Текст книги "Культура и империализм"

попадая в водоворот нескончаемого процесса экспансии, он как бы перестает быть тем, чем он был, и, подчиняясь законам этого процесса, отождествляет себя с безличными силами, коим он предназначен служить, чтобы весь этот процесс продолжался и дальше; он начинает мыслить себя как просто функцию и в конце концов начинает считать такую функциональность, такое воплощение в себе динамики движения своим наивысшим достижением[189]189
  Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М. Центрком, 1996. С. 298–299. См. также: Jameson F. The Political Unconscious: Narrative as a Socially Symbolic Act. Ithaca: Cornell University Press, 1981. P. 206–281.


[Закрыть].

Конрад понимал, что если, подобно нарративу, империализм монополизировал всю систему репрезентации, – что в случае «Сердца тьмы» позволило ему говорить и от имени африканцев, и от имени Курца и других авантюристов, включая Марлоу и его слушателей, – то самосознание аутсайдера может позволить вам охватить взглядом, как работает этот механизм, с учетом того, что вы ему не созвучны, не тождественны в базовых принципах. Не будучи полностью инкорпорированным, ассимилированным англичанином, Конрад сохранял ироничную дистанцию во всех своих произведениях.

Форма нарратива Конрада позволила изложить два возможных видения постколониального мира, следовавшим за его собственной эпохой. Одно видение позволяет старому имперскому полномасштабному предприятию вести себя конвенционально, изображать мир таким, каким его видел официальный европейский или западный империализм, и укрепиться после Второй мировой войны. Физически жители западных стран, возможно, и уехали из своих бывших колоний в Африке и Азии, но они сохранили их не только в качестве рынков, но и как точки на идеологической карте, где продолжают править морально и интеллектуально. «Покажите мне Толстого среди зулусов», – как недавно выразился один американский интеллектуал[190]190
  Цитата из романа российского и американского писателя и переводчика Владимира Владимировича Набокова (1899–1977) «Пнин», изданного в 1957 г. Набоков рассказывает историю профессора-эмигранта, пытающегося войти в академическое сообщество США. Foster J. ‘Show Me the Zulu Tolstoy’: A Russian Classic Between ‘First’ and ‘Third’ Worlds // The Slavic and East European Journal, Vol. 45, No. 2 (Summer, 2001). P. 260–274.


[Закрыть]. Самонадеянная суверенная инклюзивность этого тезиса сквозит в словах тех, кто говорит сегодня от имени Запада, защищая то, что Запад сделал, а также предъявляя требования к остальному миру, каким он был, есть и может быть. Самоуверенность этого дискурса исключает то, что представлялось «потерей», утверждая, что колониальный мир был, в определенном смысле, онтологически говоря, обречен стартовать с неоспоримо и непоправимо низкой позиции. Более того, этот дискурс фокусируется не на том общем, что было в колониальном опыте, а на том, чем ни в коем случае метрополия не должна была делиться, а именно – авторитетом и нравственным величием, которые являются неизбежными атрибутами тех, кто обладает большей властью и развитием. Риторически рамки этого дискурса – это организация политических страстей. Эти рамки, если следовать критике модерных интеллектуалов Жюльеном Бенда[191]191
  Жюльен Бенда (1867–1956) – французский философ и романист. Речь идет о его работе «Предательство интеллектуалов» (La Trahison des Clercs, 1927). Работа переведена на русский язык в 2009 г.


[Закрыть] (ему хватило разума понять), неизбежно ведут к массовому насилию, не всегда в прямом смысле, но в риторическом плане точно.

Второй тезис значительно менее одиозен. Его можно охарактеризовать так же, как Конрад описывал свои нарративы, – локальный по времени и месту, и не безусловно истинный, и не безоговорочно определенный. Как я уже говорил, Конрад не дает нам ощущения, что он может вообразить реализованную альтернативу империализму: туземцы в Африке, Азии или Америке, о которых он пишет, неспособны на независимость. А поскольку писатель, видимо, полагал, что европейская опека – это данность, то он не мог предсказать, что могло бы заменить эту опеку в случае ее отмены. Но сама отмена, если бы она случилась, означала бы то, что у нее – как у любого человеческого усилия, у любой речи – есть свой импульс, который иссяк. Конрад датирует империализм, показывает его случайность, записывает его иллюзии, ужасную жестокость и причиненный ущерб (как в «Ностромо»), так он позволяет своим более поздним читателям увидеть другой образ Африки, отличной от разрезанной на десятки европейских колоний, – даже если сам он очень слабо представлял, какой же Африка может в таком случае быть.

Возвращаясь к первым строкам Конрада, видно, что дискурс возрождающейся империи доказывает нам, что имперская встреча XIX века продолжает и сегодня проводить линии и защищать выстроенные барьеры. Удивительным образом он сохраняется в бесконечно сложном и довольно интересном обмене между бывшими колониальными сторонами, то есть между Британией и Индией, между Францией и франкоговорящими странами Африки. Но на этих обменах лежит густая тень яростного антагонизма сторонников и противников империалистических воззрений, которые настойчиво спорят о национальной судьбе, заморских интересах, неоимпериализме, и это отталкивает единомышленников – агрессивных жителей Запада и, парадоксальным образом, тех не-западных жителей, к кому обращают свои речи новые националисты и возродившиеся аятоллы[192]192
  Аятолла (от араб. «знамение Аллаха», «чудо Аллаха») – почетное звание шиитских богословов, имеющих право самостоятельного решения по различным юридическим вопросам. В Иране после Исламской революции (о которой уже говорилось выше) термин получил политическую функцию. В частности, в структуру управления Ирана (в которой светская ветвь подотчетна религиозной) включен Совет экспертов, занимающийся вопросами выбора Верховного лидера страны (перс. «рахбар»), а также обсуждающий соответствие принимаемых законодательных актов нормам исламского права (араб. «фикх»). Этот Совет включает в себя преимущественно людей, имеющих звание аятоллы.


[Закрыть] – от другого происходящего обмена. Внутри каждого, к сожалению, замкнутого лагеря стоят неподсудные, справедливые, достойные доверия, ведомые всезнающим, те, кто знают истину о себе и других; а за его пределами стоит разнородная кучка интеллектуалов-кверулянтов и нерешительных скептиков, которые без какого-либо результата продолжают сетовать на прошлое.

Важные идеологические изменения произошли в 1970–1980-е годы. Эти изменения можно заметить, к примеру, у мыслителей, известных своим радикализмом. Поздний Жан-Франсуа Лиотар[193]193
  Жан Франсуа Лиотар (1924–1998) – французский философ, социолог. Один из основоположников постмодернизма.


[Закрыть] и Мишель Фуко[194]194
  Мишель Фуко (1926–1984) – французский философ, исследователь культуры и истории, а также автор основополагающих работ поструктурализма. Ввел в философский контекст такие термины, как «дискурс», «власть», «архив», «безумие», «знание» и «сексуальность» (или изменил их значение).


[Закрыть] – выдающиеся французские философы, заявившие о себе в 1960-е годы как апостолы радикализма, интеллектуального мятежа, – пишут о пугающем новом недостатке веры в том, что Лиотар называет легитимирующими нарративами эмансипации и просвещения. Наш век, писал он в 1980-е, это постмодернистский век, озабоченный только локальными проблемами, не историей, а задачами, которые надо решить, не великой реальностью, а играми[195]195
  Lyotard J.-F. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge. trans. Geoff Bennington and Brian Massumi Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. P. 37.


[Закрыть]. Фуко также перестает заниматься оппозиционными силами модерного общества, которые он изучал за их неуклонное сопротивление исключению и ограничению преступников, поэтов, маргиналов и тому подобных, и решил, что раз уж власть находится повсюду, то, вероятно, лучше сосредоточиться на окружающей индивида локальной микрофизике власти. Соответственно, надо изучать, обучать и при необходимости переформатировать и переустраивать себя самого[196]196
  См. подробнее, прежде всего, позднюю работу Фуко «Забота о себе» (русское издание: Фуко М. Забота о себе. История сексуальности – III. М. 1998). Новая смелая интерпретация предлагает версию, что все творчество Фуко посвящено себе, а эта работа – в особенности: Miller J. The Passion of Michel Foucault. New York: Simon & Schuster, 1993.


[Закрыть]. И у Лиотара, и у Фуко мы находим тот же троп, который использовался для объяснения разочарования в политике освобождения: нарратив, который постулирует благоприятную начальную точку и оправдывающую усилия цель, более не подходит для вычерчивания траектории человека в обществе. Там нечего искать: мы застряли внутри своего круга. Линия замкнулась в окружность. После многих лет антиколониальной борьбы в Алжире, Вьетнаме, Палестине, Иране, на Кубе, представлявшей для многих западных интеллектуалов повод для самого глубокого вовлечения в политику и философию антиимпериалистической деколонизации, была достигнута точка истощения и разочарования[197]197
  К примеру: Chaliand G. Revolution in the Third World. Harmondsworth: Penguin, 1978.


[Закрыть]. Мы стали слышать и читать о том, как тщетно поддерживать революции. Какими варварскими оказались новые режимы, пришедшие к власти, как – в исключительных случаях – деколонизация пошла на пользу «мировому коммунизму».

Добавьте теперь терроризм и варварство. Добавьте также экс-колониальных экспертов с их хорошо рассчитанным месседжем: эти колониальные народы не заслуживают ничего, кроме колониализма, или, раз уж «мы» были настолько глупы, чтобы уйти из Адена[198]198
  Аден – британская колония, существовавшая в 1937–1963 гг. на юге современного Йемена. Еще в первой половине XIX в. – транзитная точка для Ост-Индийской компании, чье значение резко возросло с созданием Суэцкого канала (1869). Этому эпизоду посвящены финальные главы «Ориентализма».


[Закрыть], Алжира, Индии, Индокитая, всех других мест, то, возможно, было бы неплохой идеей снова вторгнуться на эти территории. Добавьте также различных экспертов и теоретиков отношений между освободительными движениями, терроризмом и КГБ. Произошло возрождение симпатий к тому, что Джин Киркпатрик[199]199
  Джин Киркпатрик (1926–2006) – американская дипломатка, специалистка по политологии. Работала в администрации президента Рональда Рейгана (1911–2004).


[Закрыть] назвала авторитарными (в противовес тоталитарным) режимами, ставшими союзниками Запада. С наступлением эпохи рейганизма, тэтчеризма[200]200
  Маргарет Тэтчер (1925–2013) – премьер-министра Великобритании с 1979 по 1990 г. И Рейган, и Тэтчер были сторонниками консерватизма, а также использования любых мер для победы в холодной войне, включая поддержку авторитарных режимов. Наследие работы Рейгана и Тэтчер является предметом споров в обоих государствах.


[Закрыть] и их коррелятов началась новая фаза истории.

В другом случае это могло бы быть исторически понятным, но категорический отказ Запада от своего собственного опыта в «периферийном мире», разумеется, не был и не стал привлекательной или созидательной позицией для сегодняшнего интеллектуала. Это закрывает возможность приращения знания, открытия того, как выглядит позиция снаружи кита. Вернемся к еще одной блестящей мысли Рушди:

Мы видим, что создание свободной от политики вымышленной вселенной может быть столь же ложным, как и создание такой вселенной, в которой никому не надо работать, есть, ненавидеть, любить или спать. Вне кита становится необходимым, даже насущно требуемым, заниматься теми особыми проблемами, создаваемыми включенностью в политическую ткань, потому что политика оборачивается то фарсом, то трагедией, а иногда (например, в Пакистане[201]201
  Период президентства Зии характеризуется серьезным экономическим ростом, обретением ядерного паритета с Индией и противостоянием движению советских войск в Афганистане (1979–1989). Зия проводил политику исламизации всех отраслей жизни страны (например, экономики). Однако давление на общественные организации и прессу, усиление авторитарных тенденций, огромный поток беженцев из Афганистана привели к серьезным проблемам во внутренней политике Пакистана. В конце концов президент погиб в авиакатастрофе.


[Закрыть] эпохи Зии[202]202
  Имеется в виду Мухаммед Зия уль-Хак (1924–1988) – пакистанский генерал, президент Пакистана в 1978–1988 гг., пришел к власти в результате военного переворота.


[Закрыть]) тем и другим одновременно. Вне кита писатель обязан принимать, что он (или она) – часть толпы, часть океана, часть бури, поэтому объективность становится великой мечтой, как совершенство, недостижимой целью, за которую следует бороться, несмотря на невозможность успеха. За пределами кита находится мир знаменитой формулы Сэмюэла Беккета[203]203
  Сэмюэл Беккет (1906–1989) – ирландский романист, драматург, поэт.


[Закрыть] «Я не могу идти дальше, я пойду дальше»[204]204
  Rushdie. ‘Outside the Whale.’ P. 100–101.


[Закрыть].

Понятия из описания Рушди, пусть и заимствованные у Оруэлла, на мой взгляд, очень интересно резонируют с Конрадом. И здесь я вижу второе следствие, вторую линию, проистекающую из нарративной формы Конрада, – в его явных отсылках к внешнему миру она указывает на перспективу, лежащую за пределами базовых империалистических репрезентаций, создаваемых Марлоу и его слушателями. Это глубоко секулярная перспектива, она не привязана ни к историческому безразличию и отстраненности, ни к понятию исторической судьбы и тому эссенциализму, который, кажется, неизбежно следует за судьбой. Бытие внутри закрывает весь опыт империализма, редактирует его и подчиняет европоцентричному, тотализирующему взгляду; эта вторая перспектива предполагает наличие поля, где ни у одной из сторон нет особых исторических привилегий.

Я не хотел бы навязывать слишком много интерпретаций тексту Рушди или вкладывать в его прозу идеи, которые, возможно, он не предполагал. В спорах с местными британскими изданиями (до того, как «Сатанинские стихи» заставили его скрываться) он заявлял, что не может признать истину своего личного опыта в распространенных медиапредставлениях об Индии. Теперь я пошел бы дальше и сказал, что одним из достоинств столкновений политики с культурой и эстетикой является возможность раскрытия общих оснований, затуманенных самим спором. Возможно, непосредственно вовлеченным в спор сторонам особенно сложно увидеть эти общие основания, когда они больше сражаются, а не размышляют. Я могу прекрасно понять ту злобу, которая подпитывала аргументы Рушди, потому что, подобно ему, чувствую, насколько более многочисленным и лучше организованным является превалирующий западный консенсус относительно третьего мира как территории ужасного беспорядка, политической и культурной отсталости. В то время как мы пишем и говорим, будучи представителями небольшого меньшинства маргинальных голосов, наши критики из академического и журналистского мира принадлежат к успешной системе замкнутых друг на друга информационных и академических ресурсов, имеющих в своем распоряжении газеты, телеканалы, влиятельные журналы и институты. Большинство из них сегодня слились в осуждающем громком хоре правого толка, отделяя всё, что является не-белым, не-западным, не-иудеохристианским, от приемлемого и желаемого западного этоса, а затем собирая всё это под разнообразными дискредитирующими ярлыками – терроризм, маргиналы, второсортный или неважный. Атака на всё, что относится к этим категориям, приравнивается к защите духа Запада.

Давайте вернемся к Конраду и тому, что я обозначил как вторая, менее империалистически настроенная возможность, предложенная в «Сердце тьмы». Вспомним еще раз, что Конрад помещает процесс рассказа на борт яхты, стоящей на якоре на Темзе; пока Марлоу ведет повествование, солнце садится, и к концу рассказа в Англии снова появляется сердце тьмы; за пределами группы слушателей Марлоу находится неопределенный, неясный мир. Иногда кажется, что Конрад хочет завернуть этот мир в имперский дискурс метрополии, олицетворяемый Марлоу, но в силу собственной субъективности мигранта сопротивляется этой силе, причем успешно, как я всегда полагал, благодаря формальным инструментам. Конрадовские неустойчивые повествовательные формы сами по себе привлекают внимание искусственностью конструкции, подталкивая нас к ощущению потенциала той реальности, которая кажется недостижимой для империализма, лежащей вне пределов его контроля, и которая только после смерти Конрада в 1924 году приобрела наличествующую сущность (substantial presence).

Здесь требуются пояснения. Несмотря на свои европейские имена и повадки, рассказчики Конрада не являются среднестатистическими не рефлексирующими свидетелями европейского империализма. Они не принимают происходящее просто так, во имя имперской идеи: они много думают об этом, они переживают, их действительно заботит, могут ли они сделать так, чтобы эта идея превратилась в рутину. Но этого никогда не произошло. Способ, которым Конрад показывает зазор между ортодоксальными и своими собственными взглядами на империю, состоит в том, чтобы постоянно обращать внимание, как идеи и ценности конструируются (и деконструируются) через разнобой в языке рассказчика. В дополнение к этому процесс рассказа тщательно театрализован: рассказчик, его аудитория, причина, по которой они собрались, качество голоса рассказчика, эффект, производимый его словами, – все эти элементы имеют значение, как и самые незначительные детали его рассказа. Марлоу, к примеру, ничего не говорит напрямую. Он колеблется между говорливостью и афористичностью и редко сдерживает себя от того, чтобы представить странные вещи еще более странными, допуская удивительные неточности или рассказывая о событиях туманно или противоречиво. Так, он говорит, что французский военный корабль стреляет «по континенту»; красноречие Курца одновременно просветительское и обманчивое, – его речь настолько полна такими странными расхождениями (удачно названными Иэном Уотто[205]205
  Ян Уотт (1917–1999) – историк литературы и литературовед. Работал в Стэнфордском университете. Понятие «отложенная дешифровка» было озвучено им в 1972 г. на лекции «Розовые жабы и желтые псы: импрессионистский повествовательный прием в „Лорде Джиме“». «Лорд Джим» – также произведение Конрада. «Отложенная дешифровка» означает способ повествования, при котором читатель не может осознать всю историю полностью, испытывает ощущение только определенных моментов, коротких историй. Для понимания истории полностью необходимо либо прочитать всё произведение, либо перечитать его несколько раз.


[Закрыть] «отложенной дешифровкой»[206]206
  Watt I. Conrad in the Nineteenth Century. Berkeley: University of California Press, 1979. P. 175–179.


[Закрыть]), что первый эффект, оказываемый на аудиторию и читателя, состоит в остром ощущении того, что представляемое им выглядит не совсем так или не так, как должно быть.

Все темы разговора между Курцем и Марлоу сводятся к имперскому владычеству – власти европейцев над черными африканцами и их слоновой костью, цивилизации над примитивным черным континентом. Подчеркивая разрыв между официальной «идеей» империи и примечательно разрозненной реальностью в Африке, Марлоу лишает читателя чувства уверенности не только в идее империи, но и в более фундаментальном ощущении – в самой реальности. Ведь если Конрад может показать, что любая человеческая деятельность зависит от контроля над радикально неустойчивой реальностью, к которой слова приближаются только под влиянием воли или договоренности, то то же самое можно сказать и об империи, и о почитании идеи, и так далее. Вместе с Конрадом мы оказываемся в мире, в той или иной степени созданном и несозданном одновременно, но постоянно меняющемся. То, что кажется стабильным и безопасным, – например, полицейский на углу, – лишь немногим более безопасно, чем белые люди в джунглях, и требует такой же постоянной (но опасной) победы над всепроникающей тьмой, которая к концу повести оказывается одинаковой и в Лондоне, и в Африке.

Гений Конрада позволил ему понять, что вечно присутствующую тьму можно колонизировать или осветить, – и «Сердце тьмы» изобилует отсылками к цивилизаторской миссии, к благодетельным и в то же время жестоким схемам по принесению света в места тьмы и к ее народам через проявление воли и реализацию власти, – но для этого необходимо признать ее независимость. Курц и Марлоу признают темноту, первый – умирая, второй – в ретроспективных размышлениях о смысле последних слов Курца. Они (и, разумеется, Конрад) опережают свое время в понимании того, что «темнота», как они ее называют, имеет свою степень автономии и может обратно вторгнуться и заявить свои претензии на то, что империализм уже воспринимал как свою собственность. Но Марлоу и Курц остаются продуктами своего времени и не могут сделать следующий шаг: признание того, что они пренебрежительно и осуждающе поняли как неевропейскую «тьму», на самом деле было не-европейским миром, сопротивляющимся империализму с целью когда-нибудь вернуть себе суверенитет и независимость, а не, как говорит Конрад, упрощая, – восстановить тьму. Трагическая ограниченность Конрада состоит в том, что даже если он ясно видит, что на определенном уровне империализм был, по сути, чистым подавлением и разграблением территории, он все равно не может сделать вывод, что империализм должен завершиться для того, чтобы «туземцы» могли вести свою жизнь независимо от европейского владычества. Будучи продуктом своего времени, Конрад не мог даровать туземцам свободу, несмотря на всю строгую критику империализма, поработившего туземцев.

Культурные и идеологические доказательства неверности подхода Конрада одновременно разнообразны и впечатляющи. Существует целое движение – литература и теория сопротивления империи, они станут предметом анализа в третьей части этой книги. И при всем несходстве постколониальных территорий мы видим чрезвычайно энергичные усилия по втягиванию мира метрополий в одни и те же споры о признании разнообразия и различий не-европейского мира, его собственной повестки, приоритетов и истории. Цель такого признания состоит в том, чтобы вписать, реинтерпретировать и расширить вовлеченные в спор с Европой территории. Одна часть этого движения – например, работа двух значимых иранских интеллектуалов Али Шариати и Джалаля Але Ахмада[207]207
  Али Шариати (1933–1977) – иранский социолог, революционер. Идеолог Исламской революции; Джалал Але Ахмад (1923–1969) – иранский романист, социолог, критик Запада, автор понятия «гарбзадеги» (чрезмерное увлечение западной культурой).


[Закрыть], которые своими речами, книгами, записями и памфлетами проложили путь Исламской революции, – ставит колониализм в абсолютную оппозицию местной культуре: Запад – это враг, болезнь, зло. В других случаях, например, у таких романистов, как кениец Нгуги и суданец Тайеб Салих[208]208
  Тайеб Салих (1929–2009) – суданский писатель, журналист.


[Закрыть], творчество занимает значимое место (topoi) в колониальной культуре как один из методов исследования и путешествия в неизвестность, заявляя свои собственные, постколониальные цели. Герой романа Салиха «Сезон паломничества на север»[209]209
  «Сезон паломничества на Север» – роман Салиха, опубликованный в 1966 г. Роман повествует о суданце, вернувшемся в родную деревню после учебы за границей.


[Закрыть] – полная противоположность Курцу по действиям и характеру: это темнокожий, путешествующий на север, на территорию белого человека.

Между классическим империализмом XIX века и тем, что он взрастил в сопротивлявшихся туземных культурах, возникали как упорное противостояние, так и взаимопересечения через дискуссии, заимствования и конфликты. Большинство из лучших постколониальных писателей несли с собой груз прошлого в виде шрамов от ран унижения и принуждения к разным практикам, переосмысления прошлого, обращенного к новому будущему, необходимости переосмыслять и усовершенствовать опыт, в котором ранее молчавший туземец говорил и действовал на территории, отвоеванной у империи. Все это можно увидеть у Салмана Рушди, Дерека Уолкотта, Эме Сезера, Чинуа Ачебе, Пабло Неруды и Брайана Фрила[210]210
  Дерек Уолкотт (1930–2017) – поэт и драматург из Сент-Люсии, лауреат Нобелевской премии; Эме Сезер (1913–2008) – поэт и политик, один из основателей концепции негритюда; Пабло Неруда (1904–1973) – чилийский дипломат, политик и литератор, лауреат Нобелевской премии; Брайан Фрил (1929–2015) – ирландский драматург, лауреат Нобелевской премии.


[Закрыть]. Сегодня эти авторы могут читать великие колониальные произведения, которые не только представляли их в ложном свете, но и подразумевали, что их герои никогда не смогут прочитать и прямо ответить на то, что написано про них, поскольку европейская этнография предполагала, что туземцы неспособны проникнуть в научные тексты, посвященные им. Попробуем теперь рассмотреть эту новую ситуацию более подробно.

IV
Противоречивый опыт

Давайте примем факт того, что в основе любого человеческого опыта существует неустранимая субъективность, однако этот опыт является одновременно историческим и секулярным, он доступен анализу и интерпретации, и – ключевой момент – он не исчерпывается обобщающими теориями, не маркируется национальными или доктринальными линиями, не ограничивается раз и навсегда аналитическими конструктами. Если верить Грамши[211]211
  Антонио Грамши (1891–1937) – итальянский философ-марксист, журналист. Одной из центральных линий повествования «Ориентализма» являлся анализ «Тюремных тетрадей» Грамши, его эссе и размышлений в период пребывания в тюрьме во время фашистского режима в Италии. Этот же материал стал основой и для книги «Культура и империализм».


[Закрыть], то интеллектуальная профессия не только социально возможна, но и желаема. Так благодаря этому тезису создается неразрешимое противоречие с построением анализа исторического опыта вокруг исключений – утверждений, например, что только женщины могут понять женский опыт, только евреи могут понять страдания евреев и только бывшие подданные колоний могут понять колониальный опыт.

Я не говорю здесь о том, что большинство людей подразумевают, когда утверждают, что у каждого вопроса есть две стороны. Проблема с теориями эссенциализма и эксклюзивности, с барьерами и сторонами состоит в том, что они питают поляризацию, оправдывают незнание и демагогию в большей мере, чем способствуют знанию. Даже самый беглый взгляд на судьбу недавних расовых теорий, теорий модерного государства и национализма подтверждает эту печальную истину. Если вы заранее полагаете, что африканский, иранский, китайский, еврейский или германский опыт целостен, когерентен, уникален и, следовательно, познаваем только африканцами, иранцами, китайцами, евреями или немцами, то вы, в первую очередь, постулируете существование того, что, на мой взгляд, одновременно и создано в исторической перспективе, и является итогом интерпретации, а именно – существование африканства (africanness), еврейства, германства или, ближе к нашей теме, ориентализма и оксидентализма. А во вторую очередь, вы, скорее всего, защищаете чистый стереотип, а не движетесь к познанию опытов и сущностей, познанию их взаимозависимостей и переплетений с другими, уже существующими знаниями. В результате вы низводите отличный от вашего опыт до более низкого статуса.

Если мы с самого начала признаем сложное переплетение отдельных, но пересекающихся историй и взаимосвязанного опыта – женщин, жителей западного мира, чернокожих, национальных государств и культур, – то нет никакой интеллектуальной причины наделять любой из них каким-то идеологически, принципиально отдельным статусом. Но при этом мы хотели бы сохранить то уникальное, что есть в каждом из этих опытов, сохранить ощущение человеческой общности и актуальный контекст, способствовавший формированию этих опытов и включивший их в свою рамку. Великолепный пример такого подхода мы можем увидеть в уже упоминавшемся мной сборнике статей «Изобретение традиции», в котором рассмотрены очень специальные и локально изобретенные традиции (например, индийские торжественные приемы или европейский футбол), обладающие при всех своих различиях общими чертами. Ключевой тезис этой книги состоит в том, что такие разнородные практики могут быть прочитаны и поняты совместно, поскольку они принадлежат к сопоставимым сферам человеческого опыта, которые Хобсбаум назвал стремлением «установить преемственность с соответствующим историческим прошлым»[212]212
  Hobsbawm E. Introduction. // Hobsbawm and Ranger. Invention of Tradition. P. 1


[Закрыть].

Сравнительная, или, точнее, противопоставительная, перспектива требуется для того, чтобы увидеть связь между коронационными ритуалами в Англии и индийскими приемами конца XIX столетия[213]213
  Подробнее о таком сравнении: Cohn, Bernard S. The Command of Language and the Language of Command. In Colonialism and Its Forms of Knowledge: The British in India, 16–56. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1996.


[Закрыть]. То есть мы должны уметь осмыслять и интерпретировать несходные опыты, каждый из которых обладает собственной повесткой, темпом развития, внутренней структурой, внутренней когерентностью и системой внешних отношений. И все эти опыты сосуществуют и взаимодействуют с другими. К примеру, роман Киплинга «Ким» занимает особое место в истории развития английского романа и в истории позднего викторианского общества, но в Индии с развитием движения за независимость отношение к нему стало весьма противоречивым. Если анализировать и роман, и политическое движение по отдельности, без учета того и другого, то можно упустить ключевое, созданное актуальным опытом империи расхождение, существующее между ними.

Я хочу объяснить один момент. Понятие «несходного опыта» не пытается обойти проблему идеологии. Напротив, ни один интерпретируемый или осмысляемый опыт не может быть охарактеризован как непосредственный, равно как ни один критик или интерпретатор не может считаться достойным доверия, если он заявляет претензию на достижение архимедовской позиции, то есть позиции субъекта вне истории и социального окружения. Сопоставляя один опыт с другим, позволяя этим опытам играть друг с другом, я достигаю своей интерпретативной политической цели в самом широком смысле этого слова: сделать идеологически и культурно близкие взгляды и опыты сходящимися, тем самым дистанцируясь или подавляя другие взгляды и другой опыт. Выявление и подчеркивание различий подсвечивает культурное значение опыта, это никак не принижает значимость идеологии, но позволяет нам оценить его силу и понять степень влияния сегодня.

Итак, попробуем сопоставить два приблизительно современных друг другу текста XIX века (оба созданы в 1820-х годах): «Описание Египта»[214]214
  «Описание Египта» – серия публикаций с 1809 по 1829 г., ставшая результатом работы Института Египта, созданного по приказу Наполеона Бонапарта (1769–1821) во время его похода на Север Африки. Одним из авторов-составителей этого произведения был Жан-Батист Жозеф Фурье (1768–1830) – математик и физик, секретарь Института. Создание «Описания» – один из главных сюжетов «Ориентализма» Саида.


[Закрыть] во всей его объемной впечатляющей целостности и относительно скромный труд Абдуррахмана аль-Джабарти[215]215
  Абдуррахман аль-Джабарти (1753–1825) – египетский историк и улем (от араб. корня ‘илм’ – наука), то есть эрудит, окончивший курс богословских наук. Аль-Джабарти обучался в университете Аль-Азхар (Каир), одном из старейших исламских учебных заведений.


[Закрыть] «Удивительная история прошлого»[216]216
  Полное название в русском переводе: «Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий».


[Закрыть]. «Описание» представляет собой 24-томный отчет о египетской экспедиции Наполеона, выполненный группой французских ученых, которых Наполеон взял с собой в этот поход. Абдуррахман аль-Джабарти был влиятельным египтянином и улемом – религиозным авторитетом, жившим во времена французской экспедиции и наблюдавшим за ней своими глазами. Возьмем для начала фрагмент из вступления к «Описанию», написанного Жаном Батистом Жозефом Фурье.

Расположенный между Африкой и Азией, легко достижимый из Европы Египет занимает центр древнего континента. Эта страна дарит только великие воспоминания; это родина искусств, сохранившая бесчисленные памятники; его главные храмы и царские дворцы стоят до сих пор несмотря на то, что новейшие из древних зданий был построены еще во времена Троянской войны. Гомер, Ликург, Солон, Пифагор и Платон путешествовали в Египет для изучения наук, религии и законов. Александр основал здесь роскошный город, который долгое время удерживал торговое первенство и был свидетелем борьбы Помпея, Цезаря, Марка Антония и Августа за судьбы Рима и всего мира. Этой стране свойственно притягивать внимание прославленных принцев, вершащих судьбы народов.

Ни одна великая держава, собранная каким-либо народом, будь то на Западе или в Азии, не обходила Египет стороной, что можно считать в какой-то мере национальной судьбой[217]217
  Fourier J-B-J. Préface historique. // Description de l’Egypte. Vol. 1. Paris: Imprimerie royale, 1809–1828. P. 1.


[Закрыть].

Фурье выступает в роли рационализирующего глашатая наполеоновского вторжения в Египет 1798 года. Звучность имен, обозначение географического положения, нормализация иностранного завоевания вхождением в орбиту европейского бытия – всё это превращает завоевание из военного столкновения между завоевателем и проигравшей армией скорее в длинный, медленный процесс, несомненно, более приемлемый для европейских чувств, обернутых собственными культурными предпосылками, чем в разрушительный опыт, каким он мог быть для египтянина, пережившего завоевание.

Почти в то же время Джабарти записывает ряд страдальческих, эмоциональных размышлений об этом завоевании. Он пишет в роли опального религиозного авторитета, свидетельствующего о вторжении в свою страну и разрушении общества.

Этот год стал началом периода, отмеченного великими битвами; серьезные итоги внезапно проявили себя в пугающем виде; несчастья множились без конца, течение событий нарушилось, общий смысл жизни повредился, разрушение возобладало, опустошение было всеобщим. [Затем, как добрый мусульманин, он обращается к размышлениям о себе и своем народе.] Аллах, – гласит Коран (xi, 9) – не разрушает неправедно города, жители которых праведники[218]218
  Abd al-Rahman al-Jabarti. Aja’ib al-Athar fi al-Tarajum wa al-Akhbar. Vol. 4. Cairo: Lajnat al-Bayan al-‘Arabi. 1958–1967. P. 284.


[Закрыть].

Французский экспедиционный корпус сопровождала целая команда ученых, задачей которых было изучение Египта в беспрецедентных масштабах, и гигантское «Описание» стало итогом выполнения этой задачи. А Джабарти видел все своими глазами и оценивал только факты, указывающие на проявление силы. Смысл этих фактов он воспринимает как наказание для Египта. Французская власть тяготит его существование как покоренного египтянина. Бытие для него сжимается до подчиненной частицы, едва способной на что-то большее, чем просто фиксировать приходы и уходы французской армии, имперских декретов, чрезмерно суровых мер, и их прекрасную и неконтролируемую возможность делать то, что хочется, в соответствии с императивами, которые соотечественники Джабарти никак не могли оценить. Несходство между политикой, породившей «Описание», и непосредственным опытом Джабарти очень резкое, и оно очерчивает тот ландшафт, за который они сражались в неравных условиях.

Теперь нетрудно проследить, к чему привела позиция Джабарти; несколько поколений историков уже сделали это, и далее в этой книге я еще к этому вернусь. Его опыт создал глубоко укорененные антизападные настроения как постоянный сюжет истории Египта, арабов, ислама и всего третьего мира. В текстах Джабарти можно увидеть зачатки исламского реформизма, развитого позднее видным духовным лицом из университета Аль-Азхар и реформатором Мухаммадом Абду и его известным современником Джамаладдином аль-Афгани[219]219
  Мухаммад Абду (1849–1905) – египетский улем, журналист, преподаватель, Великий муфтий Египта. Одна из ключевых фигур в истории исламского модернизма и Нахда (арабского возрождения), то есть культурного движения арабов в период реформ внутренней политики Османской империи; Джамал ад-Дин аль-Афгани (1838–1897) – один из основателей исламского модернизма, сторонник объединения мусульман против колониальных властей. Речь идет о двух крупнейших фигурах в общественном дискурсе мусульманских сообществ конца XIX – начала XX в.


[Закрыть]. Они утверждали, что исламу либо необходимо модернизироваться, чтобы конкурировать с Западом, либо ему следует вернуться к мекканским корням для успешной битвы против Запада. К тому же Джабарти писал еще в самом начале подъема гигантской волны национального самосознания, которая достигла своей кульминации в момент обретения Египтом независимости, в рамках насеровской теории[220]220
  Гамаль Абдель Нассер (1918–1970) – второй президент Египта. Национализировал Суэцкий канал и способствовал развитию панарабизма. Его деятельность оказала большое влияние на все страны Северной Африки и Ближнего Востока.


[Закрыть] и практики, и в современных движениях так называемого исламского фундаментализма.

Тем не менее историки не были готовы считывать развитие французской истории и культуры в терминах Египетского похода Наполеона. (Это же справедливо и для британского правления в Индии, правления столь масштабного и богатого, что для приверженцев имперской культуры оно стало само собой разумеющимся фактом.) Обобщение завоевания Востока в «Описании» дало возможность выпустить множество критики и исследований европейских текстов, но любопытно, что это в чем-то смягченная и в высокой степени имплицитная производная от завоевания. Писать сегодня о Нервале или Флобере[221]221
  Гюстав Флобер (1821–1880) – французский прозаик-реалист. Один из героев «Ориентализма».


[Закрыть], творчество которых во многом зависело от Востока, значит работать на территории, размеченной французской имперской победой, следовать по ее стопам, распространяя ее на 150 лет европейского опыта, хотя разговор об этом лишний раз подчеркивает символическое несходство между Джабарти и Фурье. Имперское завоевание было не одномоментным срыванием занавеса, а постоянно повторяющейся институциональной составляющей французской жизни, где реакция на молчаливое, инкорпорированное неравенство французской культуры и культуры подчиненных народов могла принимать разные формы.

Асимметрия просто поражает. На одной стороне мы полагаем, что лучшая часть истории колониальных территорий – это производная от имперского вмешательства, на другой – упорное представление, что колониальное предприятие было маргинальным, возможно, даже эксцентричным явлением относительно базовой культуры крупных метрополий. В антропологии, истории и исследованиях культуры Европы и Соединенных Штатов заметна тенденция рассматривать всемирную историю в целом с позиции некоего западного суперсубъекта, чья историзирующая и дисциплинирующая строгость либо убирает, либо – в постколониальный период – восстанавливает историю для народов и культур, «не обладающих» историей. Редкие полномасштабные критические исследования фокусировались на отношениях между модерным империализмом Запада и его культурой, и преградой для этих глубоко симбиотических отношений был результат этих отношений. Если пойти глубже, то можно заметить, что, например, удивительная формальная и идеологическая зависимость великой французской и английской реалистической прозы от имперского окружения никогда не изучалась с общетеоретических позиций. Все эти упущения и отрицания воспроизводятся в громкой журналистской полемике вокруг деколонизации, где империализм повторяет, как заезженная пластинка: «вы стали теми, кто вы есть, благодаря нам; когда мы ушли, вы вернулись в плачевное состояние». Знаем мы об этом или нет, в любом случае это мало что говорит об империализме и плохо помогает нам или вам в настоящем.