отсутствовала, а та, что имелась, была очень старая. Стены маленькой гостиной были от пола до потолка уставлены книжными стеллажами. Книги лежали везде: на журнальном столике и на плетеных креслах. В углу стоял покрытый пылью старый телевизор.

– Ты ужинал? – спросила девушка.

– Да, спасибо, – ответил я, чувствуя, как от голода у меня кишки сводит.

– Не ври.

– Два дня уже не ел, – признался я.

– Всегда нужно говорить правду. Могу поджарить яичницу, и, кажется, еще осталось немного ветчины. Есть сыр, молоко и фрукты. Хлеб позавчерашний, но для тостов с оливковым маслом, чесноком и помидорами подойдет. Найдется еще суп из пакетика и банка персиков в сиропе. А, и еще туррон.[14]14
  Туррон – нуга, традиционное рождественское блюдо, готовится из меда, яиц и орехов.


[Закрыть] Остался с Рождества. Наверное, уже засох совсем. Пей пока пепси, а я все приготовлю. И не ройся в моих бумагах – все равно ничего не найдешь.

С этими словами она вышла.

Оставшись наедине с пепси-колой, я плюхнулся в кресло, сделал несколько глотков – и едва не разрыдался: я столько пережил за этот день и был так взволнован, во-первых, ожиданием разговора с хозяйкой дома, который, как я надеялся, поможет мне завершить расследование, от результатов которого для меня теперь слишком многое зависело, а во-вторых – и гораздо сильнее, – материнским тоном, каким говорила со мной Мерседес. Но я сделал над собой усилие и сдержался. Как и подобает мужчине.

Глава X
История учительницы-убийцы

Я покончил с обильнейшим ужином и грыз на десерт кусочек туррона (он совсем засох, но, несмотря на это, казался мне лучшим в мире лакомством), когда большие часы, висевшие на стене в гостиной, пробили одиннадцать. Мерседес Негрер сидела на полу, на циновке, хотя в комнате было где сесть нормально, и смотрела на меня лукаво и с любопытством. Сама она съела на ужин лишь несколько кусочков сыра, сырую морковку и два яблока, после чего спросила, нет ли у меня с собой травки, на что я ответил отрицательно, потому что травки у меня как раз не было, и даже если бы была, я все равно ответил бы отрицательно: для того серьезного разговора, который нам с Мерседес предстоял, нужны были ясные головы. Во время ужина за столом царила полная тишина (говорят, такая тишина бывает после того, как уляжется буря), то есть мы не сказали друг другу ни слова, слышно было только мое чавканье и сопенье. Расправившись с турроном, я привел в порядок мысли и обратился к хозяйке дома:

– Если до этой минуты я лишь пользовался твоей безграничной щедростью, за что буду тебе навеки благодарен, потому что неблагодарность не входит в длинный список моих недостатков, не все из которых можно считать мелкими, хотя вина за многие из них лежит не на мне, то сейчас я готов раскрыть цель своего визита. Я расскажу все по порядку и объясню, чего от тебя хочу. Я расследую один случай, и от результатов расследования зависит слишком многое. Как я уже говорил, я порядочный человек, хотя и не всегда был таким: мне, к несчастью, довелось пережить всякое. Ошибки, совершенные мною в прошлом, приводили меня в тюрьмы и другие места, о которых я предпочитаю не упоминать, чтобы не усугублять то впечатление, которое я произвожу уже одним своим внешним видом.

– Давай покороче, – попросила Мерседес.

– Я еще не закончил, – возразил я.

– И не нужно заканчивать. Я, как только тебя увидела, сразу поняла, зачем ты пришел. Давай поговорим начистоту. Что ты хочешь узнать?

– Я хочу расспросить тебя о том, что произошло шесть лет назад. Тебе тогда было четырнадцать.

– Пятнадцать. Я пропустила один год в школе из-за скарлатины.

– Пусть пятнадцать, – не стал я спорить. – Почему тебя исключили из школы в Сан-Хервасио?

– За отсутствие прилежания и нежелание учиться.

Она ответила как-то слишком поспешно. Я кивнул в сторону обступавших нас со всех сторон книжных полок. Мерседес поняла, что я хотел сказать.

– Если честно, меня исключили за поведение. Со мной было много проблем.

Я вспомнил, что целомудренный садовник называл ее дьяволенком. Правда, он называл так всех девочек без исключения.

– Ты так плохо себя вела, что иного способа наказать тебя уже не оставалось?

– В этом возрасте, да будет тебе известно, девочки меняются. У некоторых переходный период протекает относительно спокойно, но со мной все было по-другому. Психиатрам этот феномен давно известен, но монахини в то время знать о нем не знали и предпочитали думать, что я одержимая.

– Наверное, это был не первый случай?

– И я была не первой, кого исключили из школы.

– Исабель Пераплана тоже была одержимой?

На этот раз молчание Мерседес длилось дольше. Я долго лечился в психушке и знал, что такое молчание что-то означает. Только не знал, что именно.

– Исабелита была примерной девочкой, – бесцветным голосом произнесла наконец Мерседес.

– Почему же ее исключили, если она была такой примерной?

– Спроси у нее самой.

– Уже спросил.

– И тебя не удовлетворил ее ответ?

– Ответа не было. Она утверждает, что ничего не помнит.

– Я ей верю, – со странной улыбкой произнесла Мерседес.

– Мне тоже показалось, что она говорит искренне. И все-таки я чувствовал, что она чего-то недоговаривает. И что все остальные тоже знают что-то и молчат.

– У них – то есть у нас, если ты и меня относишь ко «всем», – должно быть, есть на это свои причины. А почему тебя интересуют эти вопросы? Ты что, участвуешь в подготовке реформы образования?

– Шесть лет назад Исабель Пераплана исчезла из интерната при необъяснимых обстоятельствах и таким же необъяснимым образом вернулась. Похоже, именно это явилось причиной ее исключения из школы. Вместе с ней была исключена и ты, ее лучшая подруга и, как легко можно предположить, наперсница. Не хочу спешить с выводами, но мне кажется очевидной связь между двумя этими исключениями, так же, как и их связь с исчезновением и возвращением Исабелиты. Все это, конечно, было давно и быльем поросло. Ворошить старое незачем, и мне до него дела нет. Но несколько дней тому назад – уже не припомню сколько, потому что сбился со счета, но знаю точно, что прошло всего несколько дней, – исчезла еще одна девочка. Полиция предложила мне свободу, если я ту девочку найду, и вот это мне уже совсем небезразлично. Ты можешь возразить, что тебе как раз на мою свободу глубоко наплевать – таков закон жизни. Но я хочу попытаться. Я мог бы начать взывать к таким вечным ценностям, как любовь к истине, справедливость и что там еще, но я не могу лгать, когда речь идет о принципах. Если бы умел, то достиг бы в жизни гораздо большего. Я не принуждаю вас и ничего не сулю – я знаю, что не имею права ни на то, ни на другое. Я прошу у вас помощи. Это единственное, что я сейчас могу: просить о помощи, потому что вы – моя последняя надежда. От того, снизойдете ли вы ко мне, зависит успех моего расследования. И больше я вам ничего не скажу. Вы видите, я даже снова начал обращаться к вам на «вы», потому как у меня язык не поворачивается сказать «ты» человеку, который в чем-то выше меня.

– Извини, – сказала она, глядя на меня в упор из-под нахмуренных бровей и прерывисто дыша, – но у меня есть привычка не поддаваться на дешевый шантаж. Ничего от меня не жди. Сейчас половина двенадцатого. В двенадцать отходит последний поезд. Если выйдешь прямо сейчас – успеешь добраться до станции. Я дам тебе денег на билет, если ты не возражаешь.

– Я никогда не возражаю против того, чтобы мне давали деньги, но сейчас не половина двенадцатого, а половина первого. На станции я справился о времени отхода последнего поезда и, предвидя вашу реакцию, перевел часы на один час назад, пока вы были на кухне. Мне стыдно, что я так плачу за ваше гостеприимство, но я уже сказал: на карту поставлено слишком многое. Простите.

Прошло несколько томительных секунд. Я боялся, что сейчас она хватит меня по голове первым попавшимся тяжелым предметом и вышвырнет на улицу. Но в ее глазах мелькнул тот же огонек детского восхищения, который я заметил, когда вернул ей купюру в пятьсот песет, которой она расплатилась за пепси-колу. Я вздохнул с облегчением: похоже, пронесло. Впрочем, если бы я с самого начала помнил о том, что Мерседес всего-то двадцать лет, я бы так не волновался.

– Я тебя ненавижу, – единственное, что я от нее услышал.

И если бы мой опыт в сердечных делах не был так скуден – ни одна из тех четырех шлюх, с которыми мне довелось иметь дело, не оставила следа на невозделанной ниве моего сердца, – я почувствовал бы в эти мгновения страх иного рода и гораздо более обоснованный. Но в книге жизни, которую мне довелось читать, отсутствовала глава, посвященная чистым чувствам, и, когда у меня внутри все сжалось от слов Мерседес, я – дурак! – решил, что это спазм и что не следовало так нажираться за ужином.

– Будет лучше, – предложил я, – если мы продолжим наш разговор с того места, на котором остановились. Итак, за что вас исключили из школы?

– За то, что я убила одного типа.

– Что?!

– Тебе же нужен конкретный ответ.

– Расскажите мне все по порядку.

– Мы с Исабель Перапланой, как ты уже знаешь, были подругами. Она была хорошей девочкой, а я той, что оказывала на нее плохое влияние. Кроме того, она была глупой, а я – смышленой, она – наивной, а я – сведущей во всех вопросах, она была из богатой семьи, я – из бедной. Родители пошли на большие жертвы, чтобы устроить меня в престижную школу. Разумеется, старались они не только ради меня: для них это был один из способов подняться по социальной лестнице. Хотя, вполне возможно, они этого даже не сознавали. Думаю, что я тоже вписывалась в их игру в аристократов. Я постоянно была рядом с семейством Пераплана: проводила с ними каникулы, уезжала и приезжала в их машинах, получала от них подарки – одежду и всякие вещи… Обычная история.

– Я о таком слышу впервые в жизни, – возразил я, хотя последней фразы почти не слышал: отвлекся на минуту, пытаясь представить себе Мерседес-школьницу, которую, впрочем, мне никак не удавалось вообразить без тех округлостей, что произвели на меня такое впечатление, когда я впервые увидел Мерседес сегодняшнюю.

– Подобное положение дел, как ты сам легко можешь догадаться, привело к тому, что у меня стал формироваться нарциссизм – комплекс, который я на той стадии развития, на которой находилась, не могла проанализировать и понять. А следовательно, не могла с ним справиться. В общем, я хочу сказать, что мое «я» было сильно травмировано.

– Вернемся к фактам.

– Не знаю, когда и как все началось. Исабель Пераплана, должно быть, познакомилась с каким-то типом, скрыв от меня и само знакомство, и обстоятельства, при которых оно произошло. Не знаю, чем он зацепил избалованную девчонку, что она в нем нашла и какие инстинкты и с какими целями он в ней пробуждал, но факт остается фактом: этот тип ее, что называется, соблазнил.

– Она с ним спала?

– Этого я не говорила, – резко оборвала меня Мерседес. – Я говорила о влюбленности. Все остальное – досужие домыслы.

– Почему только домыслы? Разве она вам ничего не рассказывала?

– А почему она должна была мне рассказывать?

– Вы были ее лучшей подругой.

– Лучшей подруге этого никогда не рассказывают, дорогой. Как бы то ни было, однажды Исабель сбежала из школы, чтобы встретиться с ним.

– Она вас предупредила о своих планах?

– Нет.

– Тогда как же вы узнали, что она сбежала, чтобы встретиться с тем парнем?

– Это стало ясно из последующих событий. Дай мне рассказать, не перебивай. Я уже сказала, что Исабель сбежала из школы, чтобы встретиться с ним. Но я к тому времени уже обратила внимание на изменения в ее поведении и была начеку. Дождалась момента, когда она собралась бежать. Ничем себя не выдав, тихо пошла следом за ней. Не перебивай меня. Когда мы пришли на место свидания – а я сразу догадалась, что именно там они собрались встретиться, – я увидела ужасную сцену. Детали я опущу. Может быть, если бы я увидела подобную сцену теперь, она не показалась бы мне ужасной. Но в то время я была еще ребенком, а Пиренеи были Пиренеями. Я уже говорила: я чувствовала себя в долгу перед Исабель Перапланой за все те милости, которыми осыпала меня ее семья. Возможно, я решила тогда, что мне выпал случай отблагодарить подругу и что это единственная возможность, которую мне предоставит судьба, учитывая мое социальное положение. Ни минуты не раздумывая, я схватила нож и вонзила его мерзавцу в спину. Он умер сразу. Мы не знали, что делать с трупом. У Исабель началась истерика, и она позвонила отцу, который немедленно явился в школу и взял все в свои руки. Монахини, обеспокоенные исчезновением Исабель, вызвали полицию. Пераплана переговорил с неким Флоресом из социального отдела…

– Уголовного, – поправил я.

– Все они одинаковые. Полиция проявила понимание. Мы с Исабель были несовершеннолетние. Нас ждала исправительная колония и покалеченные судьбы. Было решено квалифицировать мои действия как вынужденную защиту. Исабель, я так думаю, отправили в Швейцарию – в то время всегда так делали. А меня послали сюда. Молочная ферма, принадлежащая семейству Пераплана, выплачивала мне субсидию. Позднее я добилась, чтобы мне разрешили самой зарабатывать на жизнь. Стала учительницей в местной школе. Остальное к делу уже не относится.

– И что сказали на это твои родители?

– А что они могли сказать? Ничего. Все решал Пераплана и колония для малолетних преступников.

– Они вас навещают?

– На Рождество и на Пасху. Не слишком досаждают.

– Откуда у вас столько книг?

– Сначала мать присылала. Но она покупала только те, что получили премию «Планета». В конце концов я списалась с одним книжным магазином в Барселоне, и теперь они сначала присылают мне каталоги, а потом книги, которые я выберу.

– Что будет, если вы решите вернуться в Барселону?

– Не знаю и знать не хочу. Срок давности преступления истечет только через четырнадцать лет, я думаю.

– Почему покровительство Перапланы не распространяется на Барселону, Мадрид или другие города?

– Они покровительствуют мне до тех пор, пока я далеко… Пока я словно умерла. Маленькое селение, оторванное от остального мира. Это одно из его достоинств.

Часы пробили двенадцать.

– Последний вопрос. Рукоятка ножа была деревянная или металлическая?

– Какая разница?

– Просто интересно.

– Ради бога, хватит вопросов! Уже час ночи. Идем спать.

– Идем. Только еще не час. Я соврал вам про то, что перевел часы: я не хотел уходить. Еще раз прошу прошения.

– Какая разница? – повторила она, и я не понял, что она имела в виду – нож или часы. – Спать будешь в комнате моих родителей. Постельное белье немного влажное, но чистое. Я дам тебе одеяло – по утрам здесь холодно.

– Можно мне перед сном принять душ?

– Не получится: воду отключают в десять. В семь снова дадут. Потерпи.

Мы поднялись наверх по выщербленным ступенькам и оказались в просторной комнате со скошенным потолком, изъеденными жучком балками и голыми каменными стенами. Посредине комнаты стояла огромная кровать с балдахином и москитной сеткой. Мерседес Негрер достала из шкафа пестрое одеяло, от которого резко пахло нафталином, показала, где включать свет, и, перед тем как закрыть за собой дверь, пожелала мне сладких снов. Я слышал ее шаги в коридоре. Слышал, как открывается и потом закрывается другая дверь и как задвигается засов. Я чувствовал смертельную усталость.

Я лег не раздеваясь, выключил свет, как показала мне Мерседес, и попытался разобраться во всей той лжи, которую мне только что наплели. Но не смог – провалился в глубокий сон.

Глава XI
Заколдованная крипта

Меня разбудил шум. Я не мог понять, где нахожусь и что вокруг происходит: страх железными тисками сжал мою голову. В темноте, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, я начал крутить лампочку, но свет никак не загорался, и я продолжал оставаться в полной темноте – или электричество отключили, или я вдруг ослеп. Я обливался холодным потом, словно принимал душ изнутри, и, как всегда в минуты паники, мною овладело неодолимое желание выскочить из собственной шкуры. Я напряг слух и услышал шаги в коридоре. Вспомнил события прошлой – нет, не прошлой, этой, она ведь еще не закончилась – ночи и увидел их в новом свете. Ужин, без сомнения, был отравлен, цель разговора – вызвать у меня доверие и усыпить мою бдительность, спальня – мышеловка, оснащенная всем необходимым для удержания в заключении и пыток. И вот он, финал: крадущиеся шаги в коридоре. Сейчас стукнут молотком по голове или зарежут, потом расчленят тело и закопают под самой густой ивой на берегу шумной речки. Жадные червяки, черная пустота… Кто задумал это преступление? Кому понадобилось убивать меня? Кто сплел паутину, в которой я сейчас бился, как пойманная муха? Чья рука нанесет последний удар? Рука самой Мерседес Негрер? Или рука похотливого продавца пепси-колы? Рука сексуально притягательного негра? Или рука доильщика с молочной фермы? Спокойно. Не нужно торопиться с выводами, нельзя допускать, чтобы страх парализовал ум. Я не раз это слышал от самого доктора Суграньеса на сеансах психотерапии. Ближние добры, говорил он, никто не хочет тебе зла, нет никаких оснований для того, чтобы четвертовать тебя, ты не сделал окружающим ничего плохого, тебе напрасно кажется, что тебе угрожают. Спокойно. Всему найдется простое объяснение: какой-то случаи из твоего детства, проекция твоих собственных навязчивых идей. Спокойно. Через несколько секунд все выяснится, и ты будешь смеяться над своими детскими страхами. Тебя уже пять лет лечат психиатры, твой разум уже не утлая лодчонка, которую несут куда хотят волны бурного моря твоих страхов: агорафобии – боязни открытых пространств и клаустрофобии – боязни замкнутых пространств. Спокойно. Спокойно.

Стараясь успокоить себя подобным образом, я осторожно слезал с кровати, когда на меня упало и придавило к простыне что-то вроде холодной и тяжелой паутины, и именно в этот момент со скрипом открылась дверь. Я слышал, как приближаются к моей кровати мягкие шаги, слышал прерывистое дыхание человека, который собирается совершить ужаснейшее из злодеяний. Не в силах больше бороться с объявшим меня ужасом, я не сдержался, выпустил содержимое мочевого пузыря прямо в постель и тоненьким голоском принялся звать маму в глупой надежде, что мой призыв не останется без ответа и мама явится, откуда я и сам не знаю, подаст руку помощи, не даст мне исчезнуть в царстве теней. И тут совсем рядом раздался голос:

– Эй, ты спишь?

Это был голос Мерседес Негрер. Я хотел ответить ей, но из моей гортани выходили лишь всхлипы.

На спину мне легла рука.

– А чего это ты в москитную сетку закутался?

– Я ничего не вижу, – с трудом выговорил я. – Мне кажется, я ослеп.

– Да нет, это электричество отключили. Я принесла свечу, но у меня нет спичек. Мой отец всегда держит коробок на тумбочке у кровати. На случай, если у него будет бессонница и захочется покурить. Хотя врачи ему категорически это запрещают.

Я услышал, как выдвигается ящик, как роется в нем невидимая рука. Потом послышалось чирканье, мелькнула искорка и замигал, качаясь, огонек свечи. В ее слабом свете я смог разглядеть сквозь опутывавшую меня москитную сетку спокойное лицо Мерседес. Она смотрела на меня, быстро мигая. На ней была фланелевая рубашка в клеточку (раньше она явно принадлежала мужчине, и притом более крупному, чем Мерседес), через боковые разрезы которой видны были узкие бедра. Когда она наклонилась надо мной, чтобы помочь выпутаться из москитной сетки, я смог разглядеть, что под рубашкой на ней голубые трусики с высоким вырезом. Рубашка была застегнута не на все пуговицы, и, когда Мерседес двигалась, иногда можно было заметить, как колышется под рубашкой бледное, бархатистое и мягкое, испускающее нежный кисло-сладкий аромат.

– Я слышала, как ты разговариваешь во сне, – сказала она и прибавила без всякого логического перехода: – Я тоже не могла заснуть. Это что под тобой? Лужа?

– Вчера за ужином слишком много выпил, – попытался оправдаться я, сгорая от стыда.

– Ничего страшного. Со всяким может случиться. Будешь спать или хочешь поговорить?

– Я предпочел бы поговорить, если ты обещаешь больше не врать.

Она грустно улыбнулась:

– Я рассказала тебе официальную версию происшедшего. А как ты догадался?

– Твой рассказ – нагромождение несуразностей. Чего стоит одно утверждение, что напуганная девочка-подросток может мгновенно убить человека, ударив его ножом в спину. Я никогда никого не убивал, но все же в этих делах кое-что смыслю. Если бы ты ударила спереди, то, может быть, и смогла бы убить. Но сзади – никогда.

Она села на краешек кровати, а я устроился на подушке, опираясь спиной на деревянную спинку кровати, которая скрипела при каждом моем движении. Мерседес поставила ступни на кровать, обхватила руками лодыжки и уперлась подбородком в колени. Наверное, ей было удобно, но я в такой позе не высидел бы и минуты.

– Подоплека подлинной истории, – начала она, – та же самая: бойкая и смышленая, но бедная девочка и девочка богатая, но круглая дура. И травма, о которой я говорила…

– Что произошло в ту ночь, когда исчезла Исабель?

– Мы все спали в общей спальне, а наши с Исабель кровати стояли рядом. Я страдала бессонницей. Теперь-то я понимаю, что все дело было в проблемах переходного возраста, а тогда не знала, чему ее и приписать. Я услышала, как Исабель пробормотала что-то во сне, склонилась к ней и принялась разглядывать ее безмятежное лицо, золотые локоны… Я смотрела на капельки пота, выступившие у нее на висках, на то, как поднимается и опускается ее уже не детская, но еще и не девичья грудь… Ты думаешь, я роман сочиняю?

Я ничего не ответил, чтобы не сбивать ее с мысли. Я знаю, что никто не отклоняется так часто от темы повествования, как человек, который собирается сделать признание. Следовало набраться терпения.

– Через некоторое время, – продолжила Мерседес, – Исабель вдруг встала с постели. Я видела, что она спит, и подумала, что она, наверное, лунатичка. Исабель зашагала по проходу между кроватями, уверенно направляясь к двери. Я тоже встала и пошла за ней, опасаясь, что она обо что-нибудь ударится и ушибется. Дверь спальни обычно закрыта на ключ, но в тот раз я с удивлением увидела, что, как только Исабель подошла к ней, дверь распахнулась. Было очень темно, и мне стоило труда разглядеть смутный силуэт, скорее даже тень, по ту сторону двери.

– Мужской силуэт или женский?

– Мужской, если считать брюки признаком сильного пола. Но я уже говорила: было темно.

– Продолжай.

– Следуя за тенью, открывшей дверь, Исабель дошла до туалетных комнат. Там тень приказала ей подождать, вернулась назад и снова закрыла дверь спальни. Я ждала, спрятавшись за выступом стены: я решила поучаствовать в этом приключении и дойти до конца.

– Маленькое уточнение: дверь спальни запирается на щеколду или на ключ?

– На ключ. По крайней мере, так было в то время.

– У кого хранился ключ?

– У монахинь, конечно. Один у надзирательницы, другой у настоятельницы, насколько мне известно. Но не думаю, что было трудно сделать дубликат. Порядки в интернате были суровые, но девочки – народ хитрый и изворотливый. К тому же школа – не тюрьма.

– Еще один вопрос: а если какой-нибудь из девочек ночью нужно было пойти в туалет?

– На этот случай в спальне, в другом конце, был маленький туалет. Вместо двери там висела занавеска, чтобы никто не мог запереться и заняться чем-либо предосудительным. Слушай дальше. Я шла босиком, так же как Исабель, и мне было неприятно ступать по холодным кафельным плиткам, которыми выложен пол в туалетных комнатах. Именно поэтому я обратила внимание на обувь таинственного провожатого моей подруги: на нем были парусиновые туфли на резиновой подошве. Такие тогда многие носили – они были дешевые и служили долго. Теперь их уже не делают. Мы пересекли помещение и оказались перед дверью, ведущей на лестницу, по которой можно спуститься в часовню. Обычно по утрам девочки, уже умытые, одетые и причесанные, собирались здесь и надзирательница проводила перекличку. Лишнее говорить, что в этот час туалетные комнаты и лестницы были пусты. Было темно. Незнакомец освещал путь фонариком, и я без труда могла двигаться за ним и за Исабель, оставаясь незамеченной, – дорогу за годы, проведенные в школе, я выучила наизусть. Когда мы вошли в часовню, Исабель и ее спутник скрылись в главном алтаре. Я подождала немного в надежде, что они снова появятся оттуда (в алтаре ведь нет другой двери). Но время шло, а они все не возвращались. Я осторожно приблизилась к алтарю и убедилась, что там никого нет. «Тайный ход! – подумала я. – Наверняка там есть тайный ход!» – и принялась искать его, несмотря на страх, который все больше овладевал мною. После нескольких минут поисков я, благодаря слабому свету луны, проникавшему сквозь узкие окна часовни, обнаружила на полу четыре плиты, под которыми, судя по надписям на латыни и рисункам (на плитах были изображены черепа), были чьи-то усыпальницы. На одной из этих плит почему-то не было пыли, а на вделанном в нее, как раз под подбородком улыбающегося черепа, толстом металлическом кольце не было следов ржавчины. Надпись на плите гласила: HIC YACET V. Н. Н. НАЕС OLIM MEMINISSE YUBAVIT.[15]15
  «Здесь лежит В.Г.Г. И об этом когда-нибудь будет приятно вспомнить» (лат.). Вторая часть надписи – цитата из «Энеиды» Вергилия (1, 203).


[Закрыть] Сердце мое отчаянно колотилось, но я собрала все мужество и все силы и потянула за кольцо. Плита поддалась, и с третьей попытки мне удалось сдвинуть ее с места. В открывшееся отверстие я разглядела темную лестницу и, дрожа от страха, начала по ней спускаться. Спустившись, я оказалась в начале длинного подземного коридора. Продвигаясь по нему ощупью, вскоре обнаружила, что от первого коридора ответвляется второй. Я не знала, куда идти дальше, и в конце концов решила свернуть в боковой коридор, уверенная, что всегда смогу вернуться в первый, если захочу. Но через некоторое время я наткнулась еще на один коридор, и кровь застыла у меня в жилах: я поняла, что попала в лабиринт и что в этом лабиринте, в темноте, одна, погибну, если очень быстро не найду выход. В ужасе бросилась я искать лестницу, ведущую к выходу из фальшивого склепа, но выбрала неправильный путь. Там, где кончался один коридор, начинался другой, и ни в одном из них не было лестницы. Я не помнила себя от страха, ужасные предчувствия охватили меня. Я заплакала и остановилась, но через некоторое время снова двинулась вперед в надежде, что мне повезет и случай выведет меня к спасительным ступеням. Я потеряла счет времени и не могла определить, сколько метров прошла по тому или другому коридору.

– Тебе не приходило в голову позвать на помощь?

– Конечно приходило. Я кричала изо всех сил. Но стены подземелья были очень толстые, и мне отвечало только эхо. Я шла и шла наугад и уже почти падала с ног, как вдруг мне показалось, что впереди забрезжил слабый свет. Я ощутила движение воздуха, и до меня донесся едва уловимый аромат, напоминающий запах ладана или увядших цветов. Стало трудно дышать, и я с большим трудом, очень медленно преодолела часть расстояния, отделявшего меня от того места, откуда проникал свет. Вдруг передо мной возникла гигантская почти прозрачная фигура. Это было уже слишком, и я упала без чувств. Вскоре мне показалось, что я пришла в себя, но это мне лишь показалось, потому что я увидела рядом гигантскую муху – метра два высотой, если не больше. Муха смотрела на меня ужасными огромными глазами и тянула свой отвратительный хобот к моей шее. Я хотела закричать, но не могла произнести ни звука. Я снова потеряла сознание. Когда я очнулась в следующий раз, то обнаружила, что нахожусь в помещении с низким сводчатым потолком. Помещение слабо освещалось зеленоватым светом, тем самым, который я видела в конце подземного коридора. Чья-то рука гладила меня по щеке, и чьи-то локоны щекотали лоб. Я решила, что это муха трогает меня своими жуткими лапами, и еще раз попыталась закричать. Но оказалось, что моего лба касаются локоны Исабель. Я не успела ничего спросить: Исабель закрыла мне рот ладонью и прошептала на ухо: «Я знала, что ты меня не оставишь. Твое мужество и твоя любовь должны быть вознаграждены». И, убрав с моих губ ладонь, она приникла к ним своими горячими влажными губами, а тело ее, которое, казалось, парило в воздухе, обрушилось на мое тело, и я почувствовала сквозь тонкую ткань ночной рубашки, как бешено бьется ее сердце. Меня залила горячая волна от прикосновения ее прекрасного и желанного тела. Зачем скрывать – я испытала огромное наслаждение. Наши руки сплелись, губы слились в поцелуе…

– Минуточку, минуточку… – не сдержал я удивления – слишком неожиданным был поворот в повествовании. – А это что еще за новости?

– Да ладно, дорогой, – Мерседес, похоже, не понравилось, что ее рассказ прервали, – не прикидывайся простачком. Ты не допускаешь, что между мною и Исабель могло быть нечто большее, чем просто школьная дружба? В нашем-то возрасте, да еще и в интернате, такие вещи не редкость. К тому же ты видел Исабель и не станешь отрицать, что она чудо как хороша. Хотя, возможно, она изменилась – мы не виделись столько лет! Но в те годы она была просто ангелочек.