Текст книги "Культура и империализм"

V
Соединяя империю и секулярное толкование

С первых десятилетий XX века и вплоть до начала 1970-х годов в европейском и американском сравнительном литературоведении доминировал стиль исследований, который сегодня уже практически полностью исчез. Основной чертой этого устаревшего стиля была эрудиция в ущерб тому, что мы теперь называем критикой. Сегодня нет таких широко образованных людей, какими были Эрих Ауэрбах[244]244
  Эрих Ауэрбах (1892–1957) – немецкий лингвист, компаративист, литературовед. Был сосредоточен на проблемах темпоральности произведения и роли деталей.


[Закрыть] и Лео Спитцер[245]245
  Лео Спитцер (1887–1960) – австрийский лингвист, специалист по романским языкам и литературовед. Специализировался на проблемах разговорного дискурса и его практики.


[Закрыть], два великих германских компаративиста, нашедших убежище в США после прихода нацистов; но это скорее количественный, чем качественный факт. Если сегодняшний компаративист может представить свою квалификационную работу, посвященную романтизму 1795–1830 годов во Франции, Англии и Германии, то вчерашний, скорее всего, сначала изучил бы предшествующий период, затем прошел бы длительные стажировки у нескольких филологов и специалистов из других областей в разных университетах; и в-третьих, обезопасил бы себя знанием всех или почти всех древних языков, средневековых европейских диалектов и литературы, написанной на них. Компаративист начала XX века был филологом[246]246
  В эпоху Саида был задан общий тренд на критику филологии. Однако Саид использовал концепцию «возвращения к филологии», к которой первоначально обратился его оппонент, бельгийский литературовед Поль де Ман (1919–1983). Саид и Де Ман подразумевали под «филологией» разные вещи. Для Саида цель обращения к филологии – конвергенция через культурные границы, гуманистическое объединение человечества, что подразумевает универсальный характер чтения; для Де Мана – попытка поиска лингвистических структур, формулирование теории. В целом оба автора исходили из тех установок, которые они считали «филологическими» (в частности, обращение к трудам Ауэрбаха и Спитцера). В результате их видение филологии не соотносилось с самой филологической традицией. Trüper, Henning. 2020. Orientalism, Philology, and the Illegibility of the Modern World. London: Bloomsbury.


[Закрыть], который, как писал Френсис Фергюсон[247]247
  Френсис Фергюсон (1904–1986) – теоретик драмы, литературовед.


[Закрыть] в рецензии на «Мимесис» Ауэрбаха[248]248
  «Мимесис: репрезентация реальности в западной литературе» – работа Ауэрбаха, опубликованная в 1946 г. Исследование открывается сравнением образа мира в «Одиссее» Гомера и в Библии. Именно от этих двух основополагающих для европейской традиции текстов (следует упомянуть дискуссию о первоначале Европы) Ауэрбах выстраивает последовательное описание эволюции репрезентаций в истории европейской литературы.


[Закрыть], был широко образован и имел достаточно упорства, чтобы заставить «наших самых выдающихся „эрудитов“ – тех, кто с суровыми лицами претендовал на научную строгость и исчерпывающую полноту, – [выглядеть] робкими и расслабленными»[249]249
  Fergusson F. The Human Image in Dramatic Literature. New York: Doubleday. Anchor, 1957. P. 205–206.


[Закрыть].

За спиной тех эрудитов существовала еще более длительная традиция гуманитарной науки, выросшая из расцвета секулярной антропологии и революции в филологии, которая у нас ассоциируется с концом XVIII века и такими именами, как Вико, Гердер, Руссо и братья Шлегель[250]250
  Джамбаттиста Вико (1668–1744) – итальянский философ и историк; Йоханн Гердер (1744–1803) – немецкий философ, теолог; Жан-Жак Руссо (1712–1778) – философ, писатель, композитор; Фридрих Шлегель (1772–1829) – поэт, философ, исследователь греческого языка и санскрита; Август Вильгельм Шлегель (1767–1845) – немецкий поэт, переводчик, критик, переводчик с санскрита.


[Закрыть]. А в основе их работ лежала вера в то, что человечество создало чудесное, почти симфоническое целое, прогресс и формирование которого – опять же как единого целого – можно изучать исключительно как согласованный и секулярный исторический опыт, а не как воплощение божественного замысла. Поскольку историю творил «человек», то возник специальный герменевтический метод изучения истории, который и в интенции, и в методике отличался от естественных наук. Эти великие озарения эпохи Просвещения получили широкую популярность и были приняты в Германии, Франции, Италии, России, Швейцарии, а впоследствии и в Англии.

Не будет вульгаризацией истории заметить, что основной причиной доминирования подобного взгляда на культуру человечества в Европе и Америке стал резкий рост национализма, который происходил в нескольких разных формах на протяжении двух столетий между 1745 и 1945 годами. Взаимосвязи между эрудицией (или литературой в нашем случае) и институтами национализма до сих пор не изучались так серьезно, как они того заслуживают, но тем не менее очевидно, что когда большинство европейских мыслителей воспевали гуманизм или культуру, они в первую очередь воспевали идеи и ценности, приписываемые ими своей собственной национальной культуре или Европе как единой сущности, отдельной от Востока (the Orient), Африки и даже Америк. Мою работу об ориентализме отчасти питала критика метода, с помощью которого заявленный универсализм в таких областях, как классические языки (не говоря уже об историографии, антропологии и социологии), был до крайности европоцентричен, как будто литературу и общества разных стран можно оценить либо низко, либо высоко. Даже компаративисты, воспитанные в достойной традиции, породившей Курциуса[251]251
  Эрнст Роберт Курциус (1886–1956) – немецкий лингвист и литературовед.


[Закрыть] и Ауэрбаха, не проявляли большого интереса к азиатским, африканским или латиноамериканским текстам. А по мере усиления национальной и межнациональной конкуренции между европейскими странами на протяжении XIX века росла интенсивность соревнования между национальными научными традициями и толкованиями. Хорошо известным примером может служить полемика Эрнеста Ренана относительно германской и еврейской традиции[252]252
  Эрнест Ренан (1823–1892) – французский востоковед, семитолог. Был известен тем, что активно обращался к расовым различиям в своих размышлениях. Его высказывания об арабах Саид анализирует в «Ориентализме». Подробнее о взглядах Ренана на еврейскую и германскую традиции в контексте континентального европейского востоковедения см.: Marchand S. German Orientalism in the Age of Empire: Religion, Race and Scholarship. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.


[Закрыть].

И все-таки этот узкий, зачастую резкий национализм в реальности уравновешивался более благородным культурным видением интеллектуальных предшественников Курциуса и Ауэрбаха, тех ученых, чьи идеи формировались в доимперской Германии (возможно, как компенсация за политическую унификацию, охватившую страну) и, чуть позднее, во Франции. Эти мыслители считали национализм переходной, а значит, вторичной идеей: гораздо важнее было согласие между народами и тот дух, который смог преодолеть убогую политическую реальность бюрократии, армий, таможенных барьеров и ксенофобии. Из этой католической традиции, к которой (в качестве оппозиции национальной традиции) апеллировали европейские мыслители в периоды суровых конфликтов, выросла идея, что сравнительное изучение литературы может привнести транснациональный и даже трансгуманистический взгляд на литературное произведение. Идея сравнительного литературоведения не только выражала универсальность и тот тип понимания, которого достигли филологи в изучении языковых семей, но и символизировала свободную от кризиса возвышенность и почти идеальное царство. Возвышение над мелочными политическими делами создавало и антропологический Эдем, где мужчины и женщины счастливо занимаются тем, что называется литературой, и мир, который Мэтью Арнольд со своими учениками обозначил как «культуру», куда может быть допущено только «лучшее, что помыслено и известно».

Гётевская идея Weltliteratur[253]253
  Всемирная литература (нем.).


[Закрыть] – концепта, колебавшегося между понятием «великая книга»[254]254
  Значительное внимание этому концепту уделяется в «Ориентализме».


[Закрыть] и размытым синтезом всей мировой литературы, – имела большое значение для профессиональных ученых-компаративистов в начале XX века. Но все-таки ее практическое значение и господствующая идеология, как я предполагаю, состоят в преимущественном интересе к Европе и ее лидирующему положению, по крайней мере, в области литературы и культуры. В мире великих ученых, в частности Карла Фосслера[255]255
  Карл Фосслер (1872–1949) – немецкий лингвист, исследователь итальянской литературы.


[Закрыть] и Де Санктиса[256]256
  Франческо Де Санктис (1817–1883) – итальянский литературовед.


[Закрыть], осваивался преимущественно романский мир, он стал центром огромной массы литературы, далее распространившейся по всему миру; романский мир заложил фундамент Европы, а также Церкви и Священной Римской империи, гарантировавших целостность ядра европейских литератур. На более глубинном уровне, как мы знаем, западная реалистическая литература произошла из христианской идеи боговоплощения. Этот упорно отстаивавшийся тезис объясняет высшую степень значимости Данте для Ауэрбаха, Курциуса, Фосслера и Шпитцера.

Таким образом, разговор о сравнительном литературоведении – это разговор о взаимодействии мира литературы с другим миром, но это поле эпистемологически организовано в форме иерархии, где в центре и на вершине находятся Европа и ее романская христианская литература. Когда Ауэрбах в своей справедливо знаменитой статье «Philologie der Weltliteratur»[257]257
  Филология Всемирной литературы (нем.).


[Закрыть], написанной после Второй мировой войны, обращает внимание на то, как много «других» литературных языков и литератур появилось на поверхности (словно из ниоткуда: он никак не упоминает ни колониализм, ни процесс деколонизации), то он выражает в большей степени тревогу и страх, чем радость от лицезрения того, что он, кажется, отказывался признавать. Романский мир под угрозой[258]258
  Auerbach E. Philology and Weltliteratur. trans. M. and E. W. Said. // Centennial Review 13 Winter 1969; смотрите мой анализ этой статьи в: The World. the Text. and the Critic. Cambridge. Mass.: Harvard University Press, 1983. P. 1–9.


[Закрыть].

Разумеется, американские ученые и академические департаменты решили, что европейский паттерн достаточно хорош, чтобы его воспроизвести. Первый американский факультет сравнительного литературоведения появился в Колумбийском университете в 1891 году, тогда же появился и первый журнал по этой дисциплине. Вот что говорил первый профессор кафедры Джордж Эдвард Вудберри[259]259
  Джордж Эдвард Вудбери (1855–1930) – американский поэт и литературовед.


[Закрыть] о своей сфере деятельности:

Части мира сближаются, а с ними и части знания медленно сплетаются в одно общее интеллектуальное государство, которое в конце концов станет подлинной объединительной связью для всего мира, поверх сферы политики, с той же степенью институциональной бюрократии, как коллегии юристов или собрания джентльменов. Современные ученые в большей мере, чем другие граждане, пользуются благами расширения коммуникации. Наступает эпоха одновременной экспансии и концентрации всего в больших масштабах, бесконечного расширения и тесного перемешивания наций между собой и с прошлым; привычный ментальный опыт ученого включает больше расовой памяти и расового воображения, чем наличествовало у его предшественников, а его кругозор вперед и назад простирается на более широкий горизонт; он живет в более просторном мире, он уже рожден не для свободы в пределах одного города, пусть даже благородного, а для нового гражданства в растущем государстве, которое – в соответствии с мрачными или светлыми мечтами всех великих ученых от Платона до Гете – не имеет границ, а во главе его не раса и не сила, а только высший разум. Появление и развитие новой дисциплины, известной как сравнительное литературоведение, совпадает с приходом этого более широкого мира и застает ученых за работой: исследования будут идти своим чередом и вместе с другими элементами придут к своей цели – единению человечества, обретенному в духовном слиянии науки, искусства и любви[260]260
  Woodberry G. E. Editorial 1903. // Comparative Literature: The Early Years. An Anthology of Essays. eds. Hans Joachim Schulz and Phillip K. Rein Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1973.


[Закрыть].

Подобная риторика хорошо резонирует с влиянием Кроче и Де Санктиса[261]261
  Бенедетто Кроче (1866–1952) – итальянский философ-идеалист, историк.


[Закрыть], а также с ранними идеями Вильгельма фон Гумбольдта[262]262
  Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) – прусский философ, лингвист, государственный деятель, дипломат, основатель университета в Берлине.


[Закрыть]. Но в «коллегии юристов или собрании джентльменов» чувствуется какое-то недовольство Вудберри, большее, чем легкое недовольство реалиями «большого мира», о котором он говорит. В период самой прочной в истории имперской гегемонии Запада Вудберри умудряется не замечать эту доминирующую форму политического объединения, чтобы восславить еще более высокую – непосредственно идеальное единство. Он не разъясняет, как «духовное единство науки, искусства и любви» будет разбираться с менее приятными реалиями жизни, и тем более не говорит, как «духовное единство» сможет перебороть факты материальной культуры, власти и политического разделения.

Академические работы по сравнительному литературоведению поддерживали тезис, что Европа и США находятся в центре мира не только в силу своего политического веса, но и потому, что их литературы наиболее достойны изучения. Когда в Европе к власти пришел фашизм и США получили дополнительный приток ученых-эмигрантов, то они, по понятным причинам, принесли с собой и ощущение кризиса. К примеру, «Мимесис», написанный Аэурбахом во время эмиграции из нацистской Европы в Стамбул, был не просто упражнением в объяснении текстов, но и – как он сам пишет в статье 1952 года, цитированной мной выше, – актом цивилизационного выживания. Ему казалось, что его миссия как компаративиста состоит в том, чтобы представить, возможно последний раз, комплексную эволюцию европейской литературы во всем ее разнообразии от Гомера до Вирджинии Вульф. Книга Курциуса о латинском Средневековье писалась под воздействием того же страха. Но как мало этого духа осталось у тысяч академических ученых-литературоведов, на которых повлияли эти книги! «Мимесис» почитается как замечательная, аналитически богатая работа, но ощущение миссии умерло за слишком частым и банальным ее использованием[263]263
  Auerbach E. Mimesis: The Representation of Reality in Western Literature. trans. Willard Trask. Princeton: Princeton University Press, 1953. См. также: Said. Secular Criticism. // The World. the Text. and the Critic. P. 31–53 and 148–49.


[Закрыть]. Когда в конце 1950-х годов в космосе появился спутник[264]264
  Первый искусственный спутник земли был запущен 4 октября 1957 г. на 5-м научно-испытательном полигоне Министерства обороны СССР Тюратам.


[Закрыть], он превратил сферу изучения иностранных языков, а заодно и сравнительное литературоведение в сферы, имеющие отношение к национальной безопасности. Закон об образовании для национальной обороны[265]265
  The National Defense Education Act NDEA. Акт был принят Конгрессом в 1958 г. Согласно этому документу разрешалось потратить 295 млн долл. на науку и языки, признанные важными для национальной безопасности. Кафедры сравнительного литературоведения стали одними из бенефициаров этого акта.


[Закрыть] предписывал развивать эти области, но, увы, с еще более самодовольным этноцентризмом и негласной «холодновоинственностью», чем Вудберри мог себе представить.

Как немедленно показывает «Мимесис», понятие «западная литература», которое лежит в основе сравнительного исследования, высвечивает, драматизирует и воспевает определенную историческую идею и в то же время оставляет в стороне фундаментальные географические и политические реалии, придающие силу этой идее. Содержащаяся в этой работе и других академических трудах по сравнительному литературоведению идея европейской или западной литературной истории в целом идеалистична и, пусть и не системно, но следует за гегельянством. Принцип развития, благодаря которому, как считается, романские языки заняли доминирующее положение, инкорпоративен и синтетичен. В литературу включается всё больше и больше реалий, она развивается и расширяется от средневековых хроник к великим сооружениям художественной литературы XIX века – произведениям Стендаля, Бальзака, Золя, Диккенса, Пруста. Каждое из этих произведений представляет синтез проблемных и сотрясающих основы христианского порядка вопросов, которые самым запоминающимся образом изложены в «Божественной комедии». Классы, политические перевороты, сдвиги в экономических шаблонах и формах организации, войны – все эти сюжеты как у великих авторов, Сервантеса, Шекспира, Монтеня, так и у целого ряда менее значимых писателей обернуты в постоянно обновляемые структуры, видения, установления, и все они удостоверяют прочность диалектического порядка, символизируемого самой Европой.

Целебная концепция «мировой литературы», обретшая искупительный статус в двадцатом столетии, совпадает с тем, что формулировали теоретики колониальной географии. В текстах Хэлфорда Маккиндера, Джорджа Чизхольма, Джорджа Харди, Леруа-Больё и Люсьена Февра[266]266
  Хэлфорд Маккиндер (1861–1947) – английский географ, политик, «отец геополитики»; Джордж Чизхольм (1850–1930) – шотландский географ; Жорж Харди (1884–1972) – администратор, чиновник, директор «Колониальной школы» (Эколь колониаль) – центра подготовки колониальных администраторов (1889–1934 гг.; окончательно расформирована в 1959 г.); Пьер Поль Леруа-Боль (1843–1916) – французский экономист; Люсьен Февр (1878–1956) – французский историк, один из основателей школы «Анналов».


[Закрыть] проступает более честная оценка мировой системы, хотя всё еще метроцентрическая и имперская; но теперь уже «мир-империю» под командованием Европы производит не одна история, а совместно империи и современное географическое пространство. Но в этой географически смещенной концепции (во многом базирующейся, как показывает Пол Картер в книге «Дорога на Ботани-Бей», на картографии и современных географических исследованиях и завоеваниях) уже нет такой сильной веры в естественное превосходство Европы, и кульминацией этого становится тезис Чизхольма о нескольких «исторических преимуществах», позволивших Европе перебороть «естественные преимущества» более плодородных, здоровых, доступных регионов, которые Европа стала контролировать[267]267
  Цит. по: Smith. Uneven Development. P. 101–102.


[Закрыть]. Объемная, многогранная энциклопедия Февра «Земля и эволюция человека» (1922 год) совпадает с идеями Вудберри по своему масштабу и утопизму.

Великие авторы географического синтеза предлагали своей аудитории конца XIX – начала XX века технические объяснения уже сложившейся политической реальности. Европа уже командовала миром; имперская карта уже получила лицензию на культурную концепцию. Нам кажется столетие спустя, что совпадение или сходство между географическим и историко-литературным видением мировой системы весьма любопытно, но спорно. Что нам, собственно, делать с этим сходством?

Во-первых, я полагаю, это сходство требует артикуляции и активации. Это возможно, только если мы проведем серьезный разбор настоящего, и прежде всего распада классических империй и появления десятков новых независимых государств на территории бывших колоний. Мы должны увидеть, что современное мировое устройство – пересекающиеся территории, переплетенные истории – было предопределено географическими, историческими и культурными совпадениями и пересечениями, имевшими такое большое значение для первопроходцев сравнительного литературоведения. Затем нам следует разобрать в новой, более динамичной манере идеалистический историзм, питавший сравнительную схему «мировой литературы» и одновременно имперскую карту мира того же времени.

Но этого не получится сделать, если не признать то, что объединяет их в деле обеспечения власти. Подлинная глубокая эрудиция людей, занимавшихся Weltliteratur и веривших в этот концепт, подразумевала уникальную привилегию для наблюдателя, живущего на Западе, изучать всё производство мировой литературы с видом возвышенной беспристрастности. Ориенталисты и другие специалисты по не-западному миру – антропологи, историки, филологи – обладали такой привилегией, и их научная работа зачастую сопровождалась осознанной поддержкой имперских предприятий. Мы должны четко выявить эти разнородные властные диспозиции и увидеть их общую методологию.

Ярко выраженная географическая модель представлена в статье Грамши «Некоторые аспекты южного вопроса»[268]268
  «Некоторые аспекты южного вопроса» – работа Грамши 1926 г., которая писалась в тюрьме и осталась незавершенной. Генеалогически связана с «Тюремными тетрадями».


[Закрыть]. Это недооцененная и неисследованная работа является единственным последовательным фрагментом политического и культурного анализа, проведенного Грамши (хотя статья и осталась незавершенной). Он обращается к географической головоломке, предложенной для анализа его товарищами, – как осмыслять, планировать и изучать Южную Италию с учетом ее социальной дезинтеграции, которая делает ее вроде бы непознаваемой и при этом, парадоксальным образом, критически важной для понимания Севера. Блестящий анализ Грамши выходит далеко за пределы тактических задач итальянских политиков 1926 года. Он стал кульминацией его предыдущих журналистских работ и прелюдией к «Тюремным тетрадям», где он сосредоточил внимание, в отличие от своего великого современника Лукача[269]269
  Георгий Лукач (1885–1971) – венгерский философ, марксист, историк литературы.


[Закрыть], на территориальных, пространственных, географических основаниях общественной жизни.

Лукач принадлежит к гегельянской традиции марксизма, Грамши – к традиции Вико и Кроче. Центральная проблема, пронизывающая главный труд Лукача «История и классовое сознание»[270]270
  «История и классовое сознание» – работа Лукача 1923 г. Разбор влияния философии Гегеля (1770–1831) на работы Маркса.


[Закрыть] (1923), – темпоральность. У Грамши, как показывает даже беглый обзор его концептуального словаря, социальная история и современность осмысляются в географических терминах. В нем доминируют такие слова, как «площадка», «территория», «блоки», «регион». В «Южном вопросе» Грамши не только всеми силами стремится показать, что разделение между северными и южными регионами Италии является базовым для решения политической задачи работы с национальным движением рабочего класса, оказавшегося на тот момент в тупике, но и скрупулезно расписывает мельчайшую топографию юга, примечательную, по его словам, разительным контрастом между крупной, слабо дифференцированной массой крестьян, с одной стороны, и наличием крупных землевладельцев, издательских домов и выдающихся культурных организаций – с другой. Даже Кроче, самый впечатляющий и уважаемый интеллектуал в Италии, рассматривается Грамши с характерной проницательностью как южный философ, которому было легче общаться с Европой и с Платоном, чем с собственным деградирующим южным окружением.

Соответственно, проблема состоит в том, как связать Юг, бедность и значительные запасы рабочей силы которого делают его постоянно уязвимым для экономической политики и властей Севера, с тем Севером, который зависит от Юга. Грамши формулирует ответ в стиле, предвосхищающем его знаменитые порицания интеллектуалов в «Quaderni»[271]271
  Дневники (ит.).


[Закрыть]: он анализирует Пьеро Гобетти[272]272
  Пьеро Гобетти (1901–1926) – итальянский журналист, либерал, антифашист. Был особенно активен в годы Первой мировой войны и первые годы правления фашистов в Италии.


[Закрыть], который как интеллектуал понял необходимость связать северный пролетариат с южным крестьянством. Эта стратегия резко контрастировала с профессиональными траекториями Кроче и Джустино Фортунато[273]273
  Джустино Фортунато (1848–1932) – итальянский историк и политик, был участником группы социально-политических мыслителей, пытавшихся разрешить экономические вопросы южных регионов Италии.


[Закрыть]. Гобетти связал Север и Юг своей способностью к организации. Его работа «поставила Южный вопрос на площадку, заметно отличающуюся от традиционной [которая рассматривала Юг просто как отсталый регион Италии], введя туда пролетариат Севера»[274]274
  Gramsci A. Some Aspects of the Southern Question. // Selections from Political Writings. 1921–1926. trans. and ed. Quintin Hoare London: Lawrence & Wishart, 1978. P. 461. О необычном применении теорий Грамши как «Южанство» (Southernism) см.: Brennan T. Literary Criticism and the Southern Question. // Cultural Critique. No. 11 Winter 1988–89. P. 89–114.


[Закрыть]. Однако этого могло не произойти, продолжает Грамши, если только не помнить, что интеллектуальная работа медленная, она требует более длинного срока, чем работа любых других социальных групп. Культуру нельзя рассматривать как непосредственное действие, а следует взирать на нее (как он написал в «Quaderni») sub specie aeternitatis[275]275
  Под знаком вечности (лат.).


[Закрыть]. Много времени утечет, пока возникнут новые культурные формации, и для этого процесса требуются интеллектуалы, которые зависят от долгих лет подготовки, действия и традиции.

Грамши понимает, что на длительном временно́м отрезке, за который происходит формирование культуры подобно коралловому рифу, человеку необходимы «разрывы органического свойства». Гобетти олицетворяет один из таких разрывов, открывшуюся внутри структур культуры трещину, которая поддерживала и перекрывала расхождение Севера и Юга на протяжении длительного периода итальянской истории. Грамши относится к Гобетти как человеку с очевидной теплотой, но его политическое и социальное значение для анализа южного вопроса – показательно, что незаконченная статья обрывается на размышлениях о Гобетти, – состоит в том, что Гобетти делает акцент на необходимости развития, разработки общественной формации, строительстве над разрывом; Гобетти настойчиво уверен в том, что интеллектуальное усилие само по себе построит связь между далекими, автономными регионами.

Назовем это «фактором Гобетти». Он функционирует как оживляющий коннектор, олицетворяющий отношения между развитием сравнительного литературоведения и возникновением имперской географии, и делает это динамично и органично. Просто признать, что оба дискурса в целом империалистичны, недостаточно для того, чтобы понять, где и как они заняли свое место. И прежде всего мы упустим вопрос, что позволяет нам говорить о них вместе, как об ансамбле, как о явлениях, имеющих не только случайные, ситуативные, механические отношения. Для этого мы должны рассмотреть господство неевропейского мира с точки зрения сопротивляющейся и постепенно бросающей все более мощный вызов альтернативы.

Универсализирующий дискурс модерной Европы и Соединенных Штатов подразумевает, без значительных исключений, молчание неевропейского мира, неважно, добровольное оно или нет. Есть инкорпорация, есть инклюзия, есть прямое правление и есть принуждение. Но лишь изредка мы можем встретить признание того, что колонизированные народы должны быть услышаны, а их идеи донесены до общественности.

Можно утверждать, что постоянное производство и интерпретация западной культуры исходят из той же предпосылки и в XX веке, когда политическое сопротивление власти Запада в «периферийном» мире уже значительно усилилось. Благодаря этому сопротивлению и тому, к чему оно привело, сегодня становится возможной реинтерпретация архива западной культуры как географически разломанного объекта после распада империй, становится возможно чтение и интерпретации иного типа. В первую очередь такие дисциплины, как сравнительное литературоведение, английская словесность, культурный анализ и антропология, могут быть рассмотрены в плотной связке с историей империй и, если можно так выразиться, даже как способствовавшие своими методами сохранению возвышенного положения западного населения над туземцами, особенно если помнить о пространственном сознании, примером которого может служить «Южный вопрос» Грамши. А во вторую очередь наша смена точки зрения при интерпретации позволит нам бросить вызов суверенной, безоговорочной власти, постоянно отличающей западного наблюдателя.

Западные культурные формы можно достать из автономных закрытых пространств, где они были хорошо защищены, и поместить в динамичную глобальную среду, созданную империализмом. В свою очередь империализм можно переосмыслить как постоянное противостояние между севером и югом, метрополией и периферией, белыми и туземцами. Таким образом, мы можем рассматривать империализм как процесс, происходящий в рамках культуры метрополии, которая иногда признает, а иногда скрывает устойчивое функционирование самой империи. Важный вопрос – в духе Грамши: как национальные британская, французская, американская культуры поддерживали свою гегемонию над периферией? Как внутри них достигалось согласие и устойчивая консолидация по вопросу дистанционного управления туземными народами и территориями?

Возвращаясь к культурным архивам, мы начинаем заново перечитывать их, но уже не единогласно, а полифонически (contrapuntally)[276]276
  По мнению ряда исследователей, за этими словами кроется музыковедческое понятие «контрапункт» – сочетание различных самостоятельных голосов. Подчас для его обозначения в других гуманитарных науках используется определение «метонимический». Именно прочтение данной работы Саида сквозь призму музыковедения позволяет разрешить некоторые из ее противоречий. Wouter Capitain (2022) From counterpoint to heterophony and back again: reading Edward Said’s Drafts for Culture and Imperialism, Journal of Musicological Research, 41:1, 1–22.


[Закрыть], с одновременным осознанием как истории метрополии, рассказанной в них, так и других историй, в противодействии (или совместно) с которыми развивался доминирующий дискурс. В полифонии западной классической музыки встречаются разнообразные темы, но вре́менное первенство отдается только одной из них; и в итоговой полифонии возникают согласие и порядок, организованное взаимодействие, проистекающее из тем, а не из строгих мелодических или формальных принципов, лежащих за пределами произведения. Схожим образом, на мой взгляд, мы можем читать и интерпретировать английские романы, интерес которых (обычно подавляемый в большинстве случаев) к Вест-Индии или Индии как таковой сформирован или даже, возможно, детерминирован историей колонизации, сопротивления и местного национализма. В этот момент проступили альтернативы новых нарративов, которые институционализировались и превратились в дискурсивно стабильные единицы.

Очевидно, что никому не под силу охватить весь комплекс теоретических принципов, управляющих империалистическим миром. Вытекающий из разделения цивилизации на Запад и остальной мир принцип доминирования и сопротивления, заимствуя образ у африканского критика Чинвейзу[277]277
  Ибекве Чинвейзу (род. 1943) – нигерийский критик, журналист. Участник движения «Черное искусство» (1965–1975).


[Закрыть], я называю глубокой расщелиной, проходящей через этот мир. Эта расщелина повлияла на многие местные интересы, пересечения, зависимости в Африке, Индии и других периферийных территориях, в каждой по-своему, в каждой со своей плотностью ассоциаций и форм, своими мотивами, произведениями, институтами, а главное (с точки зрения нас как перечитывающих романы) – со своими возможностями и условиями для формирования знания. В каждой местной культуре, где происходит вовлеченность, а империалистическая модель разваливается – после чего ее инкорпорирующие, универсализирующие, тотализирующие знаки становятся неэффективными и неприменимыми, – начинает строиться свой, особенный тип исследования и знания.

Примером нового знания могло бы стать изучение ориентализма или африканизма и для симметрии изучение английскости (Englishness) и французскости. Сегодня эти идентичности анализируются уже не как богоданные сущности, а как итог совместного производства африканской истории и изучения Африки в Англии, к примеру, или изучения французской истории и реорганизации знания в эпоху Первой империи[278]278
  Период Первой империи (1809–1815) – период правления Наполеона Бонапарта во Франции, обусловленный стремлением к гегемонии в континентальной Европе и началом профессионального колониального управления.


[Закрыть]. В каком-то смысле мы имеем дело с формированием культурных идентичностей, понимаемых не как стереотипы (хотя часть их устойчивой привлекательности состоит в том, что они выглядят и рассматриваются как похожие на стереотипы), но как полифонические комплексы, поскольку ни одна идентичность не может существовать сама по себе, без набора оппозиций, противопоставлений: греки всегда требуют наличия варваров, европейцы – африканцев, азиатов и так далее. Верно и обратное. Даже такие понятия-мастодонты нашего времени, такие стереотипы, как «ислам», «запад», «восток», «Япония» или «Европа» признают частное знание и структуру оценок и отсылок, а также требуют их внимательного анализа и исследования.

Если человек изучает культуру одной из главных метрополий – Англии, Франции или Соединенных Штатов – в географическом контексте их становления как империй (и борьбы с другими империями), то постепенно проявляется специфическая культурная топография. Когда я говорю о «структурах оценок и отсылок» или использую плодотворное выражение Рэймонда Уильямса «структуры эмоций» (structures of feeling), то имею в виду именно эту топографию. Я говорю о методе, с помощью которого населенные пункты и географические отсылки появляются в культурном коде литературы, истории и этнографии. Они появляются иногда в форме аллюзий, иногда – тщательно прописанные сразу в нескольких отдельных произведениях, не связанных ни между собой, ни с официальной имперской идеологией.

К примеру, в британской культуре можно обнаружить единство у Спенсера, Шекспира, Дефо и Остин, помещающих социально желаемое, наделенное властью место в английской метрополии или в Европе и связывающих его фабулой, мотивами и сюжетом с далекими или периферийными областями (Ирландия, Венеция, Африка, Ямайка), мыслимыми как желаемые, но подчиненные. Посредством этих тщательно поддерживаемых отсылок рождается устойчивое впечатление о правлении, контроле, выгоде, пригодности и оптимизации, которое растет с удивительной силой начиная с XVII века и вплоть до конца XIX века. Эти структуры не вырастают из какого-либо существующего ранее (полуконспирологически) замысла, которым управляют писатели, а связаны с развитием британской культурной идентичности и тем, как эта идентичность представляет себя в географическом плане. Схожие структуры можно заметить во французской и американской культурах, только разрастаются они по другим причинам и, очевидно, другими путями. Мы находимся еще не на той стадии знания, когда можем уверенно сказать, послужили ли эти глобальные, целостные структуры подготовкой к имперскому контролю и завоеванию, или они сопровождали этот процесс, или они продуманно или случайно оказались итогом империи. Мы находимся лишь на той стадии, где мы должны наблюдать, с какой поразительной частотой возникают географические артикуляции в трех западных культурах, завладевших далекими территориями. Во второй части книги я разберу этот сюжет и предложу еще несколько тезисов на эту тему.

Сколько я ни пытался читать и толковать эти «структуры оценок и отсылок», я не нашел в них ни малейшего признака разногласий, разночтений и развилок; существовало негласное единодушие в отношении того, что подчиненными расами надо править, что они являются подчиненными расами, что одна раса заслуживает и постоянно доказывала свое право считаться такой расой, главная миссия которой – выйти за пределы своего ареала. (Как заявил Сили в 1883 году, британца только так и можно понять[279]279
  Имеется в виду работа «Экспансия Англии: два курса лекций» (1883). Работа получила широкий положительный отклик в британском обществе.


[Закрыть]. У Франции и США были свои теоретики подобного рода.) Возможно, кого-то шокирует, что целые секторы культуры метрополий, которые сегодня считаются авангардными в социальном плане, в ту эпоху беспрекословно влились в имперский консенсус. За редкими исключениями проимперскими были женские и рабочие движения. И хотя исследователи прикладывают огромные усилия, показывая различия в идеях, философиях, представлениях и чувствах, показывая индивидуальность каждого произведения литературы и искусства, негласное единодушие всегда существовало в отношении одной цели: империю следует поддерживать, и они поддерживали.

Перечитывание, толкование главных культурных высказываний метрополий под новым углом зрения, с новой информацией было бы невозможно без движений сопротивления, возникавших на периферийных территориях империи по всему миру. В третьей главе книги я выдвигаю тезис, что новое глобальное сознание связывает все самые разнообразные локальные площадки общим антиимперским восстанием. И сегодня писатели и ученые из бывших колоний вынуждены накладывать свои истории поверх канонических европейских текстов и вписывать в них свою местную географию. Из этих частично совпадающих, но несходных, несимметричных взаимодействий начинает проступать новое прочтение и новое знание. Достаточно только осознать, какие поразительно мощные перемены произошли в конце 1980-х годов – слом барьеров, народные восстания, перемещение через границы, нарастающие проблемы иммигрантов и беженцев, вопросы прав меньшинств на Западе, – чтобы увидеть, насколько отжившими выглядят прежние категории, жесткие разделения и удобная автономия.