Текст книги "Культура и империализм"

Вероятно, ни один европейский писатель той эпохи не оставил такого заметного следа одновременно и в воображении, и в политическом и нравственном сознании своего и следующего поколения. Он был до мозга костей европейцем, потому что принадлежал к фронтиру Европы и осознавал угрозу. Эта угроза одновременно манила его. Он отказался, но не без усилий.

Ни один другой писатель, даже Конрад, не представляет лучше него западное сознание и западную мораль в отношении к незападному миру. Внутренняя драма его творчества состоит в развитии этих отношений под усиливающимся давлением и при нарастающем надрыве[760]760
  O’Brien C. C. Albert Camus. New York: Viking, 1970. P. 103.


[Закрыть].

Мастерски и даже в чем-то безжалостно выявив все связи между знаменитыми романами Камю и колониальной ситуацией в Алжире, О’Брайен затем отпускает писателя с крючка. Есть определенный жест превосходства в характеристике О’Брайеном Камю как человека, принадлежащего «к фронтиру Европы», когда любой, кто хоть что-то знает о Франции, Алжире и Камю, – а О’Брайен определенно знает больше многих, – никогда не охарактеризовал бы колониальную связь как связь между Европой и фронтиром. Конрад и Камю олицетворяют не такую воздушную вещь, как «западное сознание», а, скорее, западное доминирование в неевропейском мире. Конрад воплощает этот абстрактный тезис с безошибочной силой в своей статье «География и некоторые исследователи», где он приветствует изучение Арктики и в заключение приводит пример собственной «боевой географии»: «я поставил палец в точку посреди в то время белого пятна в сердце Африки и заявил, что когда-нибудь я туда отправлюсь»[761]761
  Conrad J. Last Essays. ed. Richard Curle London: Dent, 1926. P. 10–27.


[Закрыть]. Позднее, разумеется, он туда отправился и описал свои приключения в «Сердце тьмы».

Западный колониализм, описываемый с такими усилиями О’Брайеном и Конрадом, это прежде всего проникновение за европейский фронтир, в самое сердце другой географической сущности, и уже во вторую очередь не какое-то антиисторичное «западное сознание… в отношении к незападному миру» (большинство туземцев Африки или Индии видели, что их угнетение имеет отношение не к «западному сознанию», а ко вполне конкретным колониальным практикам – рабству, эксплуатации земли, карательным войскам), а тщательно выстроенные отношения, в которых Франция и Британия считали себя «Западом, оказавшимся лицом к лицу с покорными, малыми народами в слаборазвитом, инертном незападном мире»[762]762
  Поздний О’Брайен, придерживавшийся таких взглядов и далекий от основного посыла книги о Камю, не скрывал своей антипатии к малым народам третьего мира. См. его развернутый спор с Саидом в Salmagundi 70–71 Spring-Summer 1986. P. 65–81.


[Закрыть].

Избирательность и сокращения в обрайеновском анализе Камю начинаются в тот момент, когда он сталкивается с философом как отдельным мастером, испытывающим муки сложного выбора. В отличие от Сартра и Жансона[763]763
  Франсис Жансон (1922–2009) – французский политический активист.


[Закрыть], которым легко далось решение об оппозиции французской политике во время войны в Алжире, Камю родился и вырос во Французском Алжире, его семья осталась там, даже когда он стал жить во Франции, и его вовлеченность в борьбу ФНО[764]764
  Фронт национального освобождения – алжирская организация, созданная в 1954 г. и поставившая своей целью деколонизацию Алжира. Боевые отряды ФНО – Армия национального освобождения – начали боевые действия против французов в Алжире в 1958 г., что стало началом Алжирской войны.


[Закрыть] была вопросом жизни и смерти. С этим тезисом О’Брайена мы можем только согласиться. Но гораздо сложнее согласиться с ним, когда он возносит проблемы Камю на символический уровень «западного сознания», пустой сосуд, лишенный всего, кроме способности чувствовать и размышлять.

О’Брайен и дальше спасает Камю от лишних проблем, подчеркивая привилегию индивидуального выбора. Благодаря этой тактике мы должны проникнуться определенной симпатией к невезучей, в чем-то коллективной природе поведения французского колониста в Алжире, но нет никакой причины нагружать этим Камю. Совершенно французское воспитание в Алжире (хорошо описанное в биографии Герберта Лоттмана[765]765
  Lottman H. R. Albert Camus: A Biography. New York: Doubleday, 1979. Поведение Камю в Алжире во время колониальной войны лучше всего прослежено в: Carrière Yv. La Guerre d’Algérie II: Le Temps des leopards. Paris: Fayard, 1969.
  Герберт Лоттман (1927–2014) – американский биограф деятелей французской культуры, экономики и политики.


[Закрыть]) не остановило от создания знаменитых предвоенных статей о нищете Алжира, во многом ставшей результатом французского колониализма[766]766
  Misère de la Kabylie. 1939. // Camus. Essais. Paris: Gallimard, 1965. P. 905–938.


[Закрыть]. Здесь мы видим нравственного человека в безнравственной ситуации. Камю сосредотачивается на проблеме индивида в социальном окружении: это тема как «Постороннего», так и «Чумы», и «Падения». Среди всего этого безумия он ценит самоосознание, лишенную иллюзий зрелость и нравственную стойкость.

Но здесь следует сделать три методологических наблюдения. Во-первых, следует разобрать и деконструировать выбор Камю географической рамки места действия «Постороннего» (1942), «Чумы» (1947) и исключительно интересного сборника коротких рассказов, объединенных под заглавием «Изгнание и царство» (1957). Почему именно Алжир оказался сценой повествований, главные предпосылки которых (в случае первых двух произведений) всегда были связаны с Францией, и если конкретнее, с Францией периода нацистской оккупации? О’Брайен идет дальше многих, отмечая, что этот выбор далеко не безобиден, что многое в его рассказах (например, о суде Мерсо) украдкой или неосознанно становится либо оправданием французского правления, либо идеологической попыткой приукрасить его[767]767
  O’Brien. Camus. P. 22–28.


[Закрыть]. Но стараясь установить неразрывную связь между Камю как конкретным художником и французским колониализмом в Алжире, мы должны задаться вопросом, в какой мере нарративы Камю связаны или черпают свои достоинства из более ранних, более открыто империалистических французских нарративов. Уйдя от Камю как привлекательно одинокой фигуры 1940–1950-х годов и раздвинув исторические рамки, чтобы включить в них все сто лет присутствия Франции в Алжире, мы, возможно, сможем лучше понять не только форму и идеологическое значение его нарративов, но и степень, в которой его творчество отражает, консолидирует и изображает саму природу французского колониального предприятия.

Второй методологический тезис касается типа доказательств, необходимых при такой расширенной оптике, и в связи с этим встает вопрос, кто создает интерпретацию. Европейский критик с уклоном в историю скорее поверит, что Камю олицетворяет трагическое неподвижное французское сознание европейского кризиса на пороге великого водораздела. Камю, по всей видимости, считал, что поселения колонистов можно спасти и сохранить их после 1960 года (года его смерти), но здесь он просто совершил историческую ошибку, поскольку Франция отказалась от претензий на все владения в Алжире всего два года спустя. В своем творчестве Камю апеллирует к современному ему Алжиру и актуальным для него франко-алжирским отношениям, а не к их истории и драматическим изменениям на протяжении длительного периода. За редкими исключениями он пренебрегает историей, которую не забыл бы алжирец, для которого французское присутствие было ежедневным проявлением доминирования. Для алжирца 1962 год, скорее всего, стал концом длительного неудачного периода в истории, начавшегося со французского вторжения 1830 года, и праздничным началом новой эпохи. Соответствующим методом толкования романов Камю будет рассматривать их как составную часть французских действий в Алжире, действий по созданию и сохранению Французского Алжира, а не как романы, рассказывающие об особом состоянии ума их автора. Установки и допущения Камю в отношении истории Алжира следует сравнить с историями, написанными алжирцами после обретения независимости, чтобы воссоздать более полную картину противостояния алжирского национализма и французского колониализма. И будет справедливо рассматривать творчество Камю в исторической связке как с французской колониальной затеей (хотя он и считает ее не подлежащей пересмотру), так и с открытым сопротивлением алжирской независимости. Добавление такой алжирской перспективы раскроет и высвободит скрытые аспекты, принимаемые как должные или отрицаемые Камю.

И последнее. Требуется методологическое внимание к деталям, терпение и настойчивость в отношении крайне плотных текстов Камю. Читатели обыкновенно ассоциируют романы Камю с французскими романами о Франции не только из-за общего языка и формы, заимствованной у великих предшественников, авторов «Адольфа» и «Трех повестей»[768]768
  Бенжамен Констан и Гюстав Флобер соответственно.


[Закрыть], но и потому, что выбор алжирских декораций кажется случайным в сравнении с обсуждаемыми нравственными проблемами. На протяжении полувека романы Камю читаются как притчи о человеческой природе. Да, Мерсо убивает араба, но этот араб не назван по имени и, кажется, не обладает никакой историей, не говоря уже о родителях. Да, арабы умирают от чумы в Оране, но они также не называются по именам, тогда как на первый план выдвигаются Риэ и Тарру. Можно читать эти тексты, обращая внимание только на богатство того, что в них есть, а не ради того, что из них исключено. Но я настаиваю на том, что в романах Камю можно найти и то, от чего, как считалось, они очищены, – следы отразившегося в композиции текстов французского завоевания, начатого в 1830 году и продолжавшегося на протяжении всей жизни Камю.

Такое реставрационное прочтение ни в коем случае не служит делу мести. Я не собираюсь на основании этих фактов обвинять Камю в утаивании каких-то фактов об Алжире в своем творчестве, что он, к примеру, пытается изо всех сил объяснить в эссе, собранных в «Алжирских хрониках». Я просто хочу рассмотреть прозу Камю как элемент методично, усилиями нескольких поколений выстраиваемой Францией политической географии Алжира, чтобы лучше увидеть, как его проза представляла философию удержания в политическом и интерпретативном соревновании за репрезентацию, обживание и владение территорией, – ровно в тот момент, когда Британия уходила из Индии. Тексты Камю наполнены удивительно застарелой, в каком-то смысле уже недееспособной колониальной чувствительностью, узаконивавшей имперское поведение в форме реалистического романа спустя много лет после создания его величайших европейских образцов.

В качестве locus classicus[769]769
  Locus classicus (лат.) – букв. «классическое место». Отдельное место в большом тексте или отдельный текст, из которого выводится всё учение.


[Закрыть] я использую эпизод из финала рассказа «Неверная жена», когда главная героиня, Жанин. убегает из постели во время бессонной ночи с мужем в небольшом алжирском провинциальном отеле. Бывший многообещающий студент-юрист стал коммивояжером. После долгого утомительного переезда на автобусе пара приезжает в пункт назначения, где он обходит своих арабских клиентов. В поездке Жанин поражается молчаливой пассивности и невразумительности местных алжирцев. Их присутствие кажется скорее явлением природы, практически незаметным для нее на фоне эмоциональных проблем. Когда Жанин убегает из отеля от спящего мужа, она встречает ночного вахтера, тот говорит с ней по-арабски, на языке, которого она не понимает. И кульминация рассказа – ее замечательное, почти пантеистическое соединение с небом и пустыней. Я полагаю, что в основе замысла Камю было изображение отношений между женщиной и географией в терминах секса как альтернативы ее уже мертвым отношениям с мужем, поэтому в заглавие рассказа вынесена неверность.

Ее кружило вместе с ними, и этот недвижный хоровод погружал ее в сокровенные глубины ее естества, где теперь желание боролось с холодом. Звезды падали одна за другой и гасли среди камней пустыни, и с каждым разом все существо Жанин все больше раскрывалось навстречу ночи. Она дышала, она забыла о холоде, о бремени бытия, о своем безумном и застойном существовании, о томительном ужасе жизни и смерти. Наконец-то, после стольких лет бешеной гонки, когда она бесцельно мчалась вперед, подстегиваемая страхом, она могла остановиться и передохнуть. Казалось, она обрела свои корни, и новые соки вливались в ее тело, теперь уже переставшее дрожать. Прижавшись животом к парапету и вся подавшись вперед к бегущему небу, она ждала, чтобы успокоилось также ее потрясенное сердце и воцарилась в ней тишина. Последние созвездия, сбросив гроздья своих огней, соскользнувших куда-то вниз к самому краю пустыни, неподвижно застыли в небе. И тогда воды мрака медленно и с невыносимой нежностью захлестнули Жанин, вытеснили холод, стали постепенно подниматься из темных глубин ее существа и неудержимым потоком хлынули через край, сорвавшись с ее губ долгим стоном. Мгновение спустя небо распростерлось над Жанин, упавшей на холодную землю[770]770
  Camus. Exile and the Kingdom. trans. Justin O’Brien. New York: Knopf, 1958. P. 32–33. Вдумчивое прочтение Камю в североафриканском контексте см.: Harlow B. The Maghrib and The Stranger. // Alif 3 Spring 1983. P. 39–55. Рус. текст. по: А. Камю. Неверная жена // Избранное. М.: Правда, 1990. Пер. М. Злобиной.


[Закрыть].

Это момент выпадения из времени, момент, когда Жанин сбегает от мрачного нарратива текущей жизни и попадает в царство, как обозначено в названии сборника – «Изгнание и царство», или, как писал Камю в заметке, которую он планировал добавить в последующие издания сборника, «в царство… которое совпадает с некоей свободной, обнаженной жизнью, которую мы должны обрести, чтобы возродиться снова»[771]771
  Camus. Essais. P. 2039.


[Закрыть]. Она освобождается от прошлого и настоящего, от реальности других людей (симптоматично, что выражение le poids des êtres[772]772
  В русском переводе, приведенном выше, le poids des êtres переведено как «бремя бытия».


[Закрыть] неправильно переводится Джастином О’Брайеном как «бремя других людей»). В этом фрагменте Жанин «смогла остановиться и передохнуть», без движения, готовая к соединению с этим фрагментом неба и пустыни, к оплодотворению. Так женщина, если следовать пояснительным заметкам Камю, предназначенным для позднейших изданий шести рассказов, «черноногая»[773]773
  Черноногие – прозвище европейцев, родившихся в Алжире в колониальный период.


[Закрыть], колонист, обретает свои корни. О ее истинной идентичности, реальной или потенциальной, мы узнаем из дальнейших фраз, описывающих, как она достигает момента сексуального удовлетворения: здесь Камю говорит о «темных глубинах ее существа», что предполагает как ее собственное невежество, так и самого Камю. Ее частная история, история француженки в Алжире, не имеет значения, поскольку она достигает немедленного и прямого единения с этими конкретными землей и небом.

Все рассказы сборника «Изгнание и царство» (за исключением одной многословной притчи о парижской художественной жизни) касаются изгнания людей в неевропейской истории (действие четырех рассказов происходит в Алжире, одного в Бразилии), глубоко и даже пугающе некомфортной, где герои неуверенно пытаются достичь момента отдыха, идиллической отрешенности от мира, поэтической самореализации. Только в «Неверной жене» и в бразильском рассказе[774]774
  Имеется в виду рассказ «Растущий камень» (La pierre qui pousse).


[Закрыть], где европеец принимается туземцами в свой круг в качестве замены умершему сородичу после принесения жертвы и инициации, можно предположить, что Камю разрешил себе поверить, что европейцы могут достичь устойчивого и удовлетворительного единения с заморскими территориями. В «Ренегате» бандитское племя из Южного Алжира берет в плен миссионера, вырывает у него язык (жуткая параллель с рассказом Пола Боулза «Далекий эпизод»[775]775
  Пол Боулз (1910–1999) – американский композитор, писатель. Работал в Марокко.


[Закрыть]), и миссионер становится суперревностным сторонником этого племени и участвует в засаде на французский отряд. Камю словно бы говорит, что перейти к туземцам может только увечный, переживающий болезненную, неприемлемую, по сути, утрату идентичности человек.

Несколько месяцев отделяют этот относительно поздний (1957) сборник рассказов Камю (по отдельности они издавались до и после выхода в 1956 году «Падения») от позднейших фрагментов «Алжирских хроник», опубликованных в 1958 году. Многие фрагменты в «Изгнании…» отсылают к раннему лиризму и контролируемой ностальгии «Брачного пира»[776]776
  «Брачный пир в Типасе» – эссе 1938 г.


[Закрыть], одного из немногих атмосферных эссе Камю о жизни в Алжире. Эти рассказы наполнены страхом надвигающегося кризиса. Мы должны держать в уме, что Алжирская революция официально началась 1 ноября 1954 года[777]777
  Автор берет за дату начала войны за независимость день создания Фронта национального освобождения.


[Закрыть], но столкновения французских войск с алжирским населением после демонстрации в Сетифе произошли уже в мае 1945 года, а предыдущие годы, когда Камю еще работал над «Посторонним», были отмечены многочисленными фактами длительного и кровавого алжирского национального сопротивления. Камю рос в Алжире французским мальчиком, но, как подчеркивают все биографы, его всегда окружали признаки франко-алжирской борьбы, которые он сначала игнорировал, а затем уже открыто переводил в слова, образы и географические метки того, как единая французская воля борется в Алжире с ее туземным мусульманским населением. В книге Франсуа Миттерана 1957 года без обиняков говорится: «Без Африки не будет истории Франции в XXI веке»[778]778
  Цит. по: Semidei M. De L’Empire à la décolonisation à travers les manuels scolaires. // Revue française de science politique 16. No. 1. February 1961. P. 85.


[Закрыть].

Чтобы полифонически соотнести Камю со всей современной ему историей (а не только с маленьким фрагментом), следует привлечь его истинных французских предшественников, а также работы алжирских литераторов, историков, социологов и политологов эпохи независимости. И сегодня сохраняется отчетливо вычленяемая и устойчивая европоцентричная традиция в интерпретации: блокировать то, что Камю (и Миттеран) блокировали, говоря об Алжире, что блокировали внутри себя автор и его вымышленные персонажи. Когда в последние пять лет своей жизни Камю открыто и даже яростно противостоял националистическим требованиям, выдвигавшимся сторонниками независимости Алжира, он делал это ровно так же, как описывал Алжир с первых лет своей творческой карьеры, хотя сейчас его слова гнетущим образом резонировали с официальной англо-французской риторикой в Суэцком кризисе[779]779
  Вторая арабо-израильская война (1956) из-за национализации Суэцкого канала. Привела к падению престижа Великобритании как великой державы.


[Закрыть]. Его высказывания о «полковнике Насере», об арабском и исламском империализме хорошо нам известны, но одно из самых бескомпромиссных политических заявлений по поводу ситуации в Алжире он сделал в своем тексте, звучащем как политическое резюме его предыдущих работ:

В том, что касается Алжира, его национальная независимость – это чисто эмоциональная формула. Никогда не существовало алжирской нации. Евреи, турки, греки, итальянцы, берберы с равным правом могли бы требовать права управлять этой виртуальной нацией. И сегодня арабы – это еще не весь Алжир. Значимость и давность пребывания французского населения уже достаточны для того, чтобы создать проблему, подобной которой еще не было в истории. Алжирские французы также в буквальном смысле слова являются туземцами. Следует добавить, что чисто арабский Алжир никогда не сможет достичь экономической независимости, без которой политическая независимость – всего лишь мираж. Какими бы недостаточными ни были усилия Франции, они столь велики, что ни одна другая страна не согласится взять на себя эту ответственность[780]780
  Camus. Essais. P. 1012–1013.


[Закрыть].

Истина в том, что где бы в своих романах или дневниковых текстах Камю ни рассказывал историю, присутствие Франции в Алжире отображается либо как внешний нарратив, предмет неподвластный ни времени, ни обсуждению, либо как единственная история, достойная повествования как история. (И как радикально отличается тон Пьера Бурдьё в «Социологии Алжира»[781]781
  Пьер Бурдьё (1930–2002) – французский социолог. Военная служба, работа лектором, а затем и этнографические исследования в Алжире оказали большое влияние на видение Бурдьё.


[Закрыть], также опубликованной в 1958 году, чей анализ отбрасывает инфантильные формулы Камю и открыто говорит о колониальной войне как итоге конфликта между двумя обществами.) Косность Камю проявляется в пустоте и отсутствии фона у араба, убитого Мерсо; отсюда и чувство опустошения в Оране имплицитно связано не столько с количеством умерших арабов (которые имеют значение только демографически), а с французским сознанием.

Не будет ошибкой сказать, что нарративы Камю онтологически предшествуют его заявлениям в отношении алжирской географии. Для любого человека, мало-мальски знакомого с масштабным французским колониальным предприятием, эти заявления звучат столь же нелепо, как и высказывание французского министра Шотана[782]782
  Камиль Шотан (1885–1963) – премьер-министр Франции, избирался на этот пост три раза.


[Закрыть], сделанное в марте 1938 года, будто арабский для Алжира – это иностранный язык. Эти заявления принадлежат не только Камю, но он придал им полупрозрачную и длительную ценность. Он их унаследовал и некритически принял в качестве установленных договоренностей, сформированных за время длительной традиции колониальных текстов об Алжире, сегодня забытых или неопознанных его читателями и критиками, большинству из которых оказалось проще интерпретировать его творчество как произведения, посвященные «человеческой природе».

Отличный перечень того, сколько предубеждений о французских колониях было в голове у читателей и критиков Камю, можно найти в замечательном исследовании Мануэлы Семидей[783]783
  Мануэла Семидей (1935–1975) – специалистка по политологии.


[Закрыть], посвященном французским школьным учебникам в период с Первой мировой войны до 1945 года. Она показывает, как после Первой мировой войны постоянно усиливался акцент на роли Франции в колониях, на «славных эпизодах» ее истории как «мировой державы», а также на лирических описаниях французских колониальных достижений, роли Франции в установлении мира и процветания, учреждении школ и больниц для местных жителей и так далее. Периодически случаются упоминания актов насилия, но все их затмевает прекрасная общая цель Франции – уничтожить рабство и деспотизм, заменить их миром и процветанием. Северная Африка занимает в этой теме заметное место, но, если верить Семидей, нигде ни разу не говорится о том, что колонии могут обрести независимость, националистические движения 1930-х годов объявлены «трудностями», а не серьезным вызовом системе.

Семидей отмечает, что межвоенные школьные тексты благожелательно оттеняют французское колониальное правление на фоне британского, предполагая, что французские доминионы управляются без предрассудков и расизма, свойственного британцам. В 1930-е годы этот тезис повторялся бесконечно. Когда упоминаются случаи насилия в Алжире, то они подаются таким образом, будто французским войскам пришлось пойти на такие неприятные меры из-за «религиозного фанатизма и склонности к грабежу»[784]784
  Semidei. De L’Empire à la décolonisation. Р. 75.


[Закрыть] местных жителей. Однако теперь Алжир стал «новой Францией», процветающей, наполненной великолепными школами, больницами и дорогами. Даже после провозглашения независимости Алжира французская колониальная история продолжала рассматриваться как преимущественно конструктивный период, заложивший основы для «братских» связей между метрополией и бывшими колониями.

Но если французская аудитория интересуется только одной стороной в этом противостоянии, если вся динамика колониального закрепления на территории и последующего сопротивления туземцев удивительным образом проходит мимо внимания прославленного гуманизма европейской традиции, это еще не повод продолжать плыть по критическому течению или признавать эти идеологические конструкции и образы. Но я пойду дальше и скажу: именно благодаря тому, что самые знаменитые произведения Камю включают, беспрестанно повторяют и во многих отношениях зависят от мощного французского дискурса на тему Алжира, дискурса, принадлежащего к сфере французских имперских позиций и географических отсылок, эти произведения становятся только более интересными. Чистый стиль, мучительные моральные дилеммы, душераздирающие судьбы персонажей, выписанных им с выверенной иронией, – всё это изображает и оживляет историю французского владычества в Алжире с продуманной точностью и примечательным недостатком угрызений совести или сострадания.

Вернемся к взаимоотношениям между географией и политическими спорами, которые в своих романах Камю прикрывает такой суперструктурой, которую Сартр приветствует за то, что она обеспечивает «атмосферу абсурда»[785]785
  Sartre J.-P. Literary Essays. trans. Annette Michelson New York: Philosophical Library, 1957. P. 32.


[Закрыть]. И в «Постороннем», и в «Чуме» описывается смерть арабов, и эти смерти становятся поводом для мучительных размышлений французских персонажей. Более того, вся достаточно подробно описанная социальная структура – муниципалитеты, судебный аппарат, больницы, рестораны, клубы, развлечения, школы, – вся французская, хотя в ее ведении находится в основном нефранцузское население. Завораживает взаимосвязь того, как это описывает Камю и как это описывали французские школьные учебники: романы и повести излагают результат победы над усмиренным, отчасти истребленным мусульманским населением, права которого на землю жестко урезаны. Подтверждая и закрепляя французское преобладание, Камю не оспаривает, не противоречит кампании по установлению суверенитета, которая велась против арабских мусульман на протяжении сотни лет.

В основе противостояния лежали военные действия, первыми главными действующими лицами которых стали маршал Теодор Бюжо и эмир Абд аль-Ка́дир. Первый был жестоким и строгим военачальником, проявлявшим патриархальную строгость к алжирским туземцам с 1836 года на протяжении более десяти лет. Начинал он с попыток установления дисциплины, а продолжил полицейскими мерами, геноцидом и масштабными земельными экспроприациями. Второй был мистиком-суфием, неутомимым воином-партизаном, постоянно реформирующим, перебрасывающим свои войска в борьбе с мощным, лучше вооруженным захватчиком. Если читать документы той эпохи – будь то письма Бюжо, его прокламации и приказы (собранные и опубликованные примерно в то же время, что и «Посторонний»), недавнее издание стихов Абд аль-Ка́дира (переведенные на французский Мишелем Ходкевичем)[786]786
  Kader Emir Abdel. Ecrits spirituels. trans. Michel Chodkiewicz Paris: Seuil, 1982.


[Закрыть], [787]787
  Мишель Ходкевич (1929–2020) – французский специалист по суфизму.


[Закрыть] или замечательный психологический портрет завоевания, созданный вскоре после провозглашения независимости на основе французских дневников и писем 1830–1840-х годов Мостефой Лашерафом[788]788
  Мостефа Лашераф (1917–2007) – алжирский историк и социолог.


[Закрыть], давним членом ФНО и профессором Университета Алжира[789]789
  Lacheraf M. L’Algérie: nation et société. Paris: Maspéro. 1965. Прекрасная художественная и личная реконструкция эпохи: роман Djebar A. L’Amour, la fantasia. Paris: Jean-Claude Lattès, 1985.


[Закрыть], – то можно уловить динамику, которая показывает неизбежность принижения арабского присутствия у Камю.

Суть французской военной политики, как заявляли Бюжо и его офицеры, состояла в razzia[790]790
  Фран. «набег, налет».


[Закрыть] – карательных рейдах по алжирским деревням, мишенью которых становились дома, урожай, женщины и дети. «Арабам, – пишет Бюжо, – следует помешать сеять, собирать урожай и выпасать скот»[791]791
  Цит. по: Laroui A. The History of the Maghrib: An Interpretive Essay. trans. Ralph Manheim Princeton: Princeton University Press, 1977. P. 301.


[Закрыть]. Лашераф приводит подборку поэтического опьянения, фиксируемого раз за разом у французских офицеров во время службы, их ощущения, что вот, наконец, появилась возможность вести guerre à outrance[792]792
  Война на уничтожение (фр.).


[Закрыть], не ограниченную моралью или необходимостью. Генерал Шарганье[793]793
  Николя Шарганье (1793–1877) – французский генерал.


[Закрыть], к примеру, описывает приятное расслабление, снисходившее на его войска во время рейдов по мирным деревням. Такому типу боевых действий нас учит Писание, продолжает он, где Иисус Навин[794]794
  Иисус Навин – преемник Моисея в Ветхом Завете.


[Закрыть] и другие великие правители проводили «совершенно ужасные набеги» и их благословлял Господь. Тотальные разрушения, бескомпромиссная жестокость совершались не только по благословению Господа, но и потому, что из раза в раз, от Бюжо до Салана[795]795
  Рауль Салан (1899–1984) – французский генерал, командующий французской армией в Алжире в 1956–1960 гг., создатель ОАS.


[Закрыть], повторялось: «Арабы понимают только грубую силу»[796]796
  Lacheraf. L’Algérie. P. 92.


[Закрыть].

Лашераф пишет, что французские военные усилия в первые десятилетия простирались далеко за пределы объявленной цели – подавление алжирского сопротивления – и достигли абсолютного статуса идеальных[797]797
  Lacheraf. L’Algérie. P. 93.


[Закрыть]. Второй составляющей действий военных, как с неустанным рвением повторял Бюжо, была колонизация. Ближе к концу своего пребывания в Алжире он постоянно высказывал раздражение тем, как европейские гражданские переселенцы используют алжирские ресурсы – без смысла и ограничений. «Оставьте колонизацию военным, – пишет он в письме, – а не тем, кто ищет прибыль»[798]798
  Bugeaud Th. Par l’epée et par la charrue. Paris: PUF, 1948. Дальнейшая карьера Бюжо была не менее выдающейся: он командовал солдатами, стрелявшими по мятежной толпе 23 февраля 1848 г., и выведен Флобером в «Воспитании чувств» в образе непопулярного маршала, которому протыкают живот во время штурма Пале-Рояля 24 февраля 1848 г.


[Закрыть].

Как это часто бывает, одной из сквозных тем французской прозы от Бальзака до Псишари и Лоти были злоупотребления в Алжире и скандалы, вызванные серыми финансовыми схемами, используемыми нечистыми на руку людьми, которым открытость новых территорий казалась разрешением на любые мыслимые действия, лишь бы они обещали прибыль. Незабываемые портреты такого подхода можно найти в «Тартарене из Тараскона» Доде и в «Милом друге» Мопассана[799]799
  Loutfi M. A. Littérature et colonialisme: L’expansion coloniale vue dans la littérature romanesque française. 1871–1914. Paris: Mouton, 1971.


[Закрыть].

Разрушения в Алжире были, с одной стороны, систематическими, а с другой – основополагающими для новой французской политики. В этом не сомневается ни один свидетель политики 1840–1870-х годов. Одни, как резко критиковавший американскую политику в отношении афроамериканцев и индейцев Токвиль[800]800
  Алексис де Токвиль (1805–1859) – французский дипломат, политический философ и историк, социолог.


[Закрыть], считали, что продвижение европейской цивилизации требовало определенной жестокости в отношении мусульманских «аборигенов». Токвиль считал, что полное завоевание соответствует французскому величию. Он считал ислам синонимом «полигамии, изоляции женщин, отсутствия политической жизни, тиранической, тоталитарной власти, которая заставляет мужчин затаиться и искать удовлетворение исключительно в семейной жизни»[801]801
  Richter M. Tocqueville on Algeria. // Review of Politics. 25, 1963. Р. 377.


[Закрыть]. Он считал туземцев кочевниками и потому верил, что «любые методы разорения этих племен можно использовать. Я делаю исключение только для случаев, запрещенных международным правом и гуманностью». Но, как замечает Мелвин Рихтер[802]802
  Мелвин Рихтер (1921–2020) – китаист, исследователь политической теории.


[Закрыть], Токвиль промолчал «в 1846 году, когда выяснилось, что сотни арабов были сожжены заживо в ходе рейдов, которые он оправдывал за их гуманность»[803]803
  Richter M. Tocqueville on Algeria. Р. 380. Более полный и свежий анализ этого материала см.: Buheiry M. R. The Formation and Perception of the Modern Arab World. ed. Lawrence I. Conrad. Princeton: Darwin Press, 1989. особенно Part 1. ‘European Perceptions of the Orient’. Эта часть содержит четыре статьи о Франции и Алжире XIX в., одна из которых касается Токвиля и ислама.


[Закрыть]. «Печальная необходимость», полагал Токвиль, но такая же значимая, как «хорошее управление», дарованное «полуцивилизованным» мусульманам французским правительством.

По мнению ведущего современного североафриканского историка Абдаллы Ларуи[804]804
  Абдалла Ларуи (род. 1933) – марокканский историк, философ.


[Закрыть], французская колониальная политика была направлена не на что иное, как на разрушение алжирского государства в его тогдашнем виде. И заявления Камю, что алжирской нации никогда не существовало, подразумевают, что карательные рейды французской полиции стерли государство начисто. Тем не менее, как я уже писал, постколониальные события навязывают нам более длинный нарратив и более инклюзивную и демистифицирующую интерпретацию. Ларуи пишет:

История Алжира с 1830 по 1870 год творилась путем обмана, притворства: колоны[805]805
  Колоны – французское оседлое население (они же черноногие – pieds noirs).


[Закрыть] якобы хотели превратить алжирцев в таких же людей, как они сами, когда на самом деле их единственным желанием было превратить алжирскую почву во французскую; военные якобы уважали местные традиции и образ жизни, тогда как в реальности их единственной целью было управлять с минимальными усилиями; Наполеон III заявлял, что строит арабское королевство, тогда как его основной идеей была «американизация» французской экономики и французской колонизации Алжира[806]806
  Laroui. History of the Maghrib. P. 305.


[Закрыть].

Когда Тартарен из повести Альфонса Доде приезжает в Алжир в 1872 году, он видит лишь бледные следы того «Востока», который ему обещали, и обнаруживает вокруг себя заморскую копию своего родного Тараскона. Для Сегалена и Андре Жида Алжир – это такая экзотическая территория, куда можно отправиться со своими душевными проблемами и там их вылечить, подобно Жанин у Камю. Туземцам уделяется минимум внимания, их функция обычно состоит в том, чтобы создавать временные угрозы или возможности для проявления воли, – не только Мишелю в «Имморалисте», но и Перкену, главному герою «Королевской дороги» Мальро, где действие происходит в Камбодже и Сиаме[807]807
  Сиам – совр. Таиланд.


[Закрыть]. Как бы ни различались французские репрезентации Алжира, будь то неприличные гаремные почтовые открытки, изученные Маликом Аллула[808]808
  Alloula. Colonial Harem.


[Закрыть], изощренные антропологические конструкты, раскопанные Фанни Колонна[809]809
  Фанни Колонна (1934–2014) – социолог и антрополог.


[Закрыть] и Клодом Браими[810]810
  Colonna F., Brahimi C. H. Du bon usage de la science coloniale // Le Mal de voir. Paris: Union Générale d’éditions, 1976.


[Закрыть]; впечатляющие нарративные структуры, важным примером которых может служить Камю, все они восходят к географическому «праву мертвой руки» французской колониальной практики.

На примере географической и колониальной мысли начала XX века мы можем раскрыть, как французский язык осознания алжирской экспедиции был глубоко прочувствован, постоянно пополнялся, интериоризировался и институционализировался. Альбер Сарро в работе «Колониальное величие и рабство» утверждает, что целью колониализма было ни много ни мало биологическое единство человечества, «человеческая солидарность». Расы, не способные на эксплуатацию своих ресурсов (например, туземцы французских заморских территорий), необходимо вернуть в общую семью человечества; «для колонизатора в этом состоит формальное зеркало его владения, которое лишает его действие характера грабежа и делает из него акт установления гражданского права»[811]811
  Sarraut A. Grandeur et servitude coloniales. Paris: Editions du Sagittaire, 1931. P. 113.


[Закрыть]. В классической работе «Колониальная политика и раздел территории в XIX–XX веках» Жорж Арди предпринимает попытку защитить тезис, что присоединение к Франции колоний «привело не только к бурному росту источников вдохновения и появлению бесконечных колониальных романов, но также открыло умам путь к разнообразию нравственных и умственных форм, побудило писателей к неизвестным доселе жанрам психологических исследований»[812]812
  Hardy G. La Politique coloniale et le partage du terre aux XIXe et XXe siècles. Paris: Albin Michel, 1937. P. 441.


[Закрыть]. Работа Арди была издана в 1937 году, он был ректором Алжирской академии[813]813
  Арди стал ректором Алжирской академии в 1940 г., при правительстве Виши.


[Закрыть], а также почетным директором Колониальной школы, и его безжалостные декларативные заявления были прямыми предшественниками Камю.