Текст книги "Культура и империализм"

Если бы спор о ценности знаний об империализме был бы просто спором о методологии или академических взглядах в истории культуры, мы могли бы с полным основанием считать его несерьезным, хотя, возможно, и заслуживающим нашего внимания. На деле мы говорим о чрезвычайно важной и интересной конфигурации власти и народов мира. К примеру, нет сомнений в том, что удивительное мощное обращение к туземным и религиозным чувствам по всему миру в последнее десятилетие сопровождало и углубляло многие расхождения в политике, проводившейся – или даже реально возникшей – начиная с периода расцвета европейского империализма. Более того, различные стратегии в борьбе за господство между государствами, националистическими движениями, этническими группами, регионами и культурными общностями привели к усилению манипуляции общественным мнением и дискурсом, производству и потреблению идеологических презентаций в медиа, упрощению сложных сущностей до банальных стереотипов и непринужденному жонглированию этими стереотипами в интересах государственной политики. Во всех этих процессах значимую роль играли интеллектуалы, а ключевой и наиболее достойной осуждения, на мой взгляд, оказалась их позиция в пересекающихся полях опыта и культуры, ведь именно они составляли колониальное наследие, где ставки на политику секулярных толкований весьма высоки. Разумеется, за самопровозглашенными «западными» обществами и публичными интеллектуалами, служившими апологетами и идеологами этой политики, сохранялось полное превосходство в силе.

Однако многие бывшие колониальные государства нашли интересный ответ на этот дисбаланс. Недавние работы в рамках проекта Subaltern Studies[222]222
  Группа субальтерных исследований – коллектив специалистов из Южной Азии, занимавшихся разработкой новых подходов к истории Индии. Возникла в конце 1980-х гг. под влиянием идей Ранаджита Гуха (род. 1923), который, в свою очередь, вдохновлялся работами Грамши. Тем не менее группа имела достаточно критичный подход к марксизму. Их фокус на исследованиях субальтернов (подчиненных, не осознающих своего подчинения) привел к серьезному повороту в постколониальных исследованиях. Члены группы пережили несколько изменений своего дискурса за период с 1980-х по 2000-е гг. (например, изменили объект исследования с крестьян в Индии на мигрантов в США). Leela Gandhi. Postcolonial Theory: a critical introduction. Allen & Unwin, 1998.


[Закрыть], посвященные прежде всего Индии и Пакистану, высветили всю сложность отношений между постколониальной государственной безопасностью и националистическими интеллектуальными элитами. Арабские, африканские и латиноамериканские оппозиционные интеллектуалы выпустили схожие критические работы, но я более пристально сосредоточусь на том неудачном сходстве, которое некритично толкает западные державы к действиям против бывших колониальных народов. Во время написания этой книги разгорелся кризис, вызванный вторжением Ирака в Кувейт и последующей аннексией: сотни тысяч американских солдат, самолетов, кораблей, танков и ракет были доставлены в Саудовскую Аравию. Ирак апеллировал к арабскому миру (разделенному на сторонников США – Мубарак в Египте[223]223
  Хосни Мубарак (1928–2020) – четвертый президент Египта.


[Закрыть], королевская семья в Саудовской Аравии, другие шейхи Залива, марокканцы; их жестких противников – Ливию и Судан; некоторые страны застыли в промежуточном положении, например Иордания и Палестина); ООН разделилась на сторонников санкций и блокады, в конце концов позиция Соединенных Штатов возобладала и началась опустошительная война. Две центральные идеи, заимствованные из прошлого, определяли умонастроения: во-первых, идея о том, что великие державы имеют право на защиту своих далеких интересов вплоть до военного вмешательства; во-вторых, представление о том, что менее сильные державы синонимичны менее значимым народам с меньшими правами, ценностями и требованиями.

Значительную роль во всем этом сыграли восприятие и политические оценки, выкованные и манипулятивно представленные посредством медиа. После войны 1967 года[224]224
  Шестидневная война (1967) – война между Израилем и арабскими странами – Египтом, Сирией, Иорданией, завершившаяся победой Израиля и расширением его территории.


[Закрыть] на Западе возобладал грубый, упрощенный, во многом расистский образ арабского мира. Критическая литература в Европе и США удостоверяла и подтверждала этот образ. К образу медиа добавились фильмы и телесериалы, в которых арабы изображались неряшливыми «ездоками на верблюдах», террористами и оскорбительно богатыми «шейхами». Тогда, следуя инструкциям президента Буша[225]225
  Джордж Герберт Уокер Буш (1924–2018) – 41-й президент США.


[Закрыть], медиа активно защищали американский образ жизни и действия, направленные на усмирение Ирака, мало кто показывал политическую, общественную и культурную жизнь арабского мира (во многом находившуюся под влиянием Соединенных Штатов), говорил об актуальном раскладе сил, сделавшем возможным ужасного Саддама Хусейна, о сложном наборе других, радикально отличающихся реалий – арабском романе (выдающийся писатель Нагиб Махфуз получил в 1988 году Нобелевскую премию[226]226
  Нагиб Махфуз (1911–2006) – египетский писатель-экзистенциалист.


[Закрыть]) и многих других институциях, выживших в том, что осталось от гражданского общества. Разумеется, справедливо, что медиа гораздо лучше оснащены для того, чтобы иметь дело с карикатурами и сенсациями, чем с медленными культурно-общественными процессами, но глубинной причиной этих ложных представлений являлась имперская инерция, и в первую очередь стереотипизирующие, властные и реакционные тенденции. Самоопределение как форма активности существует во всех культурах: у него есть своя риторика, набор поводов и авторитетов (национальные праздники, периоды кризиса, отцы-основатели, базовые тексты и так далее), свой уровень знаний. В мире, связанном как никогда плотно нитями электронной коммуникации, торговли, туризма, экологических и региональных конфликтов, распространяющихся с чудовищной скоростью, положительное утверждение идентичности стало во многом церемониальным делом. Но мне кажется предельно опасным говорить о том, что утверждение идентичности может вызывать атавистические страсти, отбрасывающие людей назад, в эпоху ранних империй, когда Запад и его противники отстаивали и даже воплощали добродетели, созданные, так сказать, не для добродетели, а для войны.

Одним из тривиальных примеров такого атавизма может служить колонка Бернарда Льюиса[227]227
  Бернард Льюис (1916–2018) – британский и американский историк-востоковед, специалист по истории Ближнего Востока. Один из оппонентов и критиков Саида.


[Закрыть], одного из ведущих ориенталистов Соединенных Штатов, написанная для The Wall Street Journal 2 мая 1989 года. Льюис включился в споры об изменении «западного канона». По отношению к студентам и профессорам Стенфордского университета, проголосовавшим за изменение учебного плана в сторону включения большего количества текстов, созданных не-европейцами, женщинами и так далее, Льюис, как специалист в сфере изучения ислама, занял радикальную позицию, утверждая, что «если западная культура в самом деле уйдет, то за ней уйдут многие вещи, а их место займет кто-то другой». Никто не говорил ничего столь нелепого, как «западная культура должна исчезнуть», но аргументы Льюиса, сосредоточенные на гораздо более серьезных вещах, чем строгая научная точность, несли в себе «замечательное» предложение: поскольку изменения в списке чтения будут эквивалентны гибели западной культуры, то за ними последуют такие темы (он назвал их конкретно), как восстановление рабства, полигамия и детские браки. К этому удивительному тезису Льюис добавил, что «любопытство к другим культурам», которое, как он полагает, свойственно только Западу, также уйдет в прошлое.

Эта статья, симптоматичная и даже комичная, не только явно указывает на чрезмерно раздутое представление Запада об исключительности своих культурных достижений, но и говорит о чрезвычайно ограниченном, почти истерически антагонистическом взгляде на остальной мир. Говорить, что без Запада тут же вернутся рабство и двоеженство, означает заранее исключать возможность того, что любая победа над тиранией и варварством могла бы или может произойти за пределами Запада. Статья Льюиса вызвала яростный гнев в незападном мире и привела – с теми же отвратительными последствиями – к раздуванию достижений незападной культуры. Вместо того чтобы утверждать взаимозависимость различных историй друг от друга, необходимость взаимодействия современных обществ друг с другом, риторика разделения культур привела к убийственному имперскому соревнованию между ними, и эта печальная история повторяется вновь и вновь.

Я хочу привести еще один пример атавизма, событие случилось в конце 1986 года. Речь идет о показе и последующем обсуждении телевизионного документального цикла «Африканцы». Автором сценария и закадровым голосом заказанного и почти полностью профинансированного Би-би-си сериала стал выдающийся ученый, профессор политологии Университета Мичиган Али Мазруи[228]228
  Али Мазруи (1933–2014) – кенийский культуролог, профессор.


[Закрыть], кениец и мусульманин, чья академическая компетентность не подвергалась никакому сомнению. У цикла Мазруи было два основных замысла. Впервые в истории, где доминируют западные репрезентации Африки (используя фразу из книги Кристофера Миллера «Пустая тьма»[229]229
  Кристофер Л. Миллер (род. 1953) – специалист по французскому языку, франкоязычной африканской и карибской литературам, почетный профессор Университета Йель.


[Закрыть], дискурс которой во всех случаях и проявлениях можно смело назвать африканистским[230]230
  См.: Miller Ch. Blank Darkness: Africanist Discourse in French. Chicago: University of Chicago Press, 1985; и Temu A., Swai B. Historians and Africanist History: A Critique. Westport: Lawrence Hill, 1981.


[Закрыть]), ее – Африку – представлял африканец для западной аудитории, именно той аудитории, страны которой на протяжении нескольких столетий грабили, колонизировали и порабощали континент. Во-вторых, он представил историю Африки, которая была составлена из трех элементов, или, говоря словами Мазруи, трех концентрических кругов: туземный африканский опыт, опыт ислама и опыт империализма.

Для начала Национальный фонд гуманитарных наук[231]231
  Национальный фонд гуманитарных наук – независимое федеральное агентство правительства США, созданное Актом 1965 г. для поддержки исследований, преподавания и развития публичных программ в области гуманитарных наук.


[Закрыть] отозвал свою финансовую поддержку трансляции документального сериала, хотя он все равно в итоге вышел на канале PBS. Затем ведущая американская газета The New York Times обрушила серию последовательных атак на сериал (14 сентября, 9 и 26 октября) через своего телевизионного обозревателя Джона Корри[232]232
  Джон Корри (1933–2022) – репортер и телевизионный критик. Автор нескольких громких публикаций о судебных процессах, протестах и вопросах образования.


[Закрыть]. Не будет преувеличением, если я назову статьи Корри глупыми и полуистеричными. Корри в основном обвинял лично Мазруи в «идеологических» исключениях и преувеличениях, например в преувеличении зла, причиненного западным колониализмом. Также он обвинял его в том, что тот ни разу не упомянул Израиль (в цикле об африканской истории упоминание Израиля показалось Мазруи нерелевантным). В своих нападках Корри особенно подчеркивал «моралистические и политические направляющие» Мазруи – характерный эвфемизм, намекающий на то, что Мазруи был просто неаккуратным пропагандистом, поскольку, как журналист, он вряд ли был способен оспорить цифры, которые Мазруи приводил в рассказах о том, сколько человек погибло при строительстве Суэцкого канала или было убито во время войны за независимость Алжира. Где-то рядом с поверхностным слоем беспорядочного текста Корри скрывается та самая неприятная и неприемлемая (для Корри) реальность, где выступление Мазруи возможно. Перед ним стоял африканец, который в телевизионном прайм-тайме осмелился обвинять Запад в совершенных деяниях, таким образом заново открыв судебное дело, которое Запад считал давно закрытым. То, что Мазруи хорошо отзывался об исламе, то, что он владел «западным» историческим методом и политической риторикой, то, что, в общем, он представлял собой убедительную модель настоящего человека, – все это противоречило сложившейся имперской идеологии, от имени которой, возможно неумышленно, выступал Корри. В его сердце плотно засела аксиома, что не-европеец не должен представлять свои взгляды на европейскую и американскую историю и на то, как эти истории отразились на судьбе колоний; а если не-европейцы все-таки решались это делать, то им надо было жестко и решительно противостоять.

Всё наследие, которое метафорически можно назвать напряжением между Киплингом, видевшим только имперскую политику, и Фаноном, пытавшимся заглянуть глубже националистических установок, следовавших за классическим империализмом, оказалось провальным. Допустим, что с учетом разрыва между европейскими колониальными державами и колонизированными обществами существовала определенная историческая необходимость, по которой колониальное давление создало антиколониальное сопротивление. Но меня беспокоит то, что благодаря некритичному согласию между интеллектуалами и институтами власти, воспроизводящими паттерны эпохи раннего империализма, поколения спустя этот конфликт продолжается в неослабевающей и поэтому всё более опасной форме. Как я уже отмечал ранее, это приводит к интеллектуальной политике обвинения и радикальной редукции материала, предлагаемого к обсуждению публичными интеллектуалами и историками культуры.

Каков инструментарий разнообразных стратегий, которые можно применить для расширения, углубления и распространения нашего понимания прошлых и настоящих способов имперского взаимодействия двух сторон? Этот вопрос, как мне кажется, имеет первостепенное значение и на самом деле объясняет идею, лежащую в основе моей книги. Позвольте мне очень кратко проиллюстрировать мою мысль двумя примерами, которые, как мне кажется, было бы целесообразно представить в анекдотичной форме; на последующих страницах я представлю более формальное и методологическое изложение существующих проблем и их культурных и политических интерпретаций.

Несколько лет назад мне довелось встретиться с христианским священником арабом, приехавшим в Соединенные Штаты, как он мне сам сказал, с исключительно срочной и неприятной миссией. Поскольку он принадлежал к тому же небольшому, но значимому конфессиональному меньшинству, к которому по рождению принадлежал и я, – арабским христианам-протестантам, – то меня крайне заинтересовали его слова. С 1860-х годов по всему Леванту были разбросаны несколько общин протестантов. Появление этих общин было результатом соревнований между империями за новообращенных и сторонников в Османской империи, прежде всего в Сирии, Ливане и Палестине[233]233
  В этот же период появились протестанские учебные заведения в Османской империи и, как следствие, научные журналы. Протестанты особое внимание уделяли изучению арабского языка и переводу академических терминов. Elshakry, Marwa, Reading Darwin in Arabic, 1860–1950. The University of Chicago Press, 2013; Heschel S., Ryad U. Introduction in The Muslim Reception of European Orientalism Reversing the Gaze. London and New York, 2019.


[Закрыть]. Со временем эти общины – пресвитериане, евангелисты, англикане, баптисты и другие – обрели собственные идентичности и традиции, свои институции, и все без исключения сыграли достойную роль в период арабского Возрождения.

Однако примерно 110 лет спустя те же самые европейские и американские соборы и церкви, направившие и поддерживавшие миссионерские усилия, практически без предупреждения пересмотрели свои взгляды. Им стало ясно, что в восточном христианстве большинство составляет Православная церковь (из которой, следует заметить, подавляющее большинство левантийцев и перешло в протестантизм: христианские миссионеры XIX века не добились почти никакого успеха у мусульман или иудеев). И теперь, в 1980-е годы, западные патроны арабских протестантских общин поощряли своих единоверцев возвращаться обратно в лоно православия. Пошли разговоры о сворачивании финансирования, о роспуске церквей и школ, об отмене всей поддержки в целом. Миссионеры совершили ошибку сто лет назад, отделив восточных христиан от их главной Церкви, теперь им следует вернуться обратно.

Для моего знакомого пастора это стало неприятным поворотом событий, и дело не в какой-то особой чувствительности, просто вся эта история выглядела как жестокая шутка. Однако больше всего меня поразил способ, которым мой друг хотел выразить свою позицию. Он приехал в Америку, чтобы сказать своим духовным патронам: «Я могу понять новые доктринальные тренды, состоящие в том, что современный экуменизм в целом стремится к упразднению небольших общин и сохранению доминирующей общины, а не к поощрению этих небольших групп оставаться независимыми. Это можно обсуждать». Но чудовищно империалистическим подходом, полностью заимствованным из мира политики, – как он сказал, – выглядит тотальное неуважение, с которым вековой опыт арабов-протестантов был просто вычеркнут, словно его никогда и не было. «Они, кажется, не представляют, – говорил мой серьезно обидевшийся друг, – что все это время мы были не только обращенными и учениками, но на самом деле мы были их партнерами на протяжении целого столетия. Мы доверили им в том числе и свой собственный опыт. Мы развили нашу собственную целостность, жили своей идентичностью арабов-протестантов не только внутри своего мира, но и духовно внутри их мира. Как они могут ожидать от нас того, что мы сотрем нашу современную историю, совершенно автономную? Как они могут говорить, что совершенную ими столетие назад ошибку можно исправить сегодня одним росчерком пера в Нью-Йорке или Лондоне?»

Следует заметить, что эта трогательная история относится к тому опыту империализма, который был порожден симпатией и совпадением интересов, а не антагонизмом, обидой или сопротивлением. Одна из сторон апеллировала к ценностям взаимного опыта. Разумеется, в его рамках существовали патроны и подчиненные, но в нем также присутствовали диалог и коммуникация. В этой истории, как мне кажется, можно увидеть власть, которая может обращать или не обращать на кого-то внимание. Такая власть в высшей степени значима для интерпретации и для политики. Скрытый тезис, выдвинутый западными миссионерскими властями, состоял в том, что арабы извлекли нечто ценное из выданного им, но в рамках отношений исторической зависимости и подчинения всё, что дается, дается одной стороной, и всё ценное находится на одной стороне. Поэтому здесь взаимность невозможна в принципе.

Это притча о зоне внимания, более или менее пристального, более или менее равного по ценности и качеству; внимания, которое подвластно для интерпретации в постимперской ситуации.

Второй общий тезис я также хочу проиллюстрировать примером. Одной из канонических тем модерной интеллектуальной истории было развитие доминантного дискурса и традиций дисциплинирования в основных сферах научных, социальных и культурных исследований. Парадигма этой темы вся, без известных мне исключений, выстроена на основе исключительно западных источников. Одним из примеров служит работа Фуко, другим, для иной сферы – работа Рэймонда Уильямса. В целом я отношусь со значительной симпатией к генеалогическим изысканиям этих двух замечательных ученых и многим им обязан. Однако для обоих имперский опыт кажется нерелевантным, теоретическим недосмотром, обычным в западных культурных и научных работах, за исключением отдельных трудов по истории и антропологии, таких как «Время и Другой» Йоханесса Фабиана[234]234
  Йоханнес Фабиан (род. 1937) – профессор антропологии, почетный профессор Амстердамского университета. Книга «Время и Другой: как антропология создает свой объект» стала значимым вкладом в постколониальную эпистемологическую критику данного направления мысли. Фабиан показывает, как антропологи утверждали собственное пребывание «здесь и сейчас» в противовес отнесению объекта своего исследования к другому пространству и прошлому (яркий пример – концепция «пережитков»).


[Закрыть] и «Антропология и колониальная встреча» Талала Асада[235]235
  Талал Асад (род. 1932) – саудовский антрополог, работает в области антропологии религии, один из теоретиков секуляризма. Занимался проблемами современного положения мусульманских общин в Европе. Речь в данном случае идет о сборнике, редактором которого выступал Асад.


[Закрыть], – или о развитии социологии, таких как «Маркс и конец ориентализма»[236]236
  Брайан Стэнли Тёрнер (род. 1945) – британский и австралийский социолог. Автор нескольких трудов по вопросам постколониализма. В данном случае речь идет о труде из области истории науки. Автор подвергает критике само основание социологии в Северной Африке и на Ближнем Востоке, поскольку оно заложено под влиянием востоковедения и его противоречивого академического аппарата. Автор предлагает иное прочтение социальной структуры мусульманских обществ.


[Закрыть] Брайана Тёрнера[237]237
  Fabian J. Time and the Other: How Anthropology Makes Its Object. New York: Columbia University Press, 1983; Asad T. ed. Anthropology and the Colonial Encounter. London: Ithaca Press, 1975; Turner B. S. Marx and the End of Orientalism. London: Allen & Unwin, 1978. Анализ некоторых из этих работ см.: Said E. W. Orientalism Reconsidered. // Race and Class 27. No. 2 Autumn 1983. P. 1–15.


[Закрыть]. Одним из импульсов, приведших к написанию мной книги «Ориентализм», было желание показать зависимость того, что казалось оторванной, аполитичной культурной дисциплиной, от довольной гнусной истории империалистической идеологии и колониальных практик.

Но я признаюсь, что пытался одновременно выразить свою неудовлетворенность консолидированной стеной отрицания, выстроенной вокруг политических штудий, выдающих себя за непротиворечивые, прагматичные академические инициативы. Моя книга никогда не достигла бы того эффекта, который она произвела в итоге, если бы не существовало определенной готовности со стороны молодого поколения ученых, как на Западе, так и в бывших колониях, к свежему взгляду на свою общую историю. Несмотря на все колкости и упреки, сопровождавшие их усилия, появилось много важных ревизионистских работ (на самом деле они начали появляться уже сто лет назад, во время сопротивления империям по всему незападному миру). Многие из этих недавних работ, которые я буду упоминать в разных частях своей книги, ценны именно тем, что выходят за пределы полюсов Восток – Запад и в интеллигентной, конкретной манере пытаются понять гетерогенное и временами удивительное развитие, ранее ускользавшее от внимания историков цивилизаций, а также специалистов по колониальному Востоку, которые стремились разложить огромные горы материала по простым и всеохватным рубрикам. Достойными упоминания примерами служат работа Питера Грена[238]238
  Питер Грен (род. 1941) – историк, начинал в области европейской интеллектуальной истории, позднее перешел к исследованиям Ближнего Востока. Долгое время жил в Египте и начал исследование социальной истории и экономики этой страны.


[Закрыть] об исламских корнях модерного капитализма в Египте, исследование Джудит Такер[239]239
  Джудит Такер – профессорка истории в Джорджтаунском университете. Бывшая председательница Ассоциации ближневосточных исследований Северной Америки.


[Закрыть] о египетской семье и сельской структуре под влиянием империализма, монументальный труд Ханны Батату[240]240
  Ханна Батату (1926–2000) – палестинский историк, марксист. Специализировался на изучении истории Ирака.


[Закрыть] о формировании модерных государственных институтов в арабском мире и великое исследование Сайеда Хусейна Алатаса[241]241
  Сайед Хусейн Алатас (1928–2007) – малайский социолог, политик. Автор исследований о коррупции. Его сын – один из основоположников мусульманского прочтения деколониальной теории.


[Закрыть] «Миф о ленивом туземце»[242]242
  Gran P. The Islamic Roots of Capitalism: Egypt. 1760–1840. Austin: University of Texas Press, 1979; Tucker J. Women in Nineteenth Century Egypt. Cairo: American University in Cairo Press, 1986; Batatu H. The Old Social Classes and the Revolutionary Movements of Iraq. Princeton: Princeton University Press, 1978; Alatas S. H. The Myth of the Lazy Native: A Study of the Image of the Malays. Filipinos. and Javanese from the Sixteenth to the Twentieth Century and Its Functions in the Ideology of Colonial Capitalism. London: Frank Cass, 1977.


[Закрыть].

И все-таки лишь в немногих работах авторы пытались разобраться с более сложной генеалогией современных культур и идеологий. Одной из примечательных попыток стала недавно опубликованная диссертация докторанта Колумбийского университета из Индии, опытного ученого и преподавателя английской литературы, историко-культурные изыскания которого раскрыли политические корни модерных английских штудий и поместили их в рамки системы колониального образования, навязанной жителям Индии XIX века. Работа Гаури Вишванатана «Маски завоевания» вызвала неожиданный интерес, но для нас важен ее центральный тезис: то, что традиционно считалось дисциплиной, созданной для и силами британской молодежи, изначально создавалось колониальной администрацией в начале XIX века для идеологического умиротворения и реформирования потенциально мятежного индийского населения, а затем уже было завезено в Англию для совершенно других, хотя и схожих, целей[243]243
  Gauri V. The Masks of Conquest: Literary Study and British Rule in India. New York: Columbia University Press, 1989.


[Закрыть]. Это неоспоримое, на мой взгляд, свидетельство, причем свободное от «нативизма», частого изъяна большинства постколониальных работ. Но самое главное – подобное исследование наносит на карту разнообразные, переплетенные находки для знания, реалии которого лежат глубоко под поверхностью того, что ранее считалось подлинным фокусом изучения, и для внутренней структуры текста, изучаемого нами как литература, история, культура и философия. Последствия этого обширны, и они уводят нас далеко от рутинной полемики вокруг превосходства западной модели над не-западными.

Нет смысла скрывать истину о том, что нынешний политический и идеологический момент очень сложен для альтернативных норм интеллектуальной работы, которые я предлагаю в этой книге. Никуда не скрыться с турбулентных полей сражения, создающих давление и постоянные вызовы, на которые многим из нас приходится отвечать. Некоторые из них задевают меня как араба и усугубляются давлением, оказываемым на меня как на американца. Тем не менее в интеллектуальной, критической работе всегда присутствует элемент сопротивления, возможно, в высшей степени субъективный компонент оппозиционной энергии, и нам приходится полагаться на его мобилизацию, особенно в тот момент, когда коллективные настроения особенно уязвимы перед движениями за преобладание одной нации, и на сдерживание националистов, даже в тех исследованиях и академических дисциплинах, которые заявляют о себе как «гуманитарные». В противостоянии и противоборстве с их силой мы должны постараться привлечь всё, что мы по-настоящему знаем о других культурах и исторических периодах.

Опытный специалист по сравнительному литературоведению, корни и задачи которого состоят в том, чтобы выйти за пределы замкнутости и провинциализма, рассматривая несколько культур и литератур одновременно, полифонически, уже получил значительную дозу противоядия от упрощенного национализма и некритичных учений: в конце концов, суть и первые цели сравнительного литературоведения состояли в том, чтобы обрести взгляд, выходящий за пределы своего народа, увидеть нечто целое, а не защищать крохотный пятачок, созданный собственной культурой, литературой или историей. Я предлагаю сначала посмотреть на то, каким теоретическим и практическим направлением было сравнительное литературоведение изначально. По иронии судьбы, как мы увидим, сравнительное литературоведение начинается как раз в период расцвета европейского империализма и, бесспорно, с ним связано. Затем мы прочертим последовательную траекторию сравнительного литературоведения и поймем, какой полезный смысл оно может придать современной культуре и политике, на которые империализм продолжает оказывать свое влияние.