Текст книги "Тайна в его глазах"

36

Мы пошли в направлении станции. Там присели на единственную целую скамейку из деревянных досок, на платформе в направлении к центру, которая в этот час была почти пуста. По другую сторону рельс, напротив, по мере того как приближался вечер, из каждого прибывавшего поезда выходило все возрастающее количество мужчин и женщин, которые расходились во всех направлениях или бежали, чтобы успеть втиснуться в красные автобусы с черными крышами.

На открытом воздухе я почувствовал себя лучше. По крайней мере, мысли прояснились, и я осознал, что должен хоть что-то ответить Баесу. Что-то очень важное, и эту важность я только сейчас осознал.

– Есть кое-что, чего я вам не рассказал, Баес… – Я сомневался. – Помните, когда в начале дела я как-то решил поиграть в детектива, и Гомес догадался, что его ищут?

– Ну, не стоит так. Кроме того…

– Ладно. Дайте мне продолжить. После амнистии я еще раз облажался, очень похоже на тот раз. Ну так вот. Сейчас я понимаю, что облажался. Тогда мне так не казалось. Пустяк.

Баес потянулся и скрестил ноги, словно устраиваясь поудобнее, чтобы выслушать рассказ. Я все объяснил ему как можно более подробно. Меня бросило в жар от того, что пришлось предстать пред ним этаким вундеркиндом, как тогда в первый раз, восемь лет назад. Сейчас я опять чувствовал себя непроходимым идиотом. Я рассказал ему, что после амнистии мне пришло в голову оказать Рикардо Моралесу последнюю услугу: выяснить местонахождение Гомеса, если когда-нибудь он отважится пустить ему пулю в лоб. И что все это я сделал неофициально, естественно, просто поговорил, никаких записей, через одного знакомого полицейского. Баес спросил меня его фамилию.

– Самбрано, из Робос и Уртос, – ответил я ему. И сразу же уточнил: – Он придурок или сукин сын?

– Нет… – Баес колебался, – он не сукин сын.

– Значит, придурок.

– Эх… забудьте про Самбрано. – Баес не хотел, чтобы я выглядел идиотом. – Не важно. И чем все это закончилось?

– Прошло месяца два. Но Самбрано в конце концов достал мне адрес в Вича Лугано. Сейчас я и вправду его уже не помню. Вы знаете, какие они все, эти адреса. Квартал не знаю какой, номер дома не помню, бог знает что за коридор, и все такое.

– Ну что ж. Возможно, что вы выяснили все правильно.

– Не знаю. Никогда не проверял.

Повисла тишина, пока Баес переваривал те новости, которые я только что ему сообщил.

– Вот теперь начинаю понимать, – заключил он. – Романо узнал об этом. Тем более если этот Самбрано не обратил внимания на тонкости дела. Но так как больше ничего не произошло, то он не стал нервничать. Принял это за вашу горячность, решил, что вы, Чапарро, чувствуете себя униженным, ведь вас в итоге оставили с носом.

Мы оба опять замолчали. Каждый из нас, полагаю, представлял про себя последнее звено из цепочки событий. Наконец Баес заговорил:

– И вы, насколько я понимаю, передали информацию Моралесу.

– На самом деле нет. Смотрите, какая ирония. Я побоялся, что он все это очень плохо воспримет… не знаю. В конце концов я ему ничего не сказал.

Прибыл поезд из центра. Из него выплеснулся поток людей, сходящих с поезда и расходящихся в разные стороны.

– В любом случае, вдовец, видимо, сам все выяснил. Этот парень никогда не был дураком, – сказал Баес после еще одной паузы.

– Вы считаете, что это Моралес замочил Гомеса в Вича Лугано?

– А вы сомневаетесь? – Баес развернулся ко мне. До этого мы разговаривали, смотря на противоположную платформу.

– И… теперь уже я не знаю, что думать и что сказать, – признался я.

– Да. Это был Моралес. Я бы сказал, что для меня это почти что подтвержденный факт. Ну так, насколько такие вещи можно подтвердить. Позавчера я ездил в Лугано. Поспрашивал немножко. Несколько соседей кое-что припомнили. И более того, рассказали, что тут уже бывали «парни», задававшие те же самые вопросы.

– Люди Романо?

– Ага. В паре мест там мне даже сказали, что одна супружеская чета, пенсионеры, все видела. Так что я сразу к ним направился. Ну вы себе представляете, как это. Желание поболтать в очереди в магазине обратно пропорционально желанию поболтать с полицейским. Пришлось им пригрозить, разыграть гнев, сказать, что отвезу в участок для дачи показаний. Вот было бы весело: ни черта не могу себе представить, куда бы я их повез. Наконец они сдались. Закончили поросячьим повизгиванием. Они видели все. Ну вы знаете, как все старики. Или лучше уж сказать, как и мы сами? Поднимаются среди ночи, хотя все равно делать не фига. И так как в это время телевидение не работает, то они слушали радио и пялились в окно. И вот видят знакомого парня, который каждую ночь входит в здание напротив. А необычным этой ночью является то, что из кустов появляется тип и бьет того по голове какой-то железякой, отчего тот теряет сознание и падает на землю. А этот агрессор (высокий тип, кажется, светловолосый, хотя точно они не разглядели) вытаскивает из кармана ключи, открывает багажник белой машины, припаркованной тут же, у тротуара. Старики особо в машинах не разбираются. Сказали, что для «Фитито» – слишком большой, а для «Форд-Фалькон» – маленький.

Я напряг память.

– У Моралеса есть, ну или был, точно не знаю, «Фиат 1500», белый.

– Ну вот. Смотрите: вот этой информации мне и не хватало. Потом этот высокий тип осторожно захлопывает багажник, садится за руль и уезжает.

Мы помолчали некоторое время. Наконец Баес прервал молчание:

– Этот парень, Моралес. Он всегда был очень аккуратным, как мне показалось. Вы как-то мне рассказывали о том, с каким терпением он дежурил на вокзалах. И он бы не стал выскакивать из-за кустов и прямо там же его расстреливать, а потом пускаться в бегство. Уверен, что он уже присмотрел какой-нибудь пустырь, где его и закопал, после того как вытащил из багажника и разрядил в него четыре пули.

Я припомнил свою последнюю встречу с Моралесом, в баре на улице Тукуман, и отважился поспорить с полицейским, надеясь, что теперь была моя очередь выдвигать гипотезы.

– Нет. Скорее всего, он связал его и подождал, пока тот придет в себя. А четыре пули оставил на потом. Иначе месть его была бы слишком ничтожной. – Вдруг на меня нахлынуло сомнение. – А не объявился ли какой-нибудь раненый… тяжелораненый… в какой-нибудь местной больнице?

– Нет. Я их все уже проверил.

– Значит, он сомневался в себе и решил просто убить. Я рассказал ему о своей последней беседе с вдовцом.

– И… не так уж это просто, – заключил Баес. – Одно дело – планировать, валяясь в кровати бессонными ночами и пялясь в потолок. А осуществить задуманный план – это совсем другое дело. Будучи парнем аккуратным, сосредоточенным, он решил, что Гомес – в его багажнике, а это значит – «лучше одна синица в руках, чем журавль в небе». Наверное, подождал, пока тот очнулся, это верно.

– А теперь поди узнай, в каком поле он его закопал, – предположил я.

К платформе, на которой мы сидели, подошел поезд, однако вышло и вошло очень мало народу. Надвигался вечер, поезда в сторону центра все более и более пустели.

– Не думаю, что он просто так его выкинул… – теперь была очередь Баеса аккуратно поправлять меня, – он закопал его со всей тщательностью, чтобы его даже случайно не нашли и через двести лет.

Словно глубокий выдох, в моей голове пронеслось воспоминание о Моралесе, сидящем за столиком в кафе, скрупулезно раскладывающем фотографии в стопки.

– Это точно. И место, и способ… Он все обдумывал несколько месяцев, – заключил я.

Я помедлил перед тем, как прервать вновь наступившее молчание:

– Вы считаете, он правильно поступил, убив его?

К нам подошел бродячий пес, худой и грязный, и принялся обнюхивать ботинки полицейского. Баес не стал отгонять его, однако, когда он пошевелил ногами, пес испугался и убежал прочь.

– А вы как считаете? – Он вернул мне вопрос.

– Считаю, что вы избегаете ответа.

Баес улыбнулся:

– Не знаю. Для этого нужно быть на месте этого парня.

Казалось, что он закончил. Но после долгого молчания добавил:

– Думаю, что сделал бы то же самое. Я не сразу ответил. В конце концов согласился:

– Думаю, что я тоже.

37

В такси, спустя несколько часов, мы с Сандовалем едва перекинулись парой слов, словно мы оба и так слишком сожалели о том, что должно было произойти, и у нас уже не было ни малейшего желания притворяться, как будто он доволен, а я – убежден.

– Проедете под Генераль Пас и высадите нас прямо там, на тротуаре, у которого останавливаются автобусы дальнего следования, – дал он указания шоферу.

Мы выгрузили сумки из багажника, и я попытался попрощаться. Было без десяти двенадцать. Сандоваль меня опередил:

– Нет, я подожду, пока ты не сядешь в автобус.

– Да не валяй дурака. Поезжай сейчас, завтра на работу. На чем ты доберешься отсюда до дома? Езжай на этом же такси.

– Ах, ну да, конечно. И брошу тебя на произвол судьбы здесь, в трущобах. Сам не валяй дурака. – Я увидел его спину, так как он резко развернулся к таксисту и расплатился с ним.

Мы подтащили сумки к большой группе людей, которые, как мы узнали, расспросив их, ожидали тот же автобус.

– Он едет с юга, с Авечанеды, вон оттуда, – разъяснил мне Сандоваль. – Завтра ночью доберешься до места.

– Ничего себе поездка, – посетовал я.

Несмотря ни на что, когда подъехал автобус, большой и блестящий, подкатил к бордюру тротуара прямо напротив нас, я не смог избежать наплыва детских эмоций перед перспективой долгого путешествия, как со мной случалось, когда родители увозили меня на каникулы. Поэтому я обрадовался, когда Сандоваль протянул мне билет и я увидел на нем цифру три: с правой стороны, первое кресло. Мы наблюдали за тем, как один из водителей, в голубой рубашке и синем галстуке, спросив меня, «докуда» я следую, и, узнав, что до Сан-Сальвадора, начал закидывать мои сумки в самый дальний угол багажного отделения. Чуть ближе располагались вещи пассажиров, ехавших до Тукумана или Сальты. Не подвергалось сомнению то, что я удираю в самый дальний угол Аргентины. Мы отошли от автобуса, когда шофер захлопнул дверцу багажного отделения; послышался щелчок, скрип задвижки.

Мы остановились сбоку от двери автобуса и обнялись. Я развернулся и начал подниматься по ступеням, но вдруг вернулся, чтобы сказать Сандовалю еще одну вещь:

– Я хочу, чтобы ты кое-что сделал. – Я не знал, как начать. – Или, лучше сказать, чтобы не делал.

– Спокойно, Бенжамин. – Сандоваль, похоже, ждал этого разговора. – Как я могу ходить теперь и напиваться в одиночку, если у меня нет никого, кто бы оплатил мои последние стопки и отвез бы на такси до дому?

– Ты обещаешь?

Сандоваль улыбнулся, не отрывая взгляда от асфальта:

– Ох! Не преувеличивай. Уж столько-то не проси.

– Пока, Сандоваль.

– Пока, Чапарро.

Иногда мы, мужчины, претворяемся сильными и равнодушными с теми, кого любим. Я сел в автобус и помахал ему в окно. Он вскинул руку, улыбнулся и пошел на остановку 117-го, который в это время можно прождать целый час.

38

«Сарате 18». Я ощущал себя неудобно, думая о том, что все мое настоящее умещается в трех сумках, которые сейчас путешествуют в багажном отсеке автобуса; мне казалось, что судьба несправедливо обидела меня, отобрав все, что у меня было. Мне удалось спасти лишь пару моих любимых книг. Почти ничего из одежды, потому что одной из плохих новостей, которые Сандоваль принес мне в пансион, было то, что они порезали почти всю мою одежду сверху донизу, особенно рубашки и пиджаки.

Я не попрощался с матерью. И ни с кем из Суда.

«Росарио 45». Свет от фонарей разрезал темноту и иногда выхватывал из нее зеленые щиты с белыми надписями, такими как эта. Мы уже в Санта-Фе? Сколько километров остается до Росарио от границы с Буэнос-Айресом? И если мы уже пересекли эту границу, то я этого даже не заметил.

Несколько раз я попытался заснуть, но ни разу мне не удалось сомкнуть глаз. Дни, проведенные в пансионе, были пустыми и монотонными, и время растягивалось, словно жвачка. Но за последние дни произошло столько событий и так много мне пришлось узнать, что мне казалось, будто время из полного штиля закрутилось в буйный водоворот.

Баес закончил нашу встречу на станции Рафаэль Кастичо тем, что дал мне адрес судьи Агиррегарая в Оливосе.

Я спросил, какое отношение он имел ко всему этому делу.

– Это то, что я вам начал объяснять с самого начала, и то, что, как я уже сказал, мне пришлось оставить на самый финал.

Тогда я вспомнил:

– Хухуй?

– Именно так. Это человек честный, но, что самое главное, у него есть нужные контакты для вашего перевода. И вот еще что – это была его идея, – предупредил он.

– Почему?

– Не знаю. Или даже лучше так – пусть он сам вам объяснит. Он вас ждет.

– Но разве нет другого выхода, кроме как пуститься в бега? – У меня как-то не укладывалось в голове, что меня могли убить со дня на день.

Баес долго на меня смотрел, видимо ждал, пока до меня самого все дойдет. Не дошло, поэтому ему пришлось мне все разъяснить:

– Знаете, в чем тут дело, Бенжамин? Единственный способ быть уверенным в том, что Романо отвяжется от вас, – это рассказать ему правду. Если хотите, я могу устроить вам встречу. Но для этого мне придется поведать Романо, что его маленького дружка замочили не вы, а Моралес. – Он сделал паузу перед тем, как завершить мысль. – Если вы этого хотите, то так и сделаем.

«Вот дерьмо», – подумал я, потому что поступить так не мог, мать твою. Не мог.

– Вы правы, – согласился я. – Оставим все так, как есть.

Мы попрощались сдержанно, без лишних эмоций. На клочке бумаги он написал мне номера автобусов, на которых я мог доехать до Оливоса. Я уже и так выглядел полным идиотом, так что выспросил у него все, вплоть до того, какого цвета они были.

На дорогу у меня ушло больше двух часов. Этот холодный, противный зимний вечер наконец подходил к концу. Дом Агиррегарая представлял собой красивое шале с прилегающим к нему спереди садом. Я сказал себе, что если мне все же суждено когда-нибудь вернуться в Буэнос-Айрес, то я осяду в своем родном Кастеляре. Никаких квартир в центре.

Дверь мне открыл судья собственной персоной и проводил меня в свой кабинет. Мне показалось, что из глубины дома доносились звон посуды и детские голоса. Я почувствовал себя неудобно от того, что, возможно, его побеспокоил, и сказал ему об этом.

– Никаких проблем, Чапарро. Не беспокойтесь. Но чем меньше людей вас увидит, тем лучше.

Я с ним согласился. Он проводил меня к широким креслам. Предложил мне кофе, но я отказался.

– Баес ввел меня в курс дела, – начал он, и я про себя очень этому обрадовался, потому что сама мысль о том, что мне придется повторить всю историю заново, приводила меня в ужас. – Только не знаю, понравится ли вам то решение, которое мы с ним нашли.

Я постарался сделать так, чтобы мой голос звучал беззаботно.

– Хухуй… – выдохнул я.

– Хухуй, – подтвердил судья. – Баес сказал мне, что этот убийца…

– Романо.

– Да, Романо. Что этот Романо преследует вас по личному делу, что-то вроде вендетты, так?

– Именно так, – согласился я. Баес не ввел его «в курс всего дела». Я заметил, что полицейский был типом очень благоразумным, даже с собственными друзьями. Я поблагодарил его про себя. Наверное, уже в тысячный раз.

– Да настолько, что достает вас вместе со своими собственными головорезами или как их там… Предположим, что у него не очень хорошо с отношениями внутри собственной группы.

– Что-то вроде пригородной мафии. – Я попытался пошутить.

– Что-то вроде того. И не смейтесь. Не такое уж это плохое определение.

– И что же тогда, доктор?

– И тогда мы с Баесом подумали о том, чтобы послать вас достаточно далеко, туда, где они не смогли бы вас побеспокоить, даже если узнают, где вы. Вот здесь-то и появляется Хухуй. Потому что рано или поздно Романо узнает о переводе, Чапарро. Вы же знаете, как долго держатся секреты в Суде. Но вся штука в том, чтобы отбить у него всякое желание давать своим людям слишком сложные задания.

Он на минуту остановился, потому что в коридоре послышались женские шаги, которые в конце концов повернули в другую сторону. Агиррегарай подошел к двери и аккуратно ее закрыл. Затем вернулся на свое место.

– Мой кузен – федеральный судья в Сан-Сальвадоре де Хухуй. Я знаю, что для вас это звучит как конец мира. Но мы с Баесом не нашли лучшей альтернативы.

Я промолчал, намереваясь мужественно выслушать все уговоры, после которых окажется, что работа у черта на куличиках – это предел моих мечтаний.

– Вы знаете, что федеральные суды подчиняются Национальному судебному управлению, то есть находятся внутри нашей же структуры. Так что речь идет о простой смене направления. Конечно же с теми же самыми обязанностями.

– И это должен быть Хухуй. – Я попытался, чтобы мой голос не прозвучал расстроенно.

– Знаете, в чем дело? Пусть вам так и не кажется, но здесь есть свои преимущества. Первое состоит в том, чтобы послать вас за тысячу девятьсот километров отсюда, так далеко, чтобы у этих типов и желания не возникло вас беспокоить. А другое состоит в том, что, если им и придет в голову надоедать вам, там – мой кузен.

Я подождал объяснений. И кем был его кузен? Суперменом?

– Он – тип с традиционными взглядами. Представьте себе. Ну, знаете, какие они, сообщества из глубинки. – Я не знал, но начинал подозревать. – И не думайте, что это приятный и дружелюбный тип. Ничего подобного. Он противный, как ложка соплей, этот мой кузен. И может ужалить, как скорпион. Но есть у него одно преимущество – там он тип важный и уважаемый, и если он скажет четырем или пяти авторитетным людям, что вы под его защитой, можете не беспокоиться, вас не потревожат даже мухи. А если вдруг произойдет что-то странное, например четверо незнакомцев заедут в провинцию на «Фальконе» без номеров, он сразу же об этом узнает. Если вдруг пёрнет викунья меж Семицветных Холмов, мой кузен будет в курсе через пятнадцать минут. Понимаете, о чем я?

– Думаю, что да.

«Замечательно», – подумал я. Мне придется жить на границе родины и работать на феодального сеньора, что-то вроде того. Но в этот момент мне вспомнилась моя развороченная квартира, и мое тщеславие улеглось. Если рядом с этим типом я буду в безопасности, то уж лучше мне заткнуть свою гордость куда подальше и грести вперед. Я вспомнил тот стыд, который ощутил несколько лет назад за судью Батиста, отступившего и не отважившегося засадить-таки за решетку Романо за то щекотливое дело. Я тоже был трусом. Я тоже дошел до своей границы.

Когда судья проводил меня до дверей, я еще раз поблагодарил его.

– Не за что, Чапарро. Но одно точно скажу: когда сможете, возвращайтесь. Таких просекретарей, как вы, осталось совсем мало.

Я почувствовал, что его слова словно одним толчком возвращают мне мое утраченное «я». Я осознал, что самое ужасное, что произошло за эти восемь дней, которые я уже пребывал в бегах, было то, что я перестал чувствовать, кто же я на самом деле.

– Еще раз спасибо. – Я попрощался, энергично протянув ему руку.

Пешком дошел до станции Оливос. Поезда железной дороги Митре были электрическими, такими же, как на Сармиенто, разница только в том, что они были чистыми, почти пустыми и ходили по расписанию. Но даже эта бессмысленная зависть напомнила мне, как сильно я скучал по Кастеляру. На всех ли беглецов наваливается такая ностальгия по собственному прошлому? На Ретиро я спустился в метро, а затем дошел пешком до пансиона.

– В вашей комнате ждет какой-то тип, – предупредил меня консьерж. У меня подкосились ноги. – Он сказал, будто вы знаете, что он зайдет. Он представился вашим собутыльником в одном из баров, верно?

– Ах, ну да. – Я расслабился и улыбнулся, да так, что консьержа даже удивила моя радость. Сандоваль никогда не меняется.

Он ждал меня, удобно растянувшись на кровати. Мы обнялись.

Я принял душ. Потом мы вышли на улицу и сели в такси, в котором почти не перекинулись ни единым словом.

39

К сожалению, болезнь и смерть Сандоваля не стали неожиданностью, и у всех нас, кто любил его, было больше года, чтобы свыкнуться с этой мыслью.

Он воспринял это с той же метафизической язвительностью, которую применял ко всему в жизни. Всем, кто хотел его выслушать (из близких ему людей, потому что с остальными он вел себя сдержанно, держал дистанцию), он заявил, что еще никто не смог должным образом оценить полезное действие, которое алкоголь оказывает на его организм, и что он умеет управляться с неуемными дозами. Очевидно, что это головокружительное и безвозвратное физическое падение в пропасть разрушило то священное равновесие, которое ему однажды удалось установить в своих отношениях с виски. Он говорил об этом с улыбкой, и все мы, кто пытался бороться за то, чтобы он бросил пить, благодарили за это снисхождение. А в остальном – все как обычно, он продолжал работать в Суде до самого конца, или почти до самого.

В последние месяцы я часто разговаривал с Алехандрой. Даже больше, чем с ним. Или потому, что нам казались такими дорогими эти междугородные звонки, или же потому, что мы, как нормальные мужики, считали слабостью выказывать свою грусть, но всегда в наших разговорах мы с Сандовалем прикидывались двумя законченными ослами и с точностью судебных экспертов избегали всего личного, старались не показывать своих чувств, избегать меланхолии. Ни я не спрашивал его о болезни, ни он меня о изгнании в Хухуй. Думаю, то, что мы не видели лиц друг друга, когда произносили стандартные, на самом деле ничего не значащие фразы, делало наши разговоры еще более нелепыми, но отказываться от них мы, тем не менее, не хотели.

В общем, я не удивился, когда однажды, в четверг, секретарь передал мне телефонную трубку со словами «оператор, междугородный вызов» и на другом конце провода, сквозь помехи тогдашней телефонной связи, прорвался голос Алехандры, сначала сдержанный, потом преисполненный боли, потом спокойный, может, даже усталый.

Этим вечером состоялось мое первое путешествие на самолете. Странно, как я принял эту неизбежную боль. Хотя у меня было столько времени, чтобы подготовиться к этой новости, но все равно новость ошеломила меня, я и представить себе не мог, что это будет такая сильная и непроходящая боль, боль от потери друга, боль от осознания того, что уже никогда с ним не увидишься.

Буэнос-Айрес с высоты птичьего полета представлял собой потрясающее зрелище. Но едва я ступил на землю, как все раздирающие меня чувства успокоились и теперь я ощущал лишь тупую, ноющую боль. Я не боялся. Не было даже ностальгии. Да и радости по возвращении сюда после шести лет отсутствия я не испытывал. На мгновение на меня навалилось чувство вины: свою мать я не предупредил об отъезде. Во-первых, мне не хотелось терять время. К тому же не хотелось расстраивать мать, а она бы непременно расстроилась, узнав, что я находился в двадцати километрах от ее дома, но так и не заехал ее навестить. Лучше подождать июля, когда она, как обычно во все предыдущие годы, приедет навестить меня.

Таксист не придумал ничего лучше, как всю дорогу болтать о тупых англичанах, которые никогда не смогут завоевать Мальвины, даже если пригонят сюда все свои никчемные корабли. В конце концов я сухо оборвал его:

– Я прошу вас помолчать. Мне нужно отдохнуть. – И чтобы он не принял отсутствие интереса за предательство, я добавил: – Кроме того, я австриец.

Наступила тишина. Пока машина продвигалась вперед по Палермо, меня охватили воспоминания. Почти с удовлетворением я ощутил, что они причиняют мне боль. Меня напугала собственная холодность в последние часы. Может, поэтому я спросил себя, что там поделывает этот выродок Романо. Все еще жаждал уничтожить меня? И это был не самый пустяковый вопрос. От этого зависит, продолжать ли мне жить в Хухуе или нет. Но мне некому было задать этот вопрос. Баес умер в 1980-м. Тогда я не отважился приехать в Буэнос-Айрес, хотя после мести Моралеса и нападения, от которого я чудом спасся, прошло уже четыре года. Что я сделал, так это отправил длинное письмо сыну Баеса. Мне всегда казалось важным, чтобы дети узнавали, что действительно представляли из себя их родители. И кроме этого, без Баеса я чувствовал себя потерянным. Поэтому я решил, что с самолета поеду прямиком на прощание, с прощания на кладбище и с кладбища снова на самолет.

Прощание проходило не дома у Сандоваля, а в зале похоронного агентства. С детства я ненавидел стерильность наших похоронных обрядов. Этот дух, свечи, ужасный запах мертвых цветов. Все это представлялось мне дешевыми трюками скучающих фокусников, старающихся исказить жестокое и достойное наступление смерти. Наверное, поэтому я прошел, не останавливаясь, мимо похоронной камеры, где стоял гроб. Алехандра коротала полуночные часы, стараясь уснуть, сидя в кресле. Думаю, что она обрадовалась, увидев меня. Немного поплакала и рассказала мне что-то про последнее лечение, которое прошел ее муж в поисках невозможного чуда.

История эта показалась мне порядком заезженной, потому что ее, скорее всего, повторяли уже не один десяток раз. Когда мне показалось, что она закончила, я отважился заговорить:

– Твой муж был самым лучшим типом, которого я знал за всю мою жизнь.

Она отвела взгляд и стала смотреть куда-то в сторону. Моргнула несколько раз, но никакой из этих трюков не сработал, и она не сдержала слезы. Но ответить мне она все же смогла:

– Он так тебя любил, так тебя уважал, что, мне кажется, и пить бросил, чтобы ты не боялся за него сейчас, когда уже не можешь больше ему помогать.

Теперь была моя очередь плакать. Мы молча обнялись. Наконец-то мы смогли вырваться из всех этих лживых ритуалов и почтить память ее мужа и моего друга.

Она предложила мне выпить кофе, и мы поболтали обо всем понемногу. Было уже за полночь. Если кто-то еще должен был зайти почтить память, он сделает это завтра с утра до начала церемонии. Я посвятил довольно много времени, чтобы ввести ее в курс всех деталей моей ссылки в Хухуй. Она расспросила меня про Сильвию все, что только могла. Пабло, должно быть, рассказывал ей о моем новом браке, но женское любопытство Алехандры требовало гораздо больше информации, чем та, которой довольствовался Сандоваль в нашей с ним переписке и телефонных разговорах. Сначала я рассказал ей, что она была младшей сестрой секретаря местного Гражданского Суда, так что наше знакомство с ней в этом обществе размером с мизинец было неизбежным, что она была очень красива, и, чтобы завоевать ее, мне пришлось воспользоваться своей таинственной славой политического беглеца с темным прошлым, которое мне приписывали в тех отдаленных землях, и что я очень ее любил. Когда я решил, что поведал все, начался допрос. Я сделал все, что мог, не переставая удивляться тому, какие мириады вещей желает узнать одна женщина о другой. Было уже почти три, когда мне наконец удалось убедить ее поехать домой и немного поспать. В этот час уже никто не придет. И полагаю, ей понравилась идея, чтобы я на время побыл бы один на один с тем, что осталось от ее мужа. Да и для меня, должен сказать, это было естественно.

Похороны были немноголюдными. Кто-то из родственников, несколько друзей, немало судейских служащих, некоторых я не знал. Я обрадовался, увидев кого-то их старых знакомых; с ними я поздоровался и перекинулся парой теплых слов. Были также Фортуна Лакаче и Перес, наши бывшие начальники. Судья на пенсии выглядел таким постаревшим, что казалось, он вот-вот развалится на части, однако его лицо с придурковатым выражением говорило о том, что он все же сопротивляется ходу времени. Перес уже не был официальным защитником, он стал судьей – факт, вызывающий оторопь у всех здравомыслящих людей.

Пока все возвращались к машинам, я задержался, чтобы в одиночестве бросить горсть земли на могилу. Я обернулся, чтобы удостовериться, что мой жест останется без свидетелей: как раз в конце группы шествовали наш бывший секретарь и наш бывший судья. Я взял большую горсть влажной земли. Бросая ее кусками на могилу, я вполголоса прочитал только что мной придуманную абсолютно атеистическую молитву: «В тот день, когда дураки устроят праздник, эти двое будут встречать остальных в дверях, будут подавать им напитки, пирожные, предложат первый тост и будут у всех стряхивать крошечки с губ».

Закончив и улыбнувшись, я удалился.